Текст книги "Дол Заповедный"

Автор книги: Юрий Плашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Серафима отворила дверь, вошла Лебедушка в платке накинутом. С холоду румяна, глаза блестят. Улыбается несмело.

– Можно?

– Заходи, заходи, лапушка. Что ж ты так – в одном платке?

– Да тут недалеко. Одна ты, тетушка Серафима?

– Одна.

– Вот и хорошо. Пошептаться с тобой тайно.

– А о чем же, Лебедушка?

– О том, что на сердце.

– И что же на сердце у тебя?

– Смутно.

Лебедушка откинула платок с головы, присела к печке. Долго молчала. Серафима опустилась рядом.

– Дева я, – заговорила наконец поздняя гостья, – а ты жена. Ты все знаешь, а я ничего не знаю. Ты мне скажи, каковы они, можно им верить? Или нельзя?

– Это кому?

– Им – мужикам.

– Это, Лебедушка, темная вода.

– Мне Васюта покою не дает. Уж такой ласковый! Просто – утешенье одно!

Лебедушка засмеялась тихо, и смех ее был тревожный.

– Они, мужики, разные, – сказала Серафима.

– Темная вода, говоришь?

– Когда как. Когда – темная, а когда и светлая.

– А как узнать? Чтоб ведать: когда – светлая, когда – темная.

– Ах, Лебедушка, да как узнаешь, когда он, мужик, иногда и сам про себя не знает, какой он!

– Как же так?

– Да так. Он, мужик, иной раз врет, и сам же и верит. Как ребенок.

– Неужто?

– А ты думаешь! Вот тебе-то Васюта что говорит?

– Говорит: уйдем! Здесь скука, а там жизнь сладкая. Наряжу, как царицу, все у нас будет!

– Вот видишь. Ты что ж сама-то думаешь? Что? Ты думаешь – он что?..

– Не знаю.

– Да неужто ты думаешь, что он тебя облыжно улестить хочет? Нет, Лебедушка, нет! Твой Васюта свято в то самое верит, что тебе говорит.

– Да? – загорелась Лебедушка. – Верит? Тетушка Серафима, неужто – правда, верит?

– Подожди, Лебедушка. Верить-то он верит, – Серафима усмехнулась невесело. – Да что из веры той выйдет? Мир, куда он тебя зовет, – тяжел, страшен…

– Ну? И что?

– Темная вода.

– Чем начала, тем и закончила? Почему?

– Потому, что вода темная не в Васюте твоем – в мире, куда он тянет…

Лебедушка поднялась. Молча накинула опять платок на голову, поцеловала Серафиму, вышла. Серафима выпустила ее, затворила дверь, задвинула засов. Стояла в темных сенях, качала головой, шептала молитву.

А Лебедушка быстро шла к себе домой по тропинке, проложенной в снегу. Яркие светились на чистом небе звезды. Лился сумеречный от них на землю свет. Снег скрипел под ногами. Было морозно, недвижно и спокойно. Только у дальних изб слышно было тянул кто-то заунывную песню:

 
Что же ты, калинушка, не так такова,
как весеннею ночкой росиста была…
 

Лебедушка улыбнулась: опять это, наверно, Васюта тоскует, на небо глядя, песню поет. После беседы с Серафимой все казалось ей еще непонятнее, но на сердце стало легче. Воля расстилалась перед ней. «Душа самовластна» – это поп Иван говорил? Да кто бы ни говорил – так оно, видно, и есть – самовластна. Никто не расскажет, не наставит. Сама выбирай.

Лебедушке вспомнилось, как недавно заглянув в комнату, увидела за столом родителя своего. Он сидел в одной рубахе, опустив плечи, вытирал платком мокрое от пота лицо. Отдыхал – только что приволок на лошади из леса еще одно бревно. Теперь он возил их часто.

– Здравствуй, батюшка, – сказала она.

– Здравствуй, Лебедушка, – ласково ответил Ждан Медведь. – Посиди со мной.

Лебедушка присела на лавке.

– Зачем, батюшка, бревна из леса возишь? – спросила.

– Горницу светлую хочу к нашей избе пристроить. Для тебя.

– Зачем? Мне и в светлице моей малой хорошо.

– Это славно, что хорошо. А если перемена в твоей жизни будет?

– Научи меня, батюшка, как мне перемену эту сделать, – тихо сказала Лебедушка.

Ждан Медведь долго молчал, платком утирался. Наконец сказал:

– Тут научить трудно. Мира хочу душе твоей. Хочу, чтоб мир и покой были в новой горнице с тем, кого введешь в нее. А тут только ты решать можешь. К кому сердце лежит, к кому душа летит.

– Ты знаешь, батюшка, к кому.

– Ну, что ж, в добрый час. Вот только горницу по весне закончу. Хочу, чтоб первое время возле меня пожили. А каков он, твой суженый, окажется, сама увидишь. После свадьбы.

– Ты вот, батюшка, горницу светлую нам ладить собрался. А он меня прочь отсюда зовет.

– Сохрани тебя господь от такой напасти, – еле слышно, нахмурившись, сказал Ждан Медведь.

X. Беседа вечерняя

Зима уходила. Приближалась весна. Вот уж и великий пост подошел. Снега оседали, таяли. На взгорках проглянула земля. Малиново светилось на закатах небо. Ели в лесу стали будто еще чернее – стояли недвижные, ждали вешнего дыхания. Всякому зверю тяжело стало на снегу, напоенном влагой – отлеживались лесные жители в чащах, буреломах.

В один из таких сырых, вязких вечеров пришел к Ждан Медведю Васюта Выксун. Хозяин сидел за столом, читал книгу – страницы у нее были чудны и глаз ласкали цветом густого молока, а буквы шли черные, ровные, – уставом писаны.

Поздоровались. Ждан Медведь закрыл книгу, отложил в сторону.

– Божественное? – кивнул на нее Васюта.

– Божественное, – сказал Ждан Медведь. – Садись, Васюта.

Васюта сел. Молчал. Долго глядел на Ждан Медведя. Серые глаза доброго молодца то улыбались, то суровели, и чувствовалась в них странная тоска.

– Что скажешь? – прервал молчание Ждан Медведь.

– Пришел, батюшка, тебе челом бить, о райской птице говорить, что в тереме твоем живет, покою мне не дает.

– Молода еще та птица райская, – вздохнул Ждан Медведь, – да если у вас с ней сладилось, – что ж, – отвернулся, поглядел в окно, где разливался на небе алый закат, – от того не уйдешь. Воле вашей поперек стоять не буду. Одно только плохо…

– Что?

– Ты, Васюта, слышно, в мир хочешь отсюда уйти и Лебедушку увести?

– Хочу.

– Сгибнешь ты там. И Лебедушку погубишь.

– Не сгибну. Не погублю. Ты меня еще не знаешь. Я ухватист.

– Таких вас ухватистых – там конца-края нет. Потому и рвут горло друг другу.

– Не хуже других окажемся. Да и время такое. Кто сверху вниз, бывает, валится, а кто и снизу наверх выбирается. В этой каше не будь дураком, только хватай – не зевай.

Ждан Медведь прищурился, поглядел, со вниманием:

– Постой, постой! Ты уж не про опришнину ли говоришь?

– А хоть бы и про опришнину!

Ждан Медведь усмехнулся, покачал головой:

– Безумны твои речи, Васюта… Ты ж не знаешь, про что говоришь. Чтоб в опришнине что ухватить, шутником надо было быть…

– Шутником?

– Да. И не простым, а лихим. Знал я одного такого опришника, Осетром его Субботой звали. Послали раз лихого молодца в Новгород – скоморохов да ученых медведей на Москву привезти, к свадьбе царя Ивана с Марфой Собакиной. Поехал Осетр Суббота. Парень ловкий, ухватистый. Все, что надо, быстро нашел – и скоморохов с дудками, и медведей с провожатыми. Тут бы ему сразу на Москву ворочаться. Так – нет! Он, видишь ни, сначала сам на медвежью потеху в Новгороде поглядеть захотел. Собрал подручных своих и стали озоровать – медведей тех в земскую дьячью избу наустили. Подьячие бедные насмерть перепугались, из избы, из сытницы, сверху метались вон из окон. Старший земский дьяк Бартенев урезонить Осетра Субботу хотел. Какое! Опришник непокорный этого старшого дьяка в кровь побил, да его же еще в комнате с медведем запер. Зверь большой, помял земца, платье на нем изорвал. Еле-еле выручили дьяка, снесли чуть не замертво на подворье.

– Ловко! – засмеялся Васюта. – Поглядеть бы на ту потеху!..

– Смеешься? – сказал Ждан Медведь. – И невдомек тебе, что те озорники-опришники пример с царя Ивана брали. Он же тоже шутить любит, только – кроваво. Даже если кого и казнить, бывало, велел, так с затеями…

– Это ж с какими затеями? – спросил Васюта.

– Не стану я тебе про то говорить.

– Отчего же не станешь, Ждан Медведь?

– Стыдно. Да и чего старое ворошить? Болтают, будто даже царь Иван теперь одумался. Опришнину же он давно прекратил. Так что ты на это не надейся…

– Каков же он, этот царь Иван? – дивился Васюта. – То ему опришники самые разлюбезные слуги были, то он им вдруг укорот сделал? Отчего!

– Несамостоятельный народ! – скривил губы Ждан Медведь. – На поверку вышло – опришные храбры оказались против своих же, против родных, да и то если безоружны. Крамолу, вишь, выводили, сучьи дети. А против настоящего ворога в чистом поле – это у них кишка тонка. От татар зайцами бегали. Это тебе не в пытошной избе связанного человека мучить. Ну царь Иван, хоть и поздно, а все ж, значит, разглядел, что это за стервы, волчья сыть…

– Да-а-а, – протянул Васюта, – потому, выходит, и прекратил он опришнину…

– Не просто прекратил! – вскричал Ждан Медведь. – Самое слово это – опришнина – запретил вслух сказывать. Всех опальных, всех по его-де приказу убиенных – по смерти их – простить велел, потому-де как не умыслители они, не вороги, а невинно загубленные… Указ издал – казнить смертью тех, кто облыжно на бояр вину возводит о мятеже против царя. Иных ябедников бить на торгах палками и усылать в сторожевую службу на полдневные окраины. Холопов боярских за доносы на господ брать за крепкие запоры и жестоко наказывать…

Ждан Медведь перевел дух. Потом мелькнула у него словно какая догадка, он остро вперился взглядом в Васюту, тихо спросил:

– Да ты, милый, уж не на доносы ли пуститься задумал и тем себе мошну от царских милостей промыслить? Так ты запомни: то дело надвое. Где чужую бороду драть – свою подставлять.

Васюта глядел в пол, молчал.

Ждан Медведь засмеялся, поглядел на молодца с сожалением:

– Опоздал, друг любезный, опоздал! Ябедой теперь не пробиться, деньги не заслужить. Сам в остроге сгинешь, а Лебедушку по миру пустишь на верную смерть.

Васюта вскинул голову, с мольбой, с отчаянием выкрикнул:

– Не мучь ты меня, Ждан Медведь! Не мучь! Помоги лучше!

– Как это мне тебе помочь?

– Видишь сам, – быстро заговорил Васюта, – втемяшилось мне в башку – в мире счастья попытать. Не выбьешь из меня этого. Так убереги ж раба божьего от ябеды, от большой дороги, от татей жестоких, от разбойных дел! Ты можешь, Ждан Медведь, ты все можешь! Дай хоть малую толику казны, дай денег на развод, на начало нам с Лебедушкой! Спаси!

Уронил Васюта голову, рукой подпер, умолк, закрыл глаза.

Долго оба молчали. Потом Ждан Медведь крякнул, полез в карман портов, вынул кису, мешочек из мягкой выбеленной кожи, – бросил на стол:

– Только и всего? На!

Васюта схватил кису, развязал тонкий ременной снурок, – на стол поползли с тихим звяканьем золотые монеты. Он дико взглянул на Ждан Медведя.

– А… – еле выдавил он. – А если…

Ждан Медведь не сводил с него глаз.

– Бери, бери, – сказал, поглаживая бороду. – Спасибо потом говорить будешь. Главное – ума не теряй. Подумай про все хорошо. Где да чем промышлять станешь. Приходи завтра утром, еще побеседуем.

Васюта ссыпал монеты в кису, затянул снурок. Он словно обеспамятел. Что-то кипело в нем.

– А если… – опять начал он. Оборвал, схватил кису, засунул в карман, выбежал вон.

Ждан Медведь долго смотрел ему вслед. После беседы был он тих, молчалив. Часто задумывался. Мелькало в мыслях вновь и вновь: может, и верно рассудил Васюта. Уйти. Начать жизнь сызнова. Ведь молодым всегда что-то начать хочется. Но как? Что их там встретит? Как прилепятся они к той жизни? Как одолеют чужое, страшное? Как пройдут через него?

Он хмурился, сердился на себя за то, что недобро относился к человеку, которого выбрала себе Лебедушка. Ему хотелось понять молодых, помочь им не только казной, монетами золотыми, но и словом, советом.

Пусть быстрее наступило бы утро. Опять посмотреть в глаза Васютины, увидеть, что в них. Высказать, что думается, рассказать больше про мир, что лежит там, за лесами, за долами…

На следующее утро Васюта, однако, беседовать не пришел. И весь день его не было. Ждан Медведь ходил мрачен. К вечеру он знал: Васюта из Дола ушел, но куда, зачем?

– Тебе-то он хоть что-то сказал? – спрашивал он Лебедушку.

– Сказал, человека ему увидеть надо, вернется через неделю. Торопился очень. На рассвете ушел.

– А про монеты сказал?

– Какие монеты?

– Золотые. Приданое твое. Вчера ему дал.

– Приданое? Батюшка, родной! Спасибо!

Лебедушка прильнула к его груди, застенчиво заглянула в лицо – глаза ее были счастливы.

– Погоди, погоди… Ничего, значит, про золото не сказал?

– Нет. Сказал только, что очень ему туда нужно, и будет обратно скоро…

– Через неделю?

– Да.

– Ну хорошо, поди.

Вечером Ждан Медведь нашел Ворона и Эмета, рассказал им про то, что случилось. В сумерках они медленно шли по дороге мимо изб. Слабо светились окошки, из труб курился пахучий смоляной дымок. Раскисший снег чавкал под ногами.

– А сегодня утром он вдруг ушел, – закончил Ждан Медведь.

Помолчали.

– Тебе от того тревожно, что он ушел? – спросил Ворон.

– Да.

– А почему?

– Понимаешь, Ворон, – медленно заговорил Ждан Медведь, – вчера мы с ним добром расстались. Я ему сказал: утром приходи, вместе еще подумаем, как все решить. Дело-то важное?

– Важное.

– Вот видишь…

– Расстались-то вы добром. А каким он, Васюта, от тебя ушел? – спросил Ворон.

– На нем лица не было.

Ворон засмеялся:

– А чего другого и ждать-то было! Ты ж его обухом по голове огрел, когда, ни слова не говоря, спроста, – из кармана кису с золотишком вытащил – на, мол, бери! Для нас, дескать, это дело простое. А он-то, Васюта, он, может, это первый раз в жизни видел – монеты золотые. Вот и ошалел. Бежал без ума.

– Бежать-то бежал, а главное – зачем?

– За кем? – сказал Эмет.

– Ну? За кем? – повторил Ждан Медведь.

– Вот то и главное. Если это знать, тогда сказать можно. Но я не знаю, – Эмет покачал головой. – Это ты, Ждан Медведь, знать должен.

– Нет, ты лучше объясни нам, Медведюшко, – сказал Ворон, – что за монеты были в той кисе, что ты Васюте кинул?

– Фряжские.

– Видишь! – опять посмеялся Ворон. – Фряжские! Откуда ж они у тебя?

– Клад нашел.

– Где?

– Отсюда не видать.

– А большой?

– Нести придется – узнаешь.

– А придется?

– Поглядим.

– Теперь понятно.

– Что тебе понятно, Ворон?

– Пробу ты, Ждан Медведь, добру молодцу вчера делал, и нам сейчас пробу делаешь.

– Ну, скажи.

– Смотри, что из пробы той выйдет.

– Потому вам и говорю.

– Эмет верно сказал: за кем-то он побежал. И ты тоже верно сказал: проба.

– Проба эта на кровь пойдет.

– А как?

– У него там кто-то есть. Он с кем-то придет.

– Да, Ворон. Он придет.

– Через неделю. А может, раньше. А – зачем?

– Стыдно тебе, Ворон, прикидываться. И так все знаешь.

– Тебя пощупать?

– А то что ж? Ты ж сам сказал: раз киса есть, значит, есть что и поболе. Он это тоже сразу понял. Вот он то взять и хочет, что поболе.

– Ну-ну, Медведюшко, заварил ты кашу! Как-то ее расхлебаешь?

– Без вас никак.

– А людей с ним будет немного, – сказал Эмет. – Два-три человека. Но отчаянные.

– Почему немного? – спросил Ворон.

– Опять же Эмет верно говорит, сказал Ждан Медведь. – Чем народу меньше, тем больше доля у каждого. Васюта хорошо считает. Что делать теперь станем?

– Ты уж сам скажи, Медведюшко, что делать. Ты это все начал, ты и рассуди.

– Хорошо. Значит, будем думать так: придут всего четверо. Если их будет меньше – нам же будет лучше.

– Так, – кивнул Ворон.

– А когда придут? Ночью?

– Придут они скоро, – сказал Эмет. – Через три дня. Или через пять. Ждать надо. Они спешить будут. Но на тебя, Ждан Медведь, они ночью не станут нападать.

– Почему?

– Ночью им нельзя, – согласился Ворон.

– Ночью не станут, – повторил Эмет. – Они знают, с тобой им трудно придется. Ночью опасно. Ночью ты скрыться можешь. Тогда для них все пропало.

– Они утром налетят, – сказал Ворон. – Быстро и тихо… Чтоб незаметно.

– Ну и что? – спросил Ждан Медведь.

– Вот ты теперь, Медведюшко, опять же, и скажи – что? И что ты от нас хочешь?

– Ну, хорошо, скажу. – Ждан Медведь остановился. Эмет и Ворон придвинулись к нему. – Слушайте. Я тоже думаю – будет это дня через три или четыре, как они явятся. Наверно, утром, когда люди встали, ходят и все незаметно. Тихо постараются ко мне в избу войти, захватить врасплох. Потребуют казну. Я скажу: не здесь. Скажут: веди, показывай. Я поведу. Будут у них с собой ножи, кистени, чеканы, чтоб, если что – так тихо. Как выйду из избы – так свистну, будто лошадь подзываю. Они скажут – нет, идем пеши. Я скажу: хорошо, идем пеши.

– А мы что? – спросил Ворон.

– Поведу их, – повторил Ждан Медведь. – Поведу дальней дорогой через лес к каменной осыпи, где обрыв. Знаете?

– Знаем.

– А вы, как услышите мой свист, – сразу – следом. Но не через лес по длинному пути, а коротким, по опушке, к тому месту, где дорога из леса выходит на осыпь. Ты, Ворон, возьми, что есть, кистень там, кинжал или хоть палицу. А ты, Эмет, лук держи наготове и стрелы. Стрелы есть?

– Есть.

– Приготовь еще. Я буду их вести вниз и саженей через двадцать скользну с дороги вниз, там есть такое место, скала. Вот тогда тебе выйти и бить их в спину, с тыла, из лука, наповал. Ворону стать рядом и подавать стрелы, чтоб промедления не было ни мига. Чтоб никто опомниться не успел, и всех там положить.

– Всех, – Эмет пристально всмотрелся в него. На Ждан Медведе лежал отсвет заката. Лицо казалось облитым кровью. – Всех?

– Всех, – сказал Ждан Медведь. – Если хоть один уцелеет, уйдет, нас не помилуют.

– Хорошо, – сказал Эмет. – Все сделаю, как ты сказал, Ждан Медведь.

…Он бежал лесом. Уже два раза срезал тропу, сокращая путь, уходя от них вперед. Сберегал силы для последней, самой страшной гонки. Сильно мешало бежать то, что руки, отведенные назад, были туго перетянуты в кистях за спиной веревкой. Те гнались за ним во весь дух, кричали, вопили на разные голоса, грозились башку оторвать. А все ж – отставали. Места эти он знал, как свои пять пальцев. Худо только – нельзя было рукой отвести, отогнуть на бегу ветви – шапку уже сорвало – один раз чуть не выхлестнуло глаз. Веревка, что тянулась сзади, тоже мешала – путалась, цеплялась за сучья.

…Пришли утром, спустя четыре дня. Васюта и с ним двое. Непонятные. Один – в летах – на голове искривя посажена потасканная стрелецкая шапка крапивного цвета. Оторочка меховая давно обтерлась. Одежда ветхая, подпоясан чуть не лыком. Щеки впалые, темные, нос щучий торчит нагло, глаза бешеные. Сам весь будто пылью обсыпан, а чекан зато в руках добрый, так и сверкает. Он первый шагнул тихо в горницу. Следом вступил широкоплечий, мордатый молодец – лик белый, губы тонкие, глаза смотрят сонно. Дырявая шапчонка надвинута до бровей. Руки сжаты в кулаки – каждый, наверно, по пуду. Народ, сразу видно, отчаянный. Последним шел Васюта – он вперед старался не лезть, только науськивал.

Разговор был короткий.

– Сам покажешь, где золотишко, или жечь тебя, да кончать сразу будем? – спросил тот, с щучьим носом, уперев чекан ему в горло.

– Сам покажу.

– Выходи.

Ждан Медведь пошел к двери. Одно не давало ему покоя – он не помнил – была ли Лебедушка еще у себя в светлице или уже вышла. Проходя мимо Васюты, Ждан Медведь ожег его глазом, бросил в лицо:

– Стервятина стылая, вор! Погибель на тебя!

Тот только оскалился, ничего не сказал.

Вышли. Ждан Медведь засвистел, как бы подзывая коня.

– У меня на опушке лошадь, верхом поеду.

– Не нужна тебе лошадь, – сказал щучий нос, – пойдем так. – Петро, – приказал он тонкогубому, – стяни ему лапы за спиной, да веревку, смотри, держи крепко, не выпускай. Иди.

Пошли. Ждан Медведь впереди, за ним молодец с веревкой, потом щучий нос, потом Васюта. Шли быстро. Да, милый, думал про себя Ждан Медведь, а вот веревку эту ты в мыслях своих пропустил! Забыл, что у татей веревка наготове окажется, что руки они тебе свяжут. Что теперь? Ладно, поглядим.

Снега в лесу было мало. Тропа, правда, мокрая, раскисшая. Дул сырой ветер. День был пестрый – и с солнцем, и с тенью. По небу шли серые, белые, пегие облака. Лес шумел гулко, протяжно.

– Далеко идти-то? – спросил щучий нос. Он, видно, был у них за старшего.

– Недалеко, – ответил Ждан Медведь.

Недалеко-то, недалеко. А вот что знать бы хотелось – успели уже Эмет с Вороном дойти, на место стать?

Провожатые его, однако, шли веселые, думали – дело выгорело – промеж себя спорили тихо про какую-то бабу Домниху. Петро – тонкогубый молодец, с веревкой в руках – оборачивался к Щучьему носу, врал что-то, посмеивался. Тут Ждан Медведь и улучил свое, что задумал: он прыгнул с тропы вбок, меж двух громадных сосен, где еле-еле только и протиснуться. Рванул изо всей силы. Молодец с размаху треснулся лбом об ствол, застонал, упал наземь, веревка выскользнула у него из рук. Ждан Медведь дернул прыжками что есть силы меж сосен, по валунам, по валежнику.

Дико закричали:

– Стой, стой!

Погнались было за ним сквозь чащу. Раздался вдруг голос Васюты:

– Здесь его не догонишь! На тропу, скорей – на тропу! Он ее не минует.

Ждан Медведь побежал тише, чтоб не задыхаться. Выбежал опять на тропу, стал, огляделся. Она уходила вниз, к осыпи и обрыву, лесом тут оставалось около версты. Выше, направо, был поворот из чащи и те трое вот-вот должны были выбежать оттуда.

– Так и есть – показались. Ну, господи благослови! – Ждан Медведь ступил на тропу, побежал. Те сразу заметили – заревели, заклекотали, засвистели, понеслись шибче. Он бежал, поддавая полегоньку, уставя голову вперед, чтоб не очень их допускать до себя – а то и чекан могли метнуть.

Деревья начали редеть, пошел кустарник, просветы делались больше, шире. Ждан Медведь вылетел на открытое место. Лес остался позади. Начиналась каменная осыпь. В последний миг, пробегая мимо разросшегося осинника с толстым обломанным стволом посередине, зыркнул туда глазом и заметил красный наконечник выставленной стрелы. Ждан Медведь побежал изо всех сил, заранее ища взглядом впереди свою мету – огромную зеленую скалу.

Добежал, спрыгнул, скользнул к ней, заслонился, стал тяжело дыша, прильнул к холодной поверхности камня.

Вкрадчивого посвиста стрел, выпущенных Эметом, он не уловил, услышал лишь страшный вопль пораженных насмерть людей, и вслед за тем – странный, дикий, сдавленный крик.

Когда вышел на осыпь, все было кончено. Неподалеку от скалы, ничком, уткнувшись в камни, лежали двое, пришедшие с Васютой Выксуном в Дол. У каждого в спине торчала длинная красная оперенная стрела, прошедшая навылет и пробившая сердце. Рядом корчился от боли, исходя кровью, сам Васюта. Ему Эметова третья стрела пронзила ногу.

Эмет подошел, склонился над раненым. Отломил оперенный хвост стрелы. Потом с другой стороны осторожно вытащил заостренный конец.

– Завязать чем-нибудь надо, – сказал он. – Кровь идет.

Ворон мрачно обошел побоище. Перевернул убитых, поглядел им в лица, покачал головой. Подошел к Ждан Медведю, ножом разрезал веревку, освободил ему руки.

И тут вдруг Ждан Медведь увидел Лебедушку. Она, задыхаясь, спешила от леса. Он понял, что она пришла следом, когда его увели из избы, что это ее жалобный, горестный вскрик услышал он после предсмертных воплей убитых Эметом. Лицо ее было залито слезами. Лебедушка с ужасом смотрела на мертвых, на раненого Васюту. Отодвинула у него штанину портов, сдернула с головы платочек, завязала рану.

– Ах, Васюта, Васюта, – всхлипывая, сказала она ему, – что же ты с моим приданым сделал?

– Ничего, – ответил он, кривясь от боли. Достал из кармана мешочек мягкой выделанной кожи, подал ей. – Возьми…

– Ничего, говоришь? А этих зачем привел? Убивать? Пытать? Мучить? Кровь лить? И все из-за этого? – она с отвращением отбросила кожаную кису.

Ворон поднял ее, развязал, высыпал на ладонь несколько монет. Солнечный луч, пробившись через рваные клочья туч, упал сверху. Золото сверкнуло. Ворон мрачно усмехнулся.

– Ишь, и впрямь фряжские, – сказал он, ссыпал монеты обратно в кису, завязал, подал Ждан Медведю. – Что ж, Медведюшко, татей лесных мы тебе укротить подсобили, кашу, что ты заварил, – расхлебали. А теперь скажи уж, наконец, где ж он, твой главный клад схоронен?

Ждан Медведь принял из рук Вороновых кису, спрятал ее, сказал хмуро:

– Если б и знал, так не сказал бы. Где клад, там кровь. – Поглядел на Васюту. – За ним, видно, лошадь прислать придется, Лебедушка здесь пока побудет. Пошли.

Идя по тропе обратно, Ждан Медведь подобрал по дороге сдернутую с головы шапку, надел. Подумал: вот чем она, недавняя вечеровая беседа с Васютой, закончилась. Беготней по лесу да Эметовыми стрелами. А Васюту, он, Эмет, не убил, только ранил. Промахнулся? Может, и так. Да это, наверно, и лучше, что промахнулся…