Текст книги "В поисках апполона."

Автор книги: Юрий Аракчеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

– Есть. Летают. Вон, смотри…

Планирующим легким полетом большая светлая бабочка пронеслась совсем рядом с нами и легко опустилась на соцветие дикого лука, которое под ней закачалось. Она была чисто-белая, с мелкими пятнами, и я понял, что это самец.

– А вон самка, видишь? – сказал Игорь. – И вон, подальше чуть. Видишь?

Летали они, как бы танцуя, только очень мягко и плавно, старинный неспешный танец: взмахнув крыльями, держали их неподвижно, распластав и планируя, либо, слегка приподняв и сделав таким образом угол, плавно опускались на соцветие. Они охватывали его своими цепкими мохнатыми лапками и, качаясь вместе с ним, пытали хоботком его сладкие недра.

Что ж удивительного, подумал я, что назвали их именно Парнассиусами, а этих еще и Аполлониусами. Имя бога искусства и света так подходит к ним потому особенно, что никому ведь не делают они вреда (прав был Аксаков!) – настоящие вегетарианцы, опыляющие цветы, никого не истребляющие, не паразитирующие ни на ком, не плодящиеся безудержно, как некоторые. И прекрасные. И солнечные.

Хотя они, конечно, и занимают свое определенное место в природном ансамбле, во взаимосвязанной цепи живых организмов, однако звено это удивляет своей необязательностью. Не будет пчел, к примеру, – останутся неопыленными многие виды цветковых растений. Без шмелей не в состоянии нормально существовать и размножаться клевер. Жуки-навозники очищают землю и удобряют ее. То же можно сказать о жуках-могильщиках и трупоедах, даже о мухах, чьи личинки, при всей нашей к ним неприязни, несут санитарную службу. Колоссальное количество видов насекомых играет очень важную роль в природных процессах, и исчезновение их может сказаться на природном равновесии весьма ощутимо.

А вот роль Парнассиусов, как и многих других прекрасных крупных бабочек, загадочна. Зачем они?

Казалось бы, видов цветов, которые они опыляют, не так уж много. За них, очевидно, могли бы опылять другие, менее эффектные с эстетической точки зрения. Их гусеницы не несут никакой санитарной службы. Птицы, я думаю, тоже могли бы без них обойтись – для птиц хватит и другой пищи.

Так и кажется, что большие, красивые бабочки и Аполлоны тоже – это песня природы. И ее подсказка нам: все не так просто и однозначно, как может показаться на первый взгляд. Красота – такая же необходимая часть природы, как и любая другая.

5.

Провели мы на Поляне Максимова часа два. Это было погружение в солнечную, животворную суть азиатских гор. Кроме дикого лука, который своими розово-аметистовыми и словно светящимися на солнце шариками делал Поляну очень нарядной, здесь росли выгоревшие до желтизны злаки, ферула и прангос, астрагал, зверобой, синяк (эхиум), очиток – кормовое растение Аполлониусов, ясенец (диктамнус), звездчатка, дикий горох (нут), пижма, тысячелистник, оносма, несколько видов низкорослых кустарников, карликовая вишня, которая была вся в розовых цветочках, как в кружевах. Но наиболее заметными были, пожалуй, высокие багряно-алые свечи плодов ревеня Максимовича, рубинами рдеющие на солнце. Огромные, высохшие, но еще упрямо торчащие листья его напоминали искусные вазы. Камни и скальные обнажения здесь были угловатые, морщинистые, всех оттенков коричневого – от рыже-бурого до темно-шоколадного.

Кроме Аполлониусов во множестве летали боярышницы, желтушки, голубянки, шашечницы, реже махаоны.

И был тот случай, когда действительность не казалась беднее фантазии. Сколько раз в воображении я побывал уже на этой Поляне, сколько раз будто бы фотографировал Аполлона, предмет моей давней Мечты! И его распластанные солнечные крылья с ярко-алыми и угольно-черными пятнами закрывали все видимое пространство, и сквозь них была видна голубизна неба, красные просверки были как бы искусным изображением сразу нескольких солнц, а черные, оттеняя их дополняли картину, напоминая о темноте и свежести южных ночей, о чем говорил и серебристый лунный мех на тельце бабочки. Теперь же в действительности я видел: все так и есть. Красота – именно красота природы в первую очередь – не может разочаровать никогда. Если, конечно, ты готов к тому, чтобы воспринять ее чистым сердцем.

И я наслаждался ею, я пил ее большими глотками, я купался в красоте, блаженствовал, я воспринимал ее, кажется, не только глазами, но и всем своим существом.

Только, к сожалению, я сделал одну ошибку: все два часа был без рубашки, голый по пояс, и моя бедная кожа, выцветшая за долгие зимние месяцы в городе, подверглась чрезмерному облучению ультрафиолетовыми лучами на высоте около двух тысяч метров над уровнем моря, что окончилось потом для нее плачевно. Но это было в будущем. Пока же я наслаждался праздником радостного и полно-ценного бытия. «Вот это и есть жизнь», – думал я.

Но оказалось, что и красота, как ультрафиолет, в больших дозах опасна. Часа через два я был переполнен, можно сказать, до краев. И когда Игорь предложил посидеть под сенью деревьев у речной заводи, где мы оставили вещи, я согласился, без грусти покидая солнечную Поляну. Несколько пленок было отснято, и главным образом были на них Аполлониусы, самцы и самки. И я чувствовал, что они обязательно должны получиться: ощущение непременного везения и какой-то непрерывно длящейся сейчас стройности бытия, осмысленности и оправданности его не покидало меня. Я еще не мог осознать того, что произошло, пока я только ощущал.

Потом, после отдыха под сенью деревьев у речки, я принялся фотографировать на Поляне цветы, прекрасные естественные «икебана». Икебана – это искусство составления цветочных букетов, развитое в Японии. Там даже есть целый институт, который готовит специалистов по икебане. Но тут, на Поляне, среди камней, великолепные «букеты» были уже готовы – не срезанные и поставленные в вазы, а живые! Тут не было безвкусных, нелепых сочетаний, наоборот. Изящно и с удивительным чувством меры раскидистые мелкоразрезные листья прангоса и ферулы оттеняли аметистовые соцветия дикого лука. Пышно цветущие карликовые кустарники вишни украсили своим нежным кружевом суровую поверхность скалы. Удивительно уместно светился канареечно-яркий от множества цветов кустик зверобоя в мрачном ущелье, словно укоренившийся в диких камнях солнечный «зайчик». С какой-то царственной, полной достоинства грацией стояли на высоких стеблях среди огромных, роскошных, уже высохших листьев рубиновые плоды ревеня Максимовича. Дружно и весело, один к одному, выстраивались маленькими куртинками розоватые мясистые стебли очитка с розоватыми острыми листиками и нежно-розовыми соцветиями. Именно на них с особой охотой садились Аполлониусы…

Да, я отвел душу на этой Поляне. Хорошо, что взял достаточно пленок… А затем мы с Игорем направились знакомой дорогой домой. И вот удивительно: на пути опять не встретили ни одного Аполлониуса. Так что если не знать местоположения Поляны, а точнее будет сказать – Склона, то можно вообще подумать, что солнечных бабочек, которые «встречаются локально и в небольшом количестве», в ближайших окрестностях нет.

Но мы-то знали, что они есть. Есть! И это наполняло меня ощущением тайны и счастья.

6.

Цель командировки, собственно, уже была достигнута, да только ли цель командировки… И теперь посетило меня благостное спокойствие. И прямо-таки дрожь охватывала при мысли о том, что, проводив Игоря, я вновь приду на Склон Максимова – в блаженном одиночестве! – и начну спокойно и сосредоточенно путешествовать в дебрях – в дебрях долгожданной, давно желанной Дремучей Поляны, образ которой сложился в моем воображении давно, но до которой никак не допускала меня суета повседневной жизни. Да, именно в дебрях – в этой сравнительно замкнутой экосистеме, естественно сложившемся сообществе растений, животных, на своеобразном «материке», где все связаны друг с другом, а потому можно попытаться понять законы здешней «социальной гармонии».

Вот почему я считаю фотографирование насекомых и «поиски Аполлона» серьезным делом – потому что внимательное и заинтересованное отношение к природе, пристальный взгляд «крупным планом» помогает понять человеческую природу, взаимоотношения между людьми.

И вот, например, о том опять, что касается увлечений. Это серьезный вопрос, потому что человек, не увлеченный ничем, – скучный человек, скучный для окружающих и для самого себя тоже. Человеку здоровому свойственно увлекаться чем-либо. Это в нашей природе. Наше общество же, к сожалению, не настолько пока совершенно, чтобы труд каждого был исключительно творческим, чтобы увлеченность сопутствовала той функции, которую несет человек в общественном трудовом процессе по созданию материальных ценностей…

Хотя, конечно, увлеченность увлеченности рознь. Кто-то всю жизнь увлекается, например, чисто материальным приобретательством, кто-то спит и видит, как бы, унизив других, возвыситься самому, неважно, за счет чего, главное – возвыситься, чтобы иметь возможность повелевать, заставлять других делать то, что нужно не им, а ему. И уж, конечно, ему совсем не приходит в голову приводить себя в соответствие какой-то там общей гармонии и красоте. Он считает, что вполне достаточно других привести в соответствие тому образу, который сложился исключительно в его сознании, сознании человека конечно же особенного, «избранного». Какая там гармония, какой там ансамбль! Только гармония с ним самим в центре, только ансамбль под его руководством. Такая увлеченность направлена лишь на себя, она не видит других, она не ощущает действительности. Где уж там разбираться в сути предметов и явлений реального мира, где уж учиться видеть! Такие глаза на самом деле видят только преграды – преграды своему самомнению. Разве это Мечта?

Но бывает, очевидно, другая крайность, когда человек вообще ни на что не решается. Он боится других, боится себя, он не живет, а осторожненько прозябает. Тлеет. Так где же она, золотая середина?

Наверное, главный секрет в том, чем человек увлекается и как. Если предмет увлечения вне его, если увлекает его не то, что связано лично с ним и относится только к нему, а нечто общее, если интересует его не то, как он сам будет выглядеть в сиянии своего увлечения, а, наоборот, как предмет его увлечения засияет для него (а вместе с тем и для других) в результате его трудов, то все в порядке. Тогда и честолюбие становится благом. Тогда происходит удивительное: чем больше человек любит свое дело, чем сильнее его собственный интерес, тем больший интерес к этому его делу пробуждает он у других. Занятие, которое приносит огромную пользу ему самому и дает ему ощущение полноты жизни, приобретает уже и общественный смысл.

Такие увлеченные люди и движут вперед человечество.

Интересно, что Карл Линней был очень честолюбивым человеком, чего и сам не скрывал, а его знакомые и биографы на разные лады подчеркивают это свойство его характера. Вот что пишет, например, бывший его ученик. профессор Фабрициус: «Линней был безгранично самолюбив, и его девизом было изречение: «Фамам екстендере фактис» («Делами увеличивать славу»)». Наверное, можно только приветствовать такое самолюбие! Далее профессор Фабрициус продолжает: «…тем не менее единственным объектом его честолюбия было литературное первенство; в нем совершенно не было обидной для других противообщественной гордости. Дворянское достоинство, которое шведский король пожаловал ему (сам Линней происходил из скромной семьи сельского пастора. – Ю. А.), было ему приятно только как свидетельство его научных заслуг. В вопросах ботаники он нелегко сносил даже незначительные противоречия, но с благодарностью принимал дружеские замечания и пользовался ими для улучшения своих трудов… Он охотно говорил о своих заслугах и любил, чтобы им восхищались, что, по-видимому, и было его главной слабостью. Любовь к похвалам имела у него основанием уверенность в своем превосходстве, признанные всеми научные успехи и репутацию первого систематика своего времени».

Карл Линней, как известно, один из самых плодовитых ученых. Он совершил гигантскую работу по систематике всех созданий природы. И характер его увлечения, характер честолюбия, которое двигало им, так удивительно сходится с тем же самым у любого другого ученого, путешественника, писателя, поэта – всех тех, кто своими деяниями остались в благодарной памяти людской. И к ним ко всем подходит девиз Линнея «Делами увеличивать славу». Делами. То есть для других.

7.

Следующий день пришлось потерять – не ездить на Склон, потому что я провожал Игоря.

Но я бы уже физически не мог путешествовать в дебрях Дремучей Поляны, потому что вечером, после возвращения домой, спина моя, а особенно плечи, горели огнем от солнечных ожогов, и погасить его не могли ни крем с одеколоном, что обычно мне помогало, ни кислое молоко, ни сок свежих огурцов. Спал я на животе, а днем не мог даже носить через плечо фотоаппарат: его ремешок жег, словно раскаленное железо. Но температуры не было, и это утешало. Я верил в потенциальные возможности своего организма, усиленные сейчас горячей жаждой возвращения на Склон.

С Игорем мы испытывали истинно братскую нежность друг к другу, уезжая, он пожелал мне хороших путешествий, а я с удовольствием вспоминал, что он почти ничего не ловил на Склоне – неужели подействовала моя «психологическая обработка»? И еще он советовал обязательно посетить Самарканд, где я пока не бывал.

Я уже говорил, что, если ты вступаешь на путь добрых взаимоотношений с природой, она отвечает тем же, и подчас совпадения удивляют… На этот раз се «доброжелательность» выразилась в том, что утро следующего дня было затянуто серой сетью дождя. Игорь уехал, и заняться мне было нечем. Те из старожилов, которых я спрашивал, говорили, что бесконечный дождь в июне – такого в Средней Азии не припомнят. А он моросил между тем не переставая, весь день. И только потом я понял, что это было и на самом деле актом доброжелательности ко мне со стороны природы: по крайней мере поджила кожа на спине и плечах.

И утро 2 июня было свежим, прохладным, омытым вчерашним дождем и ясным.

В каком нетерпении ехал я по знакомому маршруту! Этот день, казалось, будет еще более интересным, важным. Ведь сколько лет я мечтал о путешествии в дебрях Дремучей Поляны! И вот наконец… Взрослый человек, я вел себя в сущности, как мальчишка. Эти два-три часа, пока я добирался сначала на троллейбусе, потом на трамвае до автостанции, затем ерзал от нетерпения в душном автобусе, потом ловил попутную машину (и поймал очень быстро!) и наконец очутился вновь в цветущей долине горной речки, – все это время ком, казалось, стоял у меня в горле, меня тянуло словно сильнейшим магнитом, я, как путник, умирающий от жажды, рвался к живительному колодцу. Едва ли в тот момент было для меня что-то более важное… Даже по росистой, сверкающей алмазами долине в струях упоительных ароматов шиповника и боярышника я чуть ли не бежал, хотя путь был все время в гору. Удивительная сила просыпается в нас, когда мы чего-то на самом деле хотим! Вот они, скрытые резервы, которыми обладает каждый человек… Да, странная и на первый взгляд необъяснимая одержимость во мне была, когда я, торопясь, сбиваясь с дыхания, чуть не падая от того, что темнело в глазах, торопился в гору, стремясь к Дремучей Поляне. Опять на все голоса заливались птицы, опять жизнь торжествовала в многоцветии и многообразии, звенела, журчала, шумела речка, щедро источали ароматы цветы… А я стремился вперед и вперед. Я как будто боялся, что все то, что было 30 мая, окажется миражем: даже два дня, которые я вынужден был пропустить, провожая Игоря и спасаясь потом от дождя, казались мистическим препятствием к осуществлению давней Мечты. Одно дело, что Аполлонов я снял и вроде бы память не должна подводить меня – ведь было же, было! – а другое дело, что могло это быть случайно и больше не повторится. Но тогда опять получается, что реальности в моей Мечте нет и вообще какая-то мистика. Скорее, скорее удостовериться, успокоиться, понять, что все так и есть, что я не ошибся, а значит, жизнь может быть прекрасной, она должна быть прекрасной, и не только для меня – для многих, для всех!

Едва переводя дух, почти бегом добрался до уютной кущи деревьев. Пока все так и есть – вот камень, на котором мы с Игорем сидели, вот заводь с хрустальной водой и камешками на дне, вот даже конфетная бумажка – единственная, но все же позорная, потому что ни соринки не должно остаться там, где ты был. Теперь можно было перевести дух. Воды попить. Наполнить фляжку. Оставить рюкзак, взяв только фотосумку со снаряжением. Кепку не забыть. И ни в коем случае не снимать рубашку. Рукава застегнуть и даже воротник поднять. Теперь вперед!

И уже привычное, спокойное благоговение начало охватывать меня, как только я сделал первые шаги на пути к дебрям Дремучей Поляны. Открой заветные двери свои, Природа! Пусти уважающего тебя, любящего тебя, сына твоего, внимательного и смиренного. Дай мне радости, покажи родник своей щедрости и любви, научи, просвети, очисти…

Тут не место суете. Только когда едешь, идешь, бежишь сюда, есть смысл торопиться. Теперь торопливость долой. Весь – внимание, весь – в настрое. На музыку жизни, на этот великий ансамбль. «И зри, и внемли…»

Опять солнце в первый миг ослепило. Бесконечный простор неба, гор. И Поляна. Травы, цветы. Торжествующий сущий мир. Я шел на великое свидание с Природой. И мне так хотелось, чтобы она с добром приняла меня..

Сначала надо немного подняться, вон до тех камней. Там было больше всего Аполлониусов, и там самые густые, красивые травы. Пока что-то солнечных бабочек не видно… Но что это? Я увидел огромный белый сачок на длинной палке. И его диаметр был больше, чем у Максимова. и палка гораздо длиннее. А нес его высокий грузный человек в широкополой фетровой шляпе. Да, это никакое не видение… Вот тебе и раз!

Человек медленно спускался мне навстречу, а из меня, как вода из дырявой посуды, быстро уходили радость и восторг, уступая место тоскливой досаде. Это было настолько неожиданно и несправедливо, что я не знал, что и делать. От злости, досады, беспомощности у меня, помню, чуть слезы не навернулись на глаза. Вот так сюрприз…

8.

– Вы из Москвы? – спросил человек, приблизившись и переводя дух, вытирая пот со лба.

– Да, из Москвы, – буркнул я ему в ответ не слишком-то любезно, настолько переполненный неприязнью, что не успел даже удивиться его проницательности.

– Юрий Сергеевич? – опять спросил он, и, хотя неприязнь во мне прямо-таки кипела, подогретая еще и его голосом, который показался мне для этой Поляны слишком громким и грубым, я почувствовал себя ошарашенным.

– Да… А что? – машинально вырвалось у меня, и я, наверное, имел очень глупый вид в этот момент.

Только в следующий миг догадка озарила меня: Крепс! Ну конечно же старший Крепс! Отец Ростислава, Роман Янович. Лена Богданова в музее говорила же, чтобы я обязательно связался с ним – он покажет хорошие места, тем более что Игорь ведь уезжает. Но мы так и не познакомились. Да и какие еще места нужны, если у меня есть Склон Максимова?

А он уже протягивал свою огромную руку, которую я в растерянности пожал, едва сумев охватить его гигантскую ладонь. «Вот почему ни одного Аполлониуса пока не видел! – пронеслось у меня в голове. – Он всех переловил, ясно. Испугался, что мы с Игорем переловим, скорее прибежал со своим сачком…» Неприязнь моя еще сильнее забурлила и, наверное, брызгала во все стороны, а он тем временем как ни в чем не бывало принялся зачем-то рассказывать:

– Палец скрючило. Это я через ручей перебирался. Здесь недалеко. С камешка соскользнул и на руку вот так упал. Сломал палец.

Он показал, как именно упал на руку, еще раз продемонстрировал бурую закорючку, а я по-прежнему весь кипел от досады. Теперь он еще что-нибудь из своей жизни начнет рассказывать, в отчаянии подумал я, а Поляна моя тем временем… Что же делать, а?! И Аполлониусов ведь нет – пока мы с ним стояли, я еще раз внимательно огляделся и ни одного не увидел, ни одного! А с Игорем когда были, то их много летало!

– Тут ведь по камням скакать приходится, – продолжал он тем не менее. – Вы же шли сюда, видели. Вот и я года три назад… Скользкий камень попался. Срослось, но криво, видите?

И опять зачем-то показал свою покалеченную руку. А я зачем-то посмотрел. Господи, а время идет, золотое время! Но уже и воспоминания не осталось от моего благостного настроя…

– Тут нечего делать, – продолжал как ни в чем не бывало Роман Янович Крепс, причем говорил он таким громким голосом, что, я думаю, от одного этого все Аполлониусы попрятались или разлетелись. – Я с первым автобусом приехал, уже час здесь хожу. Ничего нет, все дождь побил. Или Кирилюк выловил. Вы Кирилюка не встречали? Он все подряд ловит.

– Кто это – Кирилюк? – спросил я скорее просто по инерции, чем из любопытства.

– Профессор московский, он сюда приезжает каждый год. Всех подряд ловит.

«Знаю, знаю, как он все выловил, какой дождь побил. Вы небось и выловили все», – думал я в бессильной злости. Но что же, что же делать? Нет Поляны. Так я и знал.

– Пойдемте, вниз спустимся. Пойдемте, пойдемте, здесь нечего делать. Я вам другое место покажу.

И, даже не оглядываясь, в полной уверенности, очевидно, что я за ним последую, гигант стал спускаться к куще деревьев, где лежал мой рюкзак. Что было делать? Я последовал за ним, решив, что по дороге как-нибудь ускользну и вернусь сюда. Как же иначе его отсюда увести? Поразительно, подумал я, как легко лишить очарования даже такой первозданный уголок. Вот он, «антропогенный фактор» во всей своей выразительности!

Пока спускались, я немного успокоился. В конце концов у меня есть еще несколько дней. Не повезло сегодня, что ж поделаешь! Придется испить чашу невезения до конца.

– Берите вещи, – сказал он тоном приказа, – пойдемте дальше. У меня есть камень-трон, я вам покажу. Берите, берите, там лучше будет.

Ужасно раздражала его безапелляционность, этакая, я бы сказал, беспардонность, но все же я опять подчинился. Пусть покажет. Улизнуть в конце концов всегда успею. Опять он шел впереди, не оглядываясь, в полной уверенности, что приказы его исполняются.

– Я ждал вашего звонка, – сказал он, когда переходили по камням речку.

– Да, я собирался вам позвонить, – соврал я. – Только позже. Вчера такой дождь был…

– Ну вот я и решил сам прийти. Осторожно, не поскользнитесь! Сюда, сюда идите! А это камень-трон. Видите, похоже на кресло.

Да, действительно: сиденье, спинка. Все это словно вырублено из огромного монолита. Мы оба легко уместились на сиденье, хотя я, конечно, занял значительно меньше места.

– Уфф, – сказал гигант, переводя дух. – Душно, чувствуете? Земля сохнет после вчерашнего дождя. Испарения поднимаются. Как высохнет, так легче будет. Дышите глубже и медленнее, так лучше.

Я решил тем временем перекусить – так торопился к Поляне, что даже не позавтракал. Чего ж теперь время терять?

– Вылейте, вылейте эту воду! – приказал он, когда я, не спросив его, начал набирать во фляжку из реки, рядом с которой мы сидели. – Здесь не пейте, вон там наберите. Видите, водопадик? Там и набирайте, там лучше вода. Она фильтруется в травах, и скот там не пасут.

Все во мне противилось диктату, но доводы его были все-таки убедительны, и я вылил.

– Где? – переспросил я.

– Вот здесь обойдите, а вон водопадик, в траве. Не здесь, дальше обойдите! Так. Видите, водопадик? Рядом мята растет. И фляжку сначала ополосните.

Водопадик действительно был. И преотличный, хотя и маленький. И заросли мяты, потревоженные мной, источали пряный, восхитительный аромат. Ну что ж, ладно. В конце концов он ведь здешний. Пусть покажет что-нибудь. Склон Максимова никуда не уйдет.

Рядом с «троном» упоительно благоухал весь розовый от цветов куст шиповника. И со всех сторон были заросли. Действительно, хорошее место.

– Извините, я не ел ничего, – сказал я, зачем-то оправдываясь и доставая хлеб, огурцы, еще что-то. – Хотите?

– Нет, – ответил Крепс и тяжело вздохнул. – У меня кишки барахлят. Два дня ничего не ел. Только воду пью. Наберите-ка и мне.

Я послушно взял его фляжку, набрал там же, в водопадике. Наконец сел перекусить. На мою ногу опустилась крупная златка. медленно поползла. Разумеется, я тотчас решил ее сфотографировать: на ловца и зверь бежит…

– О смотрите, она вон с той ивы! – сказал Крепс, заметив златку. – Только не отпускайте! Когда сфотографируете, дайте мне, я ее в морилку посажу.

Досада, естественно, тотчас опять взвилась во мне: посадите, как же! Я нарочно долго фотографировал златку, и она в конце концов улетела.

– Ну ничего, – против моего ожидания довольно спокойно сказал Крепс. – А жаль, у меня ведь такой нет! У меня для вас сюрприз.

Он полез в небольшой заплечный мешок, покопался там и вытащил стеклянную банку.

– Гусеницы Аполлониуса. Наверное, захотите снять? Правда, они уже не очень бойкие, но я лучших выбрал. Остальные уже окуклились. – И он протянул мне банку.

Интересно. Неужели он принес специально для меня? Гусеницы Аполлониуса! Ведь это тоже предмет моей Мечты. Где ж их сейчас встретишь… И вот. Они были черные, мохнатые, с красными пятнами.

– Вы специально для меня принесли? – спросил я, не веря своим глазам.

– Ну, я думал, вы захотите их снять. Ростислав сказал, что вы Парнассиусами интересуетесь. Вытаскивайте, не бойтесь. Они никуда не убегут. Хотите, зеркальцем вам подсвечу. Снимайте!

Интересно, интересно. Как по волшебству, возник здесь этот гигант и гусениц Аполлониусов принес. Вот так Поляна. Уже и появление Крепса я воспринял как одну из ее тайн.

9.

Так и состоялось наше знакомство. Конечно, я тогда еще не остыл, досада еще вовсю тлела, но гусеницы Аполлониуса! Я и надеяться не мог на то, что когда-нибудь их сфотографирую. И вот, пожалуйста.

Они были не слишком крупными – странно, что из них выводится такая большая бабочка, – но, конечно, очень красивы. Роман Янович терпеливо подсвечивал зеркальцем и опять без конца приказывал: «Теперь с этой стороны! Да нет, вон с той… Вот такой ракурс еще, смотрите!» – но я слушал его только тогда, когда приказы совпадали с моим желанием, а вообще проявлял твердость.

Странно, он не злился, когда я перечил ему, и постепенно я начал даже привыкать к его чрезмерно громкому голосу и безапелляционному тону.

– А гусеницы махаонов могут быть сейчас? – спросил я, потому что давно мечтал снять и их, но все никак не удавалось.

– Трудно сказать. Но поискать можно. Вон там они могут быть, на той седловинке, видите? На прангосе. Нет, не там, куда вы смотрите. Вот так смотрите, вдоль моей руки! Понятно?

Я послушно посмотрел вдоль руки и действительно увидел седловину. Но она была весьма, весьма далеко от нас…

– Мы сейчас сходим туда, куда я вам обещал, – продолжал между тем Крепс. – Мне профилактический осмотр нужно сделать. Там несколько необычная форма Аполлониуса. Разновидностей много. А потом пройдем вот там и на седловинке поищем гусениц махаона. Хотя гарантировать не могу, что они там окажутся. Вот таким путем пойдем, смотрите.

Я внимательно следил за его указующей рукой, но, честно говоря, сомневался, что указанный им маршрут мы успеем сегодня пройти. Путь по горам совсем не то, что по равнине, и расстояния здесь имеют несколько другую протяженность, а времени оставалось не так уж много, да ведь и силы человеческие тоже имеют предел. Я-то ладно, я привычный, а вот ему с его комплекцией да еще и на голодный желудок… Но ценно уже благое желание. И потом я вообще воспринимал явление Крепса как нечто не вполне объяснимое. Так что… В конце концов я запомню маршрут и когда приеду один… У меня на душе потеплело, когда я представил, что все-таки окажусь когда-нибудь здесь один. Не каждый же раз ходить на веревочке!

Он бережно убрал гусениц в банку, а банку в мешок, и мы пошли. Когда вышли из-под сени ветвей, он остановился и показал мне на сравнительно недалекое плоскогорье:

– Это место мы с сыном назвали «Парнас». Там махаонов много. Но не сейчас. Сейчас поздно. Там уже все отлетали. Это от времени года зависит. Мы в начале мая на «Парнас» ходим, там Аполлониусов нет, но Мнемозины бывают и махаоны. Потом туда, где мы с вами встретились. А еще позже – куда мы с вами идем. Сын ведь по парусникам специализируется, ему все тонкости надо знать. Ну пойдемте, а то времени у нас мало. Не отставайте.

И он зашагал в гору, но продолжал говорить почти без умолку, лишь с трудом переводя дыхание и не оглядываясь. Даже голос его приобрел чуть-чуть другую окраску, когда он вспомнил первый раз о сыне, и теперь именно эта тема была главной в его непрекращающемся монологе.

– Он университет закончил, а сейчас диссертацию пишет. В Чехословакии был недавно на симпозиуме. Что вы, его уже знают за рубежом! Дипломная работа достигает уровня диссертации… Уфф. Но, знаете, не приспособлен к жизни, совсем не приспособлен. И жена его такая же. Я удивляюсь, как они вообще живут. Шефство над ними обоими брать приходится.

Только на миг Роман Янович передохнул, остановился, достал и проглотил какую-то таблетку. И продолжал:

– А он, знаете, испугался, когда вас увидел. Боялся, что вам негде устроиться и вы к нам будете проситься. Мы вообще-то гостей летом принимаем постоянно, но тут недавно очень большой наплыв был. Жена очень устала. Кирилюк, мало того что сам жил, еще и гостей принимал десятками. Вы, значит, Кирилюка не знаете? Уфф, передохнем минуту, очень крутой подъем, тут, главное, торопиться не надо. А вы писатель, кто вас знает, может, вы тоже гостей десятками принимать будете..

– Да что вы, – вставил я наконец. – Мне и в голову не приходило.

– Да, я теперь понял, но ведь пуганая ворона и куста боится.

Он усмехнулся в первый раз, и усмешка была какая-то кривая. Видно было, что приказывать для него гораздо более естественно, чем смеяться.

Мы стояли, и я осматривался. Этот склон был тоже великолепный и совсем не такой, как прежний. Крепс заметил мой интерес:

– Вон, посмотрите, какие очаровательные цветы. Это генциана. Сфотографируйте обязательно. И для меня тоже. Потом слайд пришлете. А это рута. Видели руту когда-нибудь? Я, когда первый раз увидел, удивился: совсем другой ее себе представлял. Червона рута. А тут она желтая. Для меня тоже кадрик сделайте. Только пришлите потом слайд, не забудьте! Вот, еще с этой стороны. Солнце-то ведь оттуда. А теперь генциану.

Генциана – очаровательные колокольчики удлиненной формы с фиолетово-синими лепестками, постепенно светлеющими к середине глубокой прекрасной чаши, а рядом желтели цветы руты, и прямо-таки ослепительно пламенел зверобой. В глубине генцианы мне терпеливо позировал пчеложук. Красный с черным.