Текст книги "Конец вечной мерзлоты"
Автор книги: Юрий Рытхэу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)
– Мольч, она правду сказала, – озабоченно заметил Куркутский. – Левый палец совсем доспел. Если не отрезать сей день, завтра придется всю ногу коротить.
Бессекерский посмотрел на почерневшую ногу, сам потрогал палец и вдруг заплакал. Он всхлипывал без голоса, только вздрагивали плечи.
– Принеси канистру, – попросил он Куркутского.
Куркутский снял с нарты запас дурной веселящей воды, принес в полог вместе с железной кружкой. На деревянной дощечке внес кусок нерпичьей печенки.
– Печенкой закусите, ваше благородие. – Куркутский протянул дощечку со слегка подтаявшим куском печенки.
Бессекерский съел печенку и попросил еще. Насытившись и выпив кружку спирта, спросил:
– А человек-то хоть надежный?
– Сказывают, большой мастер, – успокоительно заверил торговца Куркутский. – Режет – будто чурку строгает.
Местный лекарь Серо без особого труда отрезал отмороженный сустав.
Когда Бессекерский немного выздоровел и начал интересоваться окружающими, Ухкахтак через Куркутского дал ему понять, что торговать ему здесь не придется, а лучше подумывать, как ехать дальше.
Впереди вокруг фиордов бухты Эмма лежали нищие селения…
Зима 1918 года в Ново-Мариинске отличалась свирепыми метелями и новостями, сбивавшими с толку коммерсантов, новоявленных чиновников и углекопов.
Радист не знал, куда деваться от любопытствующих. Даже в пургу они пробирались на холм и набивались в тесную рубку. Вели себя тихо, задерживали дыхание и с благоговением смотрели на мерцающую лампочку, прислушиваясь к неземному писку и ожидая, что скажет радист.
Но Асаевич молчал. Комитет общественного спасения – Совет недавним решением был отменен, хоть состав остался прежним, – постановил считать все телеграммы, принятые ново-мариинским радио, секретными, и радисту было объявлено, что их разглашение будет рассматриваться как тяжкое преступление.
Перепуганный Асаевич сначала попытался объявить радио неисправным, а потом потребовал поставить у дверей радиостанции вооруженную охрану. Однако охранники, назначаемые по добровольному желанию, в конце концов выведывали у слабохарактерного Асаевича содержание телеграмм, а потом разносили по Ново-Мариинску.
Сине-красная заря вставала над островом Алюмка, и с ледового океана тянуло мертвящей стужей. Холодный ветер подхватывал остывший печной пепел и уносил его вдоль улицы уездного центра. На реке Казачке с пушечным выстрелом трескался лед.
Ждали лета.
– Нынешним летом все должно решиться, – сказал как-то после долгого раздумья Иван Архипович Тренев. – Похоже, что адмирал Колчак всерьез взялся за умиротворение России. Да и союзники у него солидные – Америка да Япония.
Собеседником Тренева был Грушецкий, втихомолку радующийся отъезду своего конкурента Бессекерского.
– Авантюрист! – говорил про него Грушецкий. – Вечно у него какие-то несбыточные планы, прожекты…
Тренев остерегался обсуждать с Грушецким внутреннее положение Чукотского уезда и тем более Ново-Мариинского поста.
– Адмирал Колчак, – говорил Тренев, – человек культурный и образованный. Он кидаться в авантюру не станет.
– Да речь не о нем, – отмахивался Грушецкий. – Я говорю о нашем путешественнике Бессекерском…
– Мы ничего не можем о нем сказать, пока он не вернется, – вмешалась в разговор Агриппина Зиновьевна. – А может, они возьмут и переедут Берингов пролив!
– Ну что Бессекерскому делать в Америке? – с оттенком ревности проговорил Грушецкий. – Он здесь-то не может наладить свои дела… Вернется, если не замерзнет… Вы мне, Иван Архипович, про Колчака поподробнее расскажите… Что-то о нем ранее не слыхать было, откуда он взялся? Вроде и фамилия у него не царская.
– Да я сам про него знаю только, что он ученый адмирал. Северные берега описывал… – промямлил Тренев. – Американская станция передавала телеграмму о нем… Только знаю, что собрал он вокруг себя верных монархии людей.
– Царскую власть будет восстанавливать?
– А что же еще? – пожал плечами Тренев. – С демократией не получилось, придется к старому возвращаться.
– Бедная Россия! – вздохнул Грушецкий и засобирался домой.
Несмотря на жесточайшие холода и нужду, в яранге продолжалась жизнь. Тынатваль наловчилась шить теплые унтики, которые в Ново-Мариинске в эти студеные дни шли нарасхват. Милюнэ взяла у подруги пару меховых унтиков и предложила своим хозяевам.
Тынатваль не знала, сколько стоят унтики. На глазок определили цену – примерно стоимость полплитки кирпичного чаю.
– А пусть она весь товар отдаст мне, – предложил Тренев. – А уж жиру и всего остального продукта я достану столько, сколько надо… Кончится материал – дам ей свой.
С той поры Тынатваль не знала нужды и голода.
Не разгибаясь с утра до позднего вечера, шила мех, украшала вышивкой, нанизывала цветной бисер и белый олений волос на оленьи жилы. Перед ней белым сильным пламенем горел жирник, согревая и отепляя полог. Над пламенем висел чайник, а в углу были аккуратно сложены чай, сахар, сушеная рыба.
Милюнэ, прикрыв плотно дверь, чтобы ветер не выдувал тепло, направилась к яранге.
В опустевшем чоттагине Тымнэро был такой же холод, как и снаружи.
– Кто там? – тихо спросила Тынатваль из мехового полога.
– Это я. – Милюнэ очистила торбаса от снега и вползла в полог.
Вот уже сколько она жила в тангитанском доме, а каждый раз с радостью входила в родное свое жилище, даже когда жирники едва освещали меховое помещение. Но сегодня в пологе старой яранги Тымнэро горели три жирника, и ласковое тепло овевало обнаженное тело Тынатваль. Тут же играла самодельной куклой тихая, застенчивая девочка, дочка Тымнэро.
– Ты бы отдохнула, – попросила Милюнэ, поймав на себе усталый взгляд Тынатваль.
– Я не устала, – вздохнула Тынатваль и отложила шитье. – Только глаза иногда перестают видеть, и тыкаю иголкой прямо в голый палец… Зато так радуюсь, что нашла работу! Все думаю: вот приедет Тымнэро и увидит – все у нас хорошо, мы не голодали, жили в тепле. Ведь он небось думает о нас, страдает, беспокоится… Если бы весточку ему дать!
– По радио послать, – усмехнулась Милюнэ. – Или писаным разговором.
– А что, можно и писаным разговором Теневиля, – заметила Тынатваль. – Он разумеет его.
– А с кем пошлешь? – спросила Милюнэ. – Да еще надо написать его, этот разговор. – Ты же не можешь…
– Да, верно, – с тихой покорностью кивнула Тынатваль и вздохнула. – Да просто устный пыныл послали бы.
– В ту сторону никто не уезжал, – сказала Милюнэ.
– И никто с той стороны не приезжал, – вздохнула Тынатваль. – Куркутские тоже никаких новостей не получали. Вот только уэлькальские рассказывали, но ведь когда это было… Зато приедет – какая будет радость!
Милюнэ трогала разноцветные лоскутки, складывала узоры…
– Как тебе хорошо! – вздохнула она. – Как, наверное, тебе хорошо! – В ее голосе слышались слезы.
– Да что с тобой, Милюнэ! – испугалась Тынатваль. – Почему ты плачешь?
– Потому плачу, что нет у меня настоящей жизни! – всхлипнув, ответила Милюнэ. – Нет у меня настоящего жилища, собственной яранги, нет истинного своего разговора…
– Ну что ты, Милюнэ, – стала утешать подругу Тынатваль. – Будет у тебя еще настоящая жизнь.
– Когда она будет? – Милюнэ подняла полные слез глаза. – Почему я не умолила Теневиля взять меня второй женой?
– Теневиль хотел, чтобы у тебя было настоящее счастье.
– А где оно, это счастье? – спросила Милюнэ. – В этом Въэне, где люди подобие человеческое теряют? Где его найдешь, счастье? Все в страхе ждут чего-то… Тынатваль, ты не представляешь, в каком страхе живут эти тангитаны!
Заметив испуганную девочку, Милюнэ через силу улыбнулась, вытерла лоскутком слезы и сказала:
– Не бойся, девочка! Это я так… Слабая стала – уж очень много холода нынче зимой, промерзла насквозь, ослабела…
Она взяла несколько пар готовых меховых унтиков и ушла в свое тангитанское жилище.
Снаружи ни за что нельзя сказать, что это жилище белого человека. Самая обыкновенная яранга, нисколько не лучше, чем остальные, а может, даже похуже.
Торговец вышел из яранги и в изумлении остановился, глядя, как с нарты сходит слегка прихрамывающий Бессекерский.
– Мэй, Сульхэна! – крикнул он в глубину жилища, в черный проем двери. – Иди скорее сюда! Видать, это тот самый русопят приехал! Здорово, купец!
Магомет Гулиев подал руку, довольно крепко пожал и обратился к жене, сильно татуированной, но очень миловидной эскимоске, чем-то напомнившей Бессекерскому служанку Треневых.
– Вот он, сам пожаловал… Слыхали мы про тебя и рады познакомиться. Это моя жена Сульхэна. Не гляди, что она туземка, она законная супруга и по нашим ингушским, и по российским законам. Венчался я с ней в церкви святого Михаила на Алеутах…
Магомет Гулиев ввел гостя в свое жилище, в чоттагин такой же грязный и загаженный собаками, как и все чукотские чоттагины на протяжении долгого пути от Ново-Мариинска до Янраная.
Каюры поместились в соседних ярангах, распрягли собак и занялись починкой упряжи.
Бессекерский устало разоблачился в чоттагине с помощью Сульхэны, отдал ей все верхнее, как уже привык, и вполз в полог, предвкушая тепло и мягкость нагретых оленьих шкур.
Сульхэна внесла угощение – мороженое мясо, какие-то квашеные, с льдистыми прослойками листья – и все это положила перед гостем.
– Угощайся, друг, гостем будешь, – радушно потчевал Гулиев. – Жаль, вина у меня нет. Кончилось, а к соседям все недосуг съездить…
– Вино у меня есть. – Бессекерский послал за жестянкой.
В пологе ползали двое чумазых красивых ребятишек.
– Мери! Алихан! – прикрикнул на них отец. – Умолкните, дайте отцу поговорить с гостем… Ну, что там в Анадыре творится? Говорят, какая-то пьяная орда власть захватила?
– Да что вы, господин Гулиев! – После первого стаканчика Бессекерский почувствовал себя лучше и увереннее. – Власть в Ново-Мариинске принадлежит законно избранному Комитету общественного спасения…
– А Совет солдатских, рабочих и крестьянских депутатов?
– Помилуйте, господин Магомет, откуда в чукотском краю солдаты, рабочие и тем более крестьяне? – усмехнулся Бессекерский.
– Мне прошлой осенью американцы рассказывали, что ихнее правительство ввело эскадру в залив Святого Петра и высадило десант во Владивостоке… Якобы для охраны грузов, принадлежащих Соединенным Штатам. Я американцев хорошо знаю – будет удобный случай, отхватят весь Дальний Восток вместе с Камчаткой и Чукоткой, – сердито сказал Гулиев.
– А нам-то что, господин Магомет? – усмехнулся Бессекерский. – Лишь бы давали торговать.
– Господин Бессекерский, вы американского человека не знаете! – воскликнул Гулиев. – Иначе я бы оттуда не уехал. В них никакого благородства нет! Вы поглядите – кто на берегу торгует? Только «Гудзон бей», и больше никто.
– А братья Караевы? – с беспокойством спросил Бессекерский.
– Они на грани разорения, – ответил Гулиев. – Правда, Свенсон дал им кредит, но его надо возвращать, и с немалыми процентами. Если Караевым не будет подвоза из Владивостока, уже в следующем году американцы проглотят их с великим удовольствием.
– А как быть с моим товаром? – нетерпеливо спросил Бессекерский, чувствуя, как холодок поднимается к сердцу.
– С вашим товаром лучше уезжать отсюда подальше, – мрачно посоветовал Гулиев. – Эскимосы и чукчи здешнего побережья не знают, как расплатиться за старые винчестеры, а вы будете предлагать новые да еще за немедленную плату.
– Что же, мне возвращаться назад?
– Самое лучшее, – твердо сказал Гулиев. – Тем паче скоро задуют апрельские пурги. А там оттепели начнутся. Так что, господин Бессекерский, поезжайте обратно в Ново-Мариинск.
Аренс Волтер вышел на берег с биноклем, посмотрел и сказал:
– Это они.
Бинокль пошел по рукам. Передавая друг другу, все соглашались с тем, что это не иначе как Бессекерский со своими каюрами.
Милюнэ прибежала в ярангу к встревоженной Тынатваль:
– Твой едет!
Подхватив девочку, Тынатваль бросилась на берег, но встала в сторонке от тангитанской толпы.
Нарты медленно подошли к гряде прибрежных торосов, пересекли ее и остановились.
С передней поднялся Бессекерский, обросший длинной бородой, исхудавший, с болезненно блестевшими глазами. Оглядев толпу встречавших, он вдруг сказал громко и внятно:
– Вечная мерзлота! Ничего нет! Кругом – вечная мерзлота!
Часть третья
Глава первая
В результате захвата колчаковцами и японо-американскими войсками Сибири и Дальнего Востока северная окраина страны оказалась отрезанной от центральных районов России. Таким образом, создались благоприятные условия для деятельности буржуазии и интервентов.
«Первый Ревком Чукотки (1919–1920 гг.)». Сборник документов и материалов. Магадан, 1957
На корме, на солнечной стороне, над винтом, тяжело рубящим студеную воду Берингова моря, пассажиры парохода «Томск» играли в карты.
Двое – Сергей Евстафьевич Безруков и Дмитрий Мартынович Хваан – сидели на крышке трюма и молча наблюдали за играющими.
Только что назначенный начальник Чукотского уездного правления Иннокентий Михайлович Громов держал банк. Придавленные тяжелой бутылкой зеленого стекла, перед ним лежали разноцветные денежные знаки – царские ассигнации, керенки, японские иены, китайские юани, американские и сингапурские доллары, английские фунты.
– Господа! – Громов поднял отяжелевшие от пьянства глаза. – На бумажки больше не играю. Ставьте золото!
– Господин Громов, – заговорил один из игроков, – на кой черт вам золото на Чукотке? Там, говорят, этого металла столько, что его запросто гребут из речного песка.
– И меха! – вступил в разговор третий игрок. – Горы лучших в мире, самых дешевых мехов…
Пароход «Томск» уже три недели как вышел из Владивостока. По ночам северный ветер пригонял туман и промозглую морось – смесь холодного воздуха и мельчайших капелек воды. Влага оседала на железной палубе, на вентиляционных трубах, на свернутых канатах, на толстых звеньях якорной цепи.
Вместе с начальником Чукотского уездного правления Громовым, представителем власти «верховного правителя» Сибири адмирала Колчака, на пароходе плыли его секретарь Толстихин, мировой судья Суздалев – длиннолицый, в пенсне человек, начальник колчаковской милиции – узкоглазый, с жесткими усами Струков и десять милиционеров.
Александр Булатов, скользя руками по мокрым поручням, быстро сбежал по трапу, уселся на подсохшую на солнце крышку трюма и принялся свертывать цигарку. С другой стороны на крышке сидели двое. Одного – невысокого, черноволосого, с живыми глазами – Булатов заприметил с первого же дня, когда садились на пароход во Владивостоке. Что-то было знакомое в его лице. Решив, что они встречались где-нибудь в Светлановской или на Первой речке, Александр быстро познакомился с ним. Сергей Евстафьевич Безруков направлялся в Ново-Мариинск кладовщиком в продовольственный склад.
В тихие ночи Булатов выходил из душного твиндека на палубу и подолгу смотрел на светлый след, тянущийся за кормой.
В этой светящейся темноте, в неопределенном пространстве между небом и водой вспоминалась прошлая жизнь.
Деревня Заходы Смоленской губернии… Бедная изба и ежедневный труд на клочке земли, которая родила плохо и скудно, сколько ни поливай ее потом. Хлеба до нового урожая не хватало, и ранней весной ребятишки уходили в лес, проваливаясь в подтаявший снег, искали съедобные корни, прошлогодние орехи, птичьи гнезда. Девятилетним Саша Булатов пошел внаем к сельскому богатею. Пас коров и коней, исполнял всю сельскую работу. Зимой бегал в школу.
В солдаты шел охотно – хотелось побольше повидать. Впервые увидел море – Балтийское. Оно было совсем не такое, как в бабушкиных сказках, не синее с волнами вышиной с гору. Служба проходила в крепостной артиллерии на берегу Финского залива. Земля у здешнего народа была куда скуднее против смоленской, но финны упорно копались в ней и ухитрялись среди валунов и мха выращивать крупную картошку, которую и продавали местному гарнизону. По берегу моря паслись упитанные, медлительные, как сами хозяева, коровы.
Стоя на часах у тихого, словно умершего моря, Булатов вспоминал родную деревню, которая отсюда казалась такой милой и прекрасной, что сердце щемило.
С какой радостью ехал он домой после действительной!
Думал хорошенько поработать на земле, жениться… Но ничего не успел. В конце лета четырнадцатого года его снова мобилизовали. Началась германская. В пятнадцатом попал в плен к немцам. Везли в закрытых вагонах через всю Европу. Привезли на шахты. Рубил уголь и высматривал – куда и как сподручнее бежать. Подговорил товарищей, таких же, как и он, русских военнопленных. Во Франции его товарищи вступили в Русский экспедиционный корпус, а Саша Булатов нанялся матросом на французское судно, чтобы возвратиться в Россию через Владивосток. Во Владивостоке впервые узнал о событиях в России, о революции и Петроградском Совете. Отчаянно рвался домой, но дорога через Сибирь была закрыта. Оставался единственный путь – через Америку…
Безруков выплеснул из зеленой эмалированной кружки остаток чая, налил свежего и пододвинул Булатову хлеб и жестянку с сахаром.
– Пей.
И Безруков и Хваан были немногословны и всегда трезвы в отличие от окружения Громова. Дмитрия Хваана присмотрел начальник милицейского управления Струков и подговаривал пойти к нему служить.
– Не думаю, чтобы тебе в эту навигацию удалось перебраться на американский берег, – с сомнением сказал Безруков Булатову. – Сейчас уже осень, и американские шхуны ушли от берегов Чукотки.
– Я смотрел по карте, – ответил Булатов. – Берингов пролив совсем неширок. Верст сто. Да еще два острова посередине. Зимой прихватит льдом – запросто можно перейти.
– Точно! Морозы здесь крепкие, говорят, даже реки до дна замерзают, – поддержал Дмитрий Хваан.
– В августе – и такая холодина, – зябко запахивая бушлат, сказал Безруков. – А не страшно через Америку-то?
– Мне не страшно, – пожал плечами Булатов. – Где я только не был! С пятнадцатого года добираюсь до дому – через Францию, вокруг Африки, Сингапур, Шанхай… Навоевался я – вот! – Булатов полоснул себя по горлу ребром ладони. – И неизвестно, за что и за кого!.. Домой охота!.. Буду крестьянствовать. Мне бы на пароход наняться, который в Европу идет, а еще лучше – в Швецию, Норвегию или в Финляндию.
– А сам-то родом откуда? – спросил Хваан.
– Смоленский я…
– Ну, смоленские всегда домой доберутся, хоть с луны, – засмеялся Безруков. – А кто тебя там ждет? Небось невеста?
– Не успел невесту завести, – ответил Булатов. – Родители там у меня, братья, сестры да хозяйство… Старикам уже тяжеловато. К тому же, говорят, землицы добавили крестьянам.
– Там Советы, – задумчиво сказал Безруков. – Они насчет земли – строго, кто работает, тот и землей владеет.
– А разве это не справедливо? – поднял голову Булатов.
– Оно-то справедливо для крестьян, – ответил Безруков. – А помещик-то по-иному мыслит…
– С помещиками у нас особый разговор, – мрачно заметил Булатов.
Хваан поднял жестяной чайник и разлил остатки чая: пресной воды на судне оставалось уже немного, и ее выдавали строго по норме – два литра на человека в день.
Ново-Мариинск упоминался уже как желанный и вожделенный край. Говорили об оленьем мясе, о тучных стадах, которые бродят между домами – бери и режь, о богатой рыбалке, о нерестилищах, где кета так густо идет, что ее можно лопатами черпать.
У входа в Анадырский лиман сторожевым зверем лежал остров Алюмка. Булатов стоял на носу корабля рядом с Безруковым и Хвааном, стараясь издали разглядеть столицу Анадырского края. «Томск» медленно входил в воды лимана, серо-коричневые, пересекаемые во всех направлениях белыми спинами белух, гоняющихся за рыбными косяками.
На низких берегах вдали синели горы, за мысом виднелись ажурные мачты радиостанции.
Вглядевшись в берег, Булатов показал вперед:
– Вон домишки! Видите?
Да, столица Анадырского уезда с морской стороны выглядела довольно жалко. Пассажиры, сгрудившись у борта, молча смотрели на берег.
«Томск» втягивался в Анадырский лиман, используя приливное течение. Из дымовой трубы несколько раз вырывался хриплый гудок, и белый пар растворялся в небе.
Было солнечно и ветрено.
Булатов поднял воротник бушлата.
– Ну, как она тебе, чукотская земля? – весело спросил его Безруков, хлопнув парня по плечу.
– Одно только скажу – не завидую вам, – ответил Булатов.
– Оно верно, – согласно кивнул Безруков. – Невеселая земля.
С берега на черном кунгасе, буксируемом пыхтящим от натуги катером, плыли люди. Все они, задрав головы, смотрели вверх, стараясь отыскать среди приезжих кого-нибудь из знакомых.
С борта спустили веревочный трап, и анадырцы, цепляясь за скользкую веревку, поднялись наверх.
Поближе к трапу подошел Громов. На нем был мундир царского офицера с золочеными пуговицами. В военную форму обрядились и Струков, и вся его милицейская команда.
Перед ними вытянулись прибывшие на пароход члены ново-мариинского Комитета общественного спасения.
– Мы рады вас приветствовать в столице Чукотского уезда Ново-Мариинске, – учтиво произнес один из них, рыжеватый господин в черном пальто с маленьким бархатным воротником.
Громов представил своего секретаря Толстихина, мирового судью Суздалева и начальника милиции Струкова.
Багаж пассажиров уже был уложен в грузовую сеть и лебедочной стрелой опущен за борт в кунгас. Туда же были уложены и нехитрые пожитки Булатова и его спутников – Безрукова и Хваана.
Берег приближался, а позади, на рейде Анадырского лимана, оставался «Томск». Булатов вглядывался в толпу встречающих. При всей разношерстности собравшихся на берегу людей что-то в них было общее. То ли серая, засаленная одежда и меховые шапки, несмотря на довольно теплую погоду. То ли выражение лиц… В них было нескрываемое любопытство, не утоленная еще после долгой полярной зимы жажда по новым лицам, голосам, новостям.
В стороне стояла молодая чукчанка в коротком, тесно облегающем полные плечи черном жакете. Черные волосы выбивались из-под цветного платка, обрамляя смуглое миловидное лицо.
Катер лихо подвел к берегу широкую корму кунгаса.
На берег сошли вместе и остановились чуть поодаль от толпы, сомкнувшейся вокруг представителей новой власти.
Изредка из-за спин мелькало лицо девушки с любопытными черными глазами, и Булатов против воли несколько раз поглядывал на нее.
– Скажи-ка, красавица, где тут живет Аренс Волтер? – учтиво обратился к ней Безруков.
Девушка подняла глаза, встретилась взглядом с Булатовым и смущенно прикрыла лицо концом рукава.
– Вон стоит. – Девушка показала на светловолосого мужчину в высоких резиновых сапогах.
Безруков пошел к нему.
Представители власти в сопровождении встречавших медленно направились к зданию уездного правления. Процессию сопровождали любопытствующие собаки.
За всем этим издали наблюдали несколько оборванцев с темными, почти черными лицами.
– Аренс Волтер, – познакомил Безруков, подведя светловолосого мужчину в высоких резиновых сапогах.
– А те кто такие? – спросил Булатов, кивнув в сторону оборванцев.
– Местные жители, – ответил Волтер. – Чукчи… Эй, Иван Куркутский!
Человек походил на русского.
– Здравствуйте, добрые молодцы, – поздоровался он. – Доспели, мольч, до Анадыря-то? Ну, ну, живите тут…
– У Михаила изба как? – спросил его Волтер.
– Пустует, оннак, – ответил Куркутский. – Можно там жить, только печку поправить.
– Печку поправим, – сказал Волтер.
Изба Михаила Куркутского встретила гостей пустотой и сыростью: хозяин жил у старшего брата, а в свое жилище складывал всякую ненужную рыбачью рухлядь.
Аренс Волтер по-хозяйски оглядел жилище, потрогал расшатавшиеся кирпичи в плите, ковырнул пальцем растрескавшуюся замазку на крохотном закопченном оконце и удовлетворенно произнес:
– Ничего, починим. Зимовать можно.
Булатов осмотрелся и сказал:
– Ну, я зимовать тут не буду.
Аренс Волтер удивленно посмотрел на него.
– Он у нас в Америку собирается, а оттуда на Смоленщину, – с улыбкой пояснил Хваан.
– Какой дорогой? – спросил Волтер.
– Попутным судном или зимой по льду…
Волтер посмотрел на парня и, убедившись, что тот говорит вполне серьезно, сказал:
– Американской шхуны в эту навигацию больше не будет. Знают о том, что царя больше нет, и выжидают… Зимой перейти Берингов пролив невозможно.
Каждого из этих людей в Ново-Мариинске хорошо знали: поселение небольшое и всяк на виду. Трудно соединить их вместе даже мысленно. Но здесь они сидели тесно, в крохотной комнатушке, и внимательно слушали Сергея Безрукова.
Пришли коренные анадырские жители, рабочие рыбных промыслов и торговых фирм. Василий Бучек – кряжистый, по всему видать, сильный мужик; с живым пытливым взглядом Сергей Гринчук; его товарищ – аккуратный широколицый Владимир Клещин; один из помощников радиста, тихий и застенчивый Василий Титов; моторист катеров уездного правления Игнат Фесенко; Николай Кулиновский и Михаил Куркутский. Всех их когда-то собрал вокруг себя Петр Каширин.
– Товарищи! Красная Армия Советской республики движется на восток. Мы, как искры революции, должны зажечь массы далекого Севера и поднять их на борьбу за власть пролетариата. Сложность нашей работы в том, что нас немного. Широкие массы туземного населения пребывают в темноте и невежестве. Предстоит гигантская работа. Надо искать сочувствующих, привлекать их к нашей борьбе… Петр Васильевич Каширин направлен в Якутию, а нас партия послала сюда…
Милюнэ еще никогда не переживала такой суматохи.
Каждый значительный человек Ново-Мариинска желал попасть на сборище, и дверь в доме Тренева не закрывалась, хотя каждого просителя Иван Архипович вразумлял:
– Господа, не я устраиваю прием, а общественность Ново-Мариинска. Потрудитесь обратиться в уездное правление.
Агриппина Зиновьевна на этот раз превзошла себя. Глянув на нее, Иван Архипович не сдержался и крякнул.
На лицо был положен весь грим, сберегаемый долгие годы. Брови и ресницы подчернены. Щеки слегка подрумянены и обсыпаны тончайшей китайской пудрой из большой коробки, хранящейся в заветном ларце. Агриппина Зиновьевна надела гладкое черное шелковое платье, а на плечи накинула палантин из отборных королевских горностаев. Снежной белизны мех красиво оттенял черный блеск шелка тангитанской женщины.
Иван Архипович тоже приоделся – во все черное, только рубашка была ослепительно белая.
Когда Агриппина Зиновьевна и Иван Архипович проходили по улице Ново-Мариинска, анадырцы выглядывали из домишек и перешептывались, а чумазые ребятишки пальцами показывали.
Милюнэ шла чуть поодаль и сбоку, любуясь своими хозяевами и в душе гордясь за них.
Ей хотелось похвастаться, что и она тоже приложила руки к этим нарядам: большим железным ковчегом, наполненным углями, водила по влажной ткани, и пар вырывался из-под плотно прижатого железа.
За церковью, где Треневы повернули к устью лимана, к уездному правлению, Милюнэ присоединилась к толпе наблюдающих.
Милюнэ побежала к дому уездного правления, куда направлялись любопытные.
В самой большой комнате правления, освещенной висячими керосиновыми лампами, говорил новый начальник уезда. Речь его была долгая и, наверное, очень важная, потому что все стояли и терпеливо держали в руках наполненные до краев стаканы и рюмки…
– Господа! – Голос у Громова был басовитый, несколько хрипловатый, словно он долго ехал по морозу на нарте. – Господа! Мы прибыли сюда для спасения России. Наша любезная родина оказалась во власти узурпаторов, анархистов и попросту разбойников во главе с немецким шпионом Лениным. Пользуясь темнотой и невежеством низших слоев российского общества, он поднял восстание и захватил власть, оккупировав Петроград и Москву. Но, господа, лучшие сыны России не могут отдать на поругание дорогую родину! История призвала на поле брани представителей истинного российского дворянства. Вместе с историей на нашей стороне разумные и благожелательные силы Америки, Англии и Японии. Благодаря их бескорыстной помощи большевики не захватили Дальний Восток. Верховный правитель России адмирал Колчак, божьей милостью поставленный у власти, полон решимости освободить Россию от большевиков, вернуть награбленное истинным хозяевам, защитить церковь от поругания и разорения. Да здравствует адмирал Колчак и наши доблестные союзники!..
Раздалось глухое «ура», и стекла слегка вздрогнули.
Милюнэ, стоя на завалинке, старалась увидеть своих хозяев и нашла их совсем недалеко от главного стола, за которым теперь восседал новый начальник…
Говорили речи и жители Ново-Мариинска.
Такого всеобщего поглощения дурной веселящей воды Милюнэ еще никогда не видела, и любопытство было так велико, что многое бы отдала, чтобы очутиться внутри.
– Эй, баба! – услышала она сзади.
На крыльце стоял один из милиционеров в сером мундире. Он держал винтовку и с любопытством посматривал на Милюнэ.
– Ну что, интересно?
Милюнэ молча кивнула.
– Хочешь поглазеть?
– Хочу, – добродушно ответила Милюнэ.
– Тогда иди за мной и помоги.
Милиционер спустился на берег, где на костре в большом ведре варилась уха. Поддев палкой раскаленную дужку, вдвоем понесли ведро в уездное правление.
Войдя внутрь, Милюнэ очутилась в табачном тумане, пропитанном густым запахом дурной веселящей воды, пота и какой-то прелой кожи. На столе были расставлены тарелки, и Бессекерский собственноручно принялся наливать Громову уху.
После ухи подавали оленьи котлеты и жареных уток.
Заиграл поставленный на железный сейф граммофон, и музыка заставила умолкнуть пирующих.
Громов вытащил из ухи ложку и принялся дирижировать.
– Дамы приглашают кавалеров!
При этих словах Агриппина Зиновьевна решительно встала, повела плечами, поправляя горностаевый палантин, и устремилась к Громову.
– Позвольте, господин Громов!
Громов положил ложку, одернул мундир, вытер тыльной стороной ладони усы и тяжело вывалился из-за стола.
Все расступились, образовав свободное пространство посреди комнаты. Держа одной рукой ладонь Агриппины Зиновьевны, а другую положив на то место, где у хозяйки начиналась округлость, Громов повел даму, вальсируя среди пораженных анадырцев.
Сдержанный шепот восхищения пронесся над столом.
Милюнэ застыла в изумлении – Агриппина Зиновьевна и Громов двигались в удивительном согласии с музыкой. Все грузное тело женщины от полных ног до плеч вздрагивало в такт ритмичным ударам.
Милюнэ перевела взгляд на Тренева. Иван Архипович смотрел на жену, и лицо его как-то странно скривилось, будто у него неожиданно заболел зуб.
Никто сначала не понял, что случилось. Музыка тонко взвизгнула, будто кто-то прижал хвост ненароком забредшей собаке. Наступила тишина, и в этой тишине отчетливо послышался голос Тренева:
– Агриппина Зиновьевна!
Он встал из-за стола и решительно шагнул к танцующим.
– Довольно, Груша, пора домой.
– Ваня, Ванечка, – пыталась что-то сказать Агриппина Зиновьевна, но Тренев не слушал ее и изо всех сил тащил за собой.
