Текст книги "Хранитель древностей.Дилогия"
Автор книги: Юрий Домбровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 57 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]
– Ганс Кронфельдер, – сказал прокурор мягко. – Приговор суда сейчас будет приведен в исполнение. Не хотите ли вы сделать какие-нибудь дополнительные замечания или передать личные распоряжения? Я обязан их принять и проследить за выполнением.
Наступила пауза, и вдруг Ганс Кронфельдер сказал:
– Вы банда политических убийц и бандитов. Моя смерть…
Так он говорил еще с минуту, и прокурор слушал его молча и серьезно, с тем же благожелательным вниманием.
– Так, значит, никаких личных заявлений вы не сделали? – спросил он так же мягко.
– Я? Сделаю.
Заключенный повернулся, посмотрел на рейхссоветника и вдруг ловко и легко харкнул ему в физиономию. Рейхссоветник вскрикнул и схватился за щеку. Тюремщики рванули сужденного, и он упал.
– Давайте, – быстро приказал прокурор и махнул рукой. И сейчас же серый занавес, как на эстраде, бесшумно раздвинулся, и показалась очень небольшая гильотина – два столбика, внизу промеж них доска с круглым отверстием и платформа в виде желоба. Около нее неподвижно стоял человек во френче и крагах.
На всю жизнь советнику запомнилось его лицо с широким покатым лбом и плоской шишкой посредине. Круглый нос, серые глаза под череп, бугор на горле. Он стоял один. Все было настолько механизировано, что требовался только один специалист. Надзиратели сразу подхватили осужденного за руки, оторвали от земли, понесли на платформу перед станком. Один из надзирателей – третий – вдруг очутился сбоку, поднял верхнюю часть деревянного ошейника, и палач, подойдя, сейчас же ткнул туда голову осужденного. Что-то щелкнуло. Это закрылся ошейник. Осужденный лежал в желобе, голова его была по ту сторону. Руки, скованные на спине, слегка ворочались и поднимались. Палач взглянул на прокурора. Тот кивнул головой. Палач поднял руку (запомнились сильные длинные пальцы) и с силой повернул какую-то железную выгнутую ручку, и сейчас же что-то упало, послышался звук одновременно и твердый, и мягкий – так заступ, с размаху врезаясь в песок, стукается о камень, – и что-то деревянное рухнуло по ту сторону. Осужденный рванулся, согнул скованные кулаки, ноги его быстро-быстро задрожали, и сейчас же из-под ножа веселыми ручейками побежала, затренькала кровь. Два надзирателя схватили обрубок за руки и стащили с гильотины. И только они бросили его на пол за два шага, как палач подошел к стене и что-то повернул. Хлынула вода. Это было так неожиданно, что рейхссоветник вздрогнул. Вода текла, как в душе, весело, звонко, она еще была теплая, наверно, потому что сразу запахло банной сыростью и теплицей. И опять что-то загудело и запело около гильотины. Это вода сбегала в сток. Потом тело подняли за руки и вынесли через маленькую дверку в другом конце помещения.
– Можно следующего! – сказал прокурор начальнику тюрьмы. Но палач, что-то делающий около гильотины, серьезно и важно попросил: «Одну минуточку!» К нему сразу же подошли двое тюремщиков…
Когда рейхссоветник через час сидел в машине рядом с прокурором, в его ноздрях стоял все тот же запах бани и тепличной сырости, смешанной почему-то с терпким ароматом увядающих кленовых листьев. Он был так бледен и подавлен, что прокурор посмотрел на него и засмеялся. «Кровь не пахнет, – сказал он, – но ее запах ощущают новички. Это пройдет». Рейхссоветник ничего не ответил, только отвернулся к окну.
Ехали по окраине, и, как нарочно, мимо автомобильного окна пролетали простые приземистые здания, сложенные из почерневших кирпичей, низко спускающиеся гребни крыш, черные чугунные ворота столетней давности, потом мелькнул постоялый двор с золотым окороком на крючке и двумя жестяными медведями. Мирно, тихо, спокойно, кошки, воробьи, голуби, прохожие. Кто здесь думает об отрубленных головах, о них – о прокуроре и судье, возвращающихся с казни? Черт знает что такое! Дома рейхссоветник долго сидел в кресле, не зная, куда себя девать и что с собой делать. Подумал было о театре. Но только представил себе декольте, накрашенные губы, голые вскинутые ноги, флейту и барабан, наглый яркий свет, как его вдруг охватила такая тоска, такое отвращение ко всему, что едва не стошнило. «Главное – не верю, не верю я тебе», – сказал он кому-то вслух и, опомнившись, замахал руками, закачал головой, сморщился и побежал по комнате. А уже близко к ночи ему позвонил прокурор и спросил, как он себя чувствует. Голос был теплый, заботливый, дружеский. Рейхссоветник бодро ответил, что нормально. Что он делает, спросил прокурор. Ответил, что листает Анатоля Франса. В трубке послышался смешок. А потом прокурор спросил: «Наверное, «Боги жаждут»? Да, это подходит».
Рейхссоветник, который просто ляпнул первое, что пришло ему в голову, осекся и не нашелся что ответить. А прокурор вдруг сурово сказал:
– Не кисните, это всегда трудно в первый раз.
– Да, – ответил он. – Да, в первый раз. И тут по ту сторону трубки что-то произошло, что-то как будто упало на пол и разбилось. И прокурор заговорил совсем иным тоном:
– Послушайте, я учился в Париже и развозил по утрам тележку с печенкой для кошек. Старые воблы мне бросали из окон монеты в бумажке, но мало, я всегда голодал. И знаете, что мне сказал один французский полковник с нафиксатуаренными усами? «Вам плохо, молодой человек, и я вам сочувствую, вот вам 15 франков, поешьте. Но только не дай Бог, чтобы вы, немцы, опять заимели крепкие штаны на заднице да кусок свиной колбасы в руке. Вас только и можно терпеть вот такими». Так вот, я запомнил его слова. Никогда больше мы не отдадим страну ни коммунистам, ни веймарским пингвинам с жирным задиком. Никогда у нас немцы с болячками около рта не будут больше рыскать по помойкам!
«Нарезался!» – понял рейхссоветник и сказал:
– Но то же говорят и коммунисты!
– А вот коммунистам рубить головы, чтоб они так не говорили! – закричал прокурор. – Да, головы рубить, а кровь смывать, как в сортирах. Вы видели сегодня, как это хорошо делается.
И трубку со звоном упала на рычаг. Он был не только пьян, но еще и, наверное, здорово пьян. И рейхссоветник вдруг вспомнил, что это уже не впер– вые. По какой-то нужде он звонил ему поздно вечером, и сначала подошел сам прокурор и с минуту бормотал что-то непонятное, а потом вдруг трубку взяла его жена и сказала, что муж болен, у него температура, и он в кровати. Днем рубит головы, ночью напивается до чертиков. Хорошо!
И рейхссоветник отошел от телефона и в самом деле открыл Франса, ту главу, где на казнь ведут судью, до этого рубившего головы другим, – тоже хорошо и кстати.
А через день пришла газета, и он узнал, что в Берлине что-то произошло. Были арестованы и расстреляны десятки виднейших членов партии. О неизвестных сообщалось очень глухо. Причины были совершенно неясны, хотя о них и писали довольно подробно, Наиболее конкретной из всего была фраза фюрера: «Когда государственные чиновники удаляются с иностранными дипломатами в отдельную комнату и ведут многочасовые беседы, я приказываю их расстрелять, даже если разговор у них зашел об охоте».
Рейхссоветник хотел поговорить об этом с прокурором, но того неожиданно и срочно вызвали в Берлин. Даже не вызвали, а увезли. Просто к вечеру к нему явились двое военных, подали какое-то предписание, выпили вместе с ним и его женой по чашке кофе, посадили в машину и увезли. А через два дня выяснилось, что брат прокурора расстрелян в числе первых жертв, и прокурор больше не вернулся. «Вот и тебя задушил удав», – подумал рейхссоветник. А утром его самого вызвали в Берлин к шефу. Он сразу же вылетел на самолете, и к вечеру этого дня шеф его принял. Состоялся короткий, но дружеский разговор. Шеф вышел к нему в шершавом купальном халате и шлепанцах без пяток. Раскрасневшийся, толстый, свежий, добродушный человек с волосатой грудью и светлыми, влажными еще волосами.
– Ну как, дезертируем, господин советник? – спросил он весело и, сделав ему знак сесть, сам опустился с ним на диван. – Молодчик-то, а? – Он подмигнул. – Я про вашего прокурора говорю, оказалось, что он тоже по уши завяз в этом свинстве. Братец-то посвятил его во все дела, а он молчал. Ладно, пес с ним. – Шеф махнул рукой. – Так вы хотите переходить в другой округ?
И тут рейхссоветник вдруг набрался духу и сказал:
– Я знаю, что такие вещи сейчас не говорят и об этом сейчас не просят. Но освободите меня, пожалуйста, от должности судьи, я больше не могу. Я болен. Эти дела требуют от меня такого напряжения, что у меня уже полгода непрерывная бессонница и головные боли. Я боюсь, что в дальнейшем окажусь совершенно неспособным. Я очень, очень прошу вас. – И он даже руки сложил на груди.
– К чему, – спросил шеф лукаво, – к чему вы окажетесь неспособны? Рейхссоветник молчал.
– Нет, надо, надо быть способным, – засмеялся шеф, – у вас такая молодая жена! Вы что, ее так и не видели с каникул?
Рейхссоветник что-то сказал.
Шеф задумчиво поглядел на него и вдруг спросил:
– А за границу вы не поехали бы? Вчера я получил письмо из Новосибирска, там консулом сидит мой университетский товарищ, адвокат по специальности. – Он с минуту подумал, а потом добавил:
– Но только жена ваша первое время останется здесь. На ней же весь репертуар.
Рейхссоветник молчал, и шеф подытожил:
– Значит, вы согласны. Отлично! Я ничего не обещаю, это не полностью от меня зависит, но… Позвоните мне завтра в это же время, у меня будет встреча с нашим министром. Таких работников, как вы, у него немного. – Он встал. – Ну вот и отлично, звоните завтра, я надеюсь.
Рейхссоветник вылетел в Новосибирск ровно через неделю. Жена с ним не полетела ни через полгода, ни через год, ни позже. Он видел ее только во время отпуска, но и этого времени было слишком много для обоих. Они не знали, куда его девать и что делать друг с другом. Зато у него была секретарша, которая ведала его папками и вырезками, клеила их, переплетала, делала оглавления. Он был ею доволен! Очень доволен он был ею!
* * *
Фюрер был в ударе, он ходил по комнате и говорил:
– Возможно, очень возможно, что сейчас, на первых порах, я получу полностью все, что требую. Воевать эти господа не хотят и не могут. Но я не позволю, чтоб наш народ, и в особенности молодежь, рассчитывали только лишь на меня, на мое умение разговаривать с этими господами. Немецкий народ должен быть готов к тяжелейшим жертвам и крови. Он должен знать, что наступит и такой час, когда я без колебаний кину в огонь войны сотни тысяч лучших юношей и наведу в Европе порядок. Эти господа говорят, что не – могут сейчас отдать мне африканские колонии в Африке, что надо еще ждать! Хорошо! Я согласен получить их в Центральной Европе и Азии, Камерун и Того от меня все равно не уйдут, а пока не до них. В этой войне они нам, пожалуй, и не потребуются.
Ему показалось, что кто-то усмехнулся за его спиной, и он повторил уже зло, не оборачиваясь:
– Да, да! Для наших штабов не нужна ни мебель из черного дерева, ни ручки слоновой кости, ни портфели из крокодиловой кожи. И дамы наши тоже пока обойдутся без туфелек из удавьих шкурок!
«Не любит дам, – подумал шеф, – никак не может им простить прошлого пренебрежения». Но сидящий рядом с ним худой, верткий, маленький, длиннолицый человек сказал спокойно и веско:
– Это, конечно, мы втолковываем народу всеми путями, которые возможны. Но я, откровенно говоря, не хотел бы, чтоб об этом в таких или в сходных выражениях начали трещать наши газеты. К крику об африканских колониях так привыкли, что их уже не замечают, а вот уж разговор о Европе нужно вести поосторожнее.
– И в особенности надо остерегаться, чтоб не всполошить Россию, – сказал сидящий рядом высокий старик в глухой военной форме. – Она-то, безусловно, способна воевать и будет воевать. Стоит нам только завязнуть на Западе, как она ударит нам в спину. А северная война – это такое предприятие, о котором мне и страшно подумать.
– Генерал учитывает только военные факторы, – усмехнулся шеф, увидя, как фюрер быстро и резко отбросил прядь волос со лба, хотел что-то сказать, но воздержался. – Надо посмотреть, что делается в России. Армии обезглавлены, лучшие полководцы перебиты и в колхозах голод, недовольство растет с каждым днем. Страна все больше и больше покрывается концлагерями. Мы внимательно следим за сложившейся обстановкой и делаем все, что можем, чтоб не ослабить этого напряжения. Если так пойдет и дальше, через год-два страна не выдержит внезапного массированного удара.
– Хм, это Россия-то не выдержит? – усмехнулся старый военный. – Голубчик мой, вот эти самые штучки повторяют все безответственные люди в на– шей стране не первое уже столетие. А ответственные люди верят им, к сожалению! И получается чепуха. Вы, кажется, сравниваете ситуацию 17-го года с ситуацией 37-го? Это огромное заблуждение. Останутся лагеря или нет, но Россия сражаться будет. Это надо запомнить очень твердо. А то напряжение, которое вы создаете… Ну что ж, честь и хвала вам за это. Серьезное ослабление армии налицо. Но ведь все это может создать только второстепенные благоприятные моменты, а не победу. До победы еще безумно далеко. И помните, пожалуйста, что Фридрих Великий говорил: «Русскому солдату мало отрубить го– лову, его надо еще повалить на землю». А вот этого мы и не сможем. Сейчас по крайней мере. Вот когда Европа будет в наших руках…
Фюрер сидел на самом краю стола и, наклонив голову, быстро чертил на клочке бумаги какие-то фигурки и – крыши домов, квадраты, башенки, круги. За ним давно уж не водилось такого. Значит, он действительно волновался. Но сегодня был званый вечер, фюрер принимал гостей, и разговор о политике возник как-то сам собой, помимо его воли. Все это заставляло его быть сдержанным. Воевать с Советским Союзом он решил давно, бесповоротно, считал эту войну необходимой, но говорить о ней не говорил ни с кем. Он знал, что это будет очень трудная, кровавая война, что тянуть нельзя. Россия становится все сильнее и сильнее. Но боялся он этой войны ровно столько же, сколько и желал ее. Не утешали его ни сводки, ни отчеты о внутреннем положении страны, ни донесения военных атташе, которые он время от времени просматривал. То есть тогда, когда он читал эти бумаги, ему казалось, что победа будет за ним, Россия рухнет после нескольких ударов германского меча. Он веселел, с удовольствием позировал своему фотографу и особенно его прекрасной ассистентке. Голова гордо поднята, глаза устремлены вдаль, мощные руки, способные в ладонях удержать земной шар, мирно пока лежат на коленях. Но это продолжалось всего несколько часов. А потом снова приходили неуверенность, страх и беспокойство. И теперь, когда разговор совершенно неожиданно зашел о том же, он повернулся к своему соседу – маленькому толстому человеку, который ведал всеми продовольственными ресурсами империи. И тот понял, что хочет от него фюрер, и, повернувшись к старому генералу, спросил:
– Вот вы за войну на Западе, но не на Востоке. Так как по-вашему, долго Германия может сама продовольствовать свою западную армию? – И так как генерал молчал, строго объяснил: – Два года, а если ввести строгую карточную систему, то, пожалуй, можно дотянуть и до трех. Но это и все. Без восточного хлеба нам не обойтись. Европа ничего не даст. Первые же недели войны превратят ее в развалины. Нет, похода на Россию нам не избежать.
Наступило молчание. Было видно по всему, что генералу что-то очень хочется сказать, но он пересиливает себя и молчит.
– Россия нас пугает примером Наполеона, – вдруг вмешался в разговор редактор официозной газеты, человек с бритым актерским лицом. – Мол, никто не справится с территорией, массовостью и климатом. Воевать с Россией можно только летом, а когда придет зима, все чужие армии замерзнут. Я сам из России и знаю, там верят в эти рассуждения. Существует даже такая книга: в Россию заслали – очевидно, с диверсионными целями – яйца тропических гадов. И вот когда их положили в инкубатор, то вместо породистых кур стали вылупляться удавы, крокодилы, змеи, еще всякие страшилища. В короткое время они захватили всю страну. Жизнь замерла, люди попрятались. А потом ударил мороз, и гады передохли в течение суток. Иноземным гадам не жить на российской земле. Вот такова мораль русских. И, надо сказать, это очень типичное для русского человека рассуждение. Утешительная концепция, конечно, но… – И он развел руками.
И тут вдруг раздался смех. Все обернулись. Смеялся большой грузный человек с бабьими трясущимися щеками, тяжелыми надбровными дугами и коротким толстым носом.
– Стойте, я вас сейчас потешу, – сказал он, полез в карман, вынул толстый старомодный бумажник из крокодиловой кожи. – Я вам сейчас докажу, что удавы отлично переносят русскую зиму, да еще какую! Горную! – Он вытащил газетную вырезку и протянул ее редактору. – Вот вы специалист по России, – сказал он, – почитайте и оцените.
– Позвольте, позвольте, к чему ж это? – сказал редактор недовольно, быстро пробежав заметку. – Ну, убежал где-то из Алма-Аты удав, его ловили, не поймали, он провел зиму в горах, летом появился опять, напугал там каких-то колхозников. К чему все это?
– А ну, прочитайте, прочитайте, – вдруг крикнул старый генерал. – Удав перезимовал в горах! Это, верно, интересно. Как же он по снегу-то ползал? Неужели это может быть? Это же мировая сенсация!
– Сенсация? В России все может быть, кроме сенсации, – сказал редактор и начал читать заметку.
* * *
«Дорогой партайгеноссе, я получил вашу в высшей степени интересную вырезку из русской газеты об удаве, сбежавшем из зоо и перезимовавшем в сибирских горах. Счастлив известить вас, что перевод этой статьи, приложенный вами к тексту, был прочитан мной в одной большой компании, где присутствовал сам фюрер. Все были очень заинтересованы, и особенно интересными оказались некоторые аналогии и сравнения, высказанные, развернутые перед присутствующими одним из самых крупных знатоков России и русского народа.
Вместе с тем было указано и на то, что вся заметка все-таки носит весьма неопределенный характер, и факты, так сказать, изложены с чисто журнальной точки зрения. Не названы фамилии очевидцев, нет географических координат, змей называется то питоном, то удавом, что далеко не одно и то же, не указано зоологическое название животного. Отсутствует даже подпись в конце статьи. Все это, конечно, сильно снижает достоверность присланного вами интереснейшего материала.
Таким образом, я был бы благодарен вам, дорогой партайгеноссе, если бы вы пополнили эти сведения. Поверьте, я понимаю, в каких условиях вам приходится работать, и, однако, не ошибусь, если заверю, что фюрер весьма заинтересован в получении как можно более подробных сведений об этом русском феномене. Ваша милая супруга… Остаюсь с лучшими пожеланиями…»
– Вот дьявол, – выругался консул, когда прочитал письмо. – Откуда же я достану фамилии-то? Он вызвал секретаршу и показал ей письмо.
– Ну, что ж будем теперь делать? – спросил он. – Накликал на свою шею, а?
Секретарша быстро пробежала письмо и сказала:
– А вот прочтите, – и подала номер «Вечерней Алма-Аты».
«Еще об одном индийском госте» – называлась статья на первой полосе. Консул стал читать и увидел, что это как раз то, о чем его спрашивали. Были имена, был назван колхоз – «Горный гигант», 6-я бригада, было обозначено место, где все произошло, – 8 километров от города в сторону кирпичного завода, была фамилия – Потапов Иван Семенович, консул сразу же занес ее в блокнот. Так звался, значит, тот дурак, который стрелял в удава и промахнулся. Далее сообщалось, что работающая в горах экспедиция Центрального музея, руководимая ученым-хранителем (фамилия) и археологом (фамилия), включила в план своих работ проверку всех сообщений. Если они окажутся достоверными, работники экспедиции намерены принять участие в облаве на животного.
«Наиболее интересным, – говорилось в статье, – является вопрос, как удав провел зиму. Мнения об этом резко расходятся. Так, профессор (такой-то) предполагает, что в горах имеются пещеры, где в течение года держится постоянная температура. Указания на такую пещеру имеются. Так, в 1913 году один из охотников, преследуя подранка (тура), обнаружил такую пещеру, зашел в нее, заблудился и проблуждал три дня. Вышел он за десять верст от того места, куда вошел. Однако в настоящее время месторасположение этой пещеры неизвестно. Об этом, конечно, следует только пожалеть».
Под статьей стояла подпись: «Никс».
– Ну вот, – видите, – сказал консул облегченно. – Это и все, что требуется. Вы гений, Герта. Сегодня же пошлем авиапочтой.
– Авиапочтой? – удивилась она.
Он взял ножницы и тщательно вырезал статью.
– Ну а что? – спросил он. – Обыкновенная газетная вырезка, пусть цензируют!
– Адрес? – спросила секретарша.
– Да! Вот адрес какой же? – задумался на минуту консул. – Ну, надо что-нибудь нейтральное. – Он подумал еще и решил: – Пошлите на имя моей жены. Положите мне на стол заклеенный конверт, я надпишу его. И надо будет сделать перевод статьи. Займитесь этим!
Секретарша посмотрела на него и улыбнулась.
– Положить вам заклеенный конверт? – спросила она, нажимая на каждое слово.
– Да, ответил он сухо, не принимая ее иронии, – положить мне заклеенный, именно заклеенный конверт, И, пожалуйста, скорее.
* * *
Секретарь шефа снял трубку и четко отрапортовал свое имя и звание и сейчас же заулыбался и закивал.
– Здравствуйте, фрау… – сказал он. – Сейчас соединю вас, фрау… Шеф только что приехал. Одну минуточку, фрау…
Шеф лежал на диване (опять заныла нога) и читал докладную записку со всеми приложениями и морщился. И какая, собственно говоря, это была докладная записка? Ему прислали приказ, не подлежащий обсуждению. Значит, все это ненужная писанина, просто-напросто следствие канцелярского мышления двух или трех высокопоставленных чиновников страны. Впрочем, может быть, это было и того хуже. Фюрер просто-напросто брал его в советчики. Вот эта мысль бесила его больше всего… Ведь вот он же не заставляет за себя отвечать других. Все его решения, определения, акты имеют только одну подпись – его подпись. Конечно, он согласен со всем, что исходит от фюрера. Тот сделан из теста, из которого пекутся вожди. У этого человека есть настоящая последовательность, точное знание того, что он хочет. Он не подвержен колебаниям, у него нет личной жизни. А так как она существует у каждого из них, его сподвижников, то вполне естественно, что он-то полководец, а они его солдаты. И единственное, что требует от них полководец, – это верность, – рассуждать они не должны. Но если бы даже произошло такое чудо и он вдруг начал бы думать и не согласился бы с этим распоряжением, чтоб он мог сделать тогда? Попытаться отговорить фюрера? Но это бесполезно. Дезертировать? Но это значит положить голову под топор. Одним словом, какое имеет значение его согласие и какому дьяволу оно потребовалось? «Я бы никогда не смог стать членом вашей партии, – сказал ему заключенный 48 100, о котором он вспоминает все чаще и чаще, – я часто колеблюсь и сомневаюсь, а вы все и для всех уже решили. Как я могу взять на свою ответственность судьбы мира, если в свое время и не смог решить судьбу любимой женщины. Она вышла замуж за вашего судью».
Вот тогда он и сказал ему: «Кстати, о судьбе. Сейчас к вам зайдет один наш судья. Не откровенничайте с ним, у него не тот чин. Поняли?» И 48 100 улыбнулся и ответил: «Да, полностью».
Зазвонил телефон. Шеф снял трубку. «Слушаю», – сказал он недовольно и услышал ее голос. Тогда он сел и продолжал слушать сидя.
– Я ничего не понимаю, – весело сказала она. – Мой супруг прислал мне из Новосибирска какую-то газетную вырезку с переводом, очевидно, для тебя. Какая-то мудрость – про сбежавшего удава. В середине статьи рисунок – яблоня, обвитая змеей.
– А-а, – засмеялся он, – райская жизнь в колхозе. А Евы нет?
– Есть, – ответила она. – На ней платочек и юбочка. Она уронила корзину с яблоками.
– Плохая же она Ева, – покачал он головой, на что-то намекая. – Наши Евы удавов не боятся, а?
Они оба немного посмеялись над тем, что немецкая Ева удава не боится.
– Так как, – спросила она, – ты пришлешь кого-нибудь или подождешь меня?
– А что, – спросил он, – не так скоро думаешь осчастливить меня своим посещением?
Вошел адъютант с какой-то папкой в руке. Шеф недовольно махнул рукой, и он исчез.
– Сегодня, во всяком случае, нет, – сказала она. – Кроме всего прочего, у меня поздно кончается спектакль.
– Оставь все прочее в покое, – усмехнулся он. – Ты же знаешь, что оно никогда нам не мешало быть счастливыми.
– Но тогда только ночью, – согласилась она. – Примерно в час или два, после спектакля. Захватить удава?
– Захватывай, Ева.
– До свидания. Удав.
– Ну, ну, – прикрикнул он на нее, – только без имен. Жду! – Он положил телефонную трубку на рычаг и нажал кнопку звонка. Адъютант вошел с папкой и остановился, неуверенно глядя на шефа.
– Ну что у вас? – спросил шеф брюзгливо. Адъютант открыл было рот. – Ладно, идите сюда! – Он выхватил бумагу, бегло взглянул на нее, отбросил на диван.
– Слушайте, Мюллер, – сказал он тяжело. – Неужели мне с вами действительно придется ссориться? Почему вы меня не слушаетесь?
– Я, господин шеф, – начал адъютант…
– Нет, нет, вы совершенно меня не слушаете. Я уж вам сказал, что все подобные бумаги пересылать в подотдел, а не мне. И тем более вот такие! – Он слегка кивнул головой на валяющийся пакет. – Ладно, принесите сургуч, – приказал он коротко и начал подбирать с дивана разбросанные листы. Потом аккуратно сложил их вдвое, засунул в конверт и зажег сургуч. Сразу потянуло смолой и лесом. Шеф ляпнул несколько больших киноварных капель на конверт, потом втиснул в них печать и подал запечатанный конверт адъютанту.
– В мой личный архив! – приказал он. – И вызовите машину, поеду домой. Никаких бумаг не посылать, ни с кем не соединять. Меня нет. И вообще идите домой, сегодня вы уже мне больше не потребуетесь.
* * *
Она приехала только в третьем часу. Он сидел на диване и осматривал свои охотничьи ружья. Несколько пустых футляров лежало рядом, а он вертел в руках короткий английский винчестер с желтовато-белым прикладом.
– Здравствуйте, – сказал он, обретая в ее присутствии свой постоянный тон, добродушный и ворчливый. – Что так поздно?
– Никак нельзя было раньше, питончик, – сказала она ласково. – Опять ругались с директором. А ты?
– Да вот видишь – осматриваю свое хозяйство. Март не за горами.
– И куда поедешь? – спросила она.
– Да куда-нибудь туда, – он махнул на восток. – Туда, поближе к твоему мужу и его новым хозяевам. В Польшу или Литву.
Она, сидя рядом с ним на диване, вынула из сумочки конверт и подала ему.
– Читай про своего удава, – сказала она. И тут он бросил ружье, и ловко обнял ее.
– Удав, – сказала она, смеясь, – ты меня не задушишь, удав? И что я с тобой связалась, удав? Зачем?
– Хм, – сказал он, вставая и садясь, – в самом деле, зачем, а? Зачем я тебе нужен? Просто не понимаю! – Он заглянул в вырезку. – Вот, значит, Ева, а вот удав. Ладно, прочту завтра. Так он в самом деле ничего тебе не написал? Странно! – Он задумался на секунду. – Ну как – интересная история, – спросил он, – прочла?
– Чепуха какая-то, – небрежно воскликнула она. – Бог знает, что тебя заинтересовало!
– Дорогая моя, – сказал он ласково, – это не чепуха! Я запрашивал твоего мужа об этом удаве специально по желанию фюрера.
Она удивленно посмотрела на него и перестала улыбаться.
– Фюрера? Ты мне что-то не то говоришь. Или я совсем дура и ничего не понимаю, или тут у вас есть… – Она не договорила.
– Агентура, шифр? Нет, это не шифр, – сказал он. – Такой организации и таких людей у нас там, к сожалению, не имеется. Удав есть удав. Но, видишь ли, в то же время он не только удав, он еще и символ, и предзнаменовение, и психологический флюид, слетевший на фюрера. А фюрер верит в сверхчувственное…
Она смотрела на него все с большим и большим изумлением.
– И ты тоже веришь в сверхчувственное? – спросила она ошалело. Тут он нагнулся и обнял ее.
– Нет, Ева, я верю только в чувственное, – сказал он. – В тебя, Ева.
* * *
Через полчаса из другой комнаты она спросила его:
– Ну, ладно, а что ж тогда этот удав как символ? Она стояла перед зеркалом и закалывала волосы. Он, умиротворенный, распаренный, подобревший, сидел на диване и опять возился с винчестером.
– Ты все слишком буквально понимаешь, – продолжил он. – Никто никакого влияния на фюрера иметь не может. Понимаешь? Никто! Ни ты, Ева, ни я, удав, ни этот удав в Алма-Ате, ни белая дама Гогенцоллернов – никто! Но фюрер принял рассказ об этом сибирском удаве как какое-то очень знаменательное совпадение. До этого шел разговор о русской зиме и гибели наполеоновской армии в русских снегах. И вот кто-то сказал, что это и есть навязчивая идея русских: поднявший меч на русскую землю погибнет от русского мороза. Кто-то другой вспомнил, что имеется подобный рассказ какого-то русского писателя: иноземные гады гибнут от русского мороза. Но ведь удав не погиб, а выжил. Фюреру это совпадение показалось весьма знаменательным. А в предзнаменование и приметы фюрер свято верит. – Он отбросил винчестер и заключил: – Так что, сам того не зная, твой муж мне оказал порядочную услугу.
– Я могу об этом ему написать? – спросила она. Он усмехнулся.
– А вы переписываетесь?
– Слушай, – спросила она, – питончик, почему ты такой бестактный, что это, тоже свойство сверхчеловека?
Он снова усмехнулся, и на этот раз – высокопарно.
– Очевидно, это просто свойство всякого генерала. Ничем иным я свою бесцеремонность объяснить не могу. – Он подошел и погладил ее по голому плечу. – Слушай, что ты злишься, разве я не выполняю твои условия? Помнишь, что я тебе сказал в первый день? Определяй наши отношения сама. Что ты можешь мне предложить, то я и принимаю. Если вернется твой муж и ты мне скажешь «сгинь!» – я сразу же сгину! Заплачу, конечно, но исчезну.
Она прищурилась и прикусила губу.
– Это ты-то заплачешь? – спросила она насмешливо.
– Безусловно, – весело подтвердил он. – Просто буду разливаться, как ребенок, но сгину. Перед этим, конечно, постараюсь с тобой расплатиться на прощание как следует. Вот и все.
Она все глядела на него.
– Хорошо, – сказала она. – Это время приблизилось. Я требую расплаты. Вот ты говоришь, что эта вырезка пришлась тебе очень кстати. Здесь затесался сам фюрер. Значит, ты что-то выгадал. Можешь ли ты мне устроить только одну вещь?
Он задумчиво поглядел на нее.
– Ведь ты опять заговоришь о прежнем. Это чертовски неудобно! Очень, очень неудобно! Притом он в больнице… – Он подумал еще. – Я вот даже не знаю, как обосновать свой приказ о свидании. Почему ты хочешь его видеть? Для чего немецкая женщина хочет видеть врага своего отечества? Ну-ка, скажи!
