Текст книги "Кёнигсберг"

Автор книги: Юрий Буйда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

17

По приезде домой я три недели не разгибался над пишущей машинкой с латинским шрифтом (другой, как вдруг выяснилось, в доме и не было, но тогда я не придал этому ровно никакого значения), пока не поставил точку на сто пятой странице. Предъявил свой опус госпоже Пелевиной, сдал какой-то экзамен и увез женщин на море, велев Коню бросить зубрежку и присоединяться к нам в Светлогорске-Раушене.

Был жарчайший ясный май, наверху цвели желтые акации и каштаны, а внизу, на берегу, от холодного моря все еще тянуло чем-то нордическим и бореистым. Мы забрались в круг, образованный высокими камнями, заткнули щели одеждой, выпили рислинга и отдались солнцу. Павла мы с собой, разумеется, не взяли: парень совсем взбеленился, когда Катя – это случилось в мое отсутствие – забрала матушкин подарок (автомобиль) и поставила его в гараже на Каштановой, причем, как передавали, тесть целиком одобрил этот поступок: ему надоело давить на милицию, прикрывая сына, да и карьере в КГБ это рано или поздно могло повредить. Кроме того, Катерина набралась храбрости и заявила о разводе. Чтобы не встречаться с "этим ублюдком", она перебралась к нам, то есть, конечно, к матери.

Когда мы с Конем отважились искупаться, он сообщил мне, что уезжает с женой в Москву.

– Ее папенька получил повышение, и было бы грехом…

– Не греши, Гена! Ты будешь хорошим юристом и здесь, но через десять лет ты начнешь мало-помалу брать, потом – пить, станешь прокурором области вот с таким пузом…

– Это ясно, – сказал Конь, пробуя воду рукой. – За нами сверху вот уже часа полтора наблюдает какой-то хлюст с биноклем. Он в спортивных ботинках типа «Адидас», синих с красными лампасами спортивных штанах и белой майке. Седая шкиперская бородка, белая кепочка. А бинокль чуть ли не театральный…

– И? – спросил я не оборачиваясь. – Мы купаемся или нет?

– Когда вылезем, я тебе кое-что покажу. – И, схватив меня за руку, обрушился в подоспевшую волну.

В ледяной воде мы не выдержали и пяти минут и выскочили на песок, словно спасаясь от хищного зверя. Я на бегу толкнул Коня в спину, и он спланировал на руки, а уж потом мастерски изобразил приземление на пузо. Я брякнулся рядом, обвел взглядом откос, увидел мужчину в красных штанах наверху, среди акаций. Метрах в полутора под ним из глины торчала довольно чахлая береза, удерживавшаяся на крутом склоне лишь благодаря выпиравшему из глины валуну.

– Видел? – спросил Конь. – А теперь прочерти траекторию падения валуна вниз. Понял?

– В Агату Кристи разыгрался! Вера! Идите с Геной за шашлыками! Очередь займите! А мы с Катей скоро подвалим!

– Борис, помнишь, ты пытался объяснить мне, что такое Кёнигсберг, сказала Катя, переворачиваясь на живот и расстегивая бюстгальтер. – Похоже, когда я рожу, сиськи у меня будут мамины.

– Это еще не повод для расстройства! – расхохотался я.

– От тебя родила бы не задумываясь, – пробормотала Катя в сложенные перед лицом руки. – Извини. Про город королей. Ага?

Я перевел дыхание. Катя мне нравилась, и наши отношения, особенно после того, как она перебралась к матери, становились все более странными. Ничего предосудительного, конечно, – но когда ты каждый день видишь эту Катю в домашнем халате и плюшевых туфлях, сталкиваешься по утрам в ванной, когда она просит застегнуть лифчик или отвернуться, потому что надо подтянуть чулки, – что-то происходило само собой.

Мы говорили об этом с Верой. "Катя слишком большой для нас обоих ребенок, – сказала она. – Я думаю, Борис. Мне сорок, но я не допущу, чтобы через три-четыре года вы у меня на глазах занимались любовью. Похоже, я скоро повыбрасываю все презервативы к чертовой матери…"

– Кёнигсберг. – Я прокашлялся и закурил, краем глаза отметив, что человек в красных штанах переместился левее и откровенно пялится на нас в свой бинокль. Его фигура была поделена чахлой березкой на склоне пополам. Кёнигсберг – это сон, но гуще. Понимаешь? Сон наяву, но во сне… Не могу подобрать слов… Это как догнать себя на улице и похлопать по плечу, и ты – то есть я – обернешься, но не узнаешь себя. Мы говорим: а вот при немцах было так-то и так-то, – хотя никто не знает, как было в действительности при немцах. Мечта. Почти реальность, потому что те же крыши, те же водопроводные краны, та же узкая европейская трамвайная колея… Некое пространство без земли и неба, но с реальными координатами: юг, запад, вчера, позавчера, Гельмгольц, Кант, Вальтер фон дер Фогельвейде… – Я перевернулся на бок, чтобы не выпускать из поля зрения мужчину в красных штанах, который повесил бинокль на шею и стал осторожно спускаться к березе. – Ты будешь смеяться, но мой Кёнигсберг – нечто среднее между непознанным и непознаваемым. Как женщина. Ведь она на самом деле не пара мужчине, а некая первая или вторая фигура на пути к идеальному существу, которое – исходя из характера любви – может стать что женщиной, что мужчиной…

– Идеальной? Ой!

Подхватив Катю на руки, я с места прыгнул вверх, целя между камнями, и покатился, не выпуская ее из объятий, к линии прибоя. Отпустил. Встал на четвереньки. Мужчина в красных штанах, только что обрушивший камень с березой точно в наше гнездо, рывком подтянулся на руках, влез на откос и неторопливо зашагал правее. Сел метрах в пятидесяти от места обвала. Закурил. Как ни в чем не бывало. Бинокль по-прежнему на груди. Как будто ничего и не случилось. Это правильно: паника пьянит.

– Так. – Катя приподняла голову и перевела взгляд с нашего гнезда на меня. – А т-теперь что?

– Взять себя в руки и не заикаться, – улыбнулся я, сворачивая из старой газеты пилотку. – Полежи минут пять и поднимайся в город.

– Голышом?

– В купальнике. Присоединяйся к Вере, но ни ей, ни Коню – ни слова. Я скоро вернусь.

Фланирующей походкой я приблизился к толпе зевак, сбежавшихся к месту обвала. Милицию и «скорую» уже вызвали, потому что все же видели молодых людей, загоравших в каменном гнездышке. Я протиснулся между толстыми ногами, вытянул из песка большой белый платок и перочинный нож.

– Подъемный кран надо звать, – предложила толстуха, глядя мне в затылок. – Вылезайте из-под меня, молодой человек, а то я нечаянно могу не выдержать и…

Я мигом последовал ее совету.

Повязав платок на шею и надвинув газетную пилотку на брови, я зажал сложенный перочинный ножик в кулаке и бросился по песку к деревянной лестнице, по которой можно было подняться как раз на уровень обрыва. Не добравшись до последней площадки, я спрыгнул в заросли ежевики, снял платок и быстро вскарабкался наверх. Держась метрах в десяти – пятнадцати от среза обрыва, я на полусогнутых – как учили – бесшумно двинулся в сторону незнакомца в красных штанах. В ямах и ямках стояла вода после недавних дождей, а колеи автомобилей, подбиравшихся к самому обрыву, доверху были наполнены черной водой, на поверхности которой плавали желтые лепестки акаций. Красиво. Ровно дыша носом, я приблизился на метр к красным штанам и, схватив человека за шею, опрокинул на спину, тотчас стащил ниже, зажал ногами и перевернулся вместе с ним, чтобы он оказался лицом вниз.

– Вы что? – Он отплевался от листьев и грязи. – Шпана!

Я щелкнул ножом – получилось негромко, но убедительно. С силой разрезал сзади его спортивные штаны и сдернул трусы.

– На колени! Не жмись – ноги шире! – Сунул нож ближе к гениталиям. Ты знаком с Верой Давыдовной Урусовой? Неправильный ответ – отрезанное яйцо.

– С Верочкой – да, – прохрипел он. – Отпустите!

– И, значит, хотел обеих этим камнем убить? Она была твоей любовницей? Я сейчас пущу нож в ход, сука такая!

– Да, – выдавил он из себя. – Щенок…

– Стой так и не двигайся! – сухо приказал я, опуская платок в лужу. Это не так больно, как думают. Я просто одним движением отрежу твои гениталии. Ты услышишь, как они шлепнутся в грязь. А я тем временем вызову «скорую». Я не такой кровожадный, как ты, собака.

– Да вы с ума… Между нами давно ничего… Вас же посадят до конца жизни!

Он говорил сдавленным шепотом, быстро, лихорадочно, боясь поднять голову, – значит, боялся по-настоящему.

– Мне сидеть не привыкать, – мягко сказал я ему, – а вот тебе, холощеному, не жизнь будет, а рай… – Шлепнул что было силы мокрым платком между его ногами. – А ты боялся!

И отбросил с силой – шлеп! – платок в грязь.

– Эй! Воду не пить!

Но он и не думал пить – он потерял сознание.

Я зашвырнул нож подальше, платок повязал на шею, одел бедолагу и потащил его к асфальту.

Из-за поворота появилась парочка теннисистов – где-то неподалеку слышались удары мяча и крики, – и я отчаянно замахал рукой.

– Нашел в луже… в лесу… губы лиловые – может, инфаркт? Возраст-то…

– Я сейчас! – Парень красиво сорвался с места и улетел за поворот.

– Побудьте с ним минуточку – я только своих предупрежу. И вернусь!

Вера с Катей ждали меня за столиком у шашлычной. Конь перехватил меня на полпути:

– Он? Кто он?

– Он. А кто – не знаю. Признался, что из-за Веры.

– Лиха беда… – Конь ловко сплюнул в урну, которую какие-то экологи изготовили в форме пингвинов с открытыми клювами. – Ладно, пошли шашлыками утешаться. И рислингом. Кстати, ты бы пошуршал старыми семейными фотоальбомами: вдруг да встретишь знакомое лицо. Они же были большие любители фотографироваться, правда?

18

Получив дипломы, мы решили отметить это событие в форме мальчишника: в первых числах июля Конь собирался сочетаться законным браком с Сикильдявкой.

– Помнишь Марго с его пророчествами? – задумчиво вопросил он. – А ведь и впрямь: гнильцой попахивает. Один мой старинный приятель, благодаря которому я и выбрал юридический, говорил, что юристы – привратники у входа в хаос. Только-то и всего. Наш мирок уныл, сух и тесен, но уж таким мы сами его сделали, и главное – он наш. А вокруг бушует безбрежный океан хаоса, норовящего прорваться то, понимаешь, там, а то вдруг и сям. И все чаще мы ему это позволяем. Мне это не нравится. С этого и начинается распад. И чем мы можем на него ответить?

– Распадом, – наивно предположил я. – Потому что на Руси было сколько угодно бунтов, но ни одной революции. Ты меня понимаешь?

– Еще бы. – Конь завязал шнурки, потопал ногами. – Если закон всемирного тяготения открыли в Англии, то закон всемирного тяготения к глупости – в России. Ты меня понимаешь?

Я кивнул.

– Значит, гуляем – от рубля и выше!

И мы отправились гулять. Уже к вечеру я мог бы запросто проглотить бутерброд с гуталином – и ничего: язык распух и ошершавел от избытка горючих напитков, которые заедались и запивались без разбору и вперемешку и вперемежку яблоками, шпротами, крутыми железнодорожными яйцами, минеральной водой, чуть подтухшим балыком из жестянок, паюсной икрой, пирожками с алебастром, сырым мясным фаршем с черным перцем и солью, черствым хлебом, греческим оливковым маслом, апельсиновым соком, сосисками, сухим яблочным пирогом, кетчупом пополам с водопроводной водой, зелеными яблоками, бананами, мидиями в уксусе, баранками с маком, горячим говяжьим бульоном, галетами, пенопластом, жареной курицей, спитым чаем, еще черт знает чем черт знает из чего и каким-то неописуемым напитком с немецким названием такой длины, что выговорить его или хотя бы дочитать до конца не смогла бы даже самая-пресамая отличница.

Через двое суток мы очнулись на берегу Верхнего озера, где отоспались, искупались, снова отоспались, привели себя в порядок и бодро зашагали к ресторану, встроенному в крепостной вал, окружавший озеро и составлявший единое целое с фортом Генерал-дер-Дона, на башне которого в апреле сорок пятого был поднят красный флаг в ознаменование падения страшнейшей из крепостей – города королей Кёнигсберга. У Коня всюду были знакомые, и не успел он перемолвиться парой слов с привратником, как мы оказались в продымленном узком зале, где в самом тесном углу нас ждал – ба, какая неожиданная встреча! – Муравьед. Он был голоден, трезв и сердит, но выговаривать нам не стал – только ткнул пальцем в циферблат.

– Зато мы опять выговариваем слово Гибралтар, – возразил Конь, садясь и подзывая официанта. – А Борис… Ты какое слово вспомнил, Борис?

– Гвадалквивир, – без напряжения выговорил я. – Струит зефир.

Я уже понял, что встреча с Муравьедом была вовсе не случайной. Конь устроил ее ради меня. Я не испытывал к Муравьеду никаких чувств, кроме сдержанно-дружественных. Таких людей – с выступающей вперед узкой собачьей челюстью, близко посаженными глазами и высоким ясным лбом – лучше иметь на своей стороне. Он мне нравился, но только как партнер. И вот что рассказал партнер, вгрызаясь в шашлык и попивая холодную водку.

Когда мальчишка Самсонов заявил на первом слушании в суде, что эта женщина, Вера Давыдовна Урусова, разрушила его семью, погубив родителей, Вера Давыдовна по-настоящему упала в обморок, а пацан больше ничего не хотел говорить. Все знали, что известный график Самсонов покончил с собой, а потом и жена наложила на себя руки, но при чем тут Урусова – так и осталось тайной за многими печатями. Однако при возобновлении слушаний в зале суда возник Андрей Сорока – возник, убил и скрылся. Никаких следов. Но кто-то позвонил и предупредил, что вечером он будет на углу Каштановой у пивного ларька. На привычном месте. Взяли его мертвым. Да и стрелял он дробью номер четыре – не всякую утку сшибешь. По существу, это было самоубийство. При вскрытии, однако, обнаружилось, что в день преступления Сорока дважды вводил себе в вену наркотические вещества, а именно – кодеин. Один из врачей заметил при этом, что уколы сделаны, вероятнее всего, кем-то другим. И потом, незадолго до выхода к ларьку Сорока принял ванну, а перед тем побывал в парикмахерской. В кочегарке, где он и жил и служил, никаких запасов чистого – да и грязного – белья обнаружить не удалось. Значит, у него была какая-то запасная квартира. Выяснилось также, что он принимал наркотики и – что самое важное – торговал ими. Взяли несколько человек, которые признались, что он передавал им для реализации партии кодеина, морфина, эндорфина и других сильнодействующих препаратов в аптечной упаковке. Одного этого было достаточно, чтобы арестовать его банковские счета, но к тому времени обнаруженные счета, открытые на его имя, были пусты – под ноль. Каждый гражданин имеет право дарения или завещания средств, хранящихся на счете в сберкассе, другому лицу. Таковым лицом оказалась Вера Давыдовна Урусова. Она очень удивилась, узнав обо всем этом, да и улик-то против нее никаких не было. А суммы крупные, очень крупные. Одному Сороке, даже с учетом его многолетних хождений в загранплавания, столько все равно не собрать. Даже если он и торговал наркотиками напропалую, – но торговал он редко.

Конь велел принести еще графинчик, и мы перебрались на открытую веранду. Здесь было попрохладнее. У круглого цоколя веранды стартовали флотские экипажи-восьмерки, готовившиеся к большим соревнованиям.

– Вера Давыдовна была вне подозрений, – продолжал Муравьед. – Много лет не работала в аптекоуправлении, хотя и навещала подруг: нужны были лекарства для больного мужа.

Тем не менее за нею присматривали. Свадебный подарок – автомобиль дочери – она купила на инвалютные рубли. Квартиру, мебель для молодых тоже. И себя не забывала. Шубки, шмотки… Штурман, конечно, мог за несколько лет накопить солидную сумму, но и она должна была бы иссякнуть, особенно если учесть, что основную работу Вера Давыдовна оставила, мужниной пенсии хватало на хлеб с молоком, а сколько могла заработать даже квалифицированная машинистка, перепечатывавшая чужие рукописи? Гроши.

Я вспомнил, что в доме у Веры не было никакой машинки, кроме той, на которой я лупил диплом, но та была с латинским шрифтом.

В последнее время, продолжал Муравьед, опять зашевелились торговцы наркотиками, появились курьеры с юга – запахло большими деньгами. Но именно в это время умирает от инфаркта один из друзей Максима Урусова, начальник таможни Ляпин, и его вдова, отвечавшая за роспись лекарств по аптекам, слегла в больницу.

Муравьед закурил и скучливо посмотрел на гребцов, вспахивавших воду метрах в пятидесяти от нас.

– Как не везет ей с друзьями, – сказал он, не глядя на меня. – Не сумевший застрелиться бог морской, главкапитан рыбфлота написал в предсмертной бумаге, что злоупотреблял служебным положением, в том числе и мухлевал с инвалютой. Начальник таможни помер. Самсонов покончил с собой. Сороку убили при задержании. Юрий Николаевич Нарбеков, известный наш писатель, не так давно подвергся хулиганскому нападению в Светлогорске, но, по счастью, отделался инфарктом. Лица и каких бы то ни было примет нападавших не помнит. Двое их было или пятеро – даже этого не может вспомнить. Только плачет…

Темнело. На веранде зажгли разноцветные фонарики. Вдали были видны трамваи – светящиеся голубым стеклянные кубики, огибавшие выступ Верхнего озера и один за другим валившиеся через горбатый мостик.

– Не там искали, – сказал вдруг Муравьед. – Аптекоуправление, склады, крупные больницы! А до меня дошло: искать надо по сельским больничкам и аптечкам, спецшколам-интернатам для умственно отсталых детей, по психбольницам в провинции, маленьким онкологиям… Туда шуруют ампулы и таблетки вагонами, а нужны они там? Кто проверит? А когда я доложил начальству, мне сказали, что я переутомился. Дали отпуск. А тесть намекнул: дело, мол, серьезное, и похоже, что у милиции его заберут туда… в контору глубокого бурения… – Он посмотрел на меня. – Среди друзей Макса числился Павленко – знаешь?

– Их дети поженились, – сказал я. – Пара вовсе не идеальная.

– Говорят, не сегодня завтра Павленко получит генеральскую звезду и станет совсем большим начальником. Уж он разберется со всеми своими друзьями, родственниками и свойственниками. – В голосе его не было и духу насмешки. – Это все, что я знаю, ребята. А детали – они вам не нужны. Они у многих под носом, да носы у всех разные.

Мы выпили по последней и усадили Муравьеда в такси. Он был важен и грустен.

– Хотел отличиться, а получил отлуп, – сказал Конь. – Жаль парня. Но когда его время придет, – а оно придет, – как бы такие чистые, честные, но обиженные дров не наломали… Пройдемся?

От Верхнего озера веяло прохладой и гнильцой. Гребцы пробурлили в последний раз к мосткам на противоположном берегу и понесли свои лодки в ангар.

– Lysis, – сказал я. – В переводе на русский – развязка фабулы. На других языках называется катастрофой. Что так, что этак.

– Значит, моему совету ты не последовал и семейными альбомами не пошуршал?

– Зачем? Я прямо спрошу у нее. Что это за друзья у нее… про пишущую машинку…

– Машинку?

– Мелочь одна. Да и про деньги, конечно. – Я остановился. – Конь, я люблю ее, хочу на ней жениться и хочу, чтобы она родила мне девочку. И я точно знаю, что она – не убийца. Насчет наркотиков – не знаю. Дома полно всяких коробок, ампул и прочего аптечного хлама. Иногда к ней приходят знакомые – одолжиться. Дает, но денег не берет. Ну да ладно, ладно, я не собираюсь прятать голову под мышку. Но с чего Муравьед так наехал на Павленко? От обиды?

– Мне бы отлить, а?

И скрылся в кустах на берегу.

Я закурил.

Мимо со звоном промчался трамвай с рыжеволосой красавицей в окне. Профиль юности бессмертной…

Я обернулся на звук тормозов. Между деревьями на пешеходной дорожке, тянувшейся вдоль трамвайных путей, остановился «уазик». Из него вышли трое в белых рубашках с коротким рукавом. Двое – сухощавые, около сорока, чуть ниже меня, третий – порыхлее, но движения уверенные, точные. Сейчас спросят, как пройти в библиотеку, а потом – который из них – ударом в переносицу…

– Вы как будто ждали нас, Борис Сергеевич, – насмешливо протянул толстяк. – Значит, можно без интродукций?

Его друзья с улыбкой переглянулись. Тот, что с узкой полоской усов (с первого взгляда не разобрал), подошел ближе и деловито проговорил:

– Борис, в последнее время вы сделали несколько неверных шагов. В шахматы играете? Понятно. Например, вы совершенно напрасно сменили место жительства. Необдуманный поступок. Я уж не говорю о том, что она старше вас на…

Я ударил без замаха – он сел на задницу, снизу вверх озадаченно посмотрел на меня.

– Слушай, снайпер, в наши планы это не входило…

– И поэтому вы второй день колесите за мной по городу, а поговорить решили втроем.

– Он не внял, – сказал толстяк, каким-то чудом оказавшийся у меня за спиной. – А ведь мы и впрямь по-товарищески…

На границе у меня был приятель-кореец, и времени не было вспоминать, как его звали, – я бросился грудью наземь, успел опереться на руки и со всего маха ударил ногами назад – на голос. Попал. Перекатываясь на бок, увидел долговязую тень, метнувшуюся к остальным. Я вскочил на ноги и выключил толстяка окончательно. Как учили. Конь кивнул.

– Дыши ровнее – все живы, – сказал он, извлекая из заднего кармана фляжку с коньяком. – Маленький цирк. Помоги.

Мы влили по глотку-два коньяка полубесчувственным мужчинам и втащили их в «уазик». И вовремя: мимо пролетел трамвай.

Конь запустил двигатель и въехал в озеро. Остановился, когда двигатель захлебнулся водой.

– Небольшая авария, три пьяных офицера в машине – подшить к делу, и амба. А теперь ходу отсюда!

– Свернем? – предложил я.

Мы в несколько прыжков пересекли пешеходную дорожку и трамвайные пути и обрушились в заросший сквер. Через полчаса блужданий выбрались на улицу с фонарями, сориентировались. Осмотрели друг друга: почти никаких следов. Конь разделил коньяк на две дозы, и мы выпили фляжку в два глотка.

– Это не милиция, – сказал я. – И не бандиты.

– Не думай об этом, – посоветовал Конь. – Из меня весь кайф вылетел, который мы с тобой так лелеяли два дня. Придется взять на последние и провести остаток вечера в общаге.

– А если к нам? У Веры выпивки уж на нас-то хватит.

– Нет, парень. – Конь вдруг взял меня лапищей за подбородок. – Прошу тебя, поговори с ней. Это и называется шансом. Вдумайся, Борис. Налево пойдешь – коня потеряешь, направо – головы не сносить… или как там?

Я кивнул. Было девять вечера – еще и не стемнело по-настоящему.

У общежития мы расстались.