Текст книги "В поисках апполона."

Автор книги: Юрий Аракчеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Через несколько минут мы въехали в мертвый город. Но он был не совсем пуст. Люди здесь, оказывается, были.

«Кызылсуйский горно-арчовый государственный заповедник» – так было написано на вывеске на одном из домиков. Нас вышли встречать.

Салим Содыкович отдал кое-какие распоряжения, и мы отправились на экскурсию по Ташкургану.

Прекрасны и совершенны, конечно, древние памятники Самарканда, но и в этих незатейливых, а сейчас к тому же и полуразвалившихся, покинутых строениях была своя прелесть. Те строились все-таки для украшения, эти для жизни. Простой, естественной и каждодневной.

Конечно, глинобитные одноэтажные домики напоминали средневековые, а может быть, даже еще более древние жилища, и никакой роскоши не было в них. Но в них жили люди, жили долго – годы и годы, а потому, как и в произведениях самой природы, была в них целесообразность, не эстетически заданная, а естественная. Своя гармония, свой стиль и ритм.

Странное очарование охватывает нас, когда мы осматриваем развалившиеся от времени человеческие жилища! Дыры в стенах, облупленная глиняная штукатурка, провалившиеся крыши, а кое-где и просто остатки стен… Время сгладило острые углы… Пустынные дворики поросли высокой травой, небольшими деревцами, кустиками. Трава и даже кусты были подчас и внутри – в бывших комнатах, если туда проникало достаточно света. Когда-то здесь кишело многолюдье – женщины и мужчины занимались хозяйством, играли дети, у каждого была своя жизнь, с радостями и огорчениями, заботами и счастьем.

– Конечно, если бы наладить подвоз каменного угля, то с топливом проблему решить можно, – продолжал тем временем Салим Содыкович. – Да ведь дорога-то непростая. А домов много. Да еще браконьерство бывает. Как зверей защитишь, если народу столько? Привыкли охотиться. Из окрестных селений сюда приходят. За кабаном. А то и медведя завалят, козла. Штрафуем, а все равно ходят. Видите, сваи, стойки сохранились в домах – это арча. Дерево арчи сотни лет растет, а человек взял и срубил за несколько минут… А вот и мечеть.

Строение чуть больше других, с плоской крышей, подобием просторной веранды с резными подпорками-колоннами. Роспись на потолке, на стенах в глубине помещения. Ниша в стене с аркой наверху – очевидно, это амвон, где стоял проповедник-мулла.

– Триста лет, а сохранилась, видите? – сказал Салим Содыкович. – И еще одна есть, чуть подальше.

Крайние домики стояли у самого обрыва. Внизу, метрах в пяти-десяти, под отвесными скалами виднелся плоский и голый берег, а дальше – русло бурной реки Кызылсу. Выше по течению видно было постепенно сходящееся ущелье, а еще выше – горы с вершинами, покрытыми снегом.

– Ночевать у нас будете, – сказал, обращаясь ко мне, Салим Содыкович. – Завтра в четыре утра вставать будем.

С нами по кишлаку ходил высокий, очень худой, молчаливый мужчина с морщинистым смуглым, словно высушенным, прокопченным солнцем лицом, с седыми усами и в тюбетейке.

– Хамид Назарович Назаров, – представил его всем Салим Содыкович, когда мы только еще отправлялись в путешествие по кишлаку. – Главный лесничий заповедника, уже двадцать шесть лет на этой работе. Имеет награды…

Я был знаком с Хамидом Назаровичем – он приезжал на нашу стоянку и даже пригласил меня однажды пойти с ним к пещере Тамерлана – он верхом на лошади, а я пешком до конторы, а потом оба на лошадях. Подумав, я тогда отказался, потому что, во-первых, не пещера меня больше всего привлекала, во-вторых, как раз тогда появилась надежда на геологов, а в-третьих, я ведь на лошади никогда в жизни…

– Салим Содыкович! Хамид Назарович! – обратился я теперь к ним, и в моем голосе, кажется, зазвучали даже торжественные ноты. – А скажите, не замечали ли вы здесь, в районе кишлака, или там, в горах, больших белых бабочек с красными и черными пятнами?

И тотчас поспешил добавить:

– Дело в том, что в редакции журнала мне поручили сфотографировать этих бабочек, потому что они исчезают. Они в Красной книге. Это очень важно.

Улыбки, которые было появились на лицах, когда я сказал о бабочках, после упоминания журнала и Красной книги исчезли.

– Каких бабочек? – серьезно переспросил Хамид Назарович.

– Ну вот такого размера приблизительно, – показал я на пальцах. – Белые, полупрозрачные, а еще – красные и черные пятна.

– Да их много здесь вроде бы, – сказал Хамид Назарович, – белых-то бабочек, правда? – он обратился к директору.

– Да, есть, есть! – оптимистично поддержал его Салим Содыкович. – Специально, конечно, внимания не обращал, но вроде бы есть.

– Да, есть, есть, – подтвердил и Хамид Назарович.

8.

Всяким спортивным навыкам, как и языку, лучше всего учиться, конечно, в детстве и юности. Молодой организм еще не окреп, он гибок, податлив, навыки вырабатываются быстро. Так получилось, что никто не учил меня в детстве кататься на коньках, лыжах, двухколесном велосипеде, а потому мне пришлось расплачиваться за неумение в том возрасте, когда сверстники все это уже давно освоили. Было стыдно перед ними, особенно перед девушками, и я старался прийти на каток, когда там было как можно меньше народу. На лыжах я тоже учился в одиночестве, как и на велосипеде. И то и другое, и третье я, конечно, освоил, что же касается велосипеда то уже не один раз путешествовал на нем по многу дней по нашей огромной стране и проехал не один десяток тысяч километров.

А вот на лошадь не садился ни разу в жизни.

Как типичному горожанину езда верхом казалась мне чем-то экзотическим и недоступным.

Когда вчера Салим Содыкович сказал о путешествии по заповеднику, я как-то не задумался о том, что это будет за путешествие и на чем.

Утром мы встали что-то около пяти часов, быстро умылись, собрались, вышли во двор конторы в утренних сумерках. Несколько лошадей было оседлано. Они мирно пощипывали траву у забора.

С нами должен был отправиться лесник Парда Рустамов. Собранный и молчаливый, он был уже здесь – в последний раз проверял, правильно ли оседланы лошади.

– Вот ваш конь, – сказал мне Салим Содыкович. – Садитесь.

Только тут я по-настоящему осознал… До этого момента еще непонятно, на что надеялся, думал, что, может быть, рядом с кем-то на седле, сзади, или все-таки пешком. Нет, не в том было дело, что я испугался, не хотел и так далее. А просто не было полной уверенности… и вот теперь стало ясно.

Это был гнедой жеребец с пшеничного цвета гривой.

– Как его зовут? – спросил я. Салим Содыкович усмехнулся:

– У нас не дают имени лошадям. «От» – и все. То есть «лошадь».

– А чья она?

– Лошадь Турсунбая.

В один этот миг в утренних сумерках во дворе конторы заповедника в горах Средней Азии, бог знает, как далеко от моего московского дома, какая же сейчас смесь чувств закипела во мне! В детстве и юности я, конечно, мечтал покататься на лошади – да кто ж об этом не мечтал?! – но не получалось никак, и я уже думал, что никогда… Еще вчера утром я вообще не был уверен, что попаду когда-нибудь в недоступный заповедник «Земля Санникова»! И вот вчерашний путь сюда через перевал, гора и источник «Оба-зим-зим», путешествие по кишлаку и наконец «лошадь Турсунбая»… Да не во сне ли все это? В который раз за время своих странствий в поисках Аполлона я ощутил себя хотя и взрослым, но мальчиком, перед которым жизнь открывает еще одну из своих таинственных страниц!

Тотчас вспомнилось все читанное и виденное в кино по поводу верховой езды – я поправил фотоаппарат, сумку, всунул левую ногу в стремя, взялся рукой за седло, оттолкнулся правой ногой от земли и, напрягшись, лихо перекинул правую ногу через спину коня. Все это время лесник Парда держал коня под уздцы и, слегка улыбаясь, смотрел на меня.

– Первый раз в жизни верхом! – сказал я, уже ощутив себя в седле, страшно волнуясь, но испытывая вместе с тем необыкновенную, прямо-таки звенящую радость где-то в середине груди.

– Ничего-ничего, – сказал Парда. – Лошадь хорошая, спокойная. Вот так держитесь, это уздечка. Если что, слегка потяните. Особо воли-то ей не давайте.

С большим трудом с помощью Салима Содыковича залезал в седло очень красивой, серой, со светлой густой гривой лошади (кажется, это называется «каурая»?) Соттар Далабаев.

– Я тоже в первый раз, – сказал он, и я прочитал на его красном от натуги, сосредоточенном лице, на котором играла неопределенная улыбка, что и в нем кипит сейчас смесь всевозможных чувств.

А впереди был долгий путь по горам и скалам, по извилистым тропам над пропастью, по острым камням и ненадежным осыпям…

Лихо вскочил в седло маленький и легкий Салим Содыкович – лошадь заплясала под ним, почувствовала умелого ездока. Спокойно оседлал своего коня Парда.

Не спеша, покачиваясь в седлах, покинули мы двор конторы.

«Впервые! Впервые в жизни!» – билось у меня в сознании. Ноги, руки, все тело было напряжено, а сердце замирало от волнения, страха и счастья.

Миновали пустой Ташкурган и стали медленно спускаться к реке по крутой тропинке, которая вилась серпантином. Впервые в жизни на лошади – и сразу по таким кручам! Хотя я понимал: главное – впереди. Тошнота слегка подкатывала, когда я смотрел вниз, под кручу, но отступать было поздно. Благополучно спустились к реке, лошадь заскрежетала копытами по гальке.

– Вон ваши палатки. Вчера приехали, – сказал Салим Содыкович.

Я увидел на каменистом плоском берегу четыре палатки – две синих, две желтых – и тотчас узнал их. Наш лагерь! Первые солнечные лучи уже заглянули в долину, палатки были освещены. Берег вокруг палаток совершенно голый – ни кустика. Хотя вообще долина Кызылсу, конечно, очень живописна. Суровая, дикая местность…

По мосту перебрались на противоположный берег, тропинка опять пошла вверх. Наш лагерь был теперь как на ладони. Людей не было рядом с палатками – все еще спали. Горой были навалены ящики и другой экспедиционный скарб.

Седло оказалось широким, удобным, отчасти оно даже напоминало кресло с маленькой спинкой. Но таким оно показалось лишь поначалу…

9.

Наступило знакомое, хотя давно уже не испытываемое состояние. Кому из нас не приходилось переживать опасности? Что касается меня, то я изобрел для себя психологический прием: мысленно берешь трепещущее от страха сердце рукой и мягко сжимаешь его, чтобы оно не выпрыгнуло и не разорвалось…

Перед глазами и под свисающими с седла ногами то и дело распахивались обрывы и пропасти, а тропинка была весьма сомнительной, а то еще и усыпанной срывающимися в бездну щелкающими камнями. И даже лошадь порой опасливо и медленно переставляла копыта, и так легко было вообразить, что она оступилась, сорвалась и либо мы вместе летим в бездну, либо привычная ко всему лошадь висит на передних ногах, а я конечно же не удерживаюсь в седле и лечу в пропасть вместе со своими фотоаппаратами и объективами!

Но и тут спасал психологический прием: не только сердце, но и воображение нужно было как бы сжимать в руках, не давать им воли, стараться дышать поглубже, фиксируя именно на этом свое внимание, и, несмотря на судороги в коленках и икрах, мурашки между лопатками, напряженность и, очевидно, мертвенную бледность лица, пытаться расслабиться и, может быть, даже пошевелить ногами или руками, каменно вцепившимися в ремешок уздечки.

Периодически я совершал «подвиг»: мучительно превозмогая себя, отрывал руки от уздечки и брался за фотоаппарат, даже выпрямлялся в седле, чтобы поспешно сделать снимок. И именно тогда жизнь начинала потихонечку возвращаться в мои затекшие до бесчувствия части тела.

И еще с самого начала пришлось смириться с тем, что все может быть. Это-то и было правильно! Именно то же самое, очевидно, помогало и моему горемычному спутнику, такому же новоявленному ковбою, как и я, Соттару Далабаеву. Ведь если нелегко было мне, то каково же было Соттару? Он гораздо полнее и, вероятно, старше меня… Но определенно кровь предков-узбеков, прекрасных наездников, подсказала и ему наилучший психологический ход: на симпатичном, добром, округлом лице Соттара я видел истинно восточную отрешенность, которая хотя и с переменным успехом, но все же помогала превозмогать страдания.

Впрочем, что такое малодушные страдания нашей плоти, если картины вокруг открывались величественные? Снежные вершины постоянно виднелись впереди, мы продвигались к ним и пересекали то рыже-бурые, выжженные солнцем, то изумрудно-зеленые склоны, поросшие довольно высокими травами и светящимися среди них желтовато-белыми свечами эремуруса Кауфмана. До этого я его не встречал, но уже слышал от Лены, что он, с ее точки зрения, лучший и самый ароматный из эремурусов. Лично я остался верен эремурусу Ольги, но Кауфмана мне тоже понравился. Тут же торчали соцветия и эремуруса Регеля. Были и другие цветы, но больше всего заметен зверобой. Временами он устилал склоны ярко-желтым ковром.

«Не торопитесь!» – приблизительно так звучит приветствие жителей самых высокогорных стран на Земле – Тибета, Мустанга, Бутана. Не торопитесь, ибо все величественное и по-настоящему значительное неторопливо. И мы не торопились. Потому я и смог в конце концов привыкнуть к своему новому положению и все с большим и большим вниманием осматриваться по сторонам,

То чаще то реже толпились на склонах гор не очень высокие, похожие на аккуратные елочки деревца арчи, этого выносливейшего из деревьев, растущего очень и очень медленно. Дерево это, как ни странно, вечнозеленое. Каково же ему хранить свою оптимистически-зеленую хвою и в сумасшедшую среднеазиатскую жару, доходящую до сорока градусов в тени и в трескучие морозы, когда температура опускается до минус сорока пяти?!

Ствол арчи, морщинистый, жилистый, покрытый шершавой, потрескавшейся корой, почти не виден за густой хвоей. Но если доведется встретить высохшее, не выдержавшее ураганов жизни дерево, то тут-то и видна его особенная, мужественная красота. Ствол перекручен, перекорежен, покрыт мозолями и наростами, однако необычайно крепок. Даже умершее, высохшее дерево, обесцвеченное ветрами, дождями, морозами и жарой, стоит, не шатаясь, скелет его словно бы по инерции сопротивляется жизненным невзгодам. Вот тоже пример стойкости и мужества!

Но – увы! – то, чего не могут сделать жара, мороз, ветры и жестокие засухи, очень просто делает человек. Хотя и прочна древесина арчи, цепко держатся, впиваясь, кажется, в самый крепкий камень, корни ее, однако спилить это дерево железной пилой или срубить топором довольно легко. Правильно говорил Содыков: несколько сот, а то и тысячу лет растет арча, прежде чем достигнет достаточно «взрослого» роста, а человек может срубить или спилить ее за минуты…

На завтрак мы остановились на уютной поляне в арчовом лесу. На краю поляны в высокой густой траве журчал ручей, чуть дальше, за ручьем, отвесно поднималась скала. Толстое и совсем уже высохшее дерево арчи чудом держалось на небольшом уступе. Оно было прекрасно.

Слезть с коня оказалось не так-то просто: от напряжения сильно болели колени, и, ступив на землю, я в первый момент чуть не упал. Почему-то очень устали икры. И шея. Хотя солнце и поднялось, но было еще только восемь часов утра. Аполлоны в такую рань не летают. Но у ручья удалось сфотографировать очаровательную беляночку, поменьше нашей капустницы, с темными жилками на крыльях. Потом выяснилось, что это туркестанская белянка, довольно распространенная здесь. Но путешествовать в дебрях растительности сейчас было невозможно. Я был в отрешенном состоянии. Мое воображение занимали горы и лошади…

Мы ели – наш гостеприимный хозяин Салим Содыкович приготовил хороший холодный завтрак: огурцы, узбекские лепешки, вареное мясо, яйца, какой-то фруктовый напиток, – а наши лошади паслись, стреноженные, на поляне. На утреннем солнце выглядело это очень красиво: чем-то древним и мирным веяло от такой картины. Высокая трава, какие-то неизвестные мне белые цветы, солнце… и лошади.

Самой красивой, пожалуй, была лошадь Соттара – хотелось назвать ее Блондинкой. А на втором месте мой конь. Обидно: это первый конь в моей жизни, а у него даже нет имени. «Лошадь Турсунбая». Лошадь – величайшая необходимость в жизни восточных народов, первейший спутник, а вот имя давать ей почему-то не принято. В отличие от России, где всегда, кажется, были Савраски, Гнедые, Бураны…

Отдохнув, мы опять взобрались в седла, и продолжалось конное путешествие по заповеднику, и каждый миг мы могли встретить медведя, барса, козла, кабана. Встретили, правда, только кабанов – небольшая семейка их, штук пять или шесть, паслась на пологом склоне. Салим Содыкович первый увидел их, страшно заволновался и пропустил меня вперед, шепотом проговорив:

– Давайте вон туда. Видите? С фотоаппаратом! И мне сделайте снимок. Они лошадей не так боятся. Вон из-за того дерева. Быстрее, быстрее. Уйдут!

Я наконец разглядел кабанов, приготовил аппаратуру, быстренько навинтил телеобъектив, и, оказавшись впереди нашего конного отряда, слегка даже «пришпорил» лошадь, то есть подтолкнул ее каблуками.

Мой конь дернулся, и я чуть не вылетел из седла, однако вовремя удержался и осознал вдруг, что я уже один и лошадь моя несется вскачь, а в руках у меня фотоаппарат, так что я почти и не держусь. Ясно стало, что, для того чтобы не отбить себе все окончательно и не свалиться, нужно пружинисто привстать на стременах и сохранять равновесие, однако с непривычки это не слишком хорошо получалось. Наконец кабаны стали ближе, я сделал несколько снимков, но, как это бывало уже не раз при фотографировании именно крупных животных, не почувствовал особого волнения.

Куда больше я волновался всегда, если фотографировал, например, крошечного жука, или паука, или стрекозу, даже просто цветок на обыкновенной лесной поляне. А то и вовсе на газончике в городском дворе.

Впрочем, еще Гете сказал: труднее всего разглядеть как раз то, что находится у вас перед глазами…

В общей сложности мы были в седлах около восьми часов. Прошли за это время что-то около тридцати пяти километров по северо-восточной части заповедника Кызылсуйский. И я, и Соттар под конец путешествия не чаяли, как оказаться на своих ногах на надежной земле. Особенно хотелось сойти с лошади, когда спускались вниз по крутизне: держаться в седле тогда было труднее всего. К тому же мы оба опасались, что некоторое время не сможем вообще сидеть. Как ни удобно было седло, однако к концу путешествия я обнаружил у себя довольно внушительную ссадину, из которой сочилась кровь, – кожа была начисто стерта. Забегая вперед, скажу, что последние болячки отвалились только в Москве…

Но все это, конечно, чепуха. Самое главное – я впервые в жизни ездил на лошади! По горам! И так долго! Под конец, сидя на лошадях, мы даже форсировали реку вброд. Честно говоря, было жутковато: ледяная вода неслась с сумасшедшей скоростью, она была по грудь лошади, и если случайно сорваться, то… Но все обошлось! Мы вернулись в контору усталые, однако без потерь. Меня так и распирало от гордости.

Но вот что было странно: мы не встретили ни одного Аполлона. Я смотрел внимательно и не мог проглядеть. Кабанов мы опять видели, раз где-то вдалеке промелькнули козы. А вот Аполлонов не было. Хотя мы даже достигли линии снегов. А потом спустились к реке. Но ни одной солнечной бабочки из рода Парнассиусов не пролетало в пределах видимости.

После нашего благополучного возвращения Салим Содыкович устроил обед, на котором в полном составе была делегация Ташкентского телевидения во главе с доблестным новообращенным верховым Соттаром Далабаевым, несколько егерей, главный лесничий Хамид Назаров, лесник Парда Рустамов, сам Содыков и я, тоже новообращенный. Это был прекрасный обед с восседанием на подушках вокруг кошмы, на которой теснились местные кушанья, и мы пили что-то легкое, хмельное, однако весьма в меру, что отвечало мужественному и аскетическому духу нашего похода. И Салим Содыкович как гостеприимный хозяин провозглашал тосты в честь гостей, а мы отвечали короткими благодарными речами. И только одно обстоятельство несколько мешало безусловной радости нашей с Соттаром: мы не могли сидеть, а пытались устроиться как-нибудь на боку…

А потом Салим Содыкович показывал небольшую плантацию саженцев деревьев рядом с конторой – крошечные деревца арчи, клена, жимолости.

– По два гектара арчи на склонах высаживаем каждый год! – с гордостью говорил Салим Содыкович. – А еще продаем саженцы – в этом году пятнадцать тысяч саженцев продали…

Однако при всем богатстве наших переживаний ни Соттара, ни меня не удовлетворили результаты конного похода. Соттар по секрету – чтобы не обидеть хозяина заповедника – сказал мне, что животных здесь, по его мнению, очень мало: «Что же тут снимать?» А я по-прежнему с удивлением осмысливал тот факт, что Аполлонов-то мы так и не встретили.

Тем не менее я с гордостью шагал в лагерь своей родной экспедиции, а в сопровождающие Салим Содыкович выделил мне егеря Игемберды. От лошади, которую также хотел щедро предоставить мне директор, я поспешно отказался.

Как приятно иногда вернуться к самому надежному все-таки способу передвижения – на своих двоих!

Мои друзья уже начали обживать пустынный каменистый берег. Правда, при ближайшем рассмотрении он оказался не совсем пустынным: несколько кустиков барбариса, тощие заросли гребенщика, кое-какие травы. Встретили меня радушно. Как и в старом лагере, по ту сторону перевала, мне была поставлена раскладушка в палатке начальника экспедиции. Прошлая ночь, по словам всех членов экспедиции, была спокойной. Однако весьма холодной.

10.

И начался быт экспедиции на берегу реки Кызылсу, в широком ущелье, прозванном нами «чертовой сковородкой», потому что с утра до вечера солнце палило нещадно, а тени не было, разве что привезенный, к счастью, полог хоть как-то защищал от прямых лучей, но и то ненадежно, тем более что под ним свободно гулял знойный ветер. Деваться от солнца было буквально некуда, и тот, кто оставался в лагере, изнывал до бесчувствия. Однако ночью после короткой и блаженной вечерней прохлады наступал дикий холод, и мы мерзли в палатках и спальных ватных мешках, хотя и натягивали на себя всю привезенную одежду, и я лично благодарил судьбу за то, что она подсказала мне взять шерстяной свитер, хотя я собирался так скоропостижно. Вода в Красной реке ледяная, а ночью со снежников «стекал» и ледяной воздух, и все мы ходили с простудой, шмыгая носами и беспрестанно натирая переносицу вьетнамским бальзамом «Золотая звезда». Никогда раньше мне не приходилось сталкиваться с таким резким перепадом температур.

С утра солнце заглядывало в нашу долину, и в первых, пока еще ласковых его лучах мы отогревались и оптимистично воспринимали начинающийся день. За завтраком, естественно, были шутки, каждый намечал для себя занятия на день, и действительность представала в розовом свете, если не считать оставшихся от ночи простуд. Но вот солнце вновь начинало свою ежедневную пытку…

В первый же день, – точнее, первым он был только для меня, для всех других это был второй день в лагере на берегу Кызылсу – мы решили отправиться к следам динозавра.

Вообще-то говоря, мы могли бы посетить знаменитую пещеру Тамерлана, но до нее, по словам Хамида Назаровича, было очень далеко – километров двенадцать, и дорога трудная. Салим Содыкович мог предоставить для нас две лошади – одну для географа Елены Алексеевны, другую как будто бы для меня, но мне сейчас и помыслить неприятно было о том, чтобы вновь усесться в седло. Елена Леонидовна отказалась тоже, а других охотников не нашлось. Таким образом, наша доблестная Елена Алексеевна отправлялась к пещере в качестве единственного представителя экспедиции Музея природы. В качестве проводников, спутников и телохранителей с ней – не на лошадях, а пешком – шли егерь Игемберды и аспирант-географ, преподаватель сельской школы Оскар Хаитов – круглолицый, смуглый и очень веселый человек. В заповеднике он находился с целью сбора материалов для своей диссертации об охране природы Узбекистана.

Я мог бы тоже пойти с ними, пользуясь своим любимым способом передвижения, то есть пешком, но, честно говоря, еще не пришел в себя окончательно после вчерашнего, а главное, мне хотелось теперь наконец-то побыть одному. Вновь приобщиться к миру, который требует одиночества, сосредоточенности и тишины.

Как и вчера, когда мы странствовали на лошадях и мои спутники так жаждали увидеть кого-то из крупных представителей фауны, а я с тоской смотрел на живописные поляны, которые мы оставляли позади, так и теперь красоты даже самой сказочной из пещер не могли бы отвлечь меня все от того же. Чудесны пещеры, прекрасны высокие горы, любопытны крупные звери. Но все же они более привычны. Так или иначе мы уже видели это. Они в нашем, обычном масштабе. А вот путешествие в таинственных дебрях трав… Да, я мечтал именно о нем!

Мы отправились к следам динозавра – нам было по пути с Еленой Алексеевной, Игемберды и Оскаром – и сначала держались все вместе. Окаменевшие следы доисторического животного, конечно, интересовали меня, но по пути я с волнением смотрел по сторонам, намечая будущие свои маршруты. Вот интересный склон, достаточно пологий, достаточно «дремучий», вон над теми камнями мелькают бабочки, наверное, между камнями есть тоже какая-то привлекающая их растительность…

«Деревья, кустарники, травы – украшение и одежда земли, – вспомнились слова знаменитого просветителя Жан-Жака Руссо, написанные более двухсот лет назад. – Нет ничего печальней, как вид местности голой и лишенной растительности, не открывающей взгляду ничего, кроме камней, ила и песков. Но оживленная природой и одетая в брачные одежды, среди водных источников и пенья птиц, земля являет человеку в гармоническом сочетании всех трех царств зрелище, полное жизни, занимательности и обаянья, – единственное на свете, которое никогда не утомляет ни глаз, ни сердца…

Сладкие запахи, яркие краски, самые изящные формы словно наперерыв оспаривают друг у друга право приковать к себе наше внимание… и если впечатление это воспринимается не всеми, на кого воздействует, то у иных это происходит из-за отсутствия природной чувствительности, а у большинства потому, что ум их, слишком занятый другими мыслями, лишь украдкой отдается предметам, поражающим чувства».

Да, прав, очевидно, прав был этот человек еще двести лет назад, но сейчас его слова звучат, по-моему, еще острее. «Зрелище, которое никогда не утомляет ни глаз, ни сердца…» Но дело, конечно, не только в этом.

«Еще одно обстоятельство является причиной того, что внимание людей, обладающих вкусом, проходит мимо растительного царства: это привычка искать в растениях только лекарств и врачебных средств, – продолжает Жан-Жак Руссо в «Прогулках одинокого мечтателя». – Теофраст подходил к делу иначе, и этого философа можно считать единственным ботаником древности; правда, он у нас почти совершенно неизвестен; по вине великого составителя рецептов, некоего Диоскорида и его комментаторов медицина до такой степени завладела растениями, превращаемыми в сырье для аптекарских снадобий, что в них видят только то, чего в них не видно, – то есть предполагаемые качества, которые каждому встречному и поперечному вздумается им приписать. Не понимают того, что мир растений может заслуживать некоторого внимания сам по себе… Остановитесь на пестром лугу и начните рассматривать один за другим цветы, которыми он усеян; увидев это, вас примут за лекарского помощника и станут просить у вас трав от лишаев у детей, от чесотки у взрослых или от сапа у лошадей…

Этот лекарственный образ мыслей, конечно, не может сделать изучение ботаники приятным, – продолжает далее Жан-Жак Руссо, – он обесцвечивает пестроту лугов, яркость цветов, иссушает свежесть рощ, делает зелень и листву постылыми и отвратительными. Эти изящные и очаровательные сочетания очень мало интересуют того, кто хочет только истолочь все это в ступе, и никто не станет плести гирлянд пастушкам из трав для промывательного».

Ах, как же я понимал сейчас этого давнего философа и писателя! Не хочу сказать, что меня совсем не интересовали лекарственные свойства растений – да, думаю, и сам Жан-Жак Руссо вряд ли хотел это сказать! – но именно Суть их существования, величайшая из тайн – загадка Природной Гармонии, загадка Жизни как таковой – вот что казалось мне самым главным. Ну и что, если мы вылечим какой-то недуг своего тела при помощи настоев и отваров той или иной травы? Для чего мы вылечим этот недуг, с какой целью мы будем потом пользоваться своим здоровым телом – вот ведь главный вопрос. Для того лишь, чтобы с тем же успехом, что и раньше, принимать пищу, бездумно увеличивая вес своего тела? И, так же как и раньше, погрязать в суете, ссориться по пустякам с ближними и дальними, страдать от недостатка тех или иных вещей в арсенале своего имущества и тратить, тратить, тратить то, что дано природой от рождения, ничего стоящего в сущности не приобретая ни для себя, ни для других? Для этого стоит ли?

Но если не для этого, то для чего?

Мы шли к следам динозавра, а я снова и снова обдумывал этот вечный вопрос и вновь и вновь приходил к мысли: для радости. Радости бытия. Для торжества жизни на этой Земле, которая, конечно, не состоит из одних только радостей, и все же именно для нее. Потому-то вечным примером, вечной волнующей загадкой и предоставлялся мне образ цветущей, торжествующей в своем существовании Дремучей Поляны.

«Не набирай на свои плечи долгов и обязанностей, которые на тебя никто не взваливал. Иди радостно. Просыпаясь утром, благословляй свой новый расцветающий день и обещай себе принять до конца все, что в нем к тебе придет. Творчество сердца человека – в его простом дне… Это значит и бороться, и учиться владеть собой, и падать, и снова вставать, и овладевать препятствиями, и побеждать их. Быть может, внешне не всегда удается их побеждать. Но внутренне их надо победить любя».

Вот слова, над которыми я тоже много раз думал. Они принадлежат философам Индии.

11.

В самом начале глубокого и узкого ущелья реки Каласу, притока бурной Кызылсу, по наклонной ровной известняковой плите протянулась цепочка следов, каждый из которых был диаметром сантиметров тридцать. В незапамятные времена шло гигантское животное по грязи, похожей, очевидно, на теперешний наш цементный раствор, не подозревая о том, что через миллионы лет двуногие существа, расселившиеся по всей Земле, распахавшие ее и застроившие коробками своих жилищ, будут с замиранием сердца рассматривать окаменевшие вмятины.

Обнаружил эти следы впервые всего лишь несколько лет назад геолог Валентин Викторович Курбатов и назвал их «след ташкурганского динозавра». По возрасту они отнесены ко времени верхней юры, то есть миллионов сто пятьдесят лет назад, точный размер – 180x240 миллиметров (это поначалу мне показалось, что диаметр каждого сантиметров тридцать). Выглядели они трехпалыми, чем-то напоминали птичьи, вся цепочка состояла из двадцати трех отпечатков и была неровной, волнистой – то ли животное не торопилось и шло, мечтая о чем-то, то ли не совсем твердо держалось на ногах. Вмятины были довольно глубоки – спичечные коробки укладывались в них полностью, если плашмя; расстояние между отпечатками около метра.