Текст книги "Конец вечной мерзлоты"

Автор книги: Юрий Рытхэу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

Милюнэ скребла что-то в коридоре у печки.

– Машка! – услышала она громкий голос начальника.

Она вошла в комнату и остановилась у двери. Встретилась глазами с бывшим хозяином и заметила, что у того взор, как у загнанного волками оленя.

– Вот скажи, Машка, твой бывший хозяин хорошо обращался с тобой? Не обижал?

– Не обижал, – быстро ответила Милюнэ. – Он хороший.

Милюнэ ушла.

– Господин Громов, я должен заявить, – дрожащим голосом начал Тренев. – Я человек семейный, религиозный.

– Дойдем еще до вашей религиозности, – успокаивающе произнес Громов. – Так, значит, вы многих жителей Ново-Мариинска знаете хорошо?

– Да не так чтобы…

– Вот такого, как Аренс Волтер, вы знаете?

– Этого американца?

– Господин Тренев! – укоризненно произнес Громов. – Аренс Волтер по национальности норвежец.

– Да, это верно, но мне казалось – он американский подданный, – торопливо ответил Тренев. – Личность, конечно, подозрительная. Не хочет уезжать, занялся тут починкой всяких металлических изделий. Мастер, одним словом, но вроде живет тихо, одиноко…

– А про такого Мандрикова вы слышали что-нибудь?

Тренев наморщил лоб.

– Извините меня великодушно, но впервые слышу такое имя, – ответил он.

– Это правда?

– Ну с чего мне перед вами таиться, господин Громов? – с вымученной улыбкой проговорил Тренев.

Он еще раз попытался было закинуть ногу на ногу, но дрожь не унималась, и он снова уперся обеими ступнями в пол.

– А тот, кого вы ищете, давно проживает в Ново-Мариинске?

– В этой комнате я спрашиваю! – рявкнул Громов так, что даже Струков вздрогнул. – Скажите, кто бы мог быть Мандриковым?

– Трудно ответить определенно, – мотнул головой Тренев. – Если он приехал в последнюю навигацию, то его следует искать среди тех, кто прибыл именно в это время. Некоторые люди поплыли вверх по реке Анадырь, в Марково. Может быть, он там?

– А ведь это дельно, – с похвалой произнес уездный начальник, когда Тренев замолк.

Иван Архипович почувствовал себя настолько уверенно, что теперь уже мог водрузить ногу на ногу.

– Осмелюсь еще вам заметить, что для авторитета власти и уважительного отношения к ней простого народа необходимо вести правильно избранную политику, – почти вызывающе произнес Тренев.

– Что вы имеете в виду? – прищурившись, спросил Громов.

– Осмелюсь заметить, что некоторые ваши действия вызвали у населения превратное отношение к вам, некоторое, так сказать, охлаждение. – Тренев чувствовал в глубине души, что не следовало бы ему говорить такое, но его уже понесло, и он не был волен над собой. – Эти бесплодные обыски вызвали некоторый, так сказать, юмор по отношению к действиям…

– Какой такой юмор? – наливаясь краской, грозно спросил Громов. – Вы что, собираетесь осуждать действия моей военной разведки? Да вы знаете, господин Тренев, кто такой Струков? Пинкертон по сравнению с ним дикий и невежественный эскимос!

И тут Громова прорвало. Все, что он накопил в течение целого часа вежливого разговора с Треневым, все, что сдерживалось, вырвалось наружу мутным потоком ругательств.

– Вон отсюда, лиса вонючая! Вон отсюда, двоеженец несчастный!

Тренев встал. Он понимал, что, если не выйдет, с ним сделают что-то ужасное.

Он выскочил в коридор, промчался мимо изумленной Милюнэ, выбежал на улицу и, не останавливаясь, не помня себя, на глазах у удивленных редких прохожих добежал до своего дома и так прямо как был в шубе рухнул на кровать.

Глава четвертая

В нее (подпольную революционную группу. – Ю. Р.) входили рабочие – украинцы Игнатий Фасенко, Семен Гринчук, Мефодий Галицкий, русский Александр Булат, ингуш Якуб Мальсагов, американский матрос норвежец Аренс Волтер, чуванцы Михаил Куркутский (учитель), Николай Кулиновский, украинец Василий Титов. Таким образом, подпольная революционная группа по своему составу была поистине интернациональной.

«Очерки истории Чукотки с древнейших времен до наших дней»

Декабрь 1919 года в Ново-Мариинске был удивительно тих. Легкий ветерок слегка обжигал лицо морозцем, а на северной стороне неба полыхало сказочное северное сияние.

Безруков с Хвааном остановились на полпути и невольно сошли с тропы на лиман.

– Это что-то фантастическое, – прошептал Безруков. – Я много слышал о северном сиянии, но чтобы так… Прямо занавеси, бахрома из радуги…

– А вон совсем красный цвет, будто флаг, – показал Хваан на другой край небосклона.

Они двинулись к домику Булатова, поминутно оглядываясь на сияющее, полыхающее небо.

– У меня такое ощущение, словно вокруг нас сжимается кольцо, – медленно проговорил Безруков. – По-моему, Струков начал настоящую работу и потихоньку подбирается к нам.

– Я тоже так думаю, – ответил Хваан. – В один прекрасный день он явится к нам и предъявит ордер на арест…

– Ну, – усмехнулся Безруков, – допустим, никакого ордера он предъявлять не будет… Вот только одно интересно мне: знает он что-то или только подозрения?

– Если бы знали, – ответил Хваан, – они не стали бы медлить.

– Это тоже верно, – вздохнул Безруков. – Маловато еще у нас сил. Сюда бы десятка два путиловцев! Я ведь свою рабочую жизнь начинал в Петрограде на Путиловском, прежде чем попал на флот. Вот там сила! Порох! Только поднеси спичку – и взрыв!

– Придется обходиться теми силами, какие есть, – заметил Хваан. – Время приближается.

– Думаю, что самое подходящее – в ночь на новый, тысяча девятьсот двадцатый год, – тихо произнес Безруков. – Колчаковцы не преминут как следует отметить наступление Нового года. Да и нам собраться будет легче, будто на вечеринку.

– Я предупредил всех, чтобы сегодня на собрании быть осторожными, – сообщил Хваан. – Не ко времени эти тихие дни, много народу толчется на улице.

– Сиянием любуются, – заметил Безруков.

Почти все оповещенные уже сидели в тесной комнатке Булатова. Какая-то необычайно праздничная, улыбающаяся Милюнэ встретила Безрукова и Хваана.

– Здравствуйте, товарищи, – певуче произнесла она, сдерживая улыбку.

– Здравствуйте, здравствуйте, Машенька, – торопливо проговорил Безруков, нетерпеливо оглядывая через ее плечо собравшихся. – Придется тебе в сенях постоять, но так, чтобы с улицы тебя не видели. Поняла?

– Поняла, – кивнула Милюнэ.

Она проворно влезла в меховой кэркэр и встала в темном провале приоткрытой на улицу двери.

– Вот! – Булатов положил перед Безруковым исписанный какими-то детскими каракулями лист бумаги.

– Что это? – удивленно поднял брови Безруков.

– Телеграмма из Петропавловска, – еле сдерживая гордость, ответил Булатов.

Безруков повнимательнее вгляделся в каракули и прочитал: «Пост Ново-Мариинск Громову совершенно секретно большевистскую группу предположительно следует искать среди новоприбывших пароходе Томск или японском грузовом судне Итио-Мару вероятно часть проследовала верховья обнаружении немедленно арестовать сообщить шифром Петропавловск Червлянский».

– Ты достал? – спросил Безруков Василия Титова.

– Нет, – ответил Титов. – Учватов запирается и сам принимает эти телеграммы. В последние дни никого не допускает к аппарату.

– Так откуда же это? – удивленно спросил Безруков.

– Маша принесла, – с улыбкой сообщил Булатов. – Переписала в канцелярии и принесла.

– Ну, молодец! – восхищенно проговорил Безруков. – Надо же так ухитриться…

– Но это чертовски опасно. – Безруков взял листок, зажег спичку и поджег бумажку с краю.

– Никто ведь не догадывается, что Маша грамоту знает, – ответил Булатов. – Для них она дикарка, темная чукчанка.

– Но все равно скажи ей – пусть будет осторожна. А теперь к делу. Нам не след задерживаться. Волтер, сегодня раздать оружие. Держать наготове и ждать сигнала.

Милюнэ разглядывала в раскрытую дверь северное сияние. Почему это нынче так разыгрались небесные боги? Никогда Милюнэ не видела еще сияния такой силы и красоты. Там – царство мертвых. В верхней части, там, где мерцающий свет слабее, – там живут истинные покойники, умершие обычной, собственной смертью. А ниже, где сияние высвечивается так, словно за небом горит гигантский жирник с красным пламенем, – там царство убитых духами, наказанных за разные грехи. А вот у края неба, где северное сияние переходит темную голубизну ночного неба и уже можно различить звезды, – там живут самоубийцы… Да, велико небо, и жителей там предостаточно, может, даже больше, чем живущих на земле. Вон там, в зените, живут другой жизнью «окровавленные» – так называют убитых в боях копьями и другим оружием. Им отведено лучшее место – прямо в зените, чуть выше Полярной звезды…

– Товарищи, – продолжал Безруков. – Сегодня мы должны пополнить подпольный революционный комитет.

Хваан встал.

– У меня есть предложение ввести в подпольный революционный комитет следующих товарищей: Александра Булатова, Семена Гринчука, Мефодия Галицкого, Якуба Мальсагова, Аренса Волтера, Николая Кулиновского, Василия Бучека и Василия Титова.

– Товарищ Хваан назначается командиром народной охраны, – сказал Безруков. – А теперь, товарищи, быстро расходиться. По одному, по двое.

Они выходили мимо застывшей, неподвижной Милюнэ, проскальзывали и исчезали в залитом мерцающим светом пространстве.

Когда Милюнэ вернулась в комнату, там еще оставались Безруков и Хваан. Она совсем забыла, что их надо накормить! Она скинула кэркэр и принялась быстро собирать на стол.

За чаепитием Безруков спросил:

– Расскажи-ка, Машенька, как тебе удалось списать телеграмму?

– Вечерами, когда все уходят из канцелярии, я мою полы, – принялась рассказывать Милюнэ. – И стала примечать – в том железном ящике, где лежат важные бумаги, у них часто остается ключ. И все оттого, что вместе с бумагами начальник держит бутылку дурной веселящей воды. А то закрывает будто на ключ, а дернешь – ящик-то вовсе открытый. Руки-то к вечеру у него уже не слушаются…

– Но будь осторожна, Маша! – строго сказал Безруков. – Это очень опасно! Понимаешь это?

– Понимаю, – кивнула Милюнэ. – Но ведь и вам всем опасно…

Одно небо над всей землей.

Одна земля у чукотского народа.

На огромном пространстве заснеженной притихшей тундры играло удивительное северное сияние.

Видел его и умирающий Армагиргин в широко распахнутый вход в ярангу. Он смотрел на игру света и цвета и искал свое место. Куда его поместят боги? В зенит он не попадет. Там живут «окровавленные» – герои, мученики… А он не был героем. Не стал им. Уходит он сквозь облака собственной смертью и чувствует, как жизнь выливается из него, как из опрокинутого сосуда. Может, его поместят в густоту красного света, где обитают наказанные за грехи?..

Армагиргин тяжко вздохнул.

Одна из жен тревожно оглянулась на него. Но лицо старика было спокойно.

Да, скорее всего, духи поместят его туда. За великие грехи, сотворенные на земле, а более того – за измену своей вере, за попытку принять тангитанского бога. За то, что хотел подвести чукотский народ под власть русского царя, да того, видать, навечно ссадили с его золоченого сиденья… Людей презирал, многих обижал, оставлял без еды малых детишек… И такое было. Случалось, в злобе поднимать руку на своих пастухов. А более всего любил женщин…

Армагиргин еще раз тяжко вздохнул.

Подошла младшая жена и внимательно посмотрела на него. В ее взгляде Армагиргин почувствовал скрытое нетерпеливое ожидание. А что ей ждать? Все равно им ничего не достанется. Однако надо спешить. Времени остается мало… Пусть услышат все.

– Позовите Теневиля, Эль-Эля и других…

Он говорил и удивлялся, какой у него слабый голос. Как легкое дуновение осеннего ветра, которое не может оторвать даже пушистую головку одуванчика.

Первым пришел шаман Эль-Эль. Он приблизился к Армагиргину и внимательно посмотрел на старика. Крепкий человек. Смерть стоит у изголовья, а выражение лица спокойное, будто он просто прилег отдохнуть.

– Пусть меня сожгут. Навстречу лучам сияния. Я хочу подняться в небо на световом луче…

Эль-Эль молча и деловито кивнул. Он помнил этот старинный обряд, по которому хоронили лишь самых уважаемых и достойных людей.

Входили пастухи, когда-то друзья Армагиргина, от которых он отгородился своим богатством и высоким положением брата русского царя.

Старик не говорил больше. Он берег силы. Те несколько слов, которые он сказал Эль-Элю, почти истощили его жизненный запас, и он с испугом ощутил, что сил у него осталось лишь на самом донышке телесной оболочки.

Наконец вошел Теневиль.

Армагиргин позвал его глазами к себе.

Теневиль подошел, и умирающий взял его руку. Потом кивнул Эль-Элю и сделал ему знак приблизиться.

– Я буду говорить, а ты произноси громко, чтобы все слышали, – попросил старик шамана.

В притихшей пустой яранге, по всему стойбищу, под края разноцветных небес разносился резкий каркающий голос Эль-Эля:

– Боги не дали мне потомства! И перед тем как уйти сквозь облака, я хочу сказать важное! Все оленье стадо, все, что есть у меня, я оставляю Теневилю! И еще я хочу сказать: будьте ему послушны, он мудр и справедлив. Я это знаю! И еще прошу – не надо делать обряда вопрошания, пусть меня похоронят, пока светит сияние. Я хочу вознестись ввысь на луче. Я все сказал!

Старик умолк и закрыл глаза.

Теневиль с замирающим от ужаса сердцем чувствовал, как холодеет рука умирающего.

Армагиргин ушел сквозь облака. Чукотский король, нареченный так якутским генерал-губернатором от имени русского императора и называвший себя братом царя, умер.

Одетого во все белое Армагиргина вместе с беговой легкой нартой вынесли из яранги и, впрягшись, повезли на холм.

У входа остались жены Армагиргина и плакали тихо, прощаясь со своим мужем.

Приближалось утро.

Северное сияние бледнело. Надо было спешить.

Сухие дрова занялись сразу, и к небу, коснувшись лица умершего, взметнулось высокое жаркое пламя.

Теневиль чувствовал, какая тяжесть легла на его плечи.

Как жить дальше? Старик сказал-таки свое слово и передал оленей в его владение. Но Теневиль понимал сердцем, что не может принять этого дара. Другие жители стойбища перестанут считать его ровней себе. Вокруг него возникнет пустота раболепия и показного уважения, скрытого презрения и не произнесенных вслух унизительных слов.

Он вошел в свою ярангу, и Раулена вздрогнула, глянув на него: так изменился ее муж.

– Что случилось, Теневиль? – тихо спросила она.

– Старик передал мне стадо, – глухо ответил он.

– Кыкэ вынэ вай! – воскликнула в ужасе Раулена. – Что теперь будет?

Несколько дней Теневиль сидел в своей яранге. Он смотрел на огонь костра, перебирал в памяти прошедшую жизнь, обращаясь иногда к своим записям.

А здесь как жить?

В значках, нацарапанных на дощечках, написанных на чайных обертках и в нескольких тетрадках, ответа на этот вопрос не было. Не было и в сердце, в глубинах разума.

Раулена пыталась расшевелить мужа, варила ему вкусную еду, но Теневиль ел, не замечая ни прэрэма, ни сладких ребрышек, ни паленых оленьих губ и копыт. Он смотрел в огонь костра.

На четвертый день к нему пришли пастухи и старейшие жители стойбища Армагиргина. Опытные, знающие оленеводы, сохранившие стадо, несмотря на сумасбродство старика, на его часто нелепые распоряжения. И вот нынче… Время пришло идти на пастбища в пойме реки Анадырь, а он погнал стадо на неизведанные, давно не посещаемые земли на границе с Якутией. Здесь жить опасно: якуты могли напасть, отбить оленей. Уже появились верховые ламуты – те тоже могли принести беду. Никто не любит, когда на его земле поселяется чужак. Да и самому тебе неуютно и зябко на стыке неизведанных земель.

Молча сидели старики, и Раулена обносила их крепким оленьим бульоном.

Теневиль отвернулся от огня.

Люди смотрели на него, выжидая, что он скажет, новый глава стойбища Армагиргина.

– Люди!

Теневиль не узнал собственного голоса. Неужто и голос мог перемениться за эти дни? Да, он чувствовал большие перемены в своем сердце – вместилище разума. Но, оказывается, и в голосе его тоже произошли перемены. Он откашлялся и снова заговорил:

– Люди! Что-то происходит на нашей земле.

И от этих перемен бежал сюда Армагиргин, уводя и нас. Нас, которых он почитал за свою собственность. С уходом Армагиргина ушла и наша прежняя жизнь. Все оленье стадо принадлежало ему одному. Так он думал, и мы тоже привыкли так думать. А это было не так. Наша сила, наша забота оберегала новорожденных телят, уводила стада от гололеда и выбитых пастбищ. Мы своими ногами исходили тундру в поисках оленьей еды – мха, ягеля… А считалось, что стадо принадлежит ему, когда по справедливости оно было нашим… Я говорю вам, люди, эти олени – ваши. Они принадлежат всем нам вместе. Пусть будет так. Я много думал. Три дня и три ночи. Мы привыкли жить вместе, работать вместе. Пусть будет и дальше так. Будем вместе. А олени будут общими.

Люди молчали. Каждый дивился словам Теневиля, ибо ждали от него совсем других слов – ведь он стал эрмэчином, хозяином, владельцем стада. А он сказал такое… Чудной… А может, мудрость говорит его устами? Но как это – все хозяева оленьего стада? Разве такое может быть?

– А теперь, люди, – сказал Теневиль, поднявшись во весь рост, – будем кочевать в долину Анадыря. К своей земле пойдем!

Канцелярия – место заплеванное и грязное – стараниями Милюнэ превратилась в помещение, куда было приятно войти. Полы чистые, каждая половица вымыта с песком. Даже стены, когда-то выкрашенные масляной краской, вдруг обнаружили блеклую зелень. Каждый день Милюнэ отдирала от стекол наросший лед, и бледный зимний свет ненадолго проникал в комнату. Керосиновая лампа не коптила, светила ярко и ровно, и стекло сияло чистотой. Жестяные банки из-под американских фруктовых консервов были приспособлены под пепельницы, и теперь уже никому не приходило в голову кинуть замусоленный окурок на чисто вымытый пол.

Обычно Милюнэ приходила ранним утром, брала ключ у милиционера Кожуры, охраняющего помещение канцелярии, и первым делом затапливала две высокие круглые печки.

– Старательная! – говорил Громов.

А Струков поглядывал маслянистыми глазами, наливающимися кровью, словно у весеннего оленя.

В тот вечер Громов со Струковым допоздна засиделись в канцелярии. Милюнэ уже приготовила воду, чтобы вымыть полы, и ждала только их ухода. А они все сидели и о чем-то толковали вполголоса.

Милюнэ сбегала домой, накормила своих и побежала обратно в канцелярию.

Струков и Громов собирались уходить. Они едва держались на ногах. Громов складывал бумаги в железный ящик и заталкивал туда же пустую бутылку.

– Ты меня проводи, Струков, до дому, – заплетающимся языком говорил он. – Проводи. Заступись, ежели Павловна будет браниться.

– Как же, ваше благородие… Провожу, конечно! – с готовностью отвечал Струков. – Как не проводить начальство.

Он был потрезвее Громова, а может, просто крепче его был.

– Будь здорова! – пробормотал Громов, проходя мимо Милюнэ, стоявшей у дверей с мокрой тряпкой в руке.

Струков попытался ущипнуть на ходу Милюнэ, но она ловко увернулась, и оба тангитана прошли мимо, держась друг за друга.

Милюнэ принялась за уборку. Высыпала содержимое пепельниц в горящую печку, промыла банки, убрала стол, обсыпанный табачным пеплом и крошками махорки, и вдруг замерла от неожиданности: в железном ящике торчал ключ с обрывком веревочки на кольце. Давно не было такой удачи.

Она прислушалась. Скрипел под ногами часового снег. Он ходил вокруг дома, согласно приказу Струкова. Где-то далеко, возле яранг, выла собака.

Милюнэ положила в ведро с водой тряпку, насухо вытерла руки и взялась за ключ. Дверца железного ящика, толстая, тяжелая, открылась легко, без звука. Под пустой бутылкой лежали бумаги, над которыми сегодня колдовали Громов и Струков.

Милюнэ еще раз прислушалась.

Тишина накрыла Ново-Мариинск и Анадырский лиман.

Милюнэ слышала только собственное сердце, оно стучало громко, билось о ребра, словно хотело выскочить наружу.

Милюнэ достала бумагу, положила на стол, из стола же вынула чистый лист и взяла карандаш. Она устроилась поудобнее в кресле, в котором обычно сидел Громов, и внимательно посмотрела на лежащий перед ней листок.

Сразу было заметно, что писал пьяный. Буквы тоже были пьяные. Они валились друг на друга, к концу строки даже сходили с прямой линии, падали. Но разобрать написанное было легко. Видно, Громов понимал, что надо писать крупно, иначе его каракули никто не прочитает.

«Петропавловск Камчатский Червлянскому, – разобрала Милюнэ. – Сообщаем результате розысков большевистское подполье предположительно гнездится среди новоприбывших пароходом Томск подозреваются Безруков Хваан Булатов Волтер однако твердых доказательств не имеем просим вашего разрешения произвести превентивный арест указанных лиц целью окончательного выяснения начальник уезда Громов начальник разведки Струков 15 декабря 1919 года».

Милюнэ старалась писать аккуратно, ровно. Понемногу до нее доходил смысл телеграммы.

Струков привел Громова в его дом. Евдокия Павловна была в легком халате. Халат немного распахнулся на ее пышном теле, и Струков невольно задержал взгляд на розовом колене… Торопливо попрощавшись, он выскочил на улицу и остановился на крыльце перевести дыхание.

На северной половине небо угасало. Струков поглядел. Он не понимал людей, которые восхищались северным сиянием. «Чертовщина какая-то, – подумал Струков, увидев впервые полыхающие огни на небосводе. – Не может быть, чтобы это было так запросто, безо всякого участия неведомых сил. А вдруг и впрямь чукотские боги балуются?..»

Хмель понемногу выходил из головы, и Струков с тоской думал, что ему сейчас идти в свой холодный дом, ложиться в стылую постель.

И тут Струков вспомнил, что Милюнэ осталась мыть полы в канцелярии. Что же мешкать? Все равно завтра-послезавтра ее муженек будет арестован. Оттуда он вряд ли скоро выберется…

Струков решительно зашагал в сторону дома уездного правления. Еще издали он с затаенной радостью увидел в окошке свет: значит, Маша еще не ушла.

Крадучись, Струков поднялся на крыльцо, тихо открыл обитую оленьими шкурами наружную дверь и на цыпочках подошел к двери, ведущей в канцелярию.

Струков рывком распахнул дверь и остановился. Первое мгновение он никак не мог поверить собственным глазам: Маша сидела за столом Громова и, склонив голову набок, писала!

Он несколько раз моргнул, помотал головой – да, она писала!

– Ты что же это делаешь, сука!

Струков мигом забыл, зачем он пришел. И кто бы мог подумать? Дикарка! А может, она вовсе и не дикарка? Может, она тот самый Мандриков, которого они так тщетно ищут? Да нет, Мандриков вроде бы мужик, а это баба.

– Сволочуга! Грязная сука, ты что же это секреты списываешь?

Струков всегда казался Милюнэ человеком невысокого роста. А тут он с каждым выкриком увеличивался, вырастал, и ей казалось, что его голова где-то уже под потолком, рядом с висящей керосиновой лампой.

Он пытался расстегнуть кобуру дрожащими пальцами. Милюнэ знала, что там лежит маленькое ружьецо.

– Встань, подлая тварь! – заорал над самым ухом Струков, наставив револьвер.

Но Милюнэ не могла двинуться, не было сил. Она даже не чувствовала своих ног. Она медленно закрыла глаза. Сейчас раздастся выстрел, и она вознесется к зениту. Там, где живут «окровавленные», те, которых убили в бою.

– Встать, я тебе говорю!

Почувствовала, как сильная рука встряхнула ее за ворот, и она встала. Встала на ноги и не поверила. Они дрожали, едва держали ее, но она стояла.

– Кто тебя послал сюда? Говори скорее!

– Никто, – прошептала она.

Ей показалось, что голова ее оторвалась и покатилась под распахнутый железный ящик. Но потом она снова ощутила ее на своих плечах и боль под левым глазом. Из носа закапала кровь.

– Говори, кто тебя послал? – продолжал орать Струков, тыча холодным револьвером в лицо, в зубы, в подбородок.

– Никто, я сама, – прошептала Милюнэ.

– Часовой! Кожура! – закричал Струков в раскрытую дверь.

Прибежал милиционер и стал в дверях.

– Ты что же, олух эдакий, на небо поглядываешь, а тут у тебя под носом большевики секретные бумаги списывают! – набросился на него Струков.

Милиционер смотрел на распухшее, окровавленное лицо Милюнэ и ничего не понимал.

– Беги к Громову, разбуди его!

Кожура, топоча валенками, выбежал из дома.

– Не хочешь говорить? Ну, это мы еще посмотрим, – зловеще произнес Струков.

Он схватил Милюнэ за рукав, вытащил из-за стола, поставил с другой стороны и сам занял место за столом в кресле.

Струков тяжело дышал. Он некоторое время молчал, разглядывая издали Милюнэ. Чертовщина какая-то. И зачем он только согласился сюда приехать? То это северное сияние, то дикарка, пишущая за столом. С ума сойдешь на этой Чукотке!

Тем временем Павловна и милиционер безуспешно пытались разбудить Громова. Но он в ответ только мотал и мотал головой.

– Скажите Струкову, что Громов спит, – ответила Павловна, выпроваживая милиционера.

Кожура побежал обратно в уездное правление.

Навстречу ему шли кладовщик продовольственного склада Безруков и охранник радиостанции Хваан.

– Чего бежишь, служивый? – спросил Безруков.

– Большевика пымали! – возбужденно сообщил милиционер. – Струков самолично схватил. Баба оказалась!

И он побежал дальше.

Безруков резко повернулся:

– Хваан! Милюнэ схватили! Оповести всю группу. Немедленно! Беги к Волтеру, пусть передаст по цепочке.

Струков понимал, что, если он и дальше будет бить Милюнэ, он только ожесточит ее и она все равно ничего не скажет. Почему-то он вспомнил «конфиденциальный» разговор Громова с Треневым.

– Вот слушай, гадина! – Струков каждый раз прибавлял тангитанские ругательства. – Если ты добром не заговоришь, то тебя будут мучить… Понимаешь? Раскалят в печке шомпол – и к заднице твоей.

Она чувствовала, что качается, но старалась держаться, не падать.

Кто-то затопал по коридору, вошел в комнату.

– Ваше благородие! – Кожура тяжело дышал. – Господин Громов почивают и никак не могут прийти.

– Ах, черт! – Струков длинно выругался. – Ну, я тебя не выпущу отсюда, пока не расколешься, в тюрьме сгною! А то на холоде буду обливать, пока в ледяной столб не превратишься.

Струков вышел из-за стола, приблизился к Милюнэ и сильно ткнул стволом револьвера в зубы. Она почувствовала, как два передних зуба сломались и рот наполнился горячей соленой кровью.

– Ишшо больнее будет! – строго произнес Струков. – Последний раз спрашиваю – кто тебя сюда послал? Говори, грязная сука!

Почему он все время ее сукой называет? Вон сколько чукотских женщин носят это имя, и никто не думает, что это так плохо.

– Да заговоришь ты?!

Надо сказать ему, что никто не посылал. Но рот полон крови. Милюнэ сплюнула на пол, подумав, что потом трудно ей будет отмыть это кровавое пятно.

В коридоре снова послышался топот. На этот раз множество людей приближалось к двери. Это они идут, те, которые будут жечь ее.

Распахнулась дверь, холодом окатило со спины – наружную дверь оставили открытой.

– Руки вверх!

Милюнэ вдруг увидела, как переменилось лицо Струкова.

– Оружие на стол!

Руки Струкова поползли вверх, и на стол с громким стуком упал револьвер.

Кто-то сзади обхватил Милюнэ, и она услышала родной, полный сострадания голос, который не чаяла больше никогда услышать:

– Машенька, милая, родная, да что он с тобой сделал, сволочь!

Безруков и Хваан постучали в дверь дома Громова.

Долго не открывали. Наконец появилась заспанная жена Громова.

Хваан проскользнул в комнату, за ним прошел Безруков.

– Пройдите сюда! – Хваан показал на кухню.

Павловна испуганно повиновалась. Но отчетливо слышала все, что происходит в спальне.

– Спит, гад, – спокойно произнес Хваан. – Ну, мы сейчас его поднимем.

Хваан потер сначала уши Громову, пока они не загорелись огнем, потом начал хлопать по щекам.

Громов открыл глаза.

– Встать! – негромко приказал Безруков.

Сознание медленно возвращалось в затуманенную вином голову. Что это? Кто это смеет ему приказывать? В гневе Громов сел на кровати.

– Встать, я говорю! – повторил приказ Безруков. – Именем Советской республики, именем революционного комитета Чукотки вы арестованы!

– Сергей Евстафьевич? – спросил он растерянно.

– С вами говорит председатель ревкома Чукотки Михаил Мандриков!

Громов вмиг протрезвел. Опоздали! Всего на один день опоздали. Вот он, оказывается, Мандриков, рядышком был, вместе плыли на пароходе «Томск».

– Одевайтесь, – приказал Мандриков.

– Как же, значит? – бормотал он. – Вы, господа, это зря… Приговорят к расстрелу вас. Мятеж… господа.

– Пошевеливайтесь, господин Громов! – поторопил Мандриков. – У нас нет времени ждать. Давайте быстрее.

Громов глянул на него, на второго и только теперь понял всю серьезность положения. Вот они – большевики. Это они взяли власть в центре России и продвигаются на Дальний Восток.

К наступлению ранних сумерек все было закончено. Арестованных препроводили в тюрьму, рассадили в две камеры.

Михаил Мандриков и Август Берзин (по паспорту Дмитрий Хваан) вернулись в бывшую колчаковскую канцелярию.

– Ну вот, Август, – с усталой улыбкой проговорил Мандриков. – Революционная власть пришла на Чукотку! Поздравляю!

– Тебя тоже! – Август крепко обнял друга и товарища.

– Слабовата оказалась колчаковская власть, хлипковата, – заметил Берзин.

– Сегодня нам спать не придется, – деловито сказал Мандриков. – Надо составить воззвание, телеграммы, утром собрать первое легальное заседание ревкома.

Булатов нес на руках Милюнэ.

Она очнулась на свежем воздухе и испуганно спросила:

– Это ты, Булат?

– Я, я, Машенька, я…

– Как было больно и страшно!

– Милая, милая…

Милюнэ чувствовала, как на ее побитое лицо падают горячие слезы. Слезы попадали на распухшие губы, в рот. Соленые, как вкус крови…

– Милый Булатик, как хорошо, что ты пришел!

– Машенька, наша взяла! Наша советская власть теперь на Чукотке!

Они вошли в дом, и Булатов осторожно положил Милюнэ на кровать. Она хотела сесть, но он придержал ее ласково, поцеловал в разбитые губы.

– Булат, как я рада, что ты успел… Ты очень хороший!

Тымнэро запряг собак и поехал на лед Анадырского лимана.

Сначала направил упряжку вдоль берега, мимо торосов и мимо здания уездного правления, по реке Казачке поднялся вверх. Скользнув глазами по длинному приземистому дому, задержал взгляд на крыше. Над ней на шесте развевался на легком морозном ветру большой лоскут красной материи. Раньше такого не было.

Возле бани Тренева из проруби брал воду Ермачков.

– Чего лоскут на крышу повесили? – спросил Тымнэро.

– Оннак, ты ничего не знаешь? Власть ночью взяли большевики! – ответил Ермачков. – Советская власть нынче у нас!

Тымнэро посмотрел на красный флаг и вдруг сказал изумленному Ермачкову:

– Так вот кого искали в моей яранге! – И повернул упряжку обратно.