Текст книги "Становой хребет"

Автор книги: Юрий Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)

Егор заночевал у костра под вымоиной водопадного ручья. За ночь путник оглох от шума и прозяб до костей от сырости. С рассветом полез на скалы в обход порогов. Верка царапалась следом, тихо повизгивала, с жалобной мольбой заглядывала в глаза человека, боясь, что он покинет её в таком страшном месте.

Приходилось подсаживать собаку на голые уступы. Наконец Егор взобрался на самый гребень и пошёл, минуя обрывистые теснины. Руки, посёкшиеся о камни, дрожали от страшного напряжения. Плечи немели, и сердце колотилось у самого горла.

В одном месте чуть не сорвался вниз – уцепился за корявый ствол лиственницы. Винчестер загремел с оборванным ремнем по уступам в недосягаемую глубь. Егор ощупал себя и, убедившись в том, что цел, боле решил не рисковать. Надумал обойти скалы через заснеженный перевал у самого гольца.

Шум реки потихоньку сникал, Егор карабкался по террасам, спускался в какие-то распадки и незаметно пересёк водораздел. Когда хватился – было уже поздно. Закружился, заплутал в незнакомых местах, и только один верный путь указывали перелетные ватаги гусей – путь на юг.

Он брёл уже туда который день, между диких скал и лесов, измождённый усталостью, оборванный и голодный. Запас провианта давно кончился, вся живность схоронилась в кутерьме бурана, валил и валил снег, заметая вихлявые следы.

Во время ночёвки уже не мог восстановить силы, нужно было крутиться с боку на бок у костра, обогреваясь со всех сторон, подкладывая дрова, а с рассветом, когда наступала пора идти, путника смаривал сон.

В хребтах Станового уже лютовал зимний морозный ветер, закрывая ручьи и верховья рек льдом до весны. Егор шёл наугад по неведомому распадку, уходящему в далёкую, затянутую мглой тайгу. Что за лес? Куда он забрёл? Это уже не волновало его.

Только стучало в голове: «Надо идти… Пропадешь… Надо спешить». Вскоре Егор упёрся в маленькую речушку. Он побрел вдоль неё, надеясь, что она выведет к Тимптону. Опять стал кашлять, сник, ни во что не веря. Садился у комлей деревьев, отдыхал.

Потом с трудом делал ещё сотню шагов и опять садился. Закуржавленные лиственницы дремали в сонном оцепенении, через вершины проступали пологие хребты неизвестных ему гор. В беспамятстве он брёл и брёл, почернев от голода, всё чаще поглядывая на Верку, но съесть её не решался.

Собака тоже сдала, безнадежно искала в заваленной снегом тайге дичь, потом плелась сзади, опустив виновато голову и хватая пастью снег. Только один раз удалось подстрелить из нагана молодого и глупого глухаря, подпустившего близко охотника.

Егор наскоро промыл в речке и сварил в котелке даже внутренности птицы. Мяса хватило на два дня. Пробовал на мелководье добывать рыбу, но хариусы уходили в глубину, пугаясь его тени. Догадался к ночи сделать факел из бересты и деревянной острогой набил рыбы.

Ноги закоченели в ледяной воде, долго оттирал их снегом у огня до нестерпимой ломоты. Рыбы ел много, но она не восполняла силы. Пробовал подкрасться к сохатому.

Верка немного призадержала его на косе, но зверя обнесло дурным запахом продымленного у костров человека, лось сиганул через собаку в ельник.

Скоро льдом сковало затишливые ямы ниже перекатов, где он попутно наловчился добывать рыбу.

Егору стали докучать пугающие видения: прыгали в глазах выворотни лохматыми медведями, выбегала из лесу навстречу развеселая и нарядная Марфутка, издевалась смехом над его немочью и вдруг оборачивалась офицером со шрамом во всю щеку и распахнутым в страшном крике зубастым ртом.

Верка издали поглядывала, сторонилась хозяина, видимо, чуяла, что он от голода впал в полубезумное помрачение.

…Эту ночь Егор вовсе не спал. Перебрал угасающим разумом все способы выжить на белом свете, но ничего толкового не мог сообразить. Шатаясь, поднялся на рассвете, долго глядел на тяжёлый тулун золота, и гримаса то ли улыбки, то ли ненависти исказила его спёкшееся, обмороженное лицо.

Опять поплыли кошмары, и когда увидел в укромном распадке рубленый дом, а рядом – топящуюся баньку, посчитал за новую блажь.

Верка ещё доверяла своим глазам, обогнала человека, прыжками кинулась к избе, взвизгивая и падая. Егор недоумённо тронулся следом.

17

Дремучий старик, костистый и бородатый, встретил приблудного гостя. Седые волосы перевязаны вокруг лба ремешком, лицо искорявлено морщинами, пронизывают насквозь блеклые глаза над кустистыми бровями. В руке топор.

Он молча пялился с порога, почёсывая пятернёй грудь под холстинной рубахой, выпущенной до колен.

На ногах поблёскивают торбаза из сохачьего камуса. Хозяин переложил топор в левую руку и истово перекрестился двумя перстами. «Раскольник, – сообразил Егор, – отбился подальше в тайгу, скит построил», – выдавил робко:

– Спаси, дедушка, от голодной смерти… пропадаю.

– В мыльню ходитя людия, – прогудел старец низким голосом, – очиститя брень ото скверны. Жарко топлена мыльня… Мирскую нечисть Бог простит… – он вынес чистую рубаху, зольный щёлок в котелке и спровадил в баню.

Егор открыл низкую дверь из плах, залез внутрь. Обваривало лицо сухим жаром и сразу потянуло с мороза в сон. Из тусклого оконца падал через звериный пузырь свет на широкую лавку предбанника. Огляделся… Всё рублено крепко, надолго и давно.

Стены скатаны из толстенных лиственниц, да и скит не походил на охотничье зимовье. Настоящий дом под дранкой, о четырёх окнах со стеклом. В бане – удивительная чистота, пол выскоблен добела, на оленьих рогах рушнички.

Пахнет какой-то лечебной травой и отпаром берёзового веника. Егор снял с себя провонявшую дымом и потом одежду, запалил огарок сальной свечи, шагнул в глухую парную. Мигом перехватило дух и сыпанули по телу ознобистые пупырышки.

Печь из дикого камня с вмурованным двухведёрным котлом источала адский жар. Плеснул ковшик на каменку, сладостно ухнул, задохнувшись паром. Мылся, сдирая с себя катыши грязи, постанывал от удовольствия, отмывал щёлоком спутанные волосы.

Напоследок обдался холодной водой, выполз в предбанник, теряя сознание от лёгкости в сморенном теле. Оглядел себя и удивился старческой худобе, мослы выперли через отмякшую кожу, истончились ноги и руки.

Надел чистую рубаху, на босу ногу расползшиеся олочи и сунул на всякий случай тулун с золотом в снег у входа. Одежду развесил сохнуть по стенкам. Морозный воздух щипанул лицо. Егор опрометью кинулся в избу.

В тёмных сенях отыскал двери и дёрнул за ручку. Внутри оказалась одна большая комната. Половину её занимала огромная русская печь из дикого плитняка, вдоль стенок раскинулись просторные лавки для спанья. Угол занят божницей из непривычных икон в медных окладах и литых осьмилапых крестов.

Под ними сидели старик и маленькая бабка в древнего покроя сарафане и кокошнике. На столе высилась толстая открытая книга в кожаном переплёте с серебряными замочками.

– Пишшую же, отрок, отведай быти, – загудел старик, подзывая к столу Егора, – отрок, явишиеся срамом залияшты, маетностями убиенный…

В глиняной миске исходила душистым паром отварная в мундире картоха. На блюдечке из китайского фарфора белела крупная соль. Самопеченые хлебы были нарезаны тонкими ломтями.

Егор не стал ждать повторного приглашения, жадно набросился на еду, дивясь тому, что староверы не брезгуют мирским человеком, сажают за стол и посуду свою дают. Это как-то не вязалось с их верой, порядками и обычаями. Старик не унимался:

– Малака-а-айник… греха-а-ами обремя блудному-у делу русская людия. Писания свято не привечая, тяготу бремя неся-а. Ветха-а и безбо-о-ожна Ру-усь в зловре-е-едии и маловер-и-и. Помышле-е-ения суетны и неразумны борзо скача-а в глумлении пустошного жития-а. Пьянство и таба-а-ак вонючий потребляя, па-а-агуба тля и житию-ю поруха-а. – Глаза Егора слипались, слова старца доходили откуда-то издалека.

Гость почувствовал сквозь сон, как его взгромоздили на горячую печь, да ещё чем-то укрыли сверху. Проснулся поздно, и зашлось радостью сердце, что остался живой. Хозяева скита тихо судачили о нём, дедок сыпал малопонятными духовными стихами, бабка отзывалась обычными словами.

Егор послушал их, улыбнулся и опять уснул. Кормился и отдыхал у раскольников пять дней. Дед упорно призывал его в свою веру, дивился, что свергли царя.

Эта весть ещё не дошла сюда. Как понял Егор из разговора, соль и охотничий припас доставляет знакомый старцу эвенк, особо не интересующийся переменами в мире.

Как-то окрепший Егор вышел из дому. Приметил он невдалеке от скита укромный вход в пещерку, – Верка привела к потайной дверце, видимо, чуя что-то съедобное за ней. Егор залез внутрь и увидел в нише толстую сальную свечу. Разбирало любопытство, что прячут раскольники в этой пещерке.

Запалил свечу и медленно пошёл по извилистому ходу. Вскоре упёрся ещё в одну дверцу поболе прежней, отворил её и вступил словно в жилую избу.

Было там на удивление сухо и тепло. Стены пещеры ровно забраны толстой лиственничной дранкой, вдоль одной из них тянулись широкие полки с уложенными на них бесчисленными книгами и какими-то стопками дощечек.

Егор подошёл ближе. Тут же рядом лежали берестяные грамотки в таком множестве, что казались они поленницами дров. Егор взял одну дощечку, с большим трудом стал разбирать слова древнего письма:

«Богу Световиду славу рцем, он ведь Бог Приви и Яви, а потом поем песни, так как он есть, свет через коий мы видим мир и существует Явь… Отречемся от злых деяний наших и течем к добру, ибо это великая тайна Сварог – Перун есть и Световид. Слава Перуну огнекуду, который стреляет на врагов и верико ведет по стезе, он есть честь и суд воинам, так как златорун, милостив и праведен есть…»

Егор так увлёкся чтением, что явившийся за спиной старик напугал до смерти. Раскольник грубо вырвал у него из рук дощечку, положил на место и подтолкнул Егора к выходу.

Забрал из первого отдела пещерки подвешенный олений окорок, который приманил сюда собаку. Парню стало стыдно за самовольство: смиренно он пошёл впереди к недалёкой избе, но старик потянул за рукав его к бане.

Долго они сидели молча в полумраке, потом старец вдруг заговорил обычными, доходчивыми словами:

– Ты изведал могутный секрет многобожия, глаголиц древних начертания. Великохитростны бесы, они коль проведают о сем кладе – повелят сжечь словеса предков далёких наших. Это книжье – исконное верование россов.

Это была чудной красы религия, кою испоганили и убили. Это была солнечная и живая сила Бога во всём: в древе и солнце, воде и ветре, мы жили в природе и ведали себя в ней частью её, мы не считали себя сотворёнными Богом, а его прямыми потомками – Даждьбога внуцами…

Светлая религия некогда могутного народа, стояща на честности и радости, была жестоко убита. Только волхвы хранили её из веку в век, дед деда моего и его прадед, да бабы-йоги собирали крупицами эту книжницу из скитов разных, дабы сохранить истину духа нашева.

Я – последний хранитель тайной книжницы, путь она веками ещё ждёт часа разумного пришествия людей, нежель на усладу врагов наших попадёт в костёр. Нельзя тебе глаголать на миру о письменах этих… нельзя было тебе ходить туда, дабы смог ты жить покойно и страха не ведать. Ибо наиде смерть.

На седьмой день Егор собрался уходить. Облачился в свою стираную и подлатанную одежонку, сунул за пояс наган и достал ухороненное золото. Дед увязался его провожать. С утра выдалась ясная погода, солнце играло на искрящейся пернове.

Дальние гольцы горели ярким светом. Тайга притихла в обмёте куржака. Шли медленно по глубокому снегу глухим распадком, поднимались мимо нависших скал в верховьях ручья. В обед попили чаёк и неожиданно натянуло тучи, разом завьюжило и посыпал снег.

Обходя скальный навес, Егор услышал сзади голос: «Иди-и, сын мой, до той вечной красы в ирий, и там предстанешь в радости и веселье тебя зрящих дедов и бабок твоих, ибо тайну в себе несёшь непосильну живому…»

Хлестанул металлический щелчок, и Егор обернулся. Старец мостил к плечу невесть откуда взявшуюся бердану, негаданно осёкшуюся с первого раза. Думал ли в эти мгновения Егор о Боге, заповедях его и кущах небесных, вряд ли кто мог сказать.

Он только с замиранием сердца видел спокойный прищур глаза над гранёным стволом. Ужас сковал ноги, пробилась мысль о нагане, но понял, что достать его уже не успеет.

Грохнул выстрел, и пуля ударила в грудь… Егор качнулся в облаке порохового дыма и подивился, не чуя боли. Только прошептал: «Вот и всё… обхитрил, вражина… заряженная бердана была ухоронена сбочь тропы».

Ноги почему-то держали крепко, руки лапнули место удара и не отыскали дыры в камлейке. Дым рассеялся, и открылся старец, завалившийся на спину, с дико вытаращенным глазом и разинутым ртом. Из второго глаза торчал ружейный затвор.

На щеку из-под него струйкой лилась тёмная кровь. Егора кинуло в нервный колотун. Машинально подумал в страхе: «Ить чудом не пристрелил меня, в спешке не довернул до упора затвор… вышибло его, и от этого обессилела пуля». Боязливо подошёл к старцу. Снег пушил на его лицо и ещё таял.

– Что же ты, дед? Призывал к вере в Бога, а сам разбой чинишь? Ведь, убить мог ни за что. Но… – Встали перед глазами полки с книгами и дощечками древнего письма, и понял, зачем его стрелял последний их хранитель. Не верил в сохранность тайны, не хотел её выдать миру и пошёл на грех смертоубийства.

Егор стащил огрузневшее тело старика с тропы в узкую и глубокую расщелину, завалил камнями, прикидал снегом. Медленно пошёл вверх по склону. Руки ещё тряслись, возбуждённо метались в голове неспокойные мысли.

Тайна, обретённая в тесной пещерке, тревожной болью поселилась в нём. Внизу приглушённо ревела тайга, снег унялся, только холодный ветер гнал позёмку, заметая следы.

Егор на подъёме шибко притомился. Но оставаться в голых скалах было нельзя, шёл, утопая по колено в снегу, взбирался всё выше и выше и, наконец, достиг продуваемой насквозь седловины перевала.

Верка отворачивала морду от секущего ветра, плелась сзади, натыкаясь на ноги Егора. Он оглянулся на дымчатый распадок, где остывал под камнями неведомый старик, и стал спускаться в едва приметную долину.

Брёл без остановки, надеясь выбраться к началу леса, чтобы развести костёр и согреть прозябшее насквозь тело.

Однако, к вечеру так изнемог, что солёный пот заливал глаза. Садился для роздыха прямо в снег. Кое-как добрался до ручья, покрытого плотной наледью, и двинулся вниз. Стали попадаться стланики, корявые лиственницы.

Ноги ещё дрожали, снег стал менее глубоким по эту сторону хребта. Уже в кромешной темноте пристроился в густом ельнике под выворотнем.

Пожёг снизу поверженные бурей сухие стволы деревьев, они вспыхнули огромным костром, растопляя кругом снег, треща и разбрызгивая искры. Жаром пыхало под корневище, где дремал на лапнике истомлённый путник.

Всю ночь виделся ему сощуренный глаз деда над прицелом старинной берданки. К утру потеплело. Вывернулось весёлое солнце. Егор шёл по льду, опасливо тыкая вперёд себя заострённым колом, боясь угодить в промоину.

Ручей упёрся в какую-то речку, по ней ещё сплошь курились полыньи, была она петлявой и тихой. К вечеру перешагнул лыжный след и заспешил подальше от него, боясь новой встречи с людьми.

Мартыныч остался где-то за Яблоневым хребтом, в Зею заходить к Балахину Егор тоже не решился, не стал исполнять наказ Игнатия Парфёнова, уж больно истомился в дороге, и все чужие заботы отодвинулись куда-то и казались никчёмными.

Ничего его не радовало, хотелось скорее добраться домой, увидеть родные лица матери, Ольки и Проньки. Даже на отца и Марфу приутихла обида.

Чем ближе становилась Манчжурия, тем остуднее сжимало сердце непокоем. Не завернул на пути ни в одну деревню, далеко обходил заимки, пасть Верке обвязывал бечёвкой, чтобы ненароком не взлаяла, и вёл её на поводке.

Железную дорогу пересёк ночью. Уже на китайской стороне украл лошадь у богатой фанзы. Егор поскакал намётом и чуть не загнал коня насмерть. Верка еле поспевала сзади.

Умотавшись от страхов и голода до отупляющего безразличия, пристроился к какому-то купеческому обозу и ехал следом за ним по дороге, никого не таясь.

Купца задобрил узелком золота, предназначенного убившему себя деду. Торговец не гнал Егора и всё уговаривал его погостить в городе Сахалян.

Егор, наученный горьким опытом, схитрил. Отказываться не стал, чтобы заранее купец не удумал ничего дурного, а когда настала пора, то круто свернул в степь и ускакал молчком. На свой хутор приехал ночью.

Лошадь завёл в стойло, задал ей корм и расседлал, а потом уже взошёл на крыльцо. Сердце радостно заколотилось, он громко шарахнул в двери кулаком.

За нею отозвалась мать.

– Ма-а… Отвори, это я, Егор!

Она вскрикнула и громыхнула засовом, кинулась сыну на грудь. Пришёптывала сбивчивые слова, тянула за рукав в избу, утирала слёзы.

– Плохова не замысли. Всё же отец он тебе, вот и помиритесь, вот и ладно будет.

С печки прыгнула Олька, взметнулся с полатей Пронька, и кашлянул, выходя из горницы, Михей. Мать запалила сразу две лампы, засуетилась, не зная, за что хвататься. Отец молча свёртывал цигарку, взглядывал на блудного сына, покряхтывал. Зычно обронил:

– Коня не ухайдакал?

– Ухайдакал, батя. Взамен другого привёл.

– Гм-м… Хороший был конь, поглядим, на чё сменял. Ну, рассказывай, где был, за какими песнями носило по белу свету… Коня жалко, верным делом, дурнину привёл супротив того.

– Да не убивайся ты за коня! Я тебе хоть табун могу купить… Заживём теперя, – Егора разрывало желание открыться, но он сдерживал себя, с улыбкой глядя на отца.

– На какие шиши купишь?

– На свои, – он все же развязал сидор и кинул на стол кожаный тулун. Отец нехотя лапнул его и удивленно вскинул брови:

– Дроби для смеху накупил?

– Золото, батя, золото… Сам намыл.

– Откель? Брешешь, видать, – вскинулся Михей и торопливо завозился со шнурком на горловине.

– Из Расеи, откель ещё ж. Был на промысле аж в самой Якутии, на край света занесло.

– Из Расеи?! – Михей поднял глаза и непонимающе уставился на сына. – Как же ты не побоялся туда итить?

– А чё мне бояться, я с красными не воевал. Меня пускать в расход не за что, – сам подхватил тулун и скоро развязал тугой ремешок. Сыпанул в чистую чашку гору тяжёлого песка.

Все ошеломлённо глядели на тускло мерцающее в свете лампы богатство. Мать испуганно всхлипнула.

– Вот это да-а-а, – встревожено шепнул Пронька, – вот это брательник наворотил!

Мать опять всхлипнула:

– Ить убить тебя могли за нево, будь оно неладно такое богатство. Высох-то как, шкилет и шкилет… Егор, побожись перед крестом, что на этом золоте и твоих руках нет ничьей крови? Не впал ли ты в соблазн… побожись, успокой душу…

Егор истово перекрестился и обнял её за плечи.

– Ей-Богу, сам накопал и ничьей крови не пустил. А что худой, ниче-ё-о… Были бы кости, мясо нарастёт.

Михей ковырнул пальцем сыпучую кучку.

– Не подозревал, что так обернётся. Забудем старое. Счас можем развернуть хозяйство, земель прикупим, скота поболее… Вот учудил, Егор, не погнушался в Расею сбегать…

Мать! Тащи спирт из подполу. Обмоем сыновью удачу и наше примирение, – он осторожно поднял чашку обеими руками и унёс её в горницу. Вышел оттуда довольный, раздобревший и статный:

– От нос Якимовым утрём! От забегают, когда узнают… То-то, знай Быковых. Не вороти нос прежде времени. Ишо попрыгаете… – и погрозил через стенку кулаком в сторону их хутора.

Егор с голодухи объелся домашними харчами, выпил спирту и засоловел. Прихвастывал в рассказах о скитаниях, больше чем следует выставляя себя. Потом вспомнил, что ждёт его за дверьми голодная Верка, затащил её в избу и облапил за шею. Кормил с рук, приговаривая:

– Собаке этой цены нету. Сколь она добра нам принесла, злая на медведей страсть так и отгоняла от меня их, так и отгоняла… Верка? Где ж наш Игнатий теперь? Ёшкина вошь, – вспомнив приискателя и его наказ зайти к Мартынычу иль к Балахину, Егор со стыдом осознал, что крепко подвёл понадеявшегося на него человека. И решил послать в Зею письмо. А там Балахин разберётся.

Олька хотела погладить собаку, но Верка тихо рыкнула и вздыбила шерсть на загривке.

– Ух, ты! – испугалась девушка. – Кусачая, видать, – оторопело отошла в сторону, – ещё хватанёт за руку.

– Ого-го-го-го-о-о… – заржал пугающе Михей, – наша псина. Казачьей породы. Глядеть гляди, а руки не распускай. Оттяпаем враз. Го-го-го…

Долго не могли уснуть, пили чай, говорили. Вспоминали дом и Аргунь-реку. От этих воспоминаний всё больше наливался мрачностью отец и, отставив чай, хлебал стаканами спирт, прижигая боль и память о родной стороне.

Поминал Якимовых, какую-то ссору с Харитоном. А потом вдруг обнял Егора и громогласно объявил:

– Шабаш! Завтра Марфутку сватать едем! Пущай только откажет, стерва… Из городу назло приволокём барышню красы писаной. Женить тебя буду, чтоб опять от хозяйства не убёг. Женю!

– Ага-а… пущай токо откажет, – вторил захмелевший Егор и радостно скалился, подмигивал сникшей от такого известия матери. – А? Мать! Иль ты не рада? Сноху в помощь добудем. Хватит тебе одной рвать жилы на хозяйстве, отдыхать пора.

– Помощница-то… дюжеть шебутная. Горе с ей хватим. Погодил бы чуток, пригляделся к ей. Может, она за это время с кем снюхалась…

– Нас-стя-а! Опять языком мелешь! – злобно повернулся к ней Михей. – Цыть мне! Пока ишо я в доме хозяин. Не дозволю бабе помыкать собой! – грохнул кулаком по столу.

– Бог с вами. Сватать так сватать, – жених наш больно доходной, хучь бы подкормился с недельку.

Михей пытал себя песней: раззявил рот, помахивал в такт растопыренными пальцами, и страшная тень ходила от него по стене.

Егор хотел подпеть, но сон навалился и опрокинул парня на лавку. А отец мучил себя военной кручинушкой: «Покель фронт ровня-яли-и, пол-Расеи сдали… а бедную Румынию без бою отда-а-а-ли-и…»