Текст книги "Конец вечной мерзлоты"
Автор книги: Юрий Рытхэу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)
Тымнэро оглянулся – над Ново-Мариинском небо было удивительно чистое и ясное. Мало топили, мало черного дыма поднималось над крышами: люди берегли топливо, жгли мало угля.
Преодолев прибрежную гряду небольших торосов, упряжка поползла наверх, Тымнэро пришлось соскочить с нарты, чтобы собакам было легче…
Огромное черное колесо, которое раньше тянуло вагонетки из темного чрева шахты, казалось умершим на фоне бледного зимнего неба.
Тымнэро встретил сторожа и передал просьбу Волтера о железной плите. Она стояла прислоненной к стене дома, и они взвалили ее на нарту.
В шахту надо было спускаться в сопровождении знающего человека, который здесь вдобавок исполнял обязанность хранителя огня. Он пришел с небольшим фонарем с неярким при дневном свете пламенем. Тымнэро взял два мешка, лопату и шагнул в неожиданно теплое чрево земли.
Идти было скользко, хотя в земле были вырублены небольшие ступеньки. Дорога шла под уклон, и, чтобы не упасть, Тымнэро не глядел по сторонам, стараясь не отставать от шахтера.
Когда дорога стала положе, Тымнэро поднял голову и не удержал тихого возгласа:
– Какомэй!
Шахтер оглянулся, повел огнем вокруг и, широко улыбнувшись, с оттенком гордости спросил:
– Ну как, красиво? Гляди!
Он высоко поднял фонарь, и со всех сторон заблестели разноцветные огоньки. Сначала казалось, что это тысячи глаз неведомых подземных зверюшек, а потом вспомнились тангитанские бисеринки, которыми чукотские женщины вышивали нарядную обувь и перчатки для ритуальных танцев. Огоньки переливались, играли, то вспыхивали, то гасли, заполняя все вокруг волшебным свечением.
– Видал? – с гордостью сказал шахтер, словно все это разноцветное волшебство было делом его рук. – Это вечная мерзлота!
Когда они остановились в забое и Тымнэро принялся насыпать в мешок уголь, казалось, что он берет лопатой груду драгоценных камней.
– На материковых шахтах мы ставим крепления, – рассказывал шахтер, – а тут сама мерзлота держит все и не дает осыпаться…
Воздух в шахте был особенный. Тымнэро еще ни разу в жизни не чувствовал такого запаха – таинственного и печального.
– Здесь никогда ничего не меняется. – Шахтер повел лучом фонаря по светящимся стенам. – Постоянная летом и зимой температура, состав воздуха. Незыблемость, так сказать…
Шахтер посветил лампочкой в лицо Тымнэро и спросил:
– Понимаешь, о чем я говорю?
– Понимай, понимай, – закивал Тымнэро, хотя большую часть того, о чем с таким жаром говорил шахтер, он не понял.
– Понимай, говоришь? – Шахтер пытливо посмотрел в глаза Тымнэро. – А я вижу, что никакого понимания у тебя нет… Знаешь, что такое вечная мерзлота?
Шахтер колупнул пальцем мерзлую землю и поднес к глазам Тымнэро:
– Видел – лед? Тает… Вот это и есть вечная мерзлота – подземный лед и холод. Вся чукотская земля сидит на этом вечном холоде.
Тымнэро взвалил на спину мешок, а второй взялся нести шахтер.
Обратно идти было трудно – вверх по уклону. Часто приходилось останавливаться и отдыхать. Шахтер, видно, любил поговорить.
– Я тебя давно примечаю – возишь зимой уголь… И чего ты ушел из тундры? Олешек, видно, не стало? А зря ты это сделал. Тут в прошлом году ваши с королем приезжали. Ходил я смотреть на него. Ничего королевского у него, прямо скажу, не было. Так, пьяный старик – и больше ничего. Зато девки хороши были… Насчет девок молодцы вы – одна другой краше! И как звать тебя знаю – Тымнэро… А меня Сергеем Кошелевым зовут. Ну, будем знакомы!
Шахтер взял руку Тымнэро в свою большую, как лопата, ладонь и крепко сжал.
Дорогой при ранних сумерках Тымнэро вспоминал раздробленную радугу на стенах подземелья и старался выговорить русские слова: вечная мерзлота, Сергей Кошелев…
Бессекерский сидел в промороженном насквозь железном складе и считал песцовые шкурки. Маловато нынче их – товара настоящего нет, нечем торговать. Осенью, краем уха подслушав, что Свенсон ввозит оружие на Чукотку, Бессекерский решил – американец не станет зря это делать, он всегда чует точно, где будет пожива.
А вот поживы нет. Ружье покупают не на год. А тем более чукчи. Купит он какой-нибудь захудалый винчестер и лелеет его, словно бабу. Вычистит, пристреляет по-своему, снимет все лишнее, по его понятию ненужное, обточит приклад по своей щеке и сошьет нарядный чехол из кожи.
Надеялся продать оружие анадырским обывателям – собирались создавать особую милицию. Но с возвращением прежних порядков надобность в этом отпала.
Теперь Бессекерский не знал, что делать с таким количеством винчестеров. Хоть вези их обратно в Сан-Франциско, где они были закуплены за большую партию чукотской пушнины.
Бессекерский расхаживал по гулкому складу, и скрип снега под его ногами отдавался эхом в раскаленных морозом металлических стенах, покрытых инеем.
Надо было уходить из склада. Бессекерский еще раз оглядел помещение. Пар от дыхания поднимался к высокому потолку и оседал на железе. Холодно… Черт знает что за земля! Большую часть года холодина, да и летом не скажешь, что жарко. А мысль о том, что под оттаявшей тундрой лед простирается на немыслимую глубину, отравляла радость от летнего тепла. Уехать бы в теплые края, где есть зеленые леса и настоящее жаркое лето. Но уезжать рано… Маловато накоплено, чтобы спокойно и беззаботно прожить оставшиеся годы. Да еще эта неудача с оружием…
Со стороны угольных копей показалась собачья упряжка.
Нарта подъезжала к береговой гряде, и Бессекерский узнал Тымнэро. Торговец внимательно смотрел, как каюр управлял собаками.
Тымнэро чувствовал спиной пристальный взгляд Бессекерского.
А торговец, проводив взглядом упряжку, направился к Треневу.
Бессекерскому открыла Милюнэ, и он не мог удержать приветливой улыбки: уж больно ласкова и сердечна была эта дикарка.
Иван Архипович лежал на огромной постели и читал прошлогодние владивостокские газеты. Он медленно поднял голову навстречу гостю.
– Здравствуйте, Генрих Маркович, какими судьбами? – слабым голосом спросил Тренев.
– А вы все недужите? – подозрительно оглядывая Тренева, ответил вопросом Бессекерский.
Агриппина Зиновьевна вступилась за мужа:
– Мой Ванечка не переносит здешнего климата.
– Во время зимних холодов прямо страх берет: а вдруг больше лета не будет? – с содроганием в голосе произнес Тренев.
– Ну, уж вы скажете! – криво улыбнулся Генрих. – Я к вам с серьезным разговором…
Пока собирали чайный стол и Агриппина Зиновьевна собственноручно заваривала чай в фарфоровом китайском чайнике, Бессекерский молчал. Но, отпив глоток, словно прочистив засорившееся горло, начал:
– Вы знаете, какой товар у меня на складе? Могу заверить, отличный товар, самого высшего качества! И его столько, что, будь здесь решительный человек, можно было бы вооружить не один десяток человек и держать власть…
Тренев испуганно поглядел на Бессекерского.
– Генрих Маркович, увольте, но я не могу… Здоровье неважное, климат…
– Да не об этом речь! – с ухмылкой оборвал Бессекерский. – Понимаете, Иван Архипович, оружие – это не чай, и не сахар, и даже не мануфактура. Этот товар надолго, и его не покупают каждый день. И вот я подумал – а не поехать ли самому по побережью с этим товаром? Охотнику нужно оружие. И если подойти с умом, то какой уважающий себя охотник не соблазнится и не купит новое ружье с большим запасом патронов.
– Это дельная мысль, – серьезно произнес Тренев, обрадованный тем, что его участие в этом деле ограничивается только обсуждением. – И путешествие серьезное… Как далеко собираетесь проехать?
– Если ехать, то ехать всерьез! – увлеченный своей идеей, с жаром произнес Бессекерский. – До самого Уэлена!
– Долгий путь, – заметил Тренев. – Не один месяц займет.
– До самой весны, – ответил Бессекерский. – С другой стороны, в Ново-Мариинске сейчас все замерло. Все в спячке, в вечной мерзлоте…
– Это вы хорошо сказали, – кивнула Агриппина Зиновьевна, – в вечной мерзлоте.
– На одной нарте вам ехать рискованно, – сказал Тренев, – придется нанимать две.
– Я и это продумал. – Бессекерский отодвинул чашку. – Я хочу нанять лучших здешних каюров – Ваню Куркутского и Тымнэро.
– А кто будет возить уголь? – спросила Агриппина Зиновьевна.
– Честно говоря, меня это мало интересует…
– Но мы здесь все померзнем, как клопы! – возмутилась Агриппина Зиновьевна.
– А мне какое дело? – пожал плечами Бессекерский. – Никто ведь не думает, что со мной будет, если я останусь с нераспроданными ружьями.
Приготовления к отъезду в великое путешествие по побережью Чукотского полуострова заняли не одну неделю.
Анадырские обыватели пожаловались в уездное правление на Бессекерского, который хочет оставить их без угля на зиму. Бессекерский был вызван и допрошен Мишиным. Допрос едва не закончился дракой, но присутствовавший Ваня Куркутский разрешил спор предложением оставить в Ново-Мариинске угольным каюром своего брата Михаила и рыбака Ермачкова.
– У Ермачкова собачки есть, – сказал Куркутский. – А нарту, так и быть, оставлю ему свою старую… Вот только Тымнэро поедет ли? Не может он оставить жену да малое дитя без еды.
– Авансу ему дам, – пообещал Бессекерский. – Рыбы и еще чего там.
– И потом – какая плата будет за всю поездку?
– Насчет платы не беспокойся, – грубо сказал Бессекерский. – Довольны будете…
– Заранее бы договориться, – настаивал Куркутский. – Мы, мольч, деньгами бумажными больше не хотим брать.
– Как – денег не хотите? – удивленно спросил Бессекерский.
– Не хотим, – твердо ответил Куркутский.
– Это почему же? – насторожился Бессекерский.
– Нонче бумажные деньги непрочные, – ответил Куркутский, – ровно как и власть.
– Что ты говоришь, чуванская башка! – крикнул на него Бессекерский. – Какую же ты плату хочешь за упряжку?
– Твердым товаром, – ответил Куркутский. – И Тымнэро также говорит.
– Твердым товаром, – в раздумчивости повторил Бессекерский. – Где же нынче возьмешь этот твердый товар?
Торговались долго. Не один день.
Столковались на том, что Бессекерский дает Тымнэро новый винчестер в уплату за дорогу и обещается снабдить Тынатваль рыбой и мукой на время отсутствия мужа.
Весь Ново-Мариинск провожал отъезжающий караван. На памяти здешних обывателей такое случалось не часто, может, только в те достопамятные годы, когда строилась телеграфная линия и компания нанимала ездовых собак по всему побережью, снаряжая небывалой длины собачьи караваны. Да еще раза два такое случалось, когда из Петропавловска приезжали ревизоры губернского управления…
Тымнэро попрощался с Тынатваль и дочерью в яранге, как это было принято: ничего не сказал жене, пристально поглядел ей в глаза, крепко прижал к себе дочку и нежно обнюхал ее сонное личико.
Бессекерский сел на нарту Куркутского, и караван медленно двинулся по льду Анадырского лимана, взяв курс на Русскую Кошку.
Бессекерский сначала сидел спиной к движению и смотрел, как постепенно уменьшались и исчезали домишки Ново-Мариинска, а в поле зрения оставались лишь две мачты радиостанции, потом и они растворились в быстро сгустившихся сумерках.
В тишине слышалось лишь шарканье собачьих ног о твердый, высушенный морозом снег, скрип полозьев. Иногда шедший на передней нарте Тымнэро выкрикивал что-то свое, похожее на звериный рык, но собаки понимали его, повиновались, сворачивали то вправо, то влево, находя ровный путь среди нагромождения битого льда.
Безжизненная громада острова Алюмка была окружена льдом, и берега необитаемой земли поднимались круто, холодные, неприступные.
– Кто-нибудь приезжает на этот остров? – спросил Бессекерский каюра.
– Чего на него приезжать? – отозвался Иван Куркутский. – Пустой остров, только птица летует там. Да и духовства там много…
– Чего? – не понял Бессекерский.
– Духов да чертей чукотских, – добродушно пояснил Иван. – Обосновались они там издавна. По ночам жутко воют, а иной раз на позднего путника выходят и кровь евонную пьют…
– Да что ты говоришь! – изумился Бессекерский, чувствуя, как невольный страх заползает ему под двойную кухлянку.
– Сказывают знающие люди – если поздно в лунную ночь ехать мимо, в аккурат кэле задержит и кровь потребует, – охотно рассказывал Куркутский. – Сидит каюр и видит – вроде собачки едут, а на самом деле только кажется так – собачки лапами перебирают, а нарты на месте. Тогда надобно мизинец порезать или отрубить, покапать на снег свежей человеческой кровью, тогда, значит, кэле и отпустит путника…
– Чертовщина какая-то! – с содроганием заметил Бессекерский, обозревая мрачные скалы Алюмки.
– Это верно! – согласно кивнул Куркутский. – Чукотская чертовщина!
Русская Кошка лежала под глубоким снегом, и напрасно Тымнэро пристально вглядывался в льды, наползающие на берег, в надежде увидеть остатки своей разбитой байдары – ничего не было вокруг, белая застывшая пустыня.
После полудня остановились почаевничать.
Походное чаепитие понравилось торговцу. Он с наслаждением грел руки о горячую жестяную кружку, большими глотками пил чай, прислушиваясь, как тепло разливается по всему телу, навевая спокойствие и даже сонливость. По мере удаления от Ново-Мариинска Бессекерский освобождался от забот, ново-мариинская суета в этом громадном и чистом пространстве казалась мелкой, никому не нужной. Словно душа очищалась от ржавчины, от угольной копоти. И к каюрам он теперь относился почти с уважением.
Останавливались еще несколько раз, но не укладывались на ночлег. Куркутский объяснил утомленному Бессекерскому, что лучше ехать до самого Уэлькаля, пользуясь хорошей погодой.
– Однако потом задует так, что в снегу придется хорониться, – предостерегал Куркутский. – Спальные мешки отсыреют, и мерзнуть будем.
Дороги не было, каюры посреди ночи вдруг останавливали нарты, отходили в сторону и о чем-то совещались, поглядывая на звезды, жестикулируя, махая в разные стороны тяжелыми палками с железными наконечниками, называемыми остолами.
– Никак по звездам путь определяете? – с удивлением спросил Бессекерский Куркутского.
– По нем, – кивнул каюр. – Тымнэро хорошо знает небо. Доспел, оннак. Будто живал там да ходил между ними.
На остановках Бессекерский приглядывался к этому дикому астроному.
– Чего он так на меня смотрит, будто съесть хочет? – пожаловался на тангитана Тымнэро.
– А что? – встрепенулся Куркутский. – Они могут и сожрать человека. Дай им только волю. Торговец ничем не брезгует.
Тымнэро вспомнил старые сказки о кэле-людоедах. Будто они обличьем похожи на человека, входят в доверие, но в один прекрасный день нападают на человека и выгрызают у него печень. А вдруг Бессекерский из тех?.. Кто может поручиться за тангитана?..
Тымнэро радовался, что торговец едет не на его нарте, – все-таки спокойнее, хотя груз и тяжеловат.
В Уэлькаль прибыли ранним пасмурным утром.
Гостей отвели в самую большую ярангу Уэлькаля, где жил местный старейшина.
В ноздри ударил густой запах прогорклого тюленьего и китового жира.
Торговцу пришлось сделать над собой усилие, чтобы пройти дальше, к меховому пологу.
– Лучше здесь скинуть верхнюю кухлянку, – подсказал Куркутский.
Бессекерский послушно снял сначала матерчатую камлейку, защищающую мех кухлянки, а затем и саму кухлянку.
Внутреннее помещение было довольно просторным. Три жирника горели ровным пламенем, освещая и отепляя меховой полог, сшитый из добротных оленьих шкур. Задняя и две боковые стенки были распялены специальными тонкими рейками, сплетенными между собой. Эти распялки увеличивали объем жилища, создавали впечатление простора. Над меховой занавесью в потолке находилось отверстие, и оттуда тянуло свежим морозным воздухом.
Бессекерский с любопытством оглядывался в пологе, постепенно привыкая и к воздуху и к тесноте, но еще более к голым обитателям жилища – женщинам и ребятишкам. Женщины с голыми грудями, в тонких набедренных повязках хлопотали по хозяйству, выскакивали в холодный чоттагин, что-то вносили и возбужденно переговаривались.
– Разоблачайтесь, мольч, – посоветовал Куркутский.
Он уже скинул с себя все и остался нагишом, разделся и Тымнэро.
Пришлось и Бессекерскому раздеваться, но он все же оставил на себе исподнее, поразившее белизной обитателей яранги.
Подали угощение в длинном деревянном корыте.
Мясо Бессекерскому подали в отдельной миске.
Торговец впервые ел нерпятину. Вкус был непривычный, да и мясо на вид было необычным – темным и очень волокнистым.
Но после долгой еды всухомятку на стылом ветру приятно было взять в рот истекающее соком горячее, сытное мясо. Незаметно для себя Бессекерский съел все мясо и тут же получил добавок – хорошо сваренные ребрышки, которые он ел, уже смакуя и не торопясь.
Каюры и хозяева в один миг уничтожили корыто горячего мяса. Некоторое время в пологе слышалось лишь чавканье, стук ножей о деревянные борта корыта.
После мясной пищи началось долгое чаепитие, благо была заварка, привезенная гостями.
Ребятишки с вожделением смотрели, как Бессекерский хрустел белым сахаром. Торговец, поколебавшись, отдал хозяйке полога довольно большой кусок, который тут же был расколот на мельчайшие кусочки и поделен между всеми присутствующими. После чаепития большинство вынуло изо рта эти жалкие кусочки сахара для следующего раза!
На следующее утро начался торг.
Покупателем был молодой эскимос.
Парню требовался мелкокалиберный винчестер.
Бессекерский достал винчестер, блестевший смазкой, и заметил через переводившего Куркутского:
– Совсем новенький, еще нестреляный…
Чоттагин был освещен неярким зимним дневным светом от дымового отверстия и жировым светильником.
Парень взял винчестер, обтер излишек смазки куском меха и стал прилаживать к себе. Оружие ему нравилось, хотя он и старался выказать равнодушие.
– Сколько же это будет стоить? – спросил наконец эскимос, обращаясь не к торговцу, а к Куркутскому.
Однако Бессекерский понял вопрос, отобрал у парня винчестер, поставил его на пол и сказал:
– А вот клади сюда шкурки – и видно будет, сколько стоит оружие.
Он показал на место возле приклада.
Парень начал складывать друг на друга песцовые шкурки. Они были легкие, пушистые, невесомые. Когда последняя шкурка оказалась на уровне мушки, Бессекерский криво улыбнулся и положил дрожащую ладонь, примяв пушнину. Вздох возмущения пронесся по яранге, все, затаив дыхание, наблюдали необыкновенный торг.
– Клади еще! – возбужденно сказал Бессекерский. – За патроны!
– Если за патроны – то можно, – тихо согласился растерявшийся было парень.
Торг был окончен. Вместе с винчестером эскимос получил два железных запаянных ящика с патронами.
Первая удача окрылила Бессекерского, и всю дорогу до следующего селения он строил планы на будущее – устроить развозной торг по всей Чукотке. Нанять хороших каюров – вот таких, как Тымнэро и Куркутский, купить хороших собак, запасти корму, чтобы собаки не голодали. А еще лучше – создать особые кормовые пункты во всех селениях по маршруту, заранее договорившись с охотниками. Скажем, приехал в тот же Уэлькаль Тымнэро, и тут у него в особой яме лежит копальхен – и собакам корм, и каюру еда…
Конечно, для организации транспортной компании нужны деньги. И деньги немалые. Одному это дело не поднять. Значит, надо собирать деловых людей.
Эх, не было бы этого неопределенного положения в России! Черт знает что там творится! Революция, царские генералы, а теперь, сказывают, японцы и американцы высадили свои войска во Владивостоке и на европейском Севере России. Тогда чем держится Ленин?
Иногда, размышляя, Бессекерский до того увлекался, что начинал говорить вслух, жестикулировать, и тогда Куркутский останавливал упряжку и заботливо и встревоженно спрашивал торговца:
– Доспел, что ль? Облегчиться хочешь?
Бессекерский вставал и медленно шел за ближайший торос. Время от времени все же надо было двигаться, чтобы размять затекшие ноги, разогнать застоявшуюся кровь. Неподвижный морозный воздух раскалял лицо, проникал через одежду. Каюры во время движения то и дело соскакивали и бежали рядом, держась одной рукой за большую высокую дугу посередине нарты. Короткие перебежки разогревали так, что Тымнэро снимал малахай и бежал с заиндевелыми волосами, словно неожиданно поседевший.
Чукча все больше возбуждал любопытство у торговца. Он был, видать, очень религиозен и время от времени останавливал свою упряжку и приносил жертвы морским богам на приметных мысах или возле открытой полыньи.
– А что же ты не молишься? – спросил Бессекерский Куркутского.
– У нас, чуванских людей, своя вера, отличная от дикой, – с достоинством ответил Куркутский.
– Какая же это ваша вера?
– Православная.
– Послушай, а пробовали чукчей склонить к православию? – после раздумья спросил Бессекерский.
– Пробовали.
– И что же?
– Разве может дикий человек понять православную веру? Так уж устроено – у каждого своя вера, и нечего смешивать. Они же самого простого не понимают и переворачивают по своему дикому разумению. Ветрел я на Хатырке одного чукотского оленевода. Крест носит на груди, и образ богородицы у него в яранге, перемазанный кровью и жиром… Кормил, как ихнего бога, – пояснил Куркутский. – Жертвоприношение давал, сырым мясом в священный лик тыкал… И грешил тут же…
– Как грешил? – с любопытством спросил Бессекерский.
– Богохульно, – с возмущением произнес Куркутский. – Чтобы, значит, в ад попасть после смерти.
– В ад? – удивился Бессекерский.
– Туды прямь, – кивнул Куркутский. – Прослышал он, что в аду, значит, вечный огонь горит, котлы с кипящей водой. Ну и говорит мне – туды хочу после кончины. А то ведь всю жизнь в холоде да на морозе, хоть согреюсь во веки вечные… Одно слово – дикоплеший и никакого понятия о священности не имеет.
Ехали уже целый день, и холод подступал со всех сторон, пробираясь понемногу под меховую кухлянку, в рукавицы.
Да, уж ад после такого холодища раем может показаться…
Тымнэро все чаще останавливался и шептался с богами.
Потом подошел к Куркутскому и показал на небо.
– Что он сказал? – спросил Бессекерский.
– Пурга будет, – сердито ответил Куркутский. – Мольч, в тундре заночевать придется.
– Стойбище близко?
– Не видать и не слыхать… В снегу зароемся и переждем, – уныло произнес Куркутский.
Сначала закурились, задымились сугробы.
Горизонт, такой далекий, необъятный, сузился, придвинулся к собачьему каравану, и весь видимый мир стал серым, тусклым.
Скорость замедлилась, но ехать еще можно было, и собаки, преодолевая ветер и снег, шли вперед, неизвестно как находя направление.
Собаки пошли шагом. Потом каюры стали помогать им, вцепившись в дуги.
Иногда порывы ветра загораживали снежной стеной впереди идущую нарту, словно она проваливалась в неожиданно возникшую пропасть.
Но вот собаки остановились, зарылись в снег, и их тут же стало заносить снегом.
– Доспели! – крикнул Куркутский, вкладывая в это универсальное чуванско-русское слово новый смысл. – Мольч, будем здесь пережидать пургу.
– А ехать дальше никак нельзя? – слабо спросил Бессекерский.
– Кудысь-то дальше ехать? – ответил Куркутский. – Гляди – спереду, окромя снегу, ничего не видать. А как пурговый черт начнет водить, может и в пропасть завести.
Тымнэро прошел немного вперед, вернулся к нартам.
– Здесь и остановимся.
Каюры сгрудили собак, посередине поместили нарты.
Потом принялись сооружать убежище от ветра и летящего снега: вырезав снежные кирпичи, выложили стены и натянули на них большой кусок брезента наподобие палатки.
Стало теплее, и Куркутский пояснил Бессекерскому, что в пургу обычно так и бывает.
– Оннак сырость будет одолевать потом, – мрачно заметил Куркутский.
Он заставил Бессекерского, прежде чем тот забрался в убежище, тщательно очистить от снега всю одежду, выколотить торбаса и меховые штаны.
Брезент над головой хлопал и прогибался под тяжестью налипающего снега. Изнутри он скоро покрылся изморозью, и закапала студеная вода.
Куркутский приволок примус и ухитрился зажечь его под защитой снежной стенки.
После еды и горячего чая на душе у Бессекерского посветлело, и он заснул под нарастающий вой пурги.
Ухкахтак прислушивался к вою ветра, хлопанью моржовых кож на своей яранге, и сердце у него сжималось от страха за деревянный домишко, поставленный прошлым летом.
Домик, выстроенный из тонких корабельных реек, с крутой двускатной крышей и дверными ручками из белого фарфора, поначалу казался чужестранцем, вылезшим на берег и затесавшимся в толпу приземистых эскимосских нынлю[18]18
Полуподземные эскимосские жилища.
[Закрыть]. Но осенние ветры и пурги навели серый налет на дерево, и он стал таким же неприметным, как яранги на берегу мыса Чаплина.
В домик, однако, Ухкахтак не торопился переселяться, хотя любил все американское – от кофе до большого барометра, который лучше и точнее шамана предсказывал погоду. Он боялся, что родичи, и так начавшие коситься на него, могут посчитать переселение за окончательную измену эскимосскому народу.
В своей яранге Ухкахтак держал множество диковинных вещей, и в том числе большой граммофон. В тихие дни Ухкахтак выставлял в дверь широкую деревянную трубу, и по вечернему селению плыла музыка дальних и неведомых стран.
Этот ветер не давал ему спать уже несколько ночей. Не выдержав, Ухкахтак одевался и, пробив лопатой сугроб, выползал в воющую и крутящуюся снежную темень, пробирался к домику и входил внутрь. Он зажигал свечу и оглядывал внутренность холодного домика, белые заиндевелые шляпки гвоздей, полки с разным товаром и кипами пыжиков, висящие на отдельном большом вешале шкуры белых медведей.
Домик сопротивлялся ветру, и Ухкахтак обращался к богу-охранителю с молитвой помочь устоять деревянному жилищу, удержаться на земле. Если домик устоит и сохранится все его содержимое, то можно подумать и о покупке шхуны – своей великой мечте.
Обследовав домик, Ухкахтак уходил в ярангу и принимался за долгое чаепитие, прислушиваясь к вою ветра.
На седьмой день, сраженный усталостью, Ухкахтак заснул мертвым сном и проснулся от тишины.
Настороженные уши не уловили ничего, кроме сонного дыхания домочадцев.
Ветер утих.
Ухкахтак поднялся с оленьей шкуры, торопливо оделся и вышел из яранги.
Снега были залиты ярким лунным светом. Они блестели и переливались, и яркие звезды, усыпавшие небо, дрожали от неслышимого вечного ветра вселенной.
Домик стоял, возвышаясь над занесенными снегами нынлю, гордый, одинокий, и лишь с одного боку притулился к нему новорожденный сугроб.
Ухкахтак взял лопату – китовую кость, насаженную на черенок, и принялся откапывать вход в домик, далеко отбрасывая сухой мягкий снег.
В тишине звездного утра в голову приходили хорошие, ясные мысли. Надо будет потом вывесить всю пушнину на ветер – нет лучшего обработчика нежного меха, чем легкий морозный тундровый воздух! Мех от него становится легче воздуха, легче самого легкого дыхания! И медвежьи шкуры, которые в последние годы вошли в цену, только лучше становятся от стужи.
Очистив от снега стены деревянного домика и принимаясь откапывать вход в ярангу, он услышал дальний собачий лай: кто-то приближался с южной стороны к Уныину.
Насторожились и заволновались уныинские псы, но еще не поднимали ответного лая.
Вот залилась одна у крайней яранги, залаяли другие, и уже весь Уныин был охвачен неистовым собачьим лаем, из яранг повыскакивали люди, зажглись огоньки – плавающие в тюленьем жире моховые светильники.
Ухкахтак встал на высокий сугроб и всмотрелся в освещенную лунным сиянием снежную даль.
Сопровождаемые лающей сворой уныинских собак, две нарты подъехали к яранге Ухкахтака и остановились. С передней нарты сошел чукча, а с другой двое, похоже, что не чукчи. На них были дорожные камлейки поверх кухлянок.
– Еттык, – сдержанно по-чукотски приветствовал прибывших Ухкахтак.
– Ии, – ответил первый каюр.
Куркутский подал руку и сказал по-русски:
– Здравствуй, Ухкахтак, не признал меня, мольч?
– Какомэй Куркут! – обрадованно воскликнул Ухкахтак. – Эй, распрягите и накормите собак!
Молодые эскимосские парни бросились к нартам, а гостей Ухкахтак повел в свою ярангу.
– Это наш ново-мариинский торговец Бессекерский, – сказал Куркутский, показывая на своего спутника. – Сильно он замерз.
На торговца страшно было смотреть. Он весь посинел от холода, мелко дрожал, а губы до того распухли, что он слова не мог вымолвить. Он только жалобно мычал и глазами показывал на полог, как бы прося поскорее впустить его в тепло.
Женщины стали его осторожно раздевать, сняли камлейку, кухлянку и торбаса.
Тымнэро и Куркутский беседовали в чоттагине с Ухкахтаком, жадно глотая мерзлую нерпичью печенку, которую истолкла в каменной ступе хозяйка.
– Непривычен купец к холоду, – с сочувствием рассказывал Тымнэро. – Сидит, как колода, на нарте, не бегает. Вот кровь и застывает, а потом трудно разогнать ее.
– Тангитаны все такие, – заметил с небрежностью Куркутский, забыв, что он им родич.
– Плохо приспособлен тангитан к нашей жизни, – повторил Тымнэро. – Все у нас для него худо – и еда наша, и одежда, и жилище… Вот только не понимаю, как они там у себя живут?
– Живут и плодятся, – отозвался Ухкахтак. – Иначе откуда к нам столько народу приезжает? Старики раньше думали, что белый человек рождается на корабле, потому что наш народ их только на воде и видел…
– Торговать будет ваш тангитан? – осторожно осведомился Ухкахтак.
– Это его дело – очухается, сам скажет, – небрежно бросил Куркутский.
Именно это больше всего и беспокоило Ухкахтака. Он не любил, когда кто-нибудь другой торговал в его владениях.
– Какой у него товар?
– Оружие, – ответил Куркутский. – Другого у него нет. Чуток есть дурной веселящей воды.
– И ружья и водка у меня есть, – сказал Ухкахтак. – Так что пусть едет дальше.
В чоттагин вышла озабоченная женщина и что-то сказала по-эскимосски Ухкахтаку.
– Нога у него плохая, – перевел хозяин. – Палец почернел, отрезать придется.
– Какомэй, – встревоженно сказал Тымнэро. – А не помрет?
– Чего помирать? – махнул рукой Ухкахтак. – Вон в Энмыне канадский человек Сон живет, так он без обеих рук. И ничего. Женился, детишек наплодил. А тут палец на ноге. Серо сделает, он умеет.
Куркутский вполз в полог, чтобы поглядеть ногу торговца и посоветоваться с ним.
Бессекерский лежал у заднего жирника, укрытый одеялами из пыжика, и постанывал с закрытыми глазами.
– Как, ваше благородие Генрих Маркович? – осторожно дотронувшись до плеча торговца, спросил Куркутский. – Доспел?
– Отогреваюсь, – высунувшись из-под одеяла, ответил Бессекерский и слабо улыбнулся. – Боль изнутри так и течет, так и течет…
– Мольч, резать придется твою ногу, – напрямик сказал Куркутский.
– Да ты что? – На лице Бессекерского отразился ужас. – Ты что, всерьез?
– Женщина сказала. – Куркутский придвинулся к Бессекерскому. – А ну покажь-ка ногу.
Бессекерский выпростал из-под оленьего одеяла ноги, и Куркутский тщательно обследовал их, брезгливо дотрагиваясь до черной кожи.
