Текст книги "Конец вечной мерзлоты"
Автор книги: Юрий Рытхэу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)
Кулиновский, обжигаясь варевом, рассуждал:
– Пошто так? Зимой скучаешь о юшке рыбной, а три дня поел, уже надоела… Чисто баба эта рыба.
– Ты бабу с рыбой не равняй, – возразил дрожащий от холода и сырости Ермачков. – Баба – она всегда горячая, теплая, а рыба-то – она холодная…
Вместе с костром угасал и разговор.
К полудню немного утихло, и решено было снова завести сети.
Вставив весла в ременные уключины, Тымнэро погреб против низких волн, бьющих о кожаное дно байдарки. С трудом, но сети поставили.
Выйдя на берег, Тымнэро сказал Кулиновскому:
– Зря мы сети ставим.
– Однако, паря, не зря. Белуха пошла.
И вправду, между светлых барашков, почти неотличимые от них в воде, белели спины морских животных, идущих вслед за косяками.
До ночи несколько раз вытащили сети – рыба была.
Окрыленные удачей, завалились спать, набившись в крохотную палатку.
Не успели, однако, уснуть, как оказались на вольном воздухе, в дожде и грохоте бури: словно великан одним взмахом руки сорвал с колышек палатку и унес в море.
Вслед за палаткой, перекувырнувшись несколько раз в воздухе, улетела байдарка Тымнэро.
Он было побежал за ней, но она лишь мелькнула желтой моржовой кожей и исчезла в кипящей тьме бушующего моря.
– Сети! Наши сети! – кричал Галицкий, бегая вдоль берега.
Сетей не было. Оставалась лишь половина дальней, поставленной под защитой низкого галечного мыса.
Что-то такое произошло у тангитанов. В доме Тренева будто поселился покойник. Сам хозяин сказался сильно больным, слег в кровать.
В дом наведывались не меньше хозяев растерянные тангитаны – Грушецкий, Желтухин, Бессекерский, – но всех их гнала Агриппина Зиновьевна, приговаривая:
– Ванечка болен, Ивану Архипычу нездоровится…
Из обрывков разговоров, из намеков Милюнэ догадалась, что в Петропавловске опять что-то произошло неожиданное. И ее хозяин очень напуган.
Улегшись на свою лежанку за печкой, крепко зажмурив глаза, Милюнэ не могла заснуть, тоска сжимала сердце: сколько времени уже прошло, а привыкнуть к новой жизни она так и не сумела. Внешне вроде бы все хорошо: она уже свободно объяснялась по-русски, научилась готовить тангитанскую еду с таким искусством, что Агриппина Зиновьевна откровенно хвалилась перед гостями ее умением. И все же вечерами, оставаясь наедине, Милюнэ чуть не плакала от серой тоски, от неясных желаний, от горько-сладких воспоминаний о тундре, о родных ярангах.
Артельные рыбаки появились на исходе второй ночи после бури. Они шли на веслах по приливу, используя течение. Черный баркас, словно бы стесняясь, таясь, бесшумно плыл под берегом, а в нем сидели оборванные и исхудавшие рыбаки.
Они молча высадились между тангитанским кладбищем и ярангой Тымнэро.
Чукча поднялся к себе в ярангу, и остальные побрели в дома, пряча глаза, нехотя отвечая на расспросы встречных.
Грушецкий вышел на крыльцо конторы и громко крикнул:
– Ну что, рыбаки? Много ли наловили?.. А ты, Ермачков, и не ходи ко мне больше…
Аренс Волтер свернул с дороги и подошел к Грушецкому.
– Иди домой, – коротко, но строго сказал норвежец. – Иди домой и сиди тихо.
– Да ты что! Как смеешь? Ах ты норвежская морда! Убери руки! Потрепыхались и хватит! Слыхал, что случилось в Петропавловске?
– Иди домой, – повторил Волтер. – Иди домой и сиди тихо.
И легонько, но настойчиво подтолкнул Грушецкого в сени.
Аренс вошел в свой домик и крепко запер дверь.
Весть о том, что в Петропавловск вернулась старая власть, напугала всех в Ново-Мариинске.
Бессекерский, получивший подробное письмо с Камчатки, сказал, что суть переворота в том, что власть взяли имущие люди. Никаких представителей солдатских, крестьянских и прочих депутатов. Вынашивается план отделения полуострова от России и провозглашение Камчатской республики. Это означало, что новые камчатские правители включат в состав нового государства и Чукотку.
Иван Архипович с тоской смотрел в окно. Единственным утешением было то, что не довелось глубоко ввязнуть в дела анадырских властей. Тренев мысленно хвалил себя за предусмотрительность и осторожность.
За окнами сиял летний день. Коротко анадырское лето, но прекрасно вот такими ясными и тихими днями.
– Пойдем, Грушенька, в тундру, – предложил жене Иван Архипович.
Агриппина Зиновьевна с удивлением поглядела на мужа – не рехнулся ли, часом, Архипыч? В последние дни он был совсем плох, и на него нельзя было смотреть без жалости и сочувствия.
– Сейчас в тундре благодать, – продолжал Тренев. – Комар уже кончился, морошка появилась, цветы… Ей-богу, пойдем, что нам киснуть здесь взаперти? Полюбуемся природой…
– Пойдем, Ванюша, – обрадованно согласилась Агриппина Зиновьевна. – Возьмем поесть с собой.
Служанка едва могла догадаться, о чем идет речь. Ново-мариинские жители не имели обычая вот так запросто ходить в тундру.
Она собрала в корзинку еду, нацедила в бутылки питьевой воды.
Обыватели с недоумением и любопытством наблюдали странную процессию: впереди шла важная, не видящая ничего вокруг себя Агриппина Зиновьевна, за ней Иван Архипович в сюртуке, но в болотных сапогах, а позади красавица служанка Маша.
Только рыбак Ермачков, выглянув из своей избы, задумчиво сказал им вслед:
– Доспели… Обчукотились совсем. Не иначе как мышиные корешки пошли собирать в тундру.
А это было именно время сбора мышиных корешков, и Милюнэ на всякий случай прихватила с собой палку, чтобы разрывать норки.
Перешли по ветхому мостику Казачку, поднялись на первый холм и двинулись в глубь тундры.
Уже за железными мачтами радиостанции открылась цветущая тундра. Красные ягоды морошки выглядывали из ярко-зеленой травы, сине-черная шикша сплошь устилала кочки. Вернувшаяся в родную стихию Милюнэ не разгибалась, собирала ягоды, ссыпала их в большую жестяную кружку. Тангитаны тоже ели ягоды, и вскоре у обоих губы и руки почернели от ягодного сока.
На склоне холма Милюнэ разыскала мышиные кладовые и принялась палкой разрыхлять их, доставая оттуда сладкие корни – пэлкумрэт.
Тренев облюбовал место на сухом, пригретом солнцем пригорке и велел разложить скатерть.
– Не медведь ли это? – спросила Агриппина Зиновьевна, близоруко сощурив глаза.
С соседнего холма в ложбинку спускался кто-то с ношей сухого стланика за спиной.
– Это люди, – сказала Милюнэ.
– Ну и глаза, как бинокли, – то ли осудила, то ли похвалила Агриппина Зиновьевна.
Меж тем тундровые путники приблизились настолько, что Милюнэ узнала в них Тынатваль и Аяну – дочку Тымнэро.
– Да это жена Тымнэро, – сказал с легким удивлением Иван Архипович.
– Пусть подойдут ближе, – милостиво разрешила Агриппина Зиновьевна, обращаясь к служанке.
В руках Тынатваль держала туго набитый морошкой кожаный туесок. Аяна уставилась на остатки господского пиршества. Агриппина Зиновьевна поймала голодный взгляд ребенка, собрала остатки еды и протянула девочке:
– Ешь, милая, не бойся.
Однако девочка прижалась к матери.
Аяна впервые вблизи видела эту тангитанскую женщину, о которой много слышала от тети Милюнэ.
Иван Архипыч встал с пригорка, подошел к Тынатваль и взял у нее из рук туесок с ягодами.
– Гляди, Груша, какая прелесть! Давай купим у нее эти ягоды. Спроси, Маша, сколько она хочет за них?
Милюнэ перевела вопрос хозяина, и Иван Архипович услышал:
– Берите так, если это вам нравится.
– Нет, так не пойдет, – сказал Иван Архипович. – Я не могу принимать подарки от туземцев. Пусть возьмут этот хлеб, рыбу, – сказал он, кивнув на остатки.
Милюнэ перевела предложение хозяина, и Тынатваль устало согласилась.
Одежда на ней была повседневная, лоснящаяся от сала и вся в лоскутках. Девчушка тоже в жалких лохмотьях, худая и какая-то забитая. Смотреть на них было тяжко, и оба тангитана облегченно вздохнули, когда Тынатваль взвалила на себя вязанку сухого стланика.
– Какая нищета! – осуждающе сказала вслед им Агриппина Зиновьевна.
Солнце ушло на другой берег лимана, и Треневы засобирались домой. Агриппина Зиновьевна набрала большой букет цветов и шла, как всегда, впереди.
За мостом встретили возбужденного Бессекерского.
– Ну, где же вы были? – накинулся он на Тренева. – Упустили такой шанс!
– Что случилось? – с тревогой спросил Тренев.
– А то, что с аукциона продали катера, кунгас и продовольственный склад!
Катера, кунгас и пустой склад ранее принадлежали уездному правлению и считались государственной собственностью.
– Кто же купил? – с нетерпением спросил Тренев.
– Я купил! – возбужденно сказал Бессекерский.
– Все? – изумился Тренев.
– Катер и кунгас. Второй катер и склад отхватил Грушецкий.
Дошли до дома вместе.
Агриппина Зиновьевна велела поставить самовар и, сославшись на неожиданно вспыхнувшую мигрень, улеглась в постель.
Мужчины устроились на кухне.
– У меня давняя задумка насчет транспорта, – продолжал Бессекерский. – В здешних условиях это самое прибыльное дело. Понимаешь, ежели нам взять все катера и кунгасы и собачьи упряжки – какими делами можно ворочать?! Глядишь, потом и шхуну можно приобрести у американцев.
– Так что же делать? – растерянно произнес Тренев. – Грушецкий нам обратно катер не продаст.
– Я об этом подумал, – улыбнулся Бессекерский. – С одним катером он не больно развернется. Кунгас все равно нужен, а он-то у меня. Со временем второй катер можно у него перекупить. Ну так как? Входишь в долю? Акционерное транспортное общество «Бессекерский и Тренев» – перевозка грузов по рекам Чукотки, каботаж и собачий извоз? А?
Прогулка в тундру несколько успокоила Тренева, и он стал трезвее смотреть на происшедшее. Кто знает, как дальше дело повернется. Может статься, что возвращение старых порядков дойдет до того, что будет восстановлена монархия и Бессекерскому с Грушецким придется обратно отдавать катера и кунгас как имущество государственное…
– Надо подумать, – уклончиво ответил Тренев.
– Смотри, Иван Архипович, – с ноткой угрозы произнес Бессекерский. – Упустишь свою выгоду. Я предлагал тебе сотрудничество из дружеских чувств. А охотников найдется много, стоит мне только кликнуть…
Бессекерский вышел, и тотчас из комнаты появилась Агриппина Зиновьевна с полотенцем на голове.
– Почему не согласился? Чего ты ждешь?
Агриппина Зиновьевна, как всегда, начала тихо, почти шепотом, но когда ее голос достиг крика, Милюнэ бочком выбралась из кухни…
Глава третья
Хозяев стойбищ, имевших большое количество оленей, называли «майнычавчыват» – «большой оленевод»… И такое название присуждалось необязательно самому богатому, но непременно главе, родоначальнику стойбища…
«Очерки истории Чукотки с древнейших времен до наших дней»
Из этой долины до Ново-Мариинского поста было рукой подать.
Свою поездку прошлой зимой Армагиргин не мог вспоминать без стыда. Но как забудешь, когда у Кымынто родилась внучка – ясноглазая тангитанская девчонка.
И рад бы был Армагиргин откочевать от этого опасного места, но приспело время навестить именно эти пастбища.
Армагиргин одряхлел, но штанов из белого камуса еще не надевал.
Возраст давал себя знать: долгими бессонными ночами от глухой серой тоски замирало сердце и некуда было деваться. Все чаще призывал Армагиргин к себе младшего Эль-Эля, но молодой шаман камлал без того воодушевления, которое было свойственно его отцу и которое быстрее доходило до богов.
Армагиргин чувствовал в душе нарастающую неприязнь к шаману и, боясь собственного гнева, отсылал его от себя.
Старик стал бояться одиночества. Когда уходил Эль-Эль, приходил черед Теневиля.
Все стойбище заметило благоволение Армагиргина к молодому пастуху. Это было закреплено в имени сына Теневиля, названного самим Армагиргином Армаолем. Он передал частицу смысла своего имени новорожденному, и это было знаком особого покровительства.
Отблеск костра хозяйской яранги виден издали – снег вокруг ярко освещен, словно огонь был под ним.
Прежде чем войти в ярангу, Теневиль остановился, глубоко вздохнул и огляделся. Полная луна сидела на зубчатой вершине хребта и заливала долину ровным светом. Яркие звезды дрожали от ночного холода.
Налюбовавшись на звезды и дальние освещенные отроги Золотого хребта, Теневиль шагнул в чоттагин хозяйской яранги.
Перед Армагиргином лежала доска с текстом царской бумаги. На низком столике были зажжены два моховых светильника.
Армагиргин кивком показал на место рядом с собой.
Теневиль уселся.
Женщина подала кипяток, заваренный вместо тангитанского чая тундровой травой.
– Гляди сюда. – Армагиргин показал на доску. – Ты никогда не задумывался, почему у царского орла две головы?
– Нет.
– Это должно что-то значить, – заметил Армагиргин. – Зачем птице две головы? Ведь с двумя головами летать куда труднее, чем с одной.
– Может, это знак мудрости? – предположил Теневиль.
– Я тоже так думал, – со вздохом сказал Армагиргин. – Но не только это… Два взгляда, и оба в разные стороны. Видишь? Вот только который взгляд вперед? А?
– Коо, – пожал плечами Теневиль.
– Спросить бы знающего человека…
– Это только во Въэне можно, – сказал Теневиль.
Армагиргин вздохнул.
– Неужто нам своим разумом не отгадать это царское тавро? – с досадой спросил Армагиргин.
– Как же угадать? Чужой язык, чужая жизнь, – ответил Теневиль. – Чтобы понять тангитанский письменный разговор, для этого сначала надо тангитанский разговор изучить… А разве исправник Кобелев не переводил вам содержание царской бумаги?
– Содержание бумаги мне известно, – ответил Армагиргин, – мне надо смысл тавра и значение двуглавой птицы уразуметь. И отчего она такая когтистая да тощая?
– Может, старая? – предположил Теневиль.
– А верно – птица-то старая, – пробормотал Армагиргин. – Она и должна быть старой, должна говорить о древности рода. Орлы, сказывают, живут долго, как и вороны… А вот две головы? И почему в разные стороны?
– Чтоб взглядом больше охватить, – вдруг сказал Теневиль, сам несколько испугавшись своей догадки.
– А ведь верно! – Армагиргин изумленно посмотрел на пастуха. – Помнишь разговор?
– Какой разговор? – отозвался Теневиль.
– Когда я тебе говорил о наследстве…
Теневиль молчал.
– Другой бы обрадовался, – с укором произнес Армагиргин. – Почему ты молчишь? Если тебя это пугает, то скажи почему? Разве богатство так страшно для непривычного человека? Ведь каждый бедняк мечтает разбогатеть, я так думаю.
Армагиргин наклонился и пытливо посмотрел в глаза Теневилю.
– Меня судьба обошла богатством, значит, так и должно быть, – сказал Теневиль.
Армагиргин поглядел с хитрым прищуром на пастуха:
– Отказываешься?
Теневиль молчал.
– А что скажет твой сын, когда он вырастет и узнает, от какого богатства ты отказался?
– Я постараюсь воспитать его так, чтобы он не был завистлив к чужому, – тихо ответил Теневиль.
Армагиргин вздохнул, поднялся, подошел к костру и стал задумчиво смотреть на огонь. Потом вернулся.
– А теперь слушай меня. Прежде чем предложить тебе наследство, я крепко подумал. Я не хочу, чтобы после моей смерти стойбище Армагиргина разбрелось и исчезло с лица земли. А такое может случиться, если не будет единой твердой хозяйской руки. Я пекусь не о собственном богатстве, а о людях, остающихся после меня. Люди неблагоразумны, и поведение их нуждается в руководстве. Если стадо окажется без хозяина, его разворуют, растащат, убьют на мясо важенок и породистых быков, не говоря уже о ездовых оленях. Нужен человек не для праздного пользования богатством, а для руководства стойбищем.
Вкрадчивый голос Армагиргина внушал, заставлял согласиться, но Теневиль сопротивлялся этому воздействию, как противится человек страшному сновидению.
– Или у тебя на уме надежды на перемены в тангитанском мире? А? Запомни, Теневиль, тот мир совсем чужой для нас. И образом жизни, и обычаями, и мыслями. Тангитан чертовски изобретателен, хитер в торговых делах, но наивен и груб.
Теневиль слушал его и, внимая словам эрмэчина, думал о своем.
– Знаю, трудную я тебе задал задачу, – ласково произнес Армагиргин, – а ты думай. Дураком ты был бы, если бы сразу согласился.
Чуткое ухо Теневиля уловило какой-то непривычный шум за стенами яранги, дальний собачий лай.
– Кажется, к нам, – удивленно сказал Армагиргин и двинулся из яранги. Вместе с ним вышел и Теневиль.
Упряжка уже подъехала, и с нарты вставал каюр, облаченный в длинную матерчатую камлейку. Вглядевшись, Теневиль узнал в нем Тымнэро, своего ново-мариинского родича.
– Какомэй, етти! – воскликнул он.
– Ии, – ответил Тымнэро. – Уэлькальские видели следы вашего стада, и я догадался приехать.
– Ну, заходи в ярангу, коли приехал, – позвал гостя Армагиргин и велел собравшимся пастухам распрячь и накормить собак.
По старинному обычаю гостя не расспрашивали, пока он не отогрелся и не насытился. А голодный Тымнэро так и приник к деревянному кэмэны и лишь изредка ненадолго отваливался, чтобы передохнуть. Теневиль глядел на него и догадывался, каково сейчас чукчам в Ново-Мариинске.
– Еды, однако, совсем не стало, – подтвердил Тымнэро, переходя от мяса к крепкому оленьему бульону. – Рыбалки, считайте, вовсе и не было. Удалось осенью белуху подстрелить – вот и весь собачий корм.
Гувана заварила настоящий чай из привезенного Тымнэро скола чайного кирпича.
– А что там с властью? – задал Армагиргин свой главный вопрос.
– Все вернулось, – махнул Тымнэро. – Зазря только народ будоражили да сулили несбыточное. Про общий дележ да владение толковали.
Армагиргин поднял голову и посмотрел на Теневиля.
Поздним вечером Теневиль увел гостя в свою ярангу, и только там Тымнэро признался, что привела его в стойбище крайняя нужда.
Тымнэро совсем отощал, и смотреть на него было страшно – только глаза и горели на черном костлявом лице.
Раулена наварила еще мяса, и Тымнэро не нашел в себе сил отказаться от нового угощения. Он разделся догола, влез в полог и высунул голову в чоттагин.
– Эти тангитаны совсем взбесились, – рассказывал Тымнэро. – Орут друг на друга и даже дерутся, особенно когда отведают дурной веселящей воды. Страшно на них смотреть.
– А как же среди них Милюнэ живет? – спросила Раулена.
– Милюнэ хорошо живет, помогает нам чем может. Но много ли остается от двух тангитанов? Да и в еде они стали больно аккуратны, уже не пиршествуют, как раньше.
– А замуж она не собирается?
– Пока не собирается, – ответил Тымнэро.
– Что же это она? – удивилась Раулена. – Вроде бы пора.
– Вроде бы, – согласился с ней Тымнэро. – Тангитанская жизнь, видно, ей нравится, не больно хочется ей уходить от хозяев. Сытно, тепло – отчего не жить?
– Все же она женщина! – заметила Раулена. – Женское свое она должна в жизни взять.
– А может, она второй тайной женой хозяина-тангитана стала? – предположил Теневиль.
– Неужто? – встрепенулась Раулена. – Это было бы неплохо для нее. Пусть вторая, но у такого богача!
– Да, она, конечно, не очень-то к этому делу охоча, – заметил Теневиль. – Тут Армагиргин пытался ее взять, не захотела. Плакала, будто не мужика остерегалась, а самой смерти.
– Ну, уж сравнил ты старика с тангитаном, – усмехнулась Раулена.
– Найдется какой-нибудь тыркыльын[17]17
Олень-бык.
[Закрыть], – с уверенностью произнес Тымнэро.
– Хоть бы тангитан взял ее, – вздохнула Раулена. – Всю жизнь была бы сыта.
Следующим утром Тымнэро проснулся на рассвете от желания облегчиться. К своему удивлению, он не обнаружил рядом в пологе Теневиля и подумал, что оленевод ушел в стадо.
Тымнэро натянул на себя нижние пыжиковые штаны, торбаса, накинул легкую кухлянку и вышел из яранги. Он по привычке посмотрел на восход, чтобы удостовериться, что погода в течение дня не изменится. Там было чисто, и ровная полоса красной зари наполнялась усиливающимся светом, будто живой горячей кровью. Вчерашняя сытость еще не прошла, и по телу Тымнэро разливалась умиротворенность.
Вернувшись в ярангу, он застал там расстроенного Теневиля.
– Тебе лучше поскорее отсюда уехать, – мрачно сказал пастух.
– Я и сам подумываю об этом, – с легким удивлением сказал Тымнэро. – А что случилось?
Однако Теневиль не мог передать всего утреннего разговора с Армагиргином своему дальнему родичу и лишь произнес в ответ:
– Так надо.
Он помог погрузить оленьи туши на нарту и проводил Тымнэро вверх по долине, пока нарта не поднялась на перевал, откуда дорога шла вниз до самого Анадырского лимана.
Теневиль смотрел вслед исчезающей нарте с горечью.
Кончался короткий зимний день. Сменные пастухи возвращались из стада, устало входили в жилища. В чоттагинах пылали костры, трещал в огне высохший на морозе валежник, в вечернем стылом воздухе глухо звучали голоса.
В чоттагине Армагиргина горели четыре моховых светильника, было как солнечным днем.
Прямо под дымовым отверстием на рэтэме разложены странные вещи. Здесь – берестяная коробочка-проткоочгын, в которой хранились царские бумаги, дарованная якутским генерал-губернатором тангитанская нарядная одежда, уже сильно истлевшая от старости и много раз чиненная нитками из оленьих жил. Тускло поблескивали шитые серебром наплечники, позеленевшие пуговицы. Здесь же была хорошо отполированная деревянная доска, на которую Теневиль перенес русскую речь с царской бумаги. Поверх всего лежал царский ножик в серебряных ножнах.
Теневиль с удивлением уставился на эту груду.
Армагиргин поймал его взгляд и сказал:
– Прежде чем звать Эль-Эля, ты первым узнаешь от меня эту новость: я решил отречься от братства с русским царем.
– Как это? – не понял Теневиль.
– Много лет назад я дал клятву в Якутске служить российскому царю и русскому правительству вместе со всем чукотским народом… Однако остальные чукотские эрмэчины не поддержали меня. Я не отступал от своего. Мне казалось, что это лучший путь для нашего народа – жить под покровительством русского царя и русской веры. Я ждал вместе с моим народом защиты и помощи… Да, пришли на нашу землю тангитаны с признаками власти, с маленькими ружьецами в кожаных чехлах, носимых на поясе. В Маркове и в Уэлене построили школы. Появился даже русский лекарь Черепак… Но в школе ни одного чукчу не научили грамоте – Михаил Куркутский не в счет. А вера русская оказалась непригодна для нас, не была понята… И чем больше я жил на этой земле, тем больше убеждался, что сделал в свое время страшную ошибку – не тем путем пошел. Народы как острова в море – они никогда не сходятся. Сами русские смеялись надо мной и над моим званием брата русского царя… Пусть бог отнял у меня потомство за предательство, но рождались дети у моих пастухов, люди, которые должны были населять тундру. А теперь в России непонятное творится. И от этого еще хуже нам. Если бы я знал другой путь! Но нет ничего другого, как пойти дорогой лопаточной трещины… Эй, женщины, принесите оленью лопатку!
Гувана подала хорошо очищенную от мяса лопаточную кость.
Армагиргин положил ее на тлеющие угли и молча принялся наблюдать за ней.
– Пусть придет Эль-Эль…
– Погляди, что там. – Армагиргин устало кивнул на почерневшую от огня оленью лопатку.
Эль-Эль щепкой выковырнул из углей лопатку, подождал, пока она остыла, и взял в руки.
– Через верховья реки лежит путь кочевки, – сказал Эль-Эль.
– Я так и думал, – отозвался Армагиргин. – А теперь приготовь нарту и сложи вот это. – Он показал рукой на сложенные вещи.
Эль-Эль кинул пытливый взгляд на Армагиргина и вышел из чоттагина.
Тем временем Армагиргин достал обгорелый священный факел, которым переносится огонь.
Теневиль вынес тангитанские вещи и сложил на нарту, привезенную шаманом. Следом вышел Армагиргин, держа высоко пылающее священное пламя.
Нарту потащили к небольшому покрытому льдом и снегом озерку, откуда брали лед для питьевой воды. Священный факел освещал путь, и в красном отблеске пламени по снегу прыгали изломанные тени. Старый засохший жир стрелял и шипел, падал на белый снег черными горячими каплями. Темные яранги на высоком берегу застыли в напряженном ожидании.
Теневиль догадывался о задуманном Армагиргином и едва верил этому. Должно быть, разочарование эрмэчина было так сильно, что он решился на последнее. Но разве раньше он не видел бесплодности своих попыток подружиться с тангитанами? Или не хотел признаться в своей неудаче из гордости?
Теневиль шагал следом за Армагиргином и вдруг остановился, пораженный: эрмэчин был в белых камусовых штанах! Когда же он успел переодеться? Или ему показалось? Теневиль пригляделся – ошибки не могло быть: Армагиргин надел белоснежные, тщательно подобранные камусовые штаны. Они были так искусно сшиты, что плотно облегали ноги… Это означало, что он признал себя стариком, человеком, готовым по первому же зову пуститься в путь сквозь облака.
Эль-Эль вместе с нартой остановился на противоположном от стойбища берегу озерка и спросил Армагиргина, будто не догадывался сам:
– Что дальше будем делать?
– Сожжем вот это. – Армагиргин небрежно кивнул на кучу, сложенную на нарте.
Высоко держа над собой факел, Армагиргин ногой поправил кучу, сгрудив ее поплотнее, и поднес пламя. Ткань разгоралась плохо, долго тлела, испуская едкий вонючий дым. Первой весело занялась берестяная коробочка с царской бумагой, а за ней сначала по краям, а потом загорелась вся хорошо усохшая деревянная доска с начертанными на ней письменами. Наконец и сама одежда, сильно багровея, задымилась.
Армагиргин время от времени ворошил концом священного факела костер, и тяжелые, жирные искры отлетали и падали в снег.
И по мере того как догорал костер, он укреплялся в мысли, что принял правильное решение. Надо уходить. Уходить в свою жизнь, подальше от чужих людей с чужими мыслями, с чужими надеждами, чужой едой и разными вещами, которые вводят человека в грех и соблазн. Велика чукотская земля. Есть такие места, где можно укрыться на долгие годы. И еще внушить людям, что только праведная жизнь – без веселящей воды, наполненная заботой о родичах, об оленьем стаде, – и есть жизнь, достойная настоящего человека.
На востоке занималась заря. Будто и там кто-то жег огромный царский мундир и сукно долго не разгоралось, багровея и наливаясь жаром.
Ранним утром Армагиргин собрал главных пастухов в своей яранге и объявил:
– Через два дня мы уходим с этих пастбищ… Наша дорога будет проходить мимо Великой реки. Отныне наше стойбище не будет пускать к себе никого из тангитанов.
Все слушали Армагиргина с почтением и не сводили глаз с его белых камусовых штанов: значит, старик готовится уходить… А кто же останется вместо него? Кому он передаст стойбище и все стадо?
Никто этого не знал.
Армагиргин еще не сказал самого главного.
Аренс Волтер, перепачканный глиной и сажей, сидел в своем домике и пил чай. Посреди зимы он решил переложить печь, чтобы она быстрее нагревалась. С углем было худо. На шахте сломалась лебедка, за уголь нужно было платить бешеные деньги или самому отправляться с мешками на санках на другой берег Анадырского лимана, спускаться в шахту и нагружать лопатами уголь.
У Тымнэро давно не было такой удачи. Все просили привезти уголь, зазывали к себе, угощали, заискивали перед ним.
Он пришел к Волтеру и застал бывшего моряка в странном виде.
– Я делаю обогреватель во всю стену, – принялся объяснять Волтер. – Прежде чем уйти из моего домика, дым отдаст все тепло до последнего… Понял?
Тымнэро ничего не понял. Он видел только груду кирпича, жидкую глину в лохани и перепачканного Волтера.
Волтер налил Тымнэро чаю и продолжал:
– Позвал я тебя, чтобы попросить: возле шахты под снегом есть чугунная плита. Я ее осенью купил у тамошнего шахтера. Надо ее привезти. Будь другом!
Тымнэро понял, о чем говорит норвежец, и согласно закивал:
– Обязательно привезу!
Он был рад услужить человеку, который помог ему в самую трудную минуту – когда умирал сын.
– Что слышно о Каширине? – спросил Тымнэро.
Аренс Волтер достал письмо и принялся читать, стараясь объяснить простыми словами содержание.
Письмо было длинное, не все уразумел в нем Тымнэро, но понял – надежда есть.
А Каширин писал вот что:
«Дорогой брат Аренс! Посылаю это письмо с верным человеком. Прибывши в Петропавловск с арестованными и сдав их караулу, я стал искать верных и надежных людей.
На свое счастье, я тут встретил своих старых дружков. Они прибыли на пароходе «Тверь» поздней осенью в числе солдат здешней команды. И знаешь, кого я встретил здесь? Ваню Ларина, моего старого дружка еще по Уэлену. Будешь в тамошнем селении, увидишь школу – это мы с Иваном поставили ее, когда я служил у Караевых. Ваня Ларин и его товарищи оказались большевиками. Они подробно рассказали мне что к чему, и я понял – это те, кого нам не хватало в Ново-Мариинске.
Совет в Петропавловске был создан 7 декабря. Эту великую дату должны запомнить все люди Северо-Востока. В день Нового года мы объявили Совет высшей властью в городе. Что тут затеялось! Ларина и его товарищей называли узурпаторами, самовольными захватчиками власти. Я не остался в стороне и много выступал на митингах. Призывал рыбаков, моряков, солдат поддержать Совет, потому что другой власти трудовому народу не надо. Написал я письмо городскому Совету, чтобы приняли решительные меры к контрреволюционерам. А что учудили они весной! Перед началом навигации выступили с лозунгом объявить Камчатку автономной республикой и отделить ее от Советской России! Но я-то знаю, что это значит на самом деле – это влезть прямо в разинутую пасть Свенсона! Весь трудовой народ Камчатки поддержал Советы! И если бы мы были смелее, решительнее, то не произошло б того, что случилось.
В июле в Петропавловске был совершен контрреволюционный переворот. Власть оказалась в руках бывшего офицерья и разных купцов и промышленников.
Арестован весь Петропавловский Совет и я в том числе, хотя формально в Совете не состоял. Однако хорошо запомнили сусляки мои выступления.
Плывем сейчас во владивостокскую тюрьму. Что будет дальше, пока не могу сказать. Однако чую – борьба будет жестокая и долгая. Может быть, мне не придется вернуться на Чукотку, но знай, брат Аренс, что будущее за трудовым народом, за партией большевиков, за Лениным и за Советской республикой, которая держится, несмотря ни на что. Передай поклон всем знакомым, Куркутскому Мише, Кулиновскому и Тымнэро».
Письмо было подписано: «Партии пролетариата П. Каширин»…
Собаки взяли привычное направление на другой берег Анадырского лимана. Дорога накатана – пурги давно не было и следы полозьев отчетливо виднелись на снегу. Однако главной приметой нартовой дороги через лиман была угольная пыль.
Но вот как получается – когда у одних несчастье, то у других удача. Сломалась лебедка на шахте – Тымнэро стал всем нужен. Он готов был ездить круглые сутки, благо погода была отличная и дорога накатана. Но собакам надо давать роздых, хоть и кормил он их теперь досыта. За уголь платили щедро: на Севере самое ценное – тепло. Можно голодать и страдать от жажды, но если мороз и нет животворящего огня, то замерзнуть ничего не стоит.
