Текст книги "В поисках апполона."

Автор книги: Юрий Аракчеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Глава пятая. «Мир добром укрась…»

1.

В августе того же года «Литературная газета» предложила мне командировку в город Кировабад, второй по величине город Азербайджана. Тема была очень интересной сама по себе: человек, проработавший каменщиком двадцать с лишним лет, был избран председателем исполкома Совета народных депутатов города Кировабада. Нужно было встретиться с ним и написать о нем очерк.

Кроме того, город Кировабад в далеком прошлом назывался Гянджа и был родиной великого азербайджанского поэта и философа Низами Гянджеви.

Естественно, что я не мог не подумать тут же, что Кировабад расположен в горах Малого Кавказа, где конечно же могут быть… они – Аполлоны!

С таким настроением я и поехал, но, когда прибыл в Кировабад, для меня началась цепь открытий, которые только на первый взгляд могут показаться не связанными с темой этой книги о поисках Аполлона. На самом деле они очень даже связаны, и не только потому, что «все – во всем», как выразился когда-то Анаксагор, но и потому, что здесь я и увидел то, что постоянно искал.

Первое, что обратило на себя внимание, – необычайное уважение, с которым городские власти относились к культуре вообще, к истории своего города в частности и к памяти своего великого земляка в особенности.

Пока это выглядело именно как инициатива властей, но она активно поддерживалась всеми жителями, и было видно, что если дело так пойдет и дальше, то и на природу тоже распространится благое влияние одного из важнейших качеств человеческого сознания – уважения.

Сначала мне показали шахматную школу, музей древних скульптур на открытом воздухе, музей и памятник Низами, Парк Победы, аптеку «Целебный цветок», музей поэтессы Мехсети Гянджеви (сподвижницы Низами), Дворец пионеров и детскую библиотеку, музей песни «Джуджалари», детскую картинную галерею, салон детских рисунков, строительство любительской киностудии, а также постоянного помещения для Фольклорного хора. Все это было создано в самые последние годы в кратчайшие сроки, а помещениями служили либо бывшие рестораны и хашные, либо отреставрированные и тщательно охраняемые теперь здания старинных медресе, которые до того были близки к окончательному разрушению.

Потом я увидел вечернее представление в Театре поэзии Низами, которое шло под открытым небом во дворе бывшего медресе Зарраби, также отреставрированного и тщательно ухоженного. Важно отметить, что на представление, которое ставилось силами как профессиональных, так и самодеятельных артистов, могли прийти все желающие – ворота открыты, билетов никаких, а для зрителей стояли длинные деревянные скамьи, и было очень много детей разного возраста, вели они себя заинтересованно и, если можно так сказать, культурно, с пониманием. Представление, как я уже сказал, шло прямо под звездами, светила луна, на актерах были национальные костюмы, в тот вечер давали одну из частей знаменитой поэмы Низами «Семь красавиц».

Затем я стал свидетелем строительства «Олимпийского комплекса» для спортивных состязаний жителей города и большого городского парка. Спортивный комплекс строился, естественно, за счет средств города, а вот парк – исключительно силами самих горожан, на общественных началах: участки были распределены между предприятиями, большими и маленькими, учреждениями, школами, даже детскими садами. Никто никого не заставлял работать в парке, но я видел, что на некоторых участках были люди и что-то делали – после трудового дня они по собственному желанию пришли повозиться с кустарниками и деревцами.

Самое главное во всем этом было то, что не чувствовалось ни в чем формализма, люди работали на самом деле с охотой, шло какое-то глобальное наступление культуры – главным образом под флагом памяти Низами, – но это было не все.

Да, действительно, бывший бригадир каменщиков, много лет проработавший на строительстве домов (а конкретно – 26 лет), неоднократно избиравшийся сначала в местные Советы народных депутатов, потом в республиканский и, наконец, в Верховный Совет Союза, вот уже два года как стал председателем исполкома города, мэром. «Чистый человек», «благородный человек», «честный человек», а то и просто «хороший человек» – такие характеристики слышал я от тех, кого спрашивал о нем, такое же впечатление произвел на меня и он сам – внимательный, чуткий в разговоре, аккуратный, импозантный. Видел я его и на заседании исполкома в окружении нескольких десятков ответственных людей города – речь шла о текущих делах в строительстве, о подготовке к зиме, – и там тоже он произвел впечатление человека вежливого, тактичного, «мягкого, но твердого», то есть мягкого в обращении, «уважительного», но достаточно твердого в своих решениях.

Но не только деятельность этого человека на посту председателя исполкома города была, как я очень скоро понял, причиной тех благих явлений, которые происходили в городе в последние годы.

Важным событием для города было назначение на пост первого секретаря горкома партии нового человека, молодого – в момент назначения ему не было и сорока, – весьма образованного, эрудированного и – главное! – живого человека, который – теперь это уже определенно можно сказать по его делам – понимал жизнь как целую совокупность разнообразных функций, в которую входила и такая не всеми учитываемая – радость жизни. Он понимал, что труд человека велик и значителен не только сам по себе, но именно как приносящий радость. Что в спектр человеческого существования непременно должен входить и отдых, который тоже не есть нечто бездумное и бездуховное, а наполненное смыслом и тоже приносящее радость. Радость духовного наполнения и развития. А ведь это и есть культура, это и есть уважение.

Много интересного я видел в Кировабаде, со многими людьми говорил и за дни, проведенные там, убедился, что все именно так и есть: причиной перемен было именно назначение первым секретарем горкома хорошего человека, хотя причиной внешней, потому что внутренней, скрытой, но еще более важной причиной было то, что, очевидно, и привело к назначению на столь важный пост именно его. И этой внутренней, главной причиной было, конечно, веяние нашего времени, когда в сущности решается вопрос существования человечества – да и всей жизни – на планете Земля.

Можно много страниц потратить на подробное описание того, что я видел в Кировабаде, на расшифровку этих не столь простых, как может показаться на первый взгляд, понятий: шахматная школа (ведь для всех желающих и бесплатно), аптека «Целебный цветок» (в здании бывшей мечети, которая благодаря своей новой функции получила право на новое существование), музей Мехсети Гянджеви (весьма культурная, образованная женщина, изгнанная за «вольномыслие»), любительская киностудия (в помещении бывшей хашной, то есть фактически распивочной) и так далее, и так далее.

Однако я сказал уже, что одной из причин согласия на командировку была и мысль о том, что Азербайджан – республика горная…

Но еще до поездки в горы, глядя на то, с каким спокойным удовольствием работали люди на закладке городского парка, я подумал, что если бы первый секретарь горкома подал идею и об устройстве микрозаповедников, то люди не остались бы равнодушными.

Ведь еще Низами Гянджеви восемьсот лет назад рассматривал мир как единое целое, где всякое явление занимает определенное ему место. В седьмой главе поэмы «Сокровищница тайн» он говорит о том, что нет ни единой твари на земле, которая была бы абсолютно лишена какой бы то ни было ценности. И именно он в притче о легендарном царе древнего Ирана Феридуне рассказывает о том, как тот, охотясь за газелью, услышал голоса стрелы и коня, предупреждавших его, царя, что ради забавы бессловесную тварь истреблять нельзя…

Когда же появилось у меня время для поездки в горы, то сначала Камал Багиров, директор Закавказской государственной машиноиспытательной станции вместе с инструктором горкома партии Наги Абдулазимовым, а потом друг азербайджанского писателя Алтая Мамедова Латиф вместе с сыном Алтая Мамедова, Эльшатом, возили меня на своих машинах за Аполлоном.

Особенно запомнилась вторая поездка – в окрестности знаменитых азербайджанских озер Гей-гёль и Марал-гёль, когда я попросил у своих спутников разрешения отлучиться в горы на два часа. Я так и сказал: «за Аполлоном», то есть за бабочкой, и увидел, что они поняли меня, хотя их интересы были конечно же далеки от энтомологии и на бабочек они до этого времени вообще не обращали внимания.

То было прекрасное путешествие, хотя и короткое. Мне удалось зайти довольно далеко в горы, я увидел сверху изумительное озеро Марал-гёль совершенно изумрудного цвета. Внимательно осматривая и самые ближайшие окрестности – «джунгли» горной травы, – я видел отдельные экземпляры очитка, кормового растения Аполлона. Но увы, не повезло с погодой: было пасмурно, просветы в облаках появлялись лишь изредка, и я не встретил ни одной бабочки, которая «летает только в солнечную погоду».

Правда, на обратном пути солнце выглянуло, и наградой мне стали желтушки-колиас, прелестные оранжевые с темной окантовкой бабочки, которые тотчас принялись летать и сверкали огоньками издалека – живые искры живой зеленой горы. Они были похожи на Красную бабочку – желтушку Романова, только помельче.

Я пробыл в горах больше двух часов, но ни тени недовольства моим опозданием не увидел на лицах своих спутников, хотя для них поездка на Марал-гёль вовсе не была редкостью и поехали они только из-за меня.

– А зачем нужно фотографировать? – спросил Эльшат.

– Но ведь бабочки очень красивы. И потом природа теперь охраняется. Фотография может помочь в этом деле.

– О, да, есть очень красивые бабочки, я видел как-то! – согласился Эльшат.

– Мой сын интересовался бабочками, а я значения не придавал… – задумчиво произнес Латиф.

И когда ехали обратно и я увидел у самой дороги великолепных пандор, стремительно летающих над цветками чертополоха, Латиф с готовностью остановил машину. Они вышли вместе со мной и внимательно наблюдали, я видел в их глазах искренний интерес.

– Ах, какие красавицы! На самом деле, смотрите-ка… – восхищался Латиф.

– Вон, вон еще очень красивая, сфотографируйте ее. Может быть, вам поймать? – спрашивал Эльшат.

– Как, вы сказали, они называются? Пандоры? А, это связано с «ящиком Пандоры», наверное, да? – интересовался Латиф.

Уже прекрасно, если человек выходит за круг привычных интересов и начинает интересоваться тем, чему раньше не придавал значения, и при этом уважает интересы другого человека. И тем более хорошо, если все связано еще и с уважением к существованию каждой «твари» на земле, к пониманию мира как единого целого. По «принципу Низами».

Так что хотя и не встретил я в Азербайджане собственно Аполлона, то есть бабочку, но все же та поездка стала для меня одним из звеньев в общей цепи поисков Аполлона.

Именно здесь, в Кировабаде, я впервые внимательно читал Низами, а некоторые места из его поэм выписывал даже.

Вот несколько строчек:

 
Разум – главный наш помощник, наш защитник он,
Муж разумный всем богатством мира наделен.
Создан не для пожиранья мяса и хлебов
Человек. Нет, он источник умственных даров.
Мудрый, будь полезен людям, мир добром укрась!
Это – выше всех сокровищ и сильней, чем власть.
 
 
(Низами. Семь красавиц, перевод В. Державина)
 

2.

А весной следующего года я, конечно, не мог утерпеть и оформил в одном из журналов командировку в Ташкент, чтобы вновь посетить Склон Максимова и «Эльдорадо». Не будучи уверен, что их заинтересует именно эта тема, я предложил написать очерк о прошлогодней экспедиции на Гиссар и о проблеме сохранения арчи в среднеазиатских горах. Название для будущего очерка мне предложили такое: «Пока зеленеет арча».

Проблема сохранения арчи чрезвычайно важная, но главное-то дело не в том, чтобы принять запрет на рубку именно арчи, а в том, чтобы решить проблему в комплексе!

Ну в общем все так и было – пока! – на хребте Каржантау, как и в предыдущем году. И Склон Максимова, и «Эльдорадо» существовали! И Аполлониусы летали, и ферула, прангос и эремурус робустус цвели, и вечерами боярышницы, устраиваясь на ночлег и собираясь живописными группами на феруле, на цветах дикого лука, были словно лепестки фантастических белых цветов. Ах, скорее, скорее защитить их – пока не поздно! – организовать микрозаповедник!

И опять мы встречались с Крепсом-отцом, и я то злился на него, то восхищался его преданностью своему увлечению, делу своего сына…

При прощании он передал мне сверток – куколок алексанора для московского коллекционера.

– Вы положите их в холодильник, но не в морозилку, а вниз, – как всегда, приказным тоном давал он «ценные указания». – А как только приедете в Москву, еще на пути домой, в ближайший почтовый ящик бросите вот эту открытку. Человек вам позвонит, и вы передадите ему сверток. Только осторожнее, смотрите! И не тяните.

И я, разумеется, сделал все в точности: бросил открытку в ящик еще на пути от метро домой, когда шел с рюкзаком, а сверток положил в холодильник, не в морозилку, а вниз. И даже не посмотрел на адрес, хотя, как выяснилось потом, очень скоро, этого человека я уже знал, правда, заочно.

И только-только успел я проявить пленки, привезенные с Каржантау, едва-едва разобрался в том, что у меня на этот раз получилось, не успел даже сесть за работу над очерком для журнала, который великодушно предоставил мне командировку, не успел в сущности дыхания перевести после последней поездки и как-то ее осмыслить… Но уже пришел вестник в лице скромного, невысокого, тихого и медленно говорящего человека с фамилией… ну, скажем, так: Белов. Павел Иванович Белов, коллекционер, о котором мне уже говорил Игорь Максимов, дав его телефоны, рекомендовав у него обязательно побывать, а я как-то забыл.

Те несколько дней, пока шла открытка, были, как выяснилось потом, для меня передышкой, потому что Павел Иванович позвонил и пришел.

Совсем непохожий на военного, подполковник-инженер в штатском спокойно и тихо как-то ходил по моей квартире, спокойно слушал, когда говорил я, но больше сам говорил, а я с удовольствием – и совсем неспокойно! – слушал… А рассказывал он, кроме прочего, о поездке с приятелем на Алтай в позапрошлом году, о прекрасных бабочках, которых он там наловил, среди этих жертв его были и Парнассиусы, то есть столь почитаемые мной солнечные Аполлоны, один из видов которых так и называется: Феб. Аполлон-Феб. Солнце солнечное. А еще эребий упоминал и желтушек с прекрасным тоже именем Аврора…

А ведь Алтай-то еще когда был у меня в числе мест, о которых мечталось! Еще, помнится, в юности у Пермитина читал и уже тогда начал мечтать. Куда ж деться было теперь, если там, оказывается, Аполлоны, да не один вид, а разные, еще какие! Про один из видов – Клариус – было сказано Павлом Ивановичем, что редок он очень, эндемик, а потому, может быть, в мировом каталоге бабочек ценится особенно высоко, но если очень дорого стоит мертвый экземпляр бабочки, то во сколько же оценить хорошую фотографию этого «ювелирного изделия» природы? И пусть пока не дошли мы в массе до истинной оценки – что хорошая фотография несравнимо ценнее убитого экземпляра хотя бы потому уже, что не уничтожает сам экземпляр и, не уничтожая, делает его в то же время достоянием миллионов – пусть не дошли мы до высот этого понимания в массе, но, верю я, дойдем! А потому как же не загореться мне было немедленно ехать снимать теперь на Алтай?!

Павел Иванович говорил тихо, я слушал его по видимости тоже довольно спокойно, но уже с некоторым оттенком обреченности понимал: поеду. Уже тогда чувствовал, что рановато, пожалуй, мне ехать, ибо слишком частые поездки, неосмысленный перебор опасны в смысле истинного восприятия и того самого возвращения к себе и к тому первоначальному, что и является по сути главным смыслом. Да и долгов много, например ненаписанный очерк, но… Что же делать!

– Когда нужно ехать, чтобы всех этих бабочек застать, Павел Иванович? – спросил я обреченно, понимая, что все равно не справлюсь с рвущимся, разгорающимся, словно пламя неудержимого лесного пожара, желанием, в котором сверкали уже разноцветные искры: новые бабочки!.. цветы новые… желанный издавна край… реки!.. скалы!.. жарки на плоскогорье, голубые озера… но главное, главное – Аполлоны! разные! новые! неведомые!..

– Лучше всего сейчас, но даже если вы поедете двадцать пятого июня, то все равно застанете, – тихо сказал Павел Иванович.

– А можно посмотреть ваших бабочек, тех, которых вы оттуда привезли? – спросил я.

– Разумеется, когда угодно.

Несколько часов пробыл у меня тихий этот человек, которого я поначалу, признаться, встретил с некоторым недоверием, считая его уже заранее истребителем прекрасных чешуекрылых, о чем честно ему и сообщил чуть ли не в первые же минуты. Я, признаться, даже следы жестокости искал на его простом лице и представил себя на миг той самой бабочкой, на которую он замахивается сачком. «Интересно, а какое у него лицо, когда он достает бабочку из сачка?» – подумал неприязненно я…

Но чем дальше, тем больше росла во мне симпатия к Павлу Ивановичу. Понравилось на первых порах еще и то, что он серьезно и явно совестливо воспринял мои не слишком тактичные обвинения, оправдывал, как водится, коллекционеров тем, что они губят бабочек значительно меньше, чем промышленность и скотоводство, в чем, конечно, есть определенная доля правды. Потом очень внимательно и с раздумчивой обстоятельностью воспринял он мои размышления о микрозаповедниках энтомофауны и даже высказал очень здравую мысль, что именно коллекционеров можно было бы с большой пользой привлечь для присмотра за заповедниками и – главное! – для восстановления в первую очередь кормовых растений, а потом и для разведения ценных бабочек. Он даже вспомнил очень поучительную и известную уже мне историю о бывшей еще не так давно в Московской области, а теперь, увы, погибшей последней популяции многочисленных когда-то у нас Аполлонов (в окрестностях Приокско-Террасного заповедника).

– Коллекционер много ли выловит? – оправдываясь, негромко говорил Павел Иванович. – Даже одна самка, оставшаяся в живых, откладывает большое число яиц… А вот если кормовые растения уничтожить, то ни одной бабочки не останется, это уж точно.

И я вспомнил прекрасное «Эльдорадо», на которое скот не гоняют, и потому, может быть, оно и осталось таким до наших дней. Ведь не только бабочек, но и всякую жизнь – флору, фауну – легко уничтожить (да уже уничтожено сколько!) именно из-за перевыпаса скота. И я вспомнил еще о Синей Поляне на перевале Гиссарского хребта и что именно на ней собирались сделать постоянный лагерь геологов…

– Да, согласен с вами в какой-то мере, Павел Иванович, – сказал я. – Но согласитесь и вы, что если коллекционеров несколько и если каждый из них выловит несколько десятков ценных и редких бабочек, да еще будет куколок, гусениц, даже яички собирать, то…

– Да, – помолчав, согласился Павел Иванович, – вы тоже правы. Ограничения для коллекционеров должны быть.

…Коллекцию Павла Ивановича я смотрел через два дня. К тому времени идея новой поездки, зарожденная им, успела окрепнуть, пустить корни, превратиться из авантюрной, полудетской фантазии в нечто почти реальное, осуществимое, она стала обрастать конкретными деталями. В трех местах на Алтае побывал Павел Иванович со своим напарником два года назад, и каждое из них было любопытно по-своему, в каждом летали определенные бабочки, очень красивые. Одно место – самое дальнее, два – поближе, но дальнее зато, по словам моего тихоголосого соблазнителя, было сущим раем…

С ним по соблазнительности могло сравниться то место, где водились Клариусы, и не только они, но и Фебы, и желтушки разные (кроме Авроры), и эребии, а чуть позднее тоже прекрасные Парнассиусы Номионы, нечто среднее между Фебами и собственно Аполлонами, то есть Парнассиусами аполло.

На третьем месте по привлекательности стояло еще одно местечко на реке Катуни, в окрестностях которого летали ярко-оранжевые, почти красные желтушки Авроры.

Но все это пока со слов, и вот я ехал к Павлу Ивановичу смотреть.

Павел Иванович жил в новом микрорайоне, на окраине города, далеко от метро. Добираться до него мне пришлось довольно долго – больше часа… Очередной раз думал я: что же заставляет разных людей увлекаться бабочками? Чем привлекают эти летающие эфемерные создания, настолько привлекают, что серьезные взрослые люди готовы ехать за ними бог знает куда? Игорь Максимов рассказывал о тренере нашей сборной команды рапиристов, страстном коллекционере, которому, конечно, весьма помогали поездки сборной за рубеж; о молодом инженере, который был опасно подвержен алкоголизму, но выздоровел, чему способствовало как будто бы именно увлечение бабочками. А Крепсы, увлеченные настолько, что все мысли, все поступки их вертятся вокруг бабочек, и только их, пожалуй, и сны они видят исключительно о чешуекрылых… Кстати, в Ташкенте при прощании Крепс поведал мне об искусном фотографе бабочек – профессоре, докторе физико-математических наук, о нем же говорил и Павел Иванович: будто бы он даже открыл новый вид… Да вот и меня как быстро, как легко оказалось соблазнить на новую поездку – далекую, связанную с немалыми расходами, непредусмотренную, нарушающую все намеченные заранее планы… Что-то есть завораживающее в мелькании живой красоты среди трав и цветов, словно какие-то искры счастья, отблески чего-то нетленного, неземного, непреходящего…

Квартира Павла Ивановича оказалась удивительно чистой, ухоженной, никакого запаха от гусениц. Ведь он рассказывал о том, что выводит бабочек дома, что кормит гусениц и даже ездил за сто с лишним километров от Москвы за каким-то растением для кормления гусениц поликсены, что использует для этого даже соседние с домом деревья, надевая на ветку с гусеницами марлевый мешочек, чтобы защитить их от птиц… А где же куколки, ящики с экземплярами? Встретила меня и жена Павла Ивановича, Римма Ивановна, красивая голубоглазая украинка с типично украинской приветливой, мягкой улыбкой, и я мельком подивился, что опять не увидел скрытого и вполне понятного недовольства ее странноватым и беспокойным увлечением мужа. О, жены натуралистов-коллекционеров, вы заслуживаете специальных поэм – счастливы те, кто разделяет увлечение своего спутника жизни!

На кухне уже шли приготовления к ужину – Павел Иванович и Римма Ивановна ждали, что я приеду… И я со стыдом вспомнил, что когда Павел Иванович был у меня, то нечем было даже его угостить, да и сам я в тот день остался без обеда, потому что за разговорами с Павлом Ивановичем опоздал в магазины, которые в воскресный день закрывались рано.

– Сначала поужинаем? – спросил Павел Иванович приветливо.

Но так как ужин еще не был готов, Павел Иванович повел меня смотреть коллекцию.

Оказалось, что главные ящики располагаются в низеньком, наподобие длинной тумбочки шкафчике, стоящем в просторной прихожей. Они выдвигались и задвигались вертикально, как книги, очень компактно.

Осторожно доставал Павел Иванович и ставил передо мной ящики алтайской коллекции – сначала, разумеется, Парнассиусов, – и первое, что бросилось в глаза, это необычайная тщательность, аккуратность работы. В каждом ящике было от трех до пяти десятков бабочек, они размещались аккуратными, вертикальными рядами. Бабочки были расправлены прямо-таки виртуозно, по всем правилам: каждый усик, каждое крылышко приведены в соответствующее положение, и ни одной щербинки, ни одной потертости не было на великолепных, светлых, полупрозрачных одеждах многочисленных и разнообразных Аполлонов.

Трудно представить себе, что эти бабочки когда-то летали, подвергались превратностям судьбы, потом были пойманы, привезены в Москву… Только потом я узнал, что бабочек, пойманных на Алтае, Павел Иванович расправлял и накалывал в ящики в течение всей зимы…

Наверху над каждым рядом была приклеена маленькая этикетка с латинскими, тщательно выписанными буквами.

– Фебусы, Фебы… – тихо говорил Павел Иванович. – Вот Клариусы… А это Номион. Я его, правда, не ловил там, но вы, возможно, застанете, он позже летает…

Все эти Аполлоны были помельче Аполлониусов с Каржантау, но как-то более аккуратны, изящны. У Фебов больше красных пятен, причем нс слишком ярких, а Клариусы еще менее красно-пятнисты, но утонченны по форме и по рисунку. Были у Павла Ивановича и Аполлониусы, подаренные ему Максимовым, и тут я особенно отметил, что они все же более просты и как-то, может быть, грубоваты, нежели Клариусы, Номионы, Фебы. А я-то искренне считал их верхом совершенства! Или это извечное человеческое свойство – считать лучшим то, чего у тебя нет? И все же разные виды Парнассиусов было непросто различить.

– Как же вы отличаете их друг от друга? – спросил я. – Ведь они очень похожи…

– Ну что вы? – тихо воскликнул Павел Иванович, и в глазах его замерцали искры. – Они же совершенно разные! Вот, видите, у Фебусов красные пятна на передних крыльях, а у Клариусов и Номионов нет. У Клариусов в прикорневой части заднего крыла нет красного – это главное отличие, а потом, видите, зигзагообразная линия по краям. А у Номионов – штрихи по краю.

И чем больше вглядывался я, тем больше находил различий. Клариус, пожалуй, был самый неброский на первый взгляд. Но чувство меры в его окраске соблюдено в наибольшей степени, никакой резкости, перебора – изысканность, тонкий вкус. Я даже подумал, что есть в этой бабочке нечто французское, тогда как Феб, например, олицетворял нечто греческое, эллинское, а Номион, пожалуй, германское или швейцарское. Конечно, это всего лишь моя фантазия…

В следующем ящике были совсем уж необычные Аполлоны – не белые, а желтоватые. Оказалось, это Парнассиусы Эверсманна, именно их обещал мне Павел Иванович в дальнем алтайском месте. Я смотрел на них и, кажется, уже видел суровое плоскогорье, покрытое тундровой растительностью, огненные россыпи жарков, пронзительно-голубые озера среди диких камней – именно так описывал Павел Иванович те места. Отчего же эта лимонно-палевая желтизна?

Итак, было ясно: мои благонамеренные планы спокойного написания очерка для журнала, методический разбор слайдов тянь-шаньской поездки, продолжение работы над двумя повестями, другие разнообразные дела, намеченные на лето в Москве, оттеснялись на неопределенный срок, а воображение рисовало все более яркими красками картины предстоящего путешествия по Алтаю.

В следующей коробке были бабочки, которые ошеломили яркой, пронзительной огненностью своей окраски, они тотчас напомнили ту самую Красную бабочку, от встречи с которой я был так счастлив в отрогах Гиссарского хребта под грозно сходящимися тучами, на холодном ветру у перевала… Желтушки! Колиас! Но не романови. Эти празднично, победно окрашенные бабочки назывались колиас Аврора, и обитали они, оказывается, в третьем месте из тех, которые рекомендовал мне Павел Иванович на берегу Катуни. Это их самцы были так победно и ярко окрашены, самки же на первый взгляд выглядели скромнее. Но лишь на первый взгляд. Серовато-коричневато-зеленовато-угольный, точечный пуантилистский рисунок на желтовато-зеленоватом фоне словно бы бархатных крыльев при ближайшем рассмотрении пленял своей сложностью и благородством. Если яркие самцы были вполне одинаковы, то самки различались порой довольно явно, и, чем больше я смотрел, тем больше видел: самцы при всей своей яркости более просты, более примитивны по сравнению с утонченными, изящными самками.

Желтушки, как выяснилось, наряду с Парнассиусами тоже были любимицами Павла Ивановича. И не только праздничные Авроры, но и гораздо более скромные тихе, кокандика – желтоватые с темным рисунком, на первый взгляд не слишком отличающиеся от наших обычных подмосковных, скромных и милых, оживляющих скудные окраины дачных поселков.

Но пожалуй, с особым, хотя и тщательно скрываемым волнением Павел Иванович достал ящичек с мелкими темно-шоколадными, а то и почти черными бабочками. Эребии! Или, по-нашему, чернушки – этакие черные хлопья, мелькающие в траве, словно бархатные лоскутки ночи среди яркого великолепия дня. Бабочки «не от мира сего», совершенно непохожие на других, но зато очень похожие друг на друга, словно члены тайного монашеского ордена – в темных плащах с таинственными знаками старшинства в виде круглых, разной величины глазков. Лигея, Медуза, Эфиопка, Циклоп… Близкие к ним бархатницы – Дриада, Памфил, Гиперант, Цирцея, сатир Энервата. Похожие на всех на них энеисы…

Все новые и новые ящички с эребиями и другими бархатницами доставал Павел Иванович, любуясь… Господи, какое же это бескрайнее море, думал я в который уж раз.

Жена Павла Ивановича, Римма Ивановна, уже несколько раз звала нас на ужин, а тихий подполковник показал лишь часть своей коллекции, которую он сам считал не только неполной, но вовсе дилетантской, ученической, ни в какое сравнение не идущей, по его словам, с коллекцией истинных специалистов и знатоков. Коллекция Сладкова, например, занимала целую комнату, а крупнейшая, пожалуй, частная коллекция в нашей стране – коллекция известнейшего собирателя Цветаева, недавно умершего, насчитывает, как говорят, десятки тысяч экземпляров.

За ужином я увидел совершенно очаровательную дочку Павла Ивановича, Наташу, одиннадцати лет и десятилетнего сына, Олега. Удивительно, что ни Наташа, ни Олег не переняли увлечения своего отца, хотя жена Римма частенько сопровождала раньше своего мужа в поездках. Воспитание, конечно, много значит, но бывают и врожденные склонности к тому или другому, и тут я опять оценил мудрую терпимость главы семьи: ему и в голову не приходило как-то навязывать свои склонности другим. И потом было тут, очевидно, нечто вроде ревности. Удивительной, странной ревности, если принять во внимание, что относилась она не к его любимым членам семьи, а к предметам его бескорыстного и в чем-то святого, может быть, увлечения. Он словно боялся, что даже его любимые родственники не слишком уважительными прикосновениями – словами даже! – как-то оскорбят его божество…

После ужина мы продолжили осмотр коллекции, я увидел дальневосточных бабочек – парусников Маака, ксутов, альциноев, серицинов, Парнассиусов аполло и Номионов, а также совершенно поразительных ночных – брамей, Артемид. Все это были подаренные или обмененные экземпляры – на Дальнем Востоке Павел Иванович пока еще не бывал. Дальневосточные бабочки были особенно прекрасны, необычны, некоторые казались даже тропическими, но мне ведь предстояла, очевидно, поездка в конце лета на Дальний Восток – меня уже пригласили! – а потому сейчас, на ближайшее время, в моем сознании прочно поселились красавицы Алтая…