Текст книги "Десант"

Автор книги: Юрий Туманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

О предстоящем ли? Невозможно воевать, если все время помнить о крови, о смерти, о том, что живым можно из боя и не выйти. Странно и прекрасно устроен человек – о самом главном и страшном, что может случиться с ним завтра, едва ли думает даже один из десяти. Остальные заняты тем, что судьба и дело вынесли к ним сегодня, сейчас, сию минуту. Железняков, сто раз видавший танки на парадах и в кино, клянет себя за то, что не обратил внимания на главное. А главное сегодня в танке для взводного командира не пушка, не броня, не мотор, главное – крюк. К нему надо будет цеплять орудия, но никто из огневиков его не видал, да и вообще не знает, есть ли он у танка.

Сержанты Попов с Поляковым и старшина Епишин вполголоса переговариваются, прикидывают, где в деревне можно отыскать веревки, чем крепить орудия к танкам. Наводчик Михалевич, как выяснилось в походах, самый хозяйственный человек во взводе, подталкивает то одного, то другого бойца – сам он уже все продумал. Этому надо будет сразу наколоть дров и затопить печь, другому – найти где-нибудь фанеру, чтоб окна забить: наверняка в деревенских домах не осталось ни одного целого окна, наверняка все стекла побиты. Третьему поручается еще что-то. На привале хорошо будет спать – в тепле и не на голодный желудок – только тот, кто шевелил мозгами заранее.

– Разрешите четверым налегке в деревню сбегать, – просит Михалевич взводного.

Тот, с трудом оторвавшись от размышлений о танковом крюке, сначала не понимает, потом машет рукой:

– Давай, давай! И сам, Михалевич, с ними двигай, пока пехота все не расхватала.

Какие уж тут размышления о смерти, когда нужно успеть расположить взвод на последний привал в безопасном месте и тепле.

– Вот где красота-то, лейтенант, – тронул его за рукав шинели старшина Епишин, показывая, как немецкие трассирующие пули фейерверком рассыпаются над деревенскими крышами.

– Да, карнавал что надо, – мельком глянув на разноцветные искры, хмуро усмехнулся в темноте лейтенант.

– Да я не про то, – хмыкнул Епишин. – Видите, фрицу через бугор до каких домов не достать?

И Железняков, мигом оценив догадку старшины, отправляет его вслед за группой Михалевича. Чтобы эти дома на левой окраине деревни достались артиллеристам, только эти, не другие. Что проверено немецким огнем, то проверено.

– На колеса! – командует Железняков остальным.

И вцепившись в лямки, в станины, налегая на щиты, двинулись артиллеристы, среди расступающейся пехоты, под крутой уклон к реке, сдерживая, сдерживая, сдерживая и упирающихся коней, и орудия, чтобы не сорвались, не покатились вниз, не засели навечно в сугробы. А потом, пройдя по льду, они с новой силой тянут лямки. Только теперь еще труднее – в гору, в гору, в гору. Еле ползет пушка. Не зря зовется деревня Красной Горой.

– А ну, пехота, к орудию! – рыкнул, оскользаясь, сержант Поляков. – К орудию! Кому сказано!

И смотри-ка, бегут. И не один-два, десятки солдат кинулись на помощь.

– Ох, братки, – утирается рукавом Поляков на вершине холма и жмет руки пехотинцам. – С меня пол-литра, как рассветет – заглядывайте.

«Заглянем, зайдем, на Варшавке жди…» – гомонят стрелки. И тут же исчезают, как ветром сдутые. Разом пустеет край деревни. Не ветер – мины гонят всех в укрытие. Пулеметы и здесь не достают, а мины – вот они, плещут пламенем, рвутся меж домов и на улице.

– В галоп! В галоп! – хлещет плетью по орудийным упряжкам Железняков, вырываясь на Матросе в голову колонны. – За мной! Вперед!

Артиллеристам от орудий не уйти. Уйти из-под огня можно только вместе с орудиями. И вот уже мины рвутся далеко позади, а навстречу взводу выскакивают квартирьеры во главе с Епишиным и Михалевичем.

– Орудия в укрытие!

Есть укрытия, есть! Молодцы квартирьеры, все размечено. И кони мигом заведены в кирпичный сарай, и пушки за каменной стеной, и люди в избах.

Но подобрались и сюда минные разрывы. И сжимаются бойцы: неуютно за ненадежными бревенчатыми стенами. Хотя почему ж ненадежными? И не каждая мина в дом. И не в один удар разнесет. Всё они видели уже, солдаты тысяча сто пятьдесят четвертого полка.

– Ой! Ой! Ох… руку… руку одирвало! – перекрывает железный скрежет мин человеческий голос с улицы.

И встает в проеме двери, в свете разгорающегося в печи огня человек в залитом алой кровью белом маскхалате, качающий на весу обрубленную руку, гнущийся от боли.

– Руку, братцы… руку одирвало! – оглядывает он всех. А в глазах и боль, и надежда.

К нему бросаются сразу трое. Ррраз – и располосовали рукав. Два – перетянули руку жгутом, замотали бинтами. Не первый день в боях, умеют, все уже умеют артиллеристы. Не истечет парень кровью, будет жить. А боль, что боль? Терпи солдат, терпи, когда-то это кончится. Тебе повезло! Еще неизвестно, что будет завтра с теми, кто тебя сейчас перевязывал, кто сочувствовал. Считай, что выиграл ты жизнь. Только под шальную не попади, когда будешь топать в санроту.

Под эти присказки смолкает раненый. Гнется от боли, корчится, но не плачет. К печке жмется, к огню. И его пропускают, подталкивают даже на лучшее место: как-никак здесь сейчас ему хуже всех.

Минометный огонь обрывается так же внезапно, как и начался. Опять по улице течет войсковая колонна, скрипит под ногами снег, звякает и бренчит неподогнанная амуниция. Орут проходящие роты, видя пламенеющие щели в неплотно забитых окнах:

– Свет! Маскируй! Гаси!

Но напирают задние, гонят пехотинцев мимо: все торопятся расположиться скорее на ночевку, отогреться. И недокричав, пробегают мимо, мимо, исчезают во тьме, растворяются в глубине деревенской улицы ревнители светомаскировки. А кому-то, вломившемуся все-таки в дом, вылететь из него пришлось еще быстрее, чем он туда вошел. Под разъяснения вслед. И очень популярные, в которых все ясно – и где немцы, и где мы, куда смотрят окна и куда надо поспешить ретивому пехотинцу.

Связной, которого Железняков направлял в штаб полка, прибежал с приказом: взводному немедленно явиться к начальнику штаба.

Собираясь, Железняков с завистью поглядывает на то, как обживают артиллеристы дом – забивают досками щели, волокут дрова, кидают их в пылающую печь. Мусор, щепки, обломки – все летит в нее, все полыхает костром. Солдаты, дорвавшиеся до тепла, расстегнув шинели, впитывают, всасывают его, захлебываются им. Каждой жилкой, всеми нахолодавшими за ночь телами. А Михалевич уже пристраивает в огонь чугуны. Очень не хочется Железнякову отсюда вылезать в холодную темь, идти в промерзшую, наверно, стылую штабную избу. Но затянуты уже на нем все ремни, шаг к порогу, другой, и бегом.

К штабному дому он подошел, когда возле него осадила конная повозка и с нее соскочил командир полка майор Минин. Идя за быстро шагающим майором, лейтенант видел, как тот раздраженно обрывал подходивших с докладами командиров, даже дослушать не хотел о том, как и почему кто-то не успел, не смог, не одолел.

– К пяти утра доложить о выполнении! – один у него был ответ на все слова. – А нет – взыщу по всей строгости военного времени!

И ныряя через совсем теперь не закрывавшуюся дверь прямо в промозглую ночную стылость, уносили штабные командиры на озабоченных лицах уже слышный им шелест приговора военного трибунала, если что, если к пяти… А что там осталось до пяти? Четверть ночи или еще меньше.

«Успеют, – подумал Железняков, глядя им вслед. – К пяти утра все будет на месте». «В бога мать!» – сказал каждому вслед командир. А это сегодня очень много значит. Ну и трибунал, конечно, который в случае чего завтра – тоже не последнее дело. Нет, к пяти утра из кожи вон вылезут, а сделают. Он уже знал, что в восемь утра из Вязични в Красную Гору войдет вторая гвардейская танковая бригада и полк, погрузившись на танки, пойдет на прорыв.

– Не вижу артиллеристов! В чем дело? – резко повернулся Минин к начальнику штаба.

Тот негромко ответил что-то. И опять раскатилось привычное мининское: «В бога мать!»

– Мне не нужны командиры взводов! Мне нужны командиры батарей! – отчеканил Минин.

И услышав это, Железняков, привыкший за время боев, что он всем и повсюду нужен, что его обязательно куда-то зовут и вызывают, поразился, обиделся даже совсем не по-военному. Как это так, в нем не нуждаются!

«Ну и пусть, – самолюбиво подумал он, – пусть ждет комбатов, дождется, как же! Суток через четверо. Единственный артиллерийский взвод пробился вслед за пехотой, даже раньше многих стрелков – его взвод. И он не нужен? Ну и черт с ними со всеми». Лейтенант повернулся, чтобы уйти, но на улице опять послышался скрип тормозящих саней, властные голоса, и в штаб ввалилось несколько человек в белых полушубках, ладно обтянутых аккуратными маскхалатами.

– Смиррно! – прокатилась по избе зычная команда, майор Минин, грохая сапогами, вышел навстречу приезжим вскинув руку к ушанке. – Товарищ полковник… – Обращайтесь к генералу, – полуобернувшись к не знакомому никому здесь высокому человеку, одетому так же, как все, сказал полковник.

«Ну, от такой встречи ваньке взводному лучше держаться подальше», – сразу решил Железняков. Где большое начальство, там большие хлопоты, и ты, попавшись на глаза, пойдешь со своими бойцами расчищать дорогу, выталкивать из снега автомашину, подтаскивать снаряды – много может быть неотложных заданий, а у тебя самого дел невпроворот. И как только послышалось: «Вольно!» – он заспешил к выходу.

Однако сразу уйти не пришлось. Обходя печь, лейтенант увидел прислоненные к ней шесть автоматов, принадлежавшие, видимо, только что приехавшим представителям какого-то высокого штаба. И ноги его словно вросли в пол. Шага он больше не мог сделать. Он и не видел никогда столько автоматов за раз. Во всем тысяча сто пятьдесят четвертом полку их до сих пор всего-то было три штуки. Один у командира роты автоматчиков, а два других – у ординарцев командира и комиссара полка. На них с завистью засматривался каждый. Еще бы! Семьдесят два патрона в круглой коробке диска! Возможность одному разом отбиться от десятка нападающих. Завтра ох как нужно это будет в немецком тылу. Автоматчики полка так и не дождались нового оружия, пойдут в десант с обычными винтовками.

«Им в десант не идти, – билась в лейтенантской голове жаркая мысль. – Они и на передовой гости. К чему им автоматы?»

Он машинально потрогал свой наган. Каждую щербину он на нем знал, каждую отметину, хоть и немало их накопилось с года выпуска тысяча восемьсот девяносто первого, за три или четыре войны, на которых тот мог побывать. В барабане восемь патронов. Двенадцать запасных в кармане. Пока перезарядишь, тебя самого шесть раз припечатают.

Зорко оглядевшись, он не увидел нигде никого из тех, кто сопровождал приезжих, да и из своего полка тоже. Как нарочно выдался такой миг, что подталкивал, подталкивал – не бойся, протяни руку. И лейтенант не смог остановиться, быстро и незаметно схватив крайний автомат, он упрятал его под полу своей маскировочной куртки. Несколько секунд постоял с бешено колотящимся сердцем, унимая волнение, еще раз огляделся, но никто его не окликнул, никто не закричал.

«Не грех, у представителя не грех взять. Нам во взводе автомат нужнее. Он на Варшавке будет стрелять, убивать будет врага. Здесь его таскают просто так, как украшение», – успокаивал себя Железняков, осторожно пробираясь к выходу.

Политрук Николай Сергеевич Куркин, участник десанта, прикрыл пулеметным огнем отход последней группы десантников. Провоевал всю войну до победного конца. Умер после войны.

Во взводе командиры орудий сразу огорошили его вестью, что обыскали всю деревню и почти ничего не нашли, что пригодилось бы для крепления орудия к танкам. Какие-то жалкие веревки, обрывки ремней, два чересседельника да супонь лежали на полу перед печкой. Даже Михалевич, самый ушлый солдат его взвода, и тот держал в руках всего лишь три длинных брезентовых ремня явно армейского происхождения. Но и эта добыла уворованная у какого-то лопоухого каптера, не спасала положения.

– Что будем делать? – задал ненужный вопрос командир взвода.

И холодно ему стало в жарко натопленной избе. До рассвета оставались считанные часы, а надежды найти где-нибудь крепеж не было.

– Может, в конном строю? – неуверенно, сам стыдясь глупости своих слов, предложил кто-то.

Где уж на конях за танками, да под огнем, когда и не целиной, а по дороге еле дотащились.

– Может, в соседних деревнях пошарить?

Лейтенант даже не повернул головы к говорившему. Он, сосредоточенно сощурившись, ловил неподдающуюся мысль, которую только что и вроде бы ясно подсказал кто-то.

– В конном строю… В конном строю… – пробормотал он и вдруг, вскинув голову, заорал: – А ну-ка всех ездовых ко мне! Бегом!

На него смотрели с сожалением, недоумевая. Все понимали, что не вытянут кони. И только от отчаянья решил лейтенант советоваться с коноводами.

Ездовые набились в избу, внеся в нее запах конского пота, навоза и еще чего-то крестьянского, мирного, далекого от всего, что тут затевалось и грозило всем. И огневики с удовольствием даже втягивали в себя воздух, принюхивались не кривясь, хотя почти все они были людьми не деревенскими, городскими и ничего родного не напоминали им эти запахи, просто выводили из жестокой действительности.

– Всю упряжь, – приказал Железняков, – все вожжи, уздечки, каждый ремешок, все сейчас же свить в жгуты. Шлеи чтоб ни одной не осталось, все в дело.

И взвод ахнул. Действительно, сколько у них там ремней понапутано. Выход, на самом деле выход.

– А как же… – начал было старший ездовой Буйлин, – как же…

И все ездовые загудели, поддакивая. Им, крестьянским детям, внукам крестьянским, невыносимо было расставаться с предметами привычного деревенского обихода. Старики уже, лет под сорок мужики, они вообще, не в пример этой городской звонкой и зеленой братии огневиков, привыкли беречь каждый гвоздь, каждый ремешок. И вот на тебе, все отдай, все. А ездить как?

Они переминались с ноги на ногу, что-то толковали и не уходили, не бежали со всех ног выполнять приказание.

Но Железняков уже не видел их. И Поляков не видел, и Попов. Они уже прикидывали, как вязать, как крепить ременными жгутами, собирались к танкистам в соседнюю деревню Вязичню. Туда, как говорили, еще вечером вошла танковая бригада.

Железняков, подозвав старшину Епишина, отдал ему автомат. Сказал, чтоб из рук не выпускал, но завернул во что-нибудь, потому что никто до поры до времени не должен ни видеть, ни знать, что у артиллеристов завелась такая благодать. На Варшавке эта штука очень пригодится. Все, даже ездовые, тут же окружили Епишина, разглядывая и трогая диковину, поражаясь силе этого маленького ружьеца. Семьдесят два выстрела! Это же счастье владеть такой штукой. Но и патронов к ней не напасешься.

– А как заряжать? – спросил Епишин, уже разобравшийся в том, куда что вставлять и на что нажимать.

Но лейтенант и сам не знал. И решил поэтому сходить к командиру роты автоматчиков. А вернувшись – научить всех своих. Во взводе все должны уметь стрелять из автомата. Убьет или ранит того, кто будет с ним, другой подхватит. Автомат у них во взводе обязан действовать беспрерывно.

У двери Железняков наткнулся на ездовых и даже не понял сначала, почему они все еще здесь. Но когда услышал все те же слова – как же без упряжи… возить как… – вскипел. Он уже все решил. Понимал, что из такого боя выйти трудно. И коль на смерть идешь, то что тебе думать, как будут запрягать лошадей те, кто будет жить после тебя. Найдут и как и во что. Так же, как и он найдет, если повезет, если по нему фриц промажет. Пусть, наконец, ездовые проявят находчивость.

Не хочется расставаться с имуществом? Сейчас он им разъяснит. И очень доходчиво.

– Если через полчаса жгуты не будут готовы, – жестко глядя прямо в глаза ездовым, отрубил он, – с лошадьми останутся заряжающие и правильные, а вы вместо них пойдете в десант. И кончены разговоры. Бегом! Выполнять!

Командир роты автоматчиков с недоумением посмотрел на артиллериста. Зачем ему знать, как заряжается диск? У него что, автомат, что ли, есть?

Но Железнякова так задаром не купишь. Вдруг на Варшавке у немцев отымем либо их, либо наш. Там, что ли, учиться, в снегу, что ли, когда пальцы не гнутся на морозе, трудно, что ли, показать?

Заряжать оказалось проще простого. Снял крышку, взвел пружину и вставляй стоймя все семьдесят два.

Провожая Железнякова, ротный взял его на улице под руку и, наклонившись, глянул остро и пронзительно.

– Ты, Витька, что ли, увел из штаба автомат? Ко мне уже из особого отдела два раза приходили. Всю роту опрашивали – кто да где был за этот час.

Железняков только пожал плечами.

– Что ты, Колька! Да и зачем мне? У меня пушки тоже могут слово сказать. Еще похлеще.

– Я никому не проговорюсь, – заверил ротный. – Просто интересно. Автоматы прямо как «катюши» охраняют, а кто-то свистнул. Я даже рад бы был, если б не кто-нибудь, а ты его заимел.

Нет, не поддался Железняков. Зачем? Не со зла, попросту, поделится с кем-нибудь Колька. И все, закрутилось колесо, ищи-свищи автомат, враз отнимут. А завтра на Варшавке поди-ка отними.

Сержант Попав, выстроив свой орудийный расчет, ходил перед ним, ругаясь на чем свет стоит. Рядом валялись какие-то короткие бревна. Но все становилось ясно при взгляде на дом, в стене которого зиял пролом, куда свободно могла бы въехать орудийная упряжка.

– Отъелись, жеребцы? – бесом крутился сержант. – Отдохнули? Кому это втемяшило за простенок цепляться?

Железняков усмехнулся. На совесть, значит, потрудились ездовые, коль при испытании жгута его не порвали, а дом чуть с места не своротили. И остановил расходившегося сержанта:

– Ладно, пусть как-нибудь залатают, на наше время хватит. Давай-ка седлай, поедем к танкистам.

В Вязичне, прижавшись бортами вплотную к домам так, что чуть ли не целиком накрылись их заметенными снегом крышами, стоят тридцатьчетверки.

Артиллеристы и приехавшие с ними вместе пехотинцы одинаково ахают от восторга. Впервые за всю войну им выпало такое счастье. Никогда еще даже видеть не приходилось, да еще столько разом, в одном месте.

Их знакомят с экипажами. Показывают танки, на которых с рассветом пойдут они в бой. Пехотинцы робеют, мнутся, заискивают, а хозяева брони покровительственно похлопывают их – пехота, не робей, с нами не пропадешь.

Железняков, которому Михалевич перед отъездом засунул в карманы две фляги водки, угощает экипажи, с которыми вместе пойдут его расчеты к Варшавке. Хотя он внутренне в смятении. Все-таки не просто солдаты перед ним, танкисты, у них слава и те не такие, как у всех – экипаж… триплекс… люк. Он готов повторять их как стихи, как песню. Но Михалевича поминает на одном с ними уровне. Надо же, как понимает мужик жизнь. Железнякову самому ни в жизнь не сообразить бы насчет фляги и колбасы. И смотри-ка, танкисты, аристократы войны, так сказать, уже с ними запанибрата. Он теперь для них Витя. А командир предпоследнего в завтрашней колонне танка, на котором ему идти, тоже теперь не товарищ старший лейтенант, а Валька, просто Валька – и все тут.

Но танк ему все же не очень нравится. Крюк, правда, есть. Но не один – два. Прикрепишься к правому, под правую гусеницу и уволочет. К левому тоже не лучше. А чтоб держаться посередине – запаса жгутов не хватит. Но выручают танкисты. Дарят целую связку гибких металлических тросиков. Прямо счастье. И какой молодец Михалевич. Что значит фляга для взаимопонимания.

Попов с Поляковым облазили каждый свой танк. Вроде бы и все хорошо, да неудобно будет на ходу держаться. Просто не за что. Хоть бы штыри какие-нибудь были на башне или скобы. Не думал, наверно, никто, что на броню кого-нибудь забросит. Для экипажа все ладилось, внутри, не сверху.

Танкисты провожают их до церкви на выходе из села. Обещают приладить к своим машинам меж крючьями петли из тросов, чтоб быстрее могли зацепиться пушкари со своими орудиями, чтоб минуты лишней не пришлось стоять на Красной Горе под погрузкой.

До рассвета остается всего лишь час.

С первым солнечным лучом на дороге из Вязични появляется танк. Он идет один. Весь в радужном сиянии, в вихрях снежной пыли. Затаившись за избами, под навесами, как строго-настрого приказано всем, чтоб не демаскировать, чтоб не углядела заранее немецкая авиация, волнуясь, ждет его стрелковый полк. Как назло солнце залило ярким светом все вокруг. И сияющий вихрь, мчащийся от Вязични к Красной Горе, немцы могут увидеть с какого-нибудь наблюдательного пункта. Тогда беда.

Влетев в Красную Гору, танк с разгона останавливается и, кажется, оседает, врастает в снежную дорогу. Не успевает осесть поднятая им туча снежного крошева, как выскакивает из-за укрытий группа, назначенная в десант на эту машину. И только-только глохнет мотор, как из люков выскакивают три черные фигуры с головами в ребристых шлемах и орут во весь голос на бегущую во весь дух пехоту.

– Быстрей! Не задерживаться! Что копаетесь?

Черные замасленные ватники как из потустороннего мира врезались в белую кипень маскхалатов среди огромного белого поля и белых домов. Они не смотрят на тех, кого подгоняют, крутят задранными вверх головами, их интересует небо, только небо. С него скорее всего ударит смерть. А пехота все никак не усядется на броню.

И артиллеристы еще не успевают добежать до танка, как тот срывается с места, унося на себе первую группу десантников. Растерянно глядят ему вслед шестеро огневиков, опустив наземь шесть ящиков со снарядами. Надо же! Они хотели их отдать десантникам, чтобы те сбросила их где-нибудь на Варшавке. Артиллеристы, собрав потом свои ящики, получили бы полный боекомплект. Много ли увезешь на двух танках?

Быстрее всех приходит в себя наводчик Михалевич. Всего на несколько лет старше он самого молодого во взводе – лейтенанта, но великое дело жизненный опыт.

– Ребята! – кричит он в сторону домов, за которыми укрывается взвод. – Плевать теперь на маскировку! Давай все снаряды сюда. Галопчиком! Галопчиком!

Конечно, если из-за домов таскать, опять не успеешь. Уже на подходе из Вязични следующий танк.

И вот уже опять, вглядываясь в небо, орут танкисты:

– Быстрей! Живей! Не задерживай!

– Ну прямо братья двоюродные с теми, с первыми! – кричит, смеясь, Нестеров и сует прямо в руки танкисту ящик со снарядами. – Держи, братик!

Очередная машина уносит к Варшавке двенадцать ящиков снарядов. Они прибудут туда раньше пушек, которые будут цепляться к последним танкам.

А на месте посадки вырастает целая гора снарядных ящиков. Пехотинцы спотыкаются о них, падают, злятся. Кто-то из пехотных командиров кричит, чтобы не смели загромождать, чтобы убрали. Железняков, закинув за спину автомат, носится как и все, таская снаряды.

– Не отнимут, лейтенант? – подначивает Нестеров, кивая на бегу на автомат.

– Не отнимут. Некому. Да его и не видит никто.

В ответ на пехотные приказы Железняков отдает артиллеристам свой:

– Всех, до капитана включительно, посылать… – Он на миг умолкает: нельзя же так – и быстро заканчивает: – Посылать ко мне! С остальными не разговаривать. Снаряды вынести все!

Никто теперь не обращает внимания на крики танкистов, да и не медлит никто, уже наладилась посадка, вошла в ритм, все делается мгновенно. И снаряды расхватываются десантниками тоже мгновенно. Но артиллеристы уже выбились из сил. А Железнякову еще и автомат мешает. Хоть и маленькое ружьецо, но даже с таким трудно. Запыхавшись, он снимает с ремня автомат и, прислонив его к штабелю снарядов, бросает и бросает на танк очередные ящики. Всего минута проходит, пока он вдруг спохватился. Автомат! Он сдуру выпустил из рук автомат! И точно – автомата уже нет. Вот тебе и не видит никто. Еще как видят!

Лейтенант быстро обежал штабель, придирчиво и злобно разглядывая носящихся кругом пехотинцев, залез, расталкивая всех, на танк, спрыгнул с него. Нет, нигде не углядел, ни у кого. Со всего размаха треснул он себя по лбу: балбес, не знаешь, что ли, как ценится сейчас оружие! Жизнь ему сейчас цена.

Взревев, ушел очередной танк, унося десант, снаряды и автомат, наверно, тоже, его автомат! И уж совсем неожиданно даже для самого себя вдруг расхохотался Железняков. Нервный был смех, никак не остановишь, но с ним ушла и злость к похитителю. За три часа всего у автомата сменилось три хозяина. Но все будет, как должно быть: автомат ушел на Варшавку, будет бить там врага, не останется он пустым украшением.

Наконец подошли и последние танки. Артиллеристам уже казалось, что их побывало на Красной Горе с сотню, не меньше.

Железняков с расчетом сержанта Полякова быстро и надежно закрепил орудие на крюках, и артиллеристы облепили танковую башню. Теперь только вперед.

Но оказалось, что еще далеко не все.

Танк на выезде из деревни вышел на скос дороги, который первые двенадцать машин легко одолели, а он наклонился, заскрежетал гусеницами по льду, и пушка легла на бок.

Соскочив с брони, расчет пытался поставить ее на колеса, однако, как всегда, рвалось там, где тонко. Орудие зацепилось за какой-то столбик, танк рванул сильнее, и лопнули все жгуты и тросы.

Танкисты, матерясь, вылезли на броню. Артиллеристы так и сяк пытались скрепить жгуты и снова привязать к крюкам орудие. Но куда там. А в это время четырнадцатый танк с орудием Попова на привязи, едва не касаясь бортом остановившегося товарища, обходит его полем.

Секунды нет у Железнякова на размышление. А решать надо немедленно. Да внутренне он уже все понял: с этим орудием все кончено. И он прыгает с брони прямо в гущу десантников на набирающий скорость четырнадцатый.

Его подхватывают на лету, не дают упасть. Он, уже стоя, держится за танковый ствол.

– Догнать, – орет он, перекрывая рев танкового мотора и грозя кулаком сержанту. – Догнать!

Он уже знает, что тому этого не сделать. Ему было все ясно в секунду, когда орудие и не оторвалось даже, а только опрокинулось. Но он продолжает грозить и кричать: «Догнать!».

Командир огневого взвода противотанковой батареи 1154-го полка Григорий Каменир. Погиб в день прорыва десанта на Варшавское шоссе вместе с артиллерийским расчетом.

Впереди на крутом холме горела деревня. Горела вся разом. Не было, кажется, ни одного дома, ни одного сарая, не охваченного пламенем. Какие-то черные лохмотья, как вороны, стаями носились над пламенем. А в нем что-то гремело, взрывалось, брызгало снопами искр.

Танк разом сбавил скорость и встал. Лязгнул металл встала торчком круглая толстая крышка, и из черного колодца башни, вращая во все стороны кожаной ребристой толовой, словно вывинтился до пояса черный как антрацит, танкист.

– Чья деревня? – заорал он, словно все тут были виноваты в том, что встала у них на пути эта горящая деревня.

А действительно, чья? Вполне могла быть и немецкой. И гореть должна была именно потому, что была немецкой, и по ней прогремела бригада.

Но если это так, то справа и слева вполне могут затаиться немецкие батареи. И минуту-другую спустя танк вспыхнет, как свечка, не успев понять, откуда ударила смерть.

Однако черный танкист не собирался давать невидимому врагу этих самых минут. Еще не пробежала стрелки секундомеров второго круга, а броневая крышка уже лязгнула, наглухо запечатав башню, и танк сорвался с места.

– Я атакую! – проорал, ввинчиваясь обратно в башню, черный танкист. – А как ворвусь в деревню – отцепляй орудие и поддерживай меня! Поддерживай! Подде…!

Она не была немецкой, огненная деревня Проходы. Она потому и горела, что была нашей, последней нашей деревней перед немецким передним краем и через нее – иного-то пути не было – шла на немцев гвардейская танковая бригада, неся на себе десант тысяча сто пятьдесят четвертого полка.

Немцы не сумели, не успели ударить по увертливым тридцатьчетверкам на деревенских улицах. Не попали даже по медлительным КВ, проплывшим через Проходы. Но деревня-то, деревня, она осталась неподвижной со всеми своими постройками. Они-то и приняли в свои легкие деревянные стены весь ревущий металл, предназначенный для того, чтобы рвать и кромсать на части тяжелую танковую броню.

Танки были уже далеко. Они ломились через немецкий передний край и, протаранив его, уходили все дальше и дальше к Варшавскому шоссе. А по деревне Проходы шквальным огнем все била и била немецкая артиллерия. Деревня горела жарко, полыхало все, что только могло: дома, сараи, поленницы дров, стога сена. Сугробы завалившие дома чуть ли не до самых крыш, истаяли и по крутым уличным спускам бурно неслись потоки горячей воды, крутя какие-то щепки, мусор, катя и перекатывая камни. Пар подымался выше берез, белыми полотнищами раздвигая черные и синеватые клубы дыма Бурлящие ручьи заливали склоны холма, на вершине которого стояла деревня Проходы. Вверху, возле огня широкой полосой обнажилась черная с зеленью земля Но уже на середине спуска вода густела: как-никак, а мороз около тридцати градусов. У подножия холма выросло целое ледяное поле, на которое все катились и катились потоки замерзающей на ходу воды.

Прямо на эту, круто уходящую вверх ледяную площадь, вылетел из-за поворота четырнадцатый танк и забуксовал, закружился на месте. Бешено ревел мотор, траки слились в одну сверкающую ленту, крошево льда, ледяная пыль и водяные брызги летели из-под них во все стороны, но грозная боевая машина в гору не шла.

Снова смолк мотор, лязгнула крышка люка. Черный танкист с багровым лицом, распаренным жарою внутри стальной коробки, штопором ввинтился из башни в синее небо. Зверем глянул на съежившихся, прижавшихся к броне бледных замерзших десантников, сдернул с головы ребристый шлем и, крутя им над головой, заорал:

– Долой все с машины! Отцепляй пушку! Ищи объезд!

– Ты, – рванулся к нему, захлебываясь от гнева, Железняков. – Ты, психопат недобитый!

Танкист покосился на белые пальцы артиллериста, царапающие темную кобуру, глянул в его худое ожесточенное лицо и, ни слова не ответив, стал медленно ввинчиваться обратно в башню.

Полчаса спустя четырнадцатый одолел крутой подъем и на самом краю деревни Проходы рухнул с бугра, подняв тучи брызг. Громадная лужа, нет, целое озеро горячей, покрытой густым паром воды оказалось над головой. Странно засверкали в морозном воздухе водяные каскады, разбрасываемые гусеницами танка. Он мчал меж пылающих домов, и десантники закрывались руками то от воды, то от пламени, полыхающего со всех сторон. Им нечем дышать: дым, огонь, тучи пара от воды, бьющей из-под танка в пожарища, вихревыми всплесками сопровождают их по всей деревенской улице. Как только держатся танкисты в раскалившемся железном ящике, как находят вслепую дорогу!

В странном сиянии радужных брызг, словно корабль на берег, выбросился наконец танк на окраину Проходов. Действительно, Проходы – чистилище, если не сам огненный ад.