Текст книги "Студеное море"
Автор книги: Юрий Герман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)
Командиры в парадных тужурках, а некоторые в щегольских перчатках, выбритые веселые, прохаживались возле корабля, переговаривались друг с другом, улыбались. В Дом Флота идти было еще рано, сидеть по каютам не хотелось, и вот смотрели на танцы, прогуливались, ждали чего-то праздничного, что несомненно должно было наступить.
Ладынин тоже вышел – постоял, поглядел, покурил.
Старшина Говоров уже успел достать велосипед и показывал желающим всякие невероятные номера – то мчался по пирсу, просунув голову почему-то в велосипедную раму и ногу держа высоко над толовой, то управлял ногами, а педали крутил руками, то вдруг, вцепившись зубами в седло и изогнувшись наподобие огромного кота, мчался, дико виляя велосипедом и выкрикивая при этом хриплым голосом в седло:
– Э-э-э!
– Вот дает, – сказал Чижов. – Видите, товарищ командир. Я думаю, что в конце концов свалится-таки в воду.
– А вдруг еще и не свалится? – сказал Ладынин, – Мало ли что, всякое бывает.
– Нет, свалится, – убежденно ответил Чижов, – Я его знаю. Он еще как следует не распалился. Вот погодите, войдет в раж, тогда увидите. Он обязательно свалится и велосипед сломает. Какой это чудак ему машину дал?
– Поломает – починит, – сказал Ладынин, – Я его тоже знаю. Он за время войны два велосипеда изломал и два починил. Помните? Пускай ездит, матроса в таких делах трогать не надо. Когда еще дорвется.
Возле командира Говоров резко затормозил, соскочил с машины, потом сказал:
– Кончится война, буду стараться на велосипедные гонки от нашего флота попасть. Увлекаюсь, товарищ командир, этим делом. На корабле тренироваться никак нельзя только.
Подошел штатский в кепочке, владелец велосипеда, о чем-то умоляя, увел Говорова.
– Нет, теперь уж поздно, – сказал Чижов. – Теперь он впился в велосипед. Так как? Пойдем, товарищ командир?
– Пойдем, что ж…
Медленно по пирсу они дошли до тропочки и кружным путем, чтобы прогуляться, отправились в Дом Флота.
В самом конце пирса стоял какой-то грустный ботишко. На палубе на табуретке играл патефон, и два краснофлотца с кислыми лицами ждали, – может быть, и сюда, к ним, придут потанцевать, по никто не уходил от гвардейцев, и краснофлотцы мрачно поплевывали в воду.
– Не заманивайте, не заманивайте! – сказал им Чижов. – Не отбивайте у наших народ.
Один краснофлотец сказал, вздохнув:
– Как же, заманишь от гвардейцев!
А другой добавил:
– Мы для себя музыку поставили, товарищ гвардии лейтенант, отдыхаем культурненько.
– А, ну на здоровье,…
В Доме Флота был большой концерт, и Чижову все решительно нравилось. С детским простодушием он аплодировал каждому номеру программы, и только когда какой-то артист слишком долго читал вслух стихотворение, Чижов рассердился на секунду и шепотом сказал:
– Что ж он, танцевать не может, что ли? Походил бы тогда на голове.
– Он чтец! – сказал Ладынин.
Чижов искоса сердито посмотрел на командира, и Ладынин понял, что Чижов отлично разбирается в том, кто чтец, а кто танцор, – просто не хочется ему слушать сейчас художественное чтение, вот и все, Потом, фыркнув, Чижов сказал:
– Как в школе. Сейчас еще арифметика начнется.
Но арифметика не началась, а на сцену вышел фокусник в короткой курточке, и Чижов мгновенно весело ожил. Фокусник действительно был очень хороший, и фокусы были непонятные и удивительные, Чижов все пытался отгадать, как это фокусник хитрит, даже кричал порою: «В рукав, в рукав», или: «За ворот спрятал», или что-нибудь и этом роде, ни разу не отгадал и в антракте разговорился с каким то усатым майором о работе фокусников.
После концерта Ладынин и Чижов одернули перед зеркалом тужурки, поправили галстуки и пошли за билетами в клуб начсостава, или, как говорилось тут, па третий этаж.
Вежливый и весьма корректный капитан с кем-то разговаривал, когда они вошли к нему в кабинет, и оба командира удивились странной фразе, которую услышали:
– Там мой бюст стоит, – сказал собеседник начальника клуба, – мне даже смешно об этом говорить. Мой бюст. Лично мой.
Начальник вручил билет владельцу бюста, и тот ушел, немного подергиваясь и скашивая глаза па Ладынина. Ладынин представился. Начальник клуба коротко, но с любопытством взглянул па Ладынина и протянул ему билеты, сказал бархатным баритоном:
– Очень приятно познакомиться. Вы тот самый Ладынин?
Ладынин покраснел, не зная, что ответить, и ответил слегка раздраженно:
– Нет, я другой Ладынин!
«Теперь начнется, – думал он, поднимаясь наверх, туда, где играла музыка. – Теперь меня будут спрашивать, тот ли я Ладынин, как будто бы любой честный человек мог поступить иначе, чем я, и как будто бы, если я тот, то на меня следует смотреть иначе, чем если бы я был не тот».
– А что это там за лейтенант с бюстом? – спросил Чижов. – Чего-то я не понял, Александр Федорович. Какой у него может быть бюст?
У них спросили билеты, и они вошли в ярко освещенный коридор, в котором было много командиров, прогуливающихся парами или просто стоявших маленькими толпами, Здесь совсем уж громко играла музыка, а из раскрытой двери доносились сухое постукивание шаров. Чижов даже замедлил шаги у бильярдной и мгновенно выяснил, какая тут очередь и когда можно рассчитывать сыграть партию.
Чем дальше они продвигались по коридору и потом по комнате с диванами и с лампами в виде матовых круглых шаров, тем больше попадалось им знакомых лиц: тут были несколько знаменитых на всю страну Героев Советского Союза – подводников, были летчики, портреты которых часто появлялись на страницах газет и журналов, были артиллеристы, и среди них Ладынин сразу же увидел Ивашкина – мужа Ольги Андреевны, который что-то сейчас рассказывал, весело и громко смеясь и поглядывая на своих товарищей артиллеристов карими озорными, блестящими глазами.
«Ничего еще не знает! – решил Ладынин, издали здороваясь с ним. – Ничего она ему не написала. Вот история!»
Ивашкин радостно кивнул ему своей круглой, ежиком стриженой головой, и тотчас же все артиллеристы, которые были с Ивашкиным, обернулись к Ладынину и стали его рассматривать. Но это продолжалось всего несколько секунд. Ивашкин что-то им сказал, и они вновь заговорили между собой, а Ивашкин помахал Ладынину рукой, как бы давая ему знать, что они еще встретятся тут и поговорят обязательно.
В «зеленом» зале танцевали. Оттуда в дверь лились звуки музыки, и доносилось шарканье ног. Народу тут было очень много, и Ладынину приходилось протискиваться меж командиров и девушек, многие из которых были тоже во флотской форме – военврачи или лейтенанты административной службы. Тут Ладынин и встретил Корнева, который стоял с какой-то девушкой, очень хорошенькой, очень беленькой, очень молоденькой, порозовевшей от танца, который только что окончился.
Корнев – высокий, красивый, настоящий моряк с виду – встретил Ладынина как истинного и старого друга, даже положил ему руку на плечо и слегка потряс, будто был в восторге, что они тут увиделись и будто свои м появлением Ладынин доставил ему радость и счастье.
– Вот это так удивил, – говорил он, – вот это молодец! Когда прибыл? Да что ты так смотришь? Давай знакомься – Верушка, боевая моя подруга. Знакомься, Верушка, это Ладынин – гвардии старший лейтенант, тот, про которого давеча рассказывали, помнишь? Везет человеку – мог дело сделать, не то, что мы, грешные…, – И, взяв одной рукой Ладынина за локоть, а другой полуобняв свободно и непринужденно Верушку, Корнев пошел в зал со столиками, покрытыми белыми скатертями, туда, где ужинали и пили чай. Чижов, как-то внезапно погрустнев, шел сзади.
В зале все столики были заняты, только один, угловой, был свободен – за ним сидел тот лейтенант административной службы, что давеча говорил насчет бюста, и делал Корневу какие-то знаки руками.
– Заводной парень, – сказал про него Корнев Ладынину. – Будет рад с тобой познакомиться. Бюсты лепит. Сейчас моей персоной занимается. Артистически работает. Толковый человек, только нервный немного…
Уходить было уже неловко, и Ладынин, тоскуя в душе о погубленном вечере, сел против Корнева, рядом со скульптором, и закурил корневскую толстую, красивую папиросу.
– Из военфлотторга вынул, – сказал Корнев. – Дал им сегодня жизни. У меня, брат, все есть, и вот Верушку кое-чем обеспечил. Знаешь, им много не надо. Духов, да одеколону, да пудры. Верно, Верушка? А там у начальника я задал страху, будь покоен. Для того, говорю, мы каждодневно жизнью рискуем, чтобы вы тут прохлаждались и преспокойненько жир нагуливали? Мы в море бьемся, воюем, нас никакая погода не держит, а вы… – Он на секунду запнулся, заметил выражение брезгливости на лице Ладынина, но тотчас же свернул на другую тему, а потом сразу же стал рассказывать о том, как давеча он сбил два самолета-бомбардировщика, которые норовили сбросить бомбы на его корабль.
Лейтенант-скульптор молча, слегка высунув язык, зарисовал профиль Корнева в личный блокнот и наконец воскликнул:
– Есть, поймал!
– Чего поймали? – спросил Чижов.
– А, понимаете ли, выражение лица Борькиного. У Борьки есть такое выражение… – Он взглянул на Чижова, покачал головой, и дергаясь, добавил: – Нет, это дело тонкое, сразу по поймешь…
– Да уж где нам, – сказал Чижов. – Мы вот больше насчет щей, как их лаптем бы похлебать…
– Ну что ж, – сказал скульптор, – зачем же обижаться… – И, тыкая в блокнот карандашом, он начал что-то объяснять Чижову, у которого в глазах была зеленая тоска.
А Корнев все рассказывал про то, как сбил самолеты, и распалялся с каждой секундой, потому что видел по Ладынину, как тот не верит ни единому его слову и не возражает только потому, что считает весь разговор тут ненужным и неуместным. Невысоко подняв свою стопку, Корнев сказал тихим голосом:
– За твой подвиг, Саша!
Потом Корнев посоветовал своему скульптору вылепить бюст Ладынина.
– Вещь будет, – говорил оп. – Ты меня, товарищ свободный художник, слушайся – не пожалеешь, Я ведь плохому, небось, не научу, Далеко пойдет Ладынин, да вон уже куда пошел, а у тебя будет полный комплект его наружности. Ты вот фотографии сначала снимаешь для последующей работенки, и фотографии пригодятся, Зарисовки там делаешь, этюды разные с него рисуешь – и этюды пригодится. Выпей с ним, Ладынин! Эх, Верунчик, хорош народ моряки, а? Одобряешь?
Водка ударила скульптору в голову, на щеках его выступил румянец, глаза заблистали. Дергаясь, он говорил все громче, потом вдруг стал рассказывать про себя, как его недооценил некий товарищ Гржымайлов и как этот Гржымайлов теперь грызет себе пальцы, как ему, скульптору, подставил ножку некий Севка Макуха и как этот Севка теперь тоже грызет себе пальцы.
Говорил он много и горячо, а Ладынин и Чижов все переглядывались, чтобы встать и уйти, – слушать скульптора надоело, и Корнев со свои м враньем тоже надоел.
Хотелось домой, на корабль, выпить по стакану чаю и лечь с книжкой, или поговорить тихими голосами в полутемной кают-компании, пли поиграть в шахматы, а потом заняться делами.
Наконец встали, расплатились, вышли. По дороге Ладынин все оглядывался и осматривался – искал глазами Ивашкина, но так его и не нашел. На ступеньках дома в чернильной тьме осенней заполярной ночи расстались. Скульптор хриплым дискантом кого-то еще проклинал и кого-то упрекал в недопонимании основ сохранения предметов скульптуры. С неба моросил унылый, бесконечный дождик.
– Плохо отдохнули, – сказал Чижов, когда они с Ладыниным остались вдвоем, – совсем плохо. И Корнев этот ерунда. И водку зря пили. Пить можно, когда разговор душевный, настоящий. Тогда можно. А так нехорошо. Вот теперь изжога у меня, соду надо кушать, а зачем?
Мимо в кромешном мраке кто-то быстро и легко пробежал по доскам.
– Артюхов, – узнал Чижов, – опоздать боится. Всегда все до последней секунды. Хорош моряк, ах хорош, И ведь никогда не опоздает, в самую наипоследнюю секунду, а явится.
Новость па корабле была одна, и смешная: старшина Говоров свалился таки на поломанном велосипеде с пирса в воду. Но не только вылез сам, по и достал велосипед, и не только достал велосипед, но и успел его починить.
В каюте у Ладынина сидел Ивашкин, читал у стола книжку рассказов Зощенко и улыбался, Здороваясь с Ладыниным за руку, сказал:
– Я к тебе пришел, думал, может, мне письмо от жинки прихватил. Давно что-то не пишет. Не заходил к ней? – Ладынин молчал. Сердце его тяжело билось в груди, – Тужурка у тебя совсем намокла, – продолжая улыбаться, сказал Ивашкин. – Дождь, что ли, там пошел?
– Да, дождик..
Оп вытер лицо, мокрое от дождя, платком и сел на свой кожаный диван, немного приготовиться к тому, что должно было сейчас произойти.
– Ну, как там они живут? – спросил Ивашкин. – У меня с аттестатом была путаница, так тут однажды в финчасти некрасиво получилось…
Продолжая улыбаться, он все же с каким-то беспокойством вглядывался Ладынину в лицо; ему не правилось, как Ладынин молчит и не смотрит па него и ничего у него но спрашивает.
– Что это ты какой? – спросил он. – Выпил, что ли?
– Выпил немного, – ответил Ладынин.
– На радостях, – сказал Ивашкин, – тебе, конечно, полагается. Мы тут все слышали про твои дела, Хорошо, Шура, очень хорошо. Как полагается. Я тебя специально хотел поздравить с этим твоим поступком, Хорошо, друг! – И он крепко сжал Ладынину ладонь, а Ладынин поднял в эту секунду глаза и сказал, не в силах больше молчать и не умея подготавливать, как полагается в таких случаях:
– Несчастье у тебя дома случилось. Большое несчастье. Потому и писем нет.
– Что ты говоришь?! – бледнея, но все еще сжимая его ладонь, сказал Ивашкин. – Что? Она? Или кто?
Круглое веселое лицо его внезапно стало совсем серым, и, когда Ладынин рассказал ему все подробности, на лбу Ивашкина вдруг выступили крупные капли пота. Оп молчал, потрясенный. Потом сел на диван – ноги не держали его.
Ладынин открыл шкафчик, достал водки, спросил:
– Выпьешь стакан? Говорят, помогает…
Ивашкин помотал головой. Глаза у него смотрели напряженно, рот он крепко сжал. Потом лег на диван, лицом к спинке, подогнул под себя ноги и замер на мгновение. Плечи его содрогнулись. Ладынин вышел из каюты и закрыл за собой дверь, В такие минуты людей надо оставлять в одиночестве. Ладынин знал, что такое война и что такое человеческое горе.
8. НА КОМАНДНОМ ПУНКТЕ
Они встретились возле каменных ступенек, на мокрой от дождя и снега дороге, сверили часы и выяснили, что минут тридцать следовало погулять: было слишком рано.
Решили пройтись по пирсу…
Настроение и у Ладынина, и у комдива, и у других командиров было приподнятое. Уже два дня они ждали этого часа и вот, наконец, почти дождались. Прогуливаясь, сейчас говорили мало, и только один Корнев все что-то рассказывал и даже показывал руками, как на него напали эти два стервятника, откуда заходил один и откуда шел другой, как одни пошел все ниже, ниже и врезался в воду.
– Последнее пике, – говорил Корнев. – Ох, интересно было. Последнее. Ну, у меня комендор Картухин – это, я вам скажу, человек. Так давать, как он дает, – редко кто может давать…
– А вы? – спросил комдив. – Разве вы не можете давать?
– Это в каким же смысла? – спросил Корнов. – Вопроса не понял, товарищ капитан третьего ранга.
– Поняли, – усмехнувшись, скатал комдив, – вы все поняли. Целиком и полностью…
На пирсе было ветрено, вода рябила, опять прошел снежный заряд, дохнул холодом, закрутил снегом, а потом сразу вышло вечернее солнце – и все вокруг заиграло, заблистало, засветилось. Неторопливо к своей базе прошла подлодка.
– Чья? – спросил Ладынин.
– Внимание! – холодным, служебным голосом сказал комдив, и командиры повернулись, отдавал честь.
По пирсу в кожаном реглане шел командующий.
Опять налетел снежный заряд, все вновь покрылось пеленою колючего, жесткого снега. В этой пелене загрохотали орудийные выстрелы.
– Послушайте концерт, – сказал из туманной снежной мглы голос диктора. – Бетховен, «Застольная».
– «Налей, налей бокалы полней», – сказал комдив. – Хорошенькая песня. Четыре выстрела. Ничего себе, разворачиваются подводничкн.
– Еще надо, чтобы признали, – сказал Корнев. – Бывает, что и не признают.
– Уже признали, – усмехнулся комдив. – У них дело ясное, летчики видели. Командующий, наверное, уже понес в коробочке, в красненькой, что полагается, там же, на пирсе, и вручит…
Знакомый голос окликнул Ладынина, он пошел на голос и в снежной пелене почти лицом к лицу столкнулся с Ивашкиным. Ивашкин в тулупчике стоял у сходней, внизу постукивал мотором тяжело груженым бот.
– Уходишь? – спросил Ладынин, не зная, что сказать, и вглядываясь в посеревшее за эти дни лицо Ивашкина.
– А чего ж, – сказал Ивашкин, – начальство отпустило. И насчет Ольги разрешение получил – она туда тоже приедет. Ничего, не испугается. Будем с ней вместе воевать. Теперь уже для нее ничего страшного быть не может, ничем ее не испугаешь теперь. Ну, стреляют, подумаешь! А так жить, что ж… Только чтобы жить – это нельзя. Верно говорю?
Они еще покурили, глядя на коричнево-черные запорошенные кое-где снегом скалы. Потом расстались, пожав руки, говоря какие-то короткие слова, вроде тех, которыми обмениваются в юности, выходя из школы: «Ну, пока!», или: «До вечера!», или: «Заходи попозже!»
– Ладынин! – крикнул где-то в снежном вихре комдив. – Куда вы пропали, пора!
Затарахтел внизу мотор, Ладынин, еще оглянувшись, пошел к своим. Комдив поджидал его, зажав папиросу крепкими белыми зубами. Остальные командиры шли где-то довольно далеко. Снег валил густо сбоку, и в то же время ярко светило солнце – шуточки Заполярья.
– Ну вот, Ладынин, – сказал комдив, – такие-то дела. Все у нас ничего, да вот Корнев, ах, Корнев. Нехорошо с ним, нехорошо…
Ладынин молчал. В приемной он повесил шинель на круглую вешалку с рогами, обдернул тужурку, растер горящее от снега лицо ладонями и сел в тень, рядом с катерниками, которые шептались и пересмеивались, как школьники. Тут же что-то лихорадочно записывал и шевелил при этом губами сухопарый интендант. Тут же шелестел газетой, порой беспокойно поглядывая кругом, солидный майор. Поодаль стоял у стен в картинно небрежной позе известный на флоте бесстрашием, лихостью и пылкостью характера командир катера-охотника. Было тихо, немного тревожно и торжественно.
Катерники все шептались и пересмеивались, и Ладынин слышал, как они произносили слово «фитиль», который, видимо, ими ожидался, но все-таки они не унывали, а продолжали посмеиваться.
Интендант, наконец, кончил записывать, спрятал свою книжку в карман, но тотчас же опять что-то вспомнил и опять вынул книжку, и опять записал, а потом сказал Ладынину:
– Так-то, гвардии старший лейтенант! Вот за вашего брата отдуваюсь. Все порт да порт! А порт что? Порт тоже человек!
Ладынин улыбнулся. Катерники опять зашептали про «фитиль» и опять начали смеяться, прикрывая рты ладонями. Корнев, сидя неподалеку от Ладынина, все покачивал ногой и часто вынимал портсигар, но не закуривал, а только щелкал портсигарной крышкой до тех пор, пока его не вызвали вместе с комдивом. Тогда он вскочил, уронил свой портсигар, поднял его, толкнув при этом солидного майора, и, причесываясь на ходу, исчез в двери того кабинета, где принимал контр-адмирал.
Вновь стало тили и приемной. Только изредка у адъютанта звонил телефон, да катерники все шептались, да майор крякал, шелестя своей газетой. Так прошло минут десять-пятнадцать. Потом дверь быстро растворилась, и на пороге ее показался очень бледный Корнев. Лицо у него дрожало, и Ладынин еще до того, как Корнев начал ему говорить, понял, что произошло.
– Плохо, – подойдя к Ладынину, сказал Корнев и попытался было улыбнуться, заметив, что на него смотрит молодые моряки, но улыбнуться не смог и даже махнул рукой в отчаянии. – Плохо, совсем плохо. Пойдем, поговорим… – Он взял Ладынина по своей манере за локоть и пошел с ним на площадку лестницы. Лицо его все еще дрожало. Тут он попытался закурить, поломал несколько спичек, так и не закурил и заговорил, злобно глади ил Ладынина:
– Ничего не признали. Про лодку сказали, что ее вовсе не было. Что я никакой лодки не потопил, что я ввожу в заблуждение своими рапортами. И вообще я даже повторить не могу, что они мне там сказали. Про бомбардировщика… скандал получился, большой скандал, ужасный, ох…
Оп задохнулся и в отчаянии поглядел на Ладынина.
– Пост какой-то, будь оп трижды неладен, показал, что видел весь бой и видел, как самолеты от нас ушли.
– А вы? – холодея от ужаса, спросил Ладынин, – А вы видели, что самолеты упали в воду?
Корнев, моргал, будто не понимая, чего от него хотят.
– Вы же вчера говорили, что видели? – спросил опять Ладынин. – Так как же вы могли видеть, если на самом деле они не упали?
– Но ведь там скалы, – пытаясь улыбнуться, ответил Корнев. – Я ведь вам еще давеча разъяснял обстановку. Там скалы, самолеты за скалами я пропали. А контр-адмирал и начальник штаба… они ничего не признали, и начальник штаба сказал, что за всю войну первый раз видит такого способного юношу, а потом все время смеялся. Вот так прикрыл глаза рукой и смеялся. Ладынин, что мне делать?
Ладынин молча на него посмотрел.
– Подать рапорт о посылке вас в морскую пехоту, – сказал он не без труда; – Там вы, может быть, загладите это… это… – Он хотел сказать «преступление», но сказал из брезгливой жалости: – Это свое поведение. И когда война кончится, все-таки не так стыдно будет.
– Рядовым?
– И то большая для вас честь, – сказал Ладынин. Ему нестерпимо трудно было разговаривать с Корневым, ужасно хотелось повернуться и уйти.
Но он не ушел, пока не сказал короткими словами все то, что хотел сказать. А Корнев все стоял на площадке и жевал папиросу белыми губами.
В приемной Ладынин встретил катерников, всю группу, которые выходили из кабинета контр-адмирала красные, но веселые, крутили головой, восторженно посмеивались и говорили: «Вот это так да, вот это так штука получилась, а?» И тотчас же туда прошел интендант, за ним майор. А через несколько минут адъютант вызвал Ладынина и его штурмана в ту продолговатую комнату, где принимал контр-адмирал.
Тут на стуле возле стены, неподалеку от контр-адмирала, сидел комдив и разглядывал какую-то карту, а контр-адмирал с начальником штаба чему-то смеялись и переговаривались с комбригом, который стоял спиной к двери, против стола, и тоже смеялся, разглаживая волосы ладонью.
– Товарищ Ладынин? – слегка наклоняясь в сторону, чтобы увидеть вошедшего Ладынина из-за широкой спины комбрига, спросил контр-адмирал и, точно бы продолжая начатый разговор, произнес: – А вот вам совершенно обратное явление в этом же вопросе, разве неверно? Садитесь, товарищ Ладынин. И вы, лейтенант, садитесь.
Ладынин сел рядом со штурманом и потупился, чувствуя, что неудержимо краснеет, что вся его кровь кинулась в щеки и что ничего решительно сделать с этим нельзя.
– Ну вот, – посмеиваясь, сказал комбриг, – если бы в бою был таким застенчивым… Чего краснеете-то, Ладынин?
Контр-адмирал, будто не замечая, перешел к делу. Комдив взял у штурмана папку с картами. Начальник штаба, комбриг и контр-адмирал молча выслушали то, что говорил комдив, потом задали несколько вопросов штурману, и, наконец, очередь дошла до Ладынина. Он отвечал четко, коротко, необыкновенно ясно и в то же время без всякого щегольства точностью. Слушая его, контр адмирал с каким-то сердечным интересом к нему приглядывался.
– А что вы думаете про ту подлодку врага, которую вы атаковали? – спросил он неожиданно.
Ладынин ответил, что, но его мнению, лодки никакой не было.
– Зачем же вы в таком случае атаковали?
– Считаю, что лучше атаковать ошибочно, нежели, боясь ошибиться, не выйти в атаку и тем самым подставить себя или корабли, охраняемые мною, под торпедный удар.
Контр-адмирал улыбнулся в подстриженные усы и взглянул на комдива.
– Засчитывать вам эту лодку не надо? – не то в шутку, не то всерьез спросил оп.
Ладынин почти испуганно сказал, что как же ее засчитывать, когда ее вовсе не было.
– Ну, хорошо, – сказал контр-адмирал. – Картина ясная. Ясная картина, комдив?
– Ясная, товарищ контр-адмирал, – произнес комдив.
Несколько секунд все молчали, потом контр-адмирал пожал Ладынину руку своей большой и горячей ладонью и почти весело сказал:
– Хорошо воюете, гвардии старший лейтенант Ладынин. Как положено гвардейцам. И без лишних слов. Главное, без лишних слов. Идите отдыхайте! И вы, штурман, идите. Хорошо. Отлично. – Когда они совсем было дошли до двери, контр-адмирал окликнул Ладынина и спросил у него напоследок веселым, смеющимся, явно шутливым голосом:
– Так засчитывать вам эту подлодку, Ладынин? Вы хорошо продумали? А? А то еще раскаетесь, рапорт напишете? Ну, идите, идите, отдыхайте…
Была уже совсем ночь, когда они вышли от штаба и спустились на пирс. По-прежнему крутился снег, а порою делалось совсем тихо, и звезды появлялись вдруг в черном небе.
Минут через двадцать подошел катер. А часа через два Ладынин уже пил чай в кают-компании, полуосвещенной, теплой, чистой. Чижов, полуоткрыв рот от внимания, слушал отрывистые слова командира и все доискивался каких-то подробностей. Но подробностей никаких особых Ладынин сообщить не мог, и Чижов с досадой сказал:
– Один у вас есть недостаток, Александр Федорович. Не выжать из вас слова подробного, никак не выжать. Все у вас ясно, просто, раз-два – и кончено. Вестовой, чаю командиру!
Вестовой принес еще чаю.
– А то, может, поужинаете? – спросил Чижов. – Тресочка-голубушка на ужин, хорошо сегодня приготовили, не то, что прошлый раз, я проследил. Вам оставлено. Не хотите?
Перед сном сыграли в шахматы. И разошлись по своим каютам, очень довольные друг другом.
