Текст книги "Я жду отца (сборник)"
Автор книги: Юрий Воищев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)
«Я – твой отец!»
Николай Палыч пришел в школу.
– Я Сережин отец, – сказал он классной руководительнице.
Они долго ходили по коридору, и она ему что-то пела.
Мальчишки из нашего класса толкали меня:
– Твой отец?
– Нет, – злился я, – отчим.
– А – а…
Дома меня ожидала взбучка.
– Учительница опять на тебя жалуется, – сказала мать.
– Хочешь вылететь из школы? – влез Николай Палыч.
– Отстаньте от меня! – заорал я. – А вам что, больше всех надо?
Николай Палыч побагровел и заметался по комнате.
Мать растерянно смотрела на меня.
– Что с тобой, Сережа?
Не помня себя, я уткнулся лицом в ее руки и заплакал.
– Ну что ты? Ну что ты, маленький? – говорила мать. А я плакал.
А потом вырвался от нее, лег на кровать и отвернулся к стенке. И не отвечал ни на какие вопросы.
Потом я заснул. Мне приснилось болото. И по болоту идут два солдата. И один – мой отец. А другого я как-то не вижу. Он ко мне спиной.
А потом отец упал. И другой выстрелил в него, и когда он повернулся ко мне, я узнал Николая Палыча.
И я побежал. А ноги не слушались. А он за мной и бормотал:
«Я – твой отец! Я – твой отец!»
Я закричал и проснулся.
А что скажет папа?
В комнате все было по – прежнему. Только Николай Палыч ушел куда-то.
– Мне сон какой-то приснился, – говорю матери. И рассказываю.
– Разве ты веришь в сны? – спрашивает.
Я молчу. А потом:
– А вдруг сейчас придет папа?
Я видел, что матери неприятен этот разговор, но не хотел молчать. Только теперь я понял, как невыносимо мне больно, что мать уже не ждет отца. А ведь я ждал его все время. Ждал, что во время свадьбы он придет, усмехнется, и вся пьяная компания и Николай Палыч исчезнут от его улыбки.
Мать устало проговорила:
– Нет, Сереженька, папа не вернется…
И тогда я закричал:
– Я хочу, хочу, слышишь, хочу, чтобы он вернулся! Это ты не хочешь, потому что забыла его! А я знаю, что он придет! Скоро придет! Как ты тогда посмотришь на него?
Мать медленно поднялась, оделась и горько – горько улыбнулась застывшей в дверях бабке. Жалость и любовь пронзили меня. Я почувствовал, что нет никого у меня дороже мамы. Пересохшими губами я прошептал:
– Мамочка, не уходи! Куда ты?
Мать ушла. Я долго лежал и молчал. Потом сказал:
– Бабушка, разве я виноват?!
Она не ответила.
И никто не был в этом виноват. Только война.
«Пока, Сергей!»
– Ну пока, Сергей, – говорит Назаров.
Мы стоим на оледенелом перроне. Позади нас торчат развалины вокзала. Впереди – обшарпанные вагоны. Назаров уезжает. Так он решил. Что я могу поделать?! Я его люблю. Но как я могу уговорить его остаться, когда он так решил?!
– Пока, – говорю. А сам плачу.
– Ну, чего ты, глупыш? – говорит. – Ну, чего ты? Ведь мы обязательно встретимся.
– Встретимся, – говорю. А сам плачу.
Я держу в руках чемоданчик. Его чемоданчик. Маленький. Легкий. Почти пустой. Там лежат бритва, мыло, полотенце и книга. Больше ничего. Только мыло, полотенце, бритва и книга. Нет у него ничего. Никого нет. Сядет он в вагон. Будет смотреть в окно. Будет молчать. Будет думать. Будет ехать. А куда – все равно. Кто его ждет?!
А я тебя буду ждать. Как папу жду. Так и тебя ждать буду. Потому что люблю. Как папу.
А может, не поедешь? Ну, не уезжай, не уезжай! Хоть бы поезд сломался. Или машинист напился. И ты бы не уехал. А потом вернется папа, и вы будете сидеть, курить и разговаривать. И вы будете друзьями. И втроем мы пойдем на рыбалку. Ты, я и папа.
Нет, уедешь. Знаю, что уедешь. И как уговорить тебя остаться? Скажи, как?
Стоим. Молчим. И сказать-то нечего. Глупые какие-то слова лезут:
– Едешь?
– Еду!..
– А когда там?
– Завтра утром…
Стоим. Молчим.
Он вдруг целует меня. Лезет в вагон. Я отдаю ему чемоданчик.
– Пока, Сергей, – говорит. – Ходи веселей!
– Пока, – говорю. А сам плачу.
Поезд дергается. Назад. Вперед.
Пошел!
Я бегу за вагонами. Кричу. Машу руками. Бегу, плачу – не уезжай!
– Пока, Сергей! – кричит. – Я тебе писать буду.
У – у-ду! – орет паровоз.
А я бегу. Я ничего не вижу. Бегу. Бегу. Не догнать.
Уехал.
Стою. Машу руками. Не уезжай!
Уехал.
Поезд далеко.
Скользко. Холодно. Ветер ледяной. Люди разошлись.
Один я. Чего стою? Чего жду? Ухожу. Оглядываюсь. Все не верю, что он уехал.
«Я тебе писать буду».
Но так он никогда и не написал.
Ненавижу!
Первым признаком близкого конца войны для меня было появление на улицах «собачника». Он ездил на скрипучей телеге, в которую была запряжена понурая облезлая лошадь. «Как до войны», – говорили старухи. Для собак настали суровые времена. Этот дядя, не считаясь ни с кем, ловил подряд всех собак – и тех, у которых были хозяева, и тех, у которых не было.
Всякий раз, когда «собачник» появлялся на нашей улице, я бежал домой и прятал Султана.
И вдруг Султан пропал. Я его всюду искал. По всей улице. Нету.
– Пропал Султан, – говорю.
– Придет, – говорит бабка. – Где-нибудь бегает…
А я боюсь: вдруг не придет?!
Вечером Николай Палыч – пьяный, веселый – смеется:
– Кобеля ищешь? А зря.
– Где он?
– У собачника спрашивай.
– Как?!
– Так. Бесполезным тварям нечего по земле бродить. Я и позаботился о твоем Султане. Пустил его на мыло. Хоть польза будет…
– Зачем ты его отдал? – кричу. – Гад! – кричу.
Страшно ругаюсь. Реву.
– Придет папа, он тебе покажет!
– Щенок! – бормочет Николай Палыч. – Я тебя в исправительную колонию сдам.
– Сволочь! – ору. – Убийца! Убийца!
Я не помню себя. Я выкрикиваю страшные ругательства. И чувствую странное облегчение, будто с каждым из них выскакивает кусок грязи, застоявшейся в моей душе.
– Щенок! – визжит Николай Палыч.
И бьет меня по лицу. Страшно бьет. А ладонь у него огромная и широкая, как лопата.
А я ругаюсь. Ругаюсь и кричу от боли.
И вдруг солнце в окне переворачивается и летит в меня. Или я лечу на него?! И солнце вспыхивает, рассыпается на куски и гаснет.
Когда я опомнился, мать держала меня на руках, а бабка прикладывала к моему лицу мокрое полотенце.
– Убийца! – шепчу. – Султан, Султан!
И кричу.
И плачу.
Никогда не прощу.
Всю жизнь буду помнить нелепую жестокость этого человека.
И сейчас помню.
А ему – что? Живет себе. Ест. Спит. Получает пенсию.
И сейчас живет.
И временами я забываю о своей ненависти и, когда пишу матери, передаю ему привет.
Колючий дым
Весть о победе пришла неожиданно – ночью. Меня разбудили голоса.
Я открыл глаза – комната полна людей!
Можно подумать, что весь дом собрался у нас. Что случилось?
– Победа, сыночек! – сказала мать. – Победа.
Так я и не заснул в эту ночь. Да и как можно заснуть, когда случилось то, чего я ждал так давно. Вернешься ли ты, отец?
Весь день я ждал, когда будет салют. Но его что-то не было и не было.
И мне стало почему-то обидно, что нет салюта. Я ведь так ждал его!
А вечером собрались соседи и решили прибрать наш черный, заросший бурьяном двор.
Мы с бабкой тоже убираем мусор, рвем старую траву, сваливаем все это в огромную кучу.
Сейчас вспыхнет огонь. Затрещит старая, сухая трава. И пламя запляшет и взовьется к звездам.
Я смотрю на слабые струйки огня. Они бегут по стволам сухих трав. Они будто ласкают траву. А потом сожмут в железных тисках и не выпустят, пока трава не сгорит. Как сквозь сон, до меня доносятся разговоры соседей:
– Вот и кончилась, проклятая!
– Дождались!
– Теперь сынок скоро из Берлина вернется.
– Слава те господи! Даровал нам победу!
– Сами взяли!
Дым щиплет глаза. Я тру их.
Знакомый запах. Колючий, колючий дым. Запах полыни. Какой знакомый запах. Полынь… Полынь… Я тру глаза. Колючий дым! Полыневый дым.
И мне кажется, что вся земля окутана бездомным запахом полыни – дымным запахом войны.
И я задыхаюсь в этом дыму. И продираюсь сквозь него, как сквозь густой кустарник. А дым лезет в горло, и нет уже сил бороться с ним.
– Воздуха! Воздуха!
– Дышать! Дышать!
И вдруг – когда уже я не надеялся на спасенье, – вдруг потянуло свежим ветром, и стало легко дышать, и дым растаял, и было необычно легко и весело снова увидеть землю – вечную и прекрасную, живую, и себя живого на ней.
И это была Победа.
Я пишу отцу
Я копался в старых книгах и тетрадях и нашел письмо. Оно было написано химическим карандашом, и буквы уже начинали расплываться. Это было единственное письмо отца. «Родные мои, – писал он, – целую неделю мы в пути. И писать некогда. Как вы там? Страшно волнуюсь. Как Сережа? Говорят, скоро мы пойдем в бой и, правду сказать, мне страшно. И не за себя, а за вас. Как вы там жить будете, если я не вернусь?! Надя, большая просьба, если сумеешь достать, то пришли мне трубочного табаку, а то махра надоела…»
– Мама, – говорю. – Письмо… От папы – письмо…
– Письмо?!
– Да, старое…
– Ах это…
Мать берет письмо и долго смотрит на потрепанный клочок бумаги.
– Да – а… – говорит она и опять смотрит на письмо. – Ты помнишь папу, Сереженька? – спрашивает.
– И помню, и не помню.
– А ты помнишь, как мы его провожали?
– Нет.
– Ты ведь был тогда совсем маленький. Был июль сорок первого года. Жарища плыла… И мы с тобой папу провожали. До леса. Там их полк стоял…
И вдруг мне показалось, что я припоминаю… В лесу было душно, и отец часто утирал пот с лица. Мы шли молча, а потом, когда до места оставалось совсем немного, отец сказал: «Присядем». И мы присели. А мимо нас проходили солдаты, и их тоже провожали. Хоть кто-то, да провожал. Не было без провожатых. Потому что через час этот полк должен был уйти в неизвестном направлении. Вот и мы провожали.
Потом отец поднялся. И мы – тоже. А он стоит. Не уходит. И вдруг упал на землю, вниз лицом, плачет. «Как же вы без меня будете?!» А потом ушел. И все оглядывался, оглядывался…
И с тех пор я его жду и жду, а он все не приходит, и не знаю, придет ли. Но жду. И пишу ему письмо.
Папочка!
Дорогой, милый папочка!
Где ты? Жив ли ты? Ищешь ли ты нас?
А мы ждем тебя. Мы верим, что ты вернешься.
Мы живем хорошо. И сейчас снова – солнце. И лето. И птицы. И дожди – теплые, свежие, ласковые. Только тебя нет. Когда же ты вернешься? Когда придешь?
А после дождя земля черная, влажная, живая. А когда идешь по ней, то остаются следы. И всякий раз после дождя я смотрю, нет ли твоих следов под нашими окнами.
А их нет и нет.
А куда тебе писать – не знаю. И не могу не писать. И вот я пишу. Пишу тебе письмо. А где ты – не знаю. А жив ли ты – не знаю.
Милый папочка, если даже ты инвалид, все равно ты нужен нам. Все равно – приходи. Потому что мы ждем тебя. Потому что всегда будем ждать тебя. И никогда не поверим, что ты мертвый.
Папочка, приходи, пожалуйста! Возвращайся с войны. Я жду тебя.
Твой сынок Сережа.
Я беру письмо. Я делаю из него парус. Я пускаю кораблик.
А река – широкая. Солнце – огромное. А кораблик – маленький. И вместо паруса – письмо.
Я стою на берегу. Дует ветер. И кораблик летит по волнам. Навстречу солнцу.
А огромное солнце – низко. И к нему плывет мой кораблик. А ветер надувает парус. А парус – письмо.
Письмо к тебе, отец.
Я послал письмо отцу шестого августа тысяча девятьсот сорок пятого года. В этот день Америка взорвала первую атомную бомбу…
Эпилог
Я завидую мальчикам, у которых отцы вернулись с войны. Я страшно завидую им. Собственно, это не зависть. Это другое. Чувство, которое я не могу объяснить. В нем и боль утраты, и горечь несбывшейся надежды, и просто – зависть.
Я завидую вам, мальчики. Завидую, что ваши отцы вернулись. Завидую и радуюсь за вас и вместе с вами. Иного и быть не может.
И все же я жду отца. Несмотря ни на что. Несмотря на то, что он погиб. Несмотря на то, что я знаю об этом.
Я жду. Мне двадцать шесть. И у меня сын. А я все жду отца.
Жду и жду!
Временами мне кажется, что он придет. Постучит. Войдет в шинели и сапогах. Громадный и молодой. Такой, как на фото. Скажет: «Здравствуйте. Я вернулся. А вы ждали меня?»
Поймет ли он, что, несмотря ни на что, мы ждали его? Я думаю – да. Он поймет. Он не осудит ни меня, ни мать – никого.
Я жду отца. Для меня он всегда такой, как на фото. Молодой и улыбающийся. Для меня он никогда не состарится.
Для меня война еще не кончилась, потому что мой отец не вернулся, и я его жду. И мне жутко подумать, что мой сын тоже будет ждать меня. И не дождется.
Это не просто боязнь смерти. Это тревога за будущее моего ребенка, тревога за всех сыновей, которые будут ждать отцов.
И снова я жду, жду, жду. И мне кажется, отец ищет меня. И, возможно, мы не раз встречались. Но не узнавали друг друга и проходили мимо.
Недавно я ехал в поезде. На одной станции я вышел из вагона и бесцельно побрел по перрону.
Подошел встречный поезд. Пассажиры хлынули в буфет, разбрелись по станции.
Я увидел высокого пожилого мужчину. Он медленно шел мне навстречу. Он шел так же бесцельно, как и я. А может, он тоже ждал, как и я.
Мы посмотрели друг на друга и прошли мимо. В его взгляде было ожидание. В моем – тоже.
Нелепая мысль – а вдруг это отец?! – толкнула меня, и я оглянулся. Мужчина тоже оглянулся. Глаза наши встретились, мы смутились, отвернулись, и он быстро ушел в свой вагон.
Мой поезд ушел в одну сторону.
Его – в другую.
Я стоял в тамбуре, курил и ругал себя: почему я не заговорил с ним?
Неодержанные победы
Глава первая. Трофеи
Тетка работала в кинотеатре повторного фильма. Там показывали старые картины, на них почти никто не ходил, потому что ленты, как и люди, стареют и умирают.
Осенью рано темнело, и, когда мальчик шел к тетке, уже зажигались фонари.
Он подходил к двухэтажному зданию, серому и не очень привлекательному на вид, поднимался по лестнице и видел, как у входа в зрительный зал стояла его тетка и проверяла билеты.
Зал почти всегда пустовал, мальчик мог занимать любое место, но тетка обычно усаживала его где-нибудь с краешку или, наоборот, позади, недалеко от входной двери, и, когда начинался сеанс, подсаживалась к нему.
Тетка была молчалива. Одинокие люди по – разному проявляют себя. Одни молчат, как тетка мальчика, другие жалуются на свои неудачи и во всех видят неприятных людей, от которых только и можно ждать какой-нибудь пакости. А тетка никому никогда не жаловалась на свою жизнь, ни с кем не советовалась, и вообще мальчику порой казалось, что она открывает рот, чтобы сказать: умойся, учи уроки, сходи за хлебом. Даже когда мальчик приносил в дневнике двойку, тетка только молча смотрела на него, молча закрывала дневник, молча уходила на кухню. И для мальчика это молчание было понятнее и тяжелее любого наказания.
Только однажды тетка сказала очень длинную фразу, это было два года тому назад, когда мальчик приехал. Ему было девять лет, и он приехал сам. Поезда везли его, гремя колесами и ревя сиреной, к незнакомой тетке, у которой он должен был теперь жить.
Он поехал к ней не потому, что ему хотелось, а потому, что умерла его мать, а отца давно не было. Отец ушел от них, когда мальчик только родился. Ушел и пропал, как пропадает одинокое облако в синеве неба. А когда умерла мать, соседи написали письмо тетке. И та прислала телеграмму: «Пусть приезжает». Она, наверное, не поняла, а может, даже и не знала, сколько ему лет, думала, что он уже большой и может сам ездить на поездах.
И мальчик поехал.
Соседи собрали деньги и попросили проводницу присмотреть за мальчиком и довезти его до самого того города, до самого того дома, где живет тетка.
И проводница смотрела за мальчиком, и он доехал благополучно.
Тетка ждала его на вокзале. Вещей у мальчика почти не было: маленький узелок, где лежали его рубашки, свидетельство о рождении и тоненькая пачка денег – вот и все. И когда тетка увидела его, она всплеснула руками, прижала к себе и, не то плача, не то смеясь, забормотала:
– Как же ты такой маленький доехал?
Мальчик сначала немного испугался ее сурового лица и всей ее худой и прямой, как палка, фигуры, немного оттаял и чуть сам не заплакал, потому что уже давно никто не гладил его по голове и не говорил ласкового «маленький».
Они с теткой пошли домой. Это было совсем недалеко от вокзала. И теперь ночами мальчик слышал, как переговаривались на путях маневровые паровозы, как стучали колеса больших составов, и это напоминало ему его долгое путешествие, которое он совершил сам и ничего не испугался.
Когда они пришли с вокзала, тетка ему сказала еще несколько слов. Но это были уже слова, похожие на теперешние, короткие и очень определенные: «Ну-ка, иди умойся». А потом они пили чай. Тетка пила чай с блюдечка. И мальчик, глядя на нее, тоже стал пить чай с блюдечка. А тетка только посмотрела на него молча и, когда он облил накрахмаленную скатерть, ничего не сказала, но он понял, что лучше пить чай так, как умеешь, никому не подражая.
Потом он понял еще многое. А сначала он долго привыкал к тетке, к ее дому, и ночами, когда слышал гудки паровозов, тоска забиралась ему в душу, и он плакал, кусая подушку, но плакал тихо, стараясь не разбудить тетку, спящую у противоположной стены. Плакал так, чтобы никто его не слышал. Это было большое горе мальчика. Горе, потому что не с кем было поговорить и не было мамы, которая хоть и наказывала иногда, но все понимала.
На другой день после приезда, рано утром, тетка ушла из дома, и, когда мальчик проснулся, в комнате никого не было. Он пошел по квартире, по коридору, зашел на кухню, посмотрел на газовую плиту – такой у них не было, когда они жили с мамой, – потом пошел из кухни опять по коридору и увидел дверь. Он открыл ее. Это была темная комнатка, в которой стояли старые вещи. Это был чулан. Чулан для старых вещей.
Мальчик постоял немножко, посмотрел на эти вещи и пошел назад в комнату. Он сел на диван, на котором спал, и сидел так некоторое время, сложив руки на коленях и опустив голову.
И когда пришла тетка, мальчик сидел, сложив руки на коленях и опустив голову, и глядел в пол.
– Ты умылся? – спросила тетка.
– Нет, – сказал мальчик.
Тетка ничего больше не сказала. Она достала из сетки две бутылки кефира и поставила их на стол, а рядом положила большой и продолговатый батон, похожий на крокодила.
Мальчик встал и пошел умываться. Он умывался медленно, думая о чем-то далеком и еще не ушедшем из его памяти. Мыло щипало глаза, а вода была ледяная и обжигала лицо.
Потом он утерся мохнатым полотенцем и пошел завтракать.
Начиная с этого дня, жизнь мальчика шла спокойно и размеренно, окруженная огромным молчанием вещей и тетки.
У него не было игрушек, и поэтому он сам придумывал себе игры. Тетка не покупала ему игрушек не потому, что она была жадная – это мальчик понимал, – и не потому, что у нее не было денег. Просто она не видела в них смысла, считала, что игрушки – утеха бездельников и дураков, а умным людям, вроде мальчика, лучше покупать книги с яркими картинками, а игрушек не надо.
Так тянулось время в пустой квартире. Тетка уходила на работу под вечер, а днем обычно была дома. Иногда они ходили с мальчиком в кино. Не в тот кинотеатр, где работала сама, а в другой, недалеко от их дома. Они ходили на утренние сеансы и сидели рядом. И мальчику хотелось, чтобы она хоть что-то ему когда-нибудь сказала. Но она ничего никогда не говорила.
И всякий раз, подходя к теткиной работе (а мальчик ходил туда редко, только тогда, когда ему было очень тоскливо), он думал, что вот сегодня тетка скажет ему что-то такое, а может, достанет из кармана какую-нибудь игрушку и даст мальчику. Но этого не случалось. Тетка сажала его в полупустом зале на свободное место, свет гасили, начинал трещать аппарат, и на экран выбегали буквы. Раньше мальчик плохо читал, а теперь буквы сами складывались в слова, потому что он уже почти закончил третий класс, и многие слова были ему очень понятны.
Здесь показывали старые фильмы. В них почему-то не перечислялись актеры и всегда шло маленькое предисловие из нескольких строк: «Этот фильм взят в качестве трофея…» И мальчик думал, что это за слово «трофеи». Он слышал и знал, что давно – по его понятиям двадцать лет – это огромный срок – была большая война с немцами, и мы их победили. И вот эти немецкие фильмы привезены оттуда. Но слово «трофеи» мальчик не понимал. Для него эта война была далека и непонятна, как для нас далеки и непонятны Пелопонесские войны.
И однажды был старый фильм. Утром тетка сказала:
– Хочешь посмотреть сегодня кино? Интересное.
И мальчик удивился множеству слов, а тетка странно улыбнулась. И мальчик сказал:
– Я приду.
А когда он сидел в школе, пошел дождь. Дожди в октябре не такое уж странное дело, но мальчику показалось, что дождь пошел специально, чтобы помешать ему посмотреть этот фильм.
Дождь лил весь день. Мальчик приготовил уроки и сидел, дожидаясь, когда наступит половина пятого, чтобы пойти к тетке. Дождь бубнил за окном. Капли текли по стеклу, начинало смеркаться, и мальчик поеживался, предчувствуя, как холодные капли осеннего дождя попадут ему за воротник и пробегут по телу.
Когда большая стрелка часов подошла к шести, а маленькая застряла где-то около пяти, мальчик вышел из дома. Лил сильный и неутихающий дождь. Он бил об асфальт, и в воздухе стоял ровный и однообразный гул. Мальчик побежал в струях дождя, рассекая водяные полосы, разрывая монотонный шум. Дождь лил, а мальчик бежал по тротуару и боялся, что вымокнет весь до ниточки и тетка скажет ему: «Иди домой».
Он вошел в клуб, поднялся по лестнице на второй этаж, увидел тетку и удивился: она была сегодня необычная – в своем лучшем, правда немодном, платье, как понимал мальчик.
Она стояла в дверях помолодевшая, похожая на смешную девочку, вернувшуюся вдруг из страны печали, где была превращена в сухую и молчаливую тетку. И когда она увидела мальчика, то на ее лице проступила улыбка, та затаенная улыбка, которую она все время сдерживала – ведь не было никого, кому бы она могла улыбнуться, а вот пришел мальчик, и появился повод для улыбки. И улыбка вылетела и застыла на ее подкрашенных губах, как яркая красная бабочка.
– А я думала, ты не придешь. Такой дождь на улице… Ты мокрый, наверное, совсем.
– Нет, – сказал мальчик, – я не промок. Это так… Сверху…
– Ну ладно, смотри только не простудись, – сказала тетка, как будто ее слова могли спасти мальчика от простуды.
Зал, как всегда, был полупуст. Тетка посадила мальчика и опять стала в дверях, дожидаясь, когда потушат свет. И вот свет потушили… Тетка быстро прошла в зал и села рядом с мальчиком. Он вдруг удивился: от тетки незнакомо пахло духами. Он потянул носом. А запах был ему удивительно знаком, приятен и радостен. Он вспомнил, что так пахло мамино платье, когда она уходила в театр. На мальчика навалилось что-то непонятно огромное, одновременно и печальное и радостное, и он почувствовал, что тетка ему такая же родная и близкая, как и мама. И ему захотелось ей сказать, как маме – «мамочка», – и прижаться к ней.
Он посмотрел на нее и увидел: глаза ее стали большие, а губы полураскрылись, словно тетка ждала что-то знакомое и очень ей дорогое.
Начался фильм, вспыхнула надпись: «Большой вальс», полилась музыка, и мальчик, уставившись в экран, привычно хотел прочитать: «Этот фильм взят в качестве трофея…» Но этой надписи не было, а шли имена актеров, а потом началось действие. Тогда он почувствовал, как рука тетки дотронулась до его руки, и он услышал ее шепот. Но разобрал только одно слово «Андрей». А ведь мальчика звали иначе!
И мальчик стал мучительно думать, и начал что-то понимать, но это что-то ускользало от него и никак еще не могло дойти до сознания.
А в зале звучала музыка, и на экране красивая женщина в белом платье и широкополой шляпе танцевала с композитором Штраусом большой вальс.
И снова тетка прошептала, и мальчик услышал: «Как это было давно!» И он понял: слова тетки были предназначены не ему. Самой себе говорила тетка, стараясь сделать воспоминание более живым и одушевленным и вызвать образ того, с кем она когда-то смотрела этот фильм.
Мальчик понял еще, почему тетка временами машинально смотрела на пустое место рядом и снова переводила взгляд на экран. Он понял, что она вдруг ушла в те дни, в те годы, в ту далекую и невозвратную страну – юность, и кто-то, о ком она шептала, сидит сейчас рядом с ней и смотрит этот фильм, который они, наверное, любили и видели много раз.
В этот день было три сеанса, и все три сеанса тетка смотрела «Большой вальс». На последнем сеансе она вдруг заплакала, встала и вышла из зала, а мальчик досидел до конца и вместе со всеми вышел в коридор и увидел, что тетка ждет его. Она молчала, как и прежде, и опять не было улыбки на ее лице. Улыбка улетела, словно бабочка.
Тетка взяла его за руку, и они пошли домой.
Дождь перестал. Мокрый асфальт блестел в свете фонарей. Было уже около одиннадцати.
Мальчик спросил:
– А почему сегодня не было написано «взят в качестве трофея?»
– Фильм не трофейный, – сказала тетка, – это американский, старый… довоенный.
– А что такое трофеи? – спросил мальчик.
– Да так, – сказала тетка, – Это то, что берут, когда побеждают. Мы победили фашистов и взяли какие-то фильмы в качестве трофеев.
– А это обязательно нужно делать, – спросил мальчик, – брать трофеи?
– Наверно, – сказала тетка, – я и сама толком не знаю.
– А эта война, зачем она была? – спросил мальчик.
– Война, – повторила тетка, – это трудно тебе будет понять. Подожди немножко. Когда вырастешь – поймешь.
Они замолчали. И уже почти у самого дома мальчик спросил:
– А тот… о ком ты думала, он тоже был на войне?
Тетка взглянула на него, а потом вдруг притянула к себе, но тотчас осторожно отстранила.
– Не спрашивай меня, мальчик, это было так давно… И лучше бы я не смотрела «Большой вальс». Это было так давно, мальчик, – сказала тетка. – Еще когда мы жили не здесь, а недалеко отсюда, в рабочем поселке. Сейчас туда ходит электричка. И ехать туда всего полчаса. И если бы я захотела, я могла бы поехать хоть завтра. И поезда идут часто. Полчаса туда, а через полчаса – новый поезд, обратно.
– А где он сейчас? – спросил мальчик.
Тетка промолчала, и мальчик подумал, что после большой войны, когда тот, кого любила тетка, приехал, он привез кучу фильмов, тогда еще новых, а теперь старых и никому не нужных, и он взял эти фильмы в качестве трофея и, наверно, какой-нибудь из них подарил тетке, а потом у них что-то произошло, так же, как у мамы с папой, и тот исчез вдруг, как исчезает облако, одинокое облако, утонувшее в синеве неба.
Дома мальчик молча пошел умыться перед сном. Он слышал, как тетка снимает свое самое красивое платье, как она вешает его в шкаф. А когда он вошел, она была уже в стареньком халате, на столе стоял чай. И они пили этот чай молча.
