Текст книги "Хранитель древностей.Дилогия"
Автор книги: Юрий Домбровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 57 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]
Он подошел к постели – твердый, спокойный – лег, открыл какую-то книгу и начал читать. Как-никак эта поездка что-то должна прояснить. Во всяком случае, она – чисто мужской шаг, нечто похожее на поединок. Так он и заснул.
К полудню следующего дня он был в Берлине, и все у него пошло с неожиданной быстротой и как бы само по себе.
В первый же день он увидел шефа. Это был массивный, бровастый человек с лиловыми бабьими щеками и глубоко запавшим носом. Он принял его в какой-то странной комнате, похожей на кабинет, где стоял стол, принесенный из гостиной, а по стенам висели оскаленные звериные морды – волк, кабан, медведь. Под каждым была прибита металлическая дощечка с надписью. В комнате было темновато (горели только две матовые лампы) и страшновато. Сам хозяин ее словно выплыл к нему из глубины комнаты. Разговор начался с пустяков: шеф спросил рейхссоветника об одном его однофамильце, с которым они встречались в 18-м году, и осведомился, не родственник ли тот рейхссоветника, закончился же вот чем:
– Что ж, хорошо, поговорите, – сказал шеф, – поедем вместе. Мне его тоже необходимо видеть, фюрep велел показать этого чеха иностранным журналистам. Вся европейская пресса кричит, что его уже нет в живых. Обычный газетный приемчик, конечно. Но основания отказывать в свидании нет. Пусть убедятся! – В это время они уже стояли около головы медведя и рейхссоветник читал дощечку: «Литва, осень 32-го года».
– Это еще не самый большой мой медведь, – похвастался шеф, – самого большого я убил в Польше в 18-м году, я тогда был военным летчиком. – И без всякого перехода спросил: – А вы что, читали что-нибудь из сочинений этого чеха?
Он ответил, что читал книгу его театральных рецензий.
– А что, разве?.. – удивился шеф и вдруг вспомнил. – Ах, да, театральные рецензии! Он ведь был мужем этой самой… ну, ну! – Он щелкнул пальцами. – Да ну же, она ему еще письма из Америки шлет! А, черт! – Он так и не вспомнил ее имя и махнул рукой. – Нет, это все чепуха! А вот у него есть одна книга, – и тут в голосе у шефа дрогнуло что-то похожее на настоящее восхищение. – Книга рассказов о животных, вы читали? Называется – «Необычайные охоты». Он там собрал из газет около тысячи самых странных и невероятных происшествий на охоте. Прекрасная книга. Хотите, дам?
Возвращаясь домой, рейхссоветник думал: «Шеф, вероятно, читает по-английски. А у меня под лестницей лежат три пуда старых английских и американских газет, в них есть специальный раздел – «Охота». Надо вытащить их из кладовой и засесть с ножницами. Это может здорово пригодиться, только бы не забыть».
Свидание с заключенным состоялось на следующий день в конторе. Первым к нему прошел шеф, а рейхссоветник сидел в приемной и слушал. Разговор, к его удивлению, был очень оживленный и даже веселый. Шеф попросту грохотал. И при этом они, наверное, еще оба курили, потому что, когда он вошел, комната была синяя от дыма. Заключенный N 48 100 сидел за столом и глядел на него очень светлыми, как неглубокий чистый лед, глазами. Он еще не кончил улыбаться, и, очевидно, ему было действительно весело. Поражала его тонкость, ладность его сложения, продолговатость лица, желтые волосы цвета влажного песка. Даже полосатый арестантский костюм с номером и то сидел на нем ловко и не по-тюремному. Он держал сигарету и курил. Пальцы у него были длинные, белые, не огрубелые от работы, но, очевидно, его на работу и не гоняли. При входе рейхссоветника он положил сигарету и быстро встал. И только по этому движению, очень точному, ловкому, быстрому, можно было понять, что муштру он все-таки прошел изрядную. Но взгляд, который N 48 100 бросил в это мгновение на рейхссоветника, сразу же вывернул его наружу. Это был неприятный, хорошо натренированный, профессиональный взгляд журналиста. Он как бы сгладил разницу между государственным преступником N 48 100 и рейхссоветником, который пришел его допрашивать. Может быть, именно оттого следователи тайной полиции начинают допросы с пинков, ударов и крика. И верно, попробуй-ка поговори-ка с таким!
– Здравствуйте, господин… – и тут советник назвал его фамилию, – мы ведь раньше, кажется, с вами не встречались.
Заключенный 48 100 посмотрел на посетителя и ответил дружелюбно и просто:
– Это как вам угодно, господин… – И тоже назвал рейхссоветника по фамилии.
И тут произошло необычайное: странное худощавое лицо заключенного вдруг сразу переменилось. Как это бывает в кино, через совершенно чужие черты начали проступать изнутри знакомые очертания какого-то другого лица, смутно знакомого. И это сходство нарастало с каждой секундой, пока советник не вскрикнул: «Вы?!» А заключенный 48 100 вдруг улыбнулся совершенно партикулярно и ответил:
– Ах, вспомнили? В свое время я имел даже удовольствие говорить с вами минут десять во время антракта в Маленьком театре. – Он помолчал и добавил: – Если я только не ошибаюсь!
Черта с два он мог ошибиться! Память у таких железная! Собачья! И советник действительно вспомнил, что такой разговор был, и из-за него ему пришлось потом пережить наедине с собой множество неприятных минут. Он тогда выслушал и наговорил много лишнего. И когда через несколько месяцев совершенно неожиданно произошел переворот и к власти пришел фюрер, которого все считали отыгранной картой, ему стало очень не по себе. Какого черта ему нужно было трепаться неизвестно с кем! А ведь он, собственно говоря, даже и не трепался, а просто глупо и слепо поддакивал своему собеседнику – высокому, худощавому, отлично одетому господину с каким-то значком в петлице. То, что говорил этот господин, он, конечно, не помнит, но общий смысл высказываний был ясен. «Пьесы нет, – сказал господин. – То, что сейчас они показывают, это разрозненные и очень черновые обрывки, выхваченные с самого дна академического издания. Автор – молодой шизофреник, самоубийца, один из злых гениев литературы времен ее великих титанов – Шиллера и Гете. И, наверное, он считал еще себя богоборцем и Прометеем, когда сочинял эту выспреннюю галиматью, переполненную пьяными выкриками и выпадами против человека и человечности. А на самом деле пьеса просто скучна и неумна. Все кричат, никто не говорит спокойно. Но режиссер знал своих покупателей: сумасшедшему ефрейтору и его корпусу бандитов все это должно нравиться. Ведь это совершенно солдатское зрелище! В речах главного шизофреника почти столько же шума и воды – холодной текучей воды, – сколько в речах их вожаков. Это просто удивительно, как интеллигенция средней руки не понимает, на какого дьявола она работает».
И советник согласился со всем этим бредом: «Да, да, вы совершенно правы, – сказал он. – Это все лягушки, просящие царя. Они всегда кончают жизнь в чьем-то желудке. Уже лучше бы им жить со вчерашним чурбаном – он и стар, и глуп, и безвреден!»
Оба они рассмеялись и разошлись.
Тогда он остался очень доволен своим собеседником и главным образом собой.
А через полгода случился переворот – и он вспомнил этот разговор, стал панически припоминать, кто же из знакомых при нем присутствовал, и гадать: с кем он говорил? Так вот, значит, с кем!
С хорошо наигранной усмешкой он смотрел на заключенного 48 100 и быстро соображал: как же вести себя дальше? Сказать, что заключенный ошибся? Пропустить намек мимо ушей? Воскликнуть: «Ну вот, видите, до чего вас довели подобные настроения?» Просто уйти, раз все уж так обернулось?
Пока он размышлял и, улыбаясь, смотрел на собеседника, тот вдруг сочувственно спросил:
– Так что же вы делали все это время? А рейхссоветник снова встал в тупик, и у него как-то само собой вылетело:
– Да что? Работал, развелся, женился. Моя жена… вы ее, наверное, знаете…
Имя он назвал негромко и почему-то опять улыбнулся. И тут вдруг ответно улыбнулся и заключенный 48 100, и очень хорошо, по-простому улыбнулся, так, что сразу исчезло ощущение тюремной камеры и узник снова превратился в светского человека – независимого, вежливого и благожелательного незнакомца.
– Ну, поздравляю! – сказал он. – От души поздравляю! Это вам повезло. Она замечательная актриса и чудная женщина. Я ведь знал ее совсем молоденькой. Она что же, продолжает играть?
Он ответил, что да, продолжает, и назвал несколько ее последних ролей. И заключенный 48 100 опять улыбнулся, и теперь уже опять по-иному – гордо и радостно.
– Молодец! – похвалил он ее. – Значит, держится. В их вещах не играет! Молодец! («Боже, мой, Боже мой, – пронеслось в голове рейхссоветника. – А если и там тоже догадываются об этом?») Вот посмотреть бы ее хотя бы в «Hope». Да нет, видно, уж не удастся. – И он третий раз улыбнулся. Но как-то печально, слабо, почти по-детски, и все-таки такая сила была в этой улыбке, что рейхссоветник понял – ничто на свете не способно побороть его тихую выдержку. И именно потому, что этот человек обречен и никогда уже не выйдет отсюда, райхссоветнику стало жаль его, так жаль, что он на мгновение даже забыл, зачем он пришел.
– Но почему же? – спросил он. – Почему не удастся ее увидеть, ведь против вас нет обвинений. Вы же просто изолированы! Вот если бы вы, например, написали туда…
– Да о чем писать-то? – усмехнулся заключенный 48 100. – О том, что я изменил свой взгляд на волчатник? Не буду я этого писать. Ну, скажем, хорошо – напишу, они меня выпустят, что же я буду делать? Писать? О чем же? О ролях вашей жены? Если бы я был еще коммунистом или принадлежал к какой-нибудь партии… А так лучше уж сидеть тут. Постойте, – сказал он вдруг, – я вам расскажу о моей последней статье – уже ненапечатанной, конечно. Вы знаете, у Микеланджело есть статуя спящей, она называется «Ночь». Так вот, один из поэтов того времени написал такие стихи: «Дотронься до плеча спящей, и она проснется». Но Микеланджело вовсе не хотел, чтобы его спящая проснулась, и он ответил на стихи так:
Не подниму я каменного взора.
О, дай мне спать, молчание храня.
Быть камнем – это счастье в век позора,
Молчи, молчи, чтоб не будить меня!
– Вот! – Он засмеялся снова, и теперь это был звонкий, злой, торжествующий смех. – И я тоже не хочу, чтоб меня будили. Эта камера меня кое в чем очень устраивает. «Быть камнем – это счастье в век позора».
Он встал и прошелся по камере.
Советник посмотрел на него почти с испугом. Он отлично понимал, что разговор, с которым он пришел, провалился. Все, что оставалось, – это просто встать и уйти. Но почему-то именно это и было невозможно. И он сидел, придумывая, что сказать еще, и улыбался. И тут заключенный 48 100 вдруг махнул рукой и сказал:
– А потом, ведь это еще и бесполезно. Вы видели, кто у меня сейчас был? Ну, так вот, он мне прямо сказал: «Мальчик мой, – конец! Никто вас никуда не выпустит. Сидите и пишите о зверях. И не слишком о себе. Самое страшное свойство победителей – это что у них отличная память!» Здорово?! – Он засмеялся. – Кто им готовит афоризмы? А в общем, это по-своему довольно добродушная скотина. Но вреда-то он причиняет, конечно, не меньше, чем вот тот параноик. – И он кивнул головой на потолок камеры.
«Гора Берхтесгаден», – мгновенно понял советник, и у него даже замерло сердце.
– Вы очень много что-то болтаете, – сказал он испуганной скороговоркой. – А потом обижаетесь на правительство!
Тут и был бы самый подходящий момент уйти. И он даже приподнялся, но 48 100 вдруг махнул на него рукой и добродушно сказал:
– Да ничего, я не обижаюсь. Вы спросите-ка вашу жену. – Рейхссоветник дико посмотрел на него, и тот объяснил: – Однажды я провожал ее после спектакля, и она мне сказала то же самое. Все дело в том, дорогой мой, что в истории время от времени повторяются такие моменты, когда добродетели приходится просить прощения у порока за то, что она существует. Это Шекспир сказал. А вы это должны чувствовать особенно.
– Почему? – заносчиво спросил советник. – Почему именно я? Вы, видимо, принимаете меня совсем не за то, что я есть.
48 100 удивленно взглянул на него. («Все это было сделано, сделано, сделано, – твердил рейхссоветник на улице. – Поэтому они и снюхались, что оба актеры, оба они проклятые актеры».)
– Как? – спросил заключенный. – Разве вы не представитель суда… – И он назвал очень точно, какого именно суда и какой земли.
– Да, – сказал удивленно рейхссоветник, – откуда вы…
– Да вот тот, кто был перед вами, тот и сказал мне об этом, – улыбнулся 48 100. – Он сказал:
«Сейчас к вам придет судья – не распускайте язычок. Рейхссоветник идейный и очень выдержанный человек, если что-то скажете, он сейчас же донесет». Так на чем же я кончил? На Шекспире, кажется. Так вот, самое страшное заключается в том, что эти пороки запутывают в свои сети тысячи хороших, слабых людей и тащат их за собой в могилу. Ну, им-то конец известный. Но вас, скажем, зачем они губят? Ведь каждое судейское кресло – это будущая плаха.
– Очень интересно, – сказал рейхссоветник и встал («Пусть говорит. Я слушал его для того, чтоб узнать, можно ли допускать сюда иностранцев»).
– Ну, ну, дальше.
– А дальше конец: вы – их! Так они считают. Раз вы рубите головы… Кстати, у вас их рубят гильотиной или топором? Везде ведь по-разному.
– Неважно! – крикнул рейхссоветник, срываясь с места.
– Да, конечно, неважно, – согласился 48 100. И вдруг его словно передернуло. – Они ведь голову рубят по-особому, так, что топор падает на горло. Но, верно, неважно, неважно. Так вот, они думают, что вы запутаны, запуганы, лишены воли, что самое главное в вашей жизни – это страх расплаты, сознание того, что обратного пути уже нет – вы их соучастник. Это, конечно, глупость и шантаж. Сколько вы вынесли смертных приговоров?
– Неважно! – снова крикнул рейхссоветник. Но это вышло бессильно и жалко.
– Нет, это важно, это очень, очень важно, – сурово сказал 48 100, – десять, сто, тысячу?..
– Пятнадцать, – сознался рейхссоветник. И сейчас же понял, что вот именно этого совершенно незачем было говорить. – Но среди них было десять убийц и грабителей, – сказал он поспешно, защищаясь.
– Отбросим их, – согласился 48 100. – Пять! – Он подумал. – Ну что ж, другой бы целую гору черепов наворотил. Но вот имейте в виду, что пяти голов уже достаточно, больше на себя не принимайте ни одной, поняли! – Он говорил тихо, возбужденно, но не говорил, а приказывал. Вытащил откуда-то коробку хороших, дорогих сигарет, закурил одну и протянул коробку рейхссоветнику. И рейхссоветник тоже взял сигарету, закурил. И тогда 48 100 вдруг встал и забегал по камере. Бегал, махал своими длинными руками и говорил, говорил, возбуждаясь все больше И, поддаваясь той неизвестной, высокой и подымающейся силе, которая струилась на него, рейхссоветник спросил 48 100 не как судья преступника, а как сообщник сообщника:
– Но ведь если я уйду, на мое место посадят другого, а он…
– Неважно! – закричал теперь 48 100. – Если упустите время, вы пропали – вы их! Помните, надо бежать! Бегите, пока не поздно. – Он вдруг остановился и посмотрел на него голубыми, почти безумными глазами и спросил: – А завтра вам пришлют группу из ста человек – саботажников или коммунистов, и что вы будете делать с ними?
– Да, – кивнул головой рейхссоветник. – Это дело уже лежит у меня на столе.
Глаза 48 100 вспыхнули и сейчас же погасли. Он подошел к столу, опустился на него и сухо приказал:
– Так уходите, это единственный ваш шанс. Они уже изнемогли изнутри, значит, сунутся в большую войну. И тогда конец. – Он помолчал, вздохнул, пододвинул к себе ящик с сигаретами, снова нащупал одну, взял, закурил и закончил:
– И вам тоже… Около вас на ножке стола звонок, позвоните, пожалуйста.
А рейхссоветник продолжал сидеть в той же позе, как сидел. Что-то непомерно сильное не позволяло ему окончить разговор, хотя наговорено и выслушано было достаточно. И самый подходящий момент уйти он уже упустил.
– А что у вас с сердцем? – спросил он тихо, отыскивая и нажимая кнопку.
– Ничего, – скучно ответил 48 100, – но я сдохну именно от сердца, и это произойдет в самые первые дни войны. Значит, черед год-два. – Тут он снова улыбнулся уже утомленно и как-то очень, очень издалека.
«Вот пускай к нему иностранцев», – каким-то краем мозга подумал рейхссоветник, и сейчас же 48 100 ответил ему:
– Поэтому они и хотят пустить ко мне иностранных корреспондентов – смотрите, мол, жив. Но тех-то не обманешь, они сразу все поймут.
Он вдруг взглянул на рейхссоветника и сказал, зевая:
– Да, если бы скорее, скорее уж! Если бы они чуть поумнее и посмелее…
И он снова зевнул.
«Все это сделано, сделано, сделано, – твердил рейхссоветник, идя по тюремному коридору. – Это ложь и игра, просто я встретился с очень умным, сильным и умелым врагом, все это ложь и игра».
Через день его вызвали к шефу. Только теперь шеф принял его не в зале, а в служебном кабинете.
Это был очень маленький кабинет, в нем стояли только стол, телефон да диван. И, наверное, это был еще какой-то очень особый кабинет, такой, где шеф работает по ночам. Когда рейхссоветник вошел, шеф сидел и писал. Увидев вошедшего, он кивком головы указал ему на диван.
– Я сейчас, – сказал он. Потом он вызвал секретаря и подвинул к нему бумажку («Ну, вот, примерно, так») и обернулся к рейхссоветнику.
– Так как вам понравился этот бесноватый? – спросил он весело.
Легкость его тона обрадовала и успокоила рейхссоветника, и он ответил:
– Он действительно бесноватый, я так от него ничего и не узнал.
– Да? Это бестия такая, это бестия! – убежденно проговорил шеф, смеясь. – И я теперь понимаю, почему его любили женщины. Вот вы мне тогда говорили насчет его театральных рецензий. Да ведь за них он имел любую актрису.
– Вот как? – пробормотал рейхссоветник, улыбаясь и бледнея.
Шеф посмотрел на него, тоже улыбнулся и вдруг спросил:
– Вы рассказывали кому-нибудь о свидании с ним?
– Нет, – ответил рейхссоветник.
– Ну и отлично, – тоже кивнул головой шеф, – никому ничего! Мне только что звонили из тюрьмы. У него сильный сердечный припадок, л велел его отправить в больницу. Но исход, вообще-то говоря, сомнительный, – он посмотрел на рейхссоветника и спросил: – А вы не вынесли такого впечатления, а?
«Конец, – понял он. – Это уж все». И сказал:
– Да, безусловно, вынес.
А сам подумал: «Что же будет с ней, когда она узнает?»
* * *
Он ничего не сказал ей прежде всего потому, что ее не было с ним. Но твердо и бесповоротно решил, и не решил даже, почувствовал, что, во-первых, он, этот чех, с его женой действительно жил, а во-вторых, что это его совершенно перестало волновать.
Большое дело о преступной подрывной организации уже лежало на его служебном столе, оформленное, подшитое и переплетенное. И хотя проходили по нему не сто человек, а всего десятка полтора, он чувствовал: ну вот и подошло к нему то, от чего предостерегал его 48 100. Кресло судьи все больше превращалось в эшафот.
К вечеру он унес дело к себе и посмотрел его. Исход был ясен, по крайней мере, для шести человек. Переписка с заграницей, листовки, подрывные речи против фюрера, а в общем, как ни хитри, а голова долой. В крайнем случае можно было свести число смертников до трех, но эти три уже погибли наверняка. Да и участь других двоих тоже была очень сомнительна – не то удалось бы их спасти, не то нет. Итак, после этого процесса его счет бы сразу увеличился до восьми или десяти смертей. Притом такие дела должны были участиться, ибо к началу года приурочивалось издание каких-то чрезвычайных законов о подрывной деятельности и охране государства. Об этом ему сказал прокурор. Он особенно подчеркнул это слово – «чрезвычайных «и пожал плечами: «Что ж поделаешь, ведь и правда живем в предвоенное время», – сказал он. И сейчас, листая дело, рейхссоветник все время вспоминал его – высокого, полнолицего, румяного человека (румянец лежал на его лице багрово-сизыми пятнами) и слышал его голос – всегда уверенный, бодрый, веселый. Уж очень хотелось прокурору хорошей, быстрой, веселой войны. «Что бы подумала она? – пронеслось у него в голове. – Если бы слышала этот разговор!»
И не успел он подумать о ней, как зазвонил телефон. Он снял трубку и сейчас же услышал ее голос:
«Здравствуй, милый, – сказала она очень ласково, – у меня хорошая новость, меня отпускают на три дня. Я говорю с аэродрома, через час увидимся, встречай!»
Из самолета она вышла радостная, возбужденная, с букетом роз и сразу же бросилась ему на шею. «Ты знаешь, я буду на приеме, нас приглашено всего со– рок человек», – выпалила она после первой минуты разговора. И тон у нее был такой радостный и хвастливый, что он подумал: «Вот так «я ненавижу»!»
Когда они поехали в закрытой машине, она попросила открыть окно и, положив ему руку на плечо, смотрела на мягкие дымчатые сумерки, на тихую, умиротворенную осеннюю природу. Ехали по парку. Становилось прохладно и сильно пахло хвоей и горьким осенним листом.
– Как хорошо, – сказала она и предложила: – Пройдем немного.
Они вышли и пошли по высокой, уже прохладной траве. И тут он рассказал ей о своей поездке и о номере 48 100. Она слушала его молча, опустив голову, он не видел ее лица, но сразу почувствовал, как на нее пахнуло из его рассказа спертой тишиной одиночки. Она спросила, каков он. Он ответил: «Живой, разговорчивый, веселый». – «Он работает?» – спросила она, помолчав. «Нет, не работает, – ответил он. – Шеф обещал прислать все нужное для продолжения его зоологических работ». Она сначала недоуменно поглядела на него, а потом улыбнулась:
– Да, ты говоришь о его ранней книге! Он всегда любил зверей, у него дома жила ручная крыса, днем она лежала у него на постели.
При слове «постель» у него опять сжалось сердце. «Была, была, была любовницей», – понял он.
– Что ж они теперь с ним делают? – спросила она. Он пожал плечами:
– Да ничего особенного. Если сумеет просидеть смирно, придет время, его выпустят.
– А когда оно придет, его время? – спросила она.
Он опять пожал плечами и начал: «Если не будет войны, то…» И вдруг совершенно непроизвольно перебил себя: «Но с сердцем у него плохо».
Она поглядела на него и ответила: «Сердце у него было, как у боксера, значит, эти подлецы…» И она сморщилась, как от зубной боли. «Слушай, сядем в машину».
И дальше они уже ехали молча. Дома он ей сказал, что намерен уйти в отставку. Она сначала изумленно взглянула на него, а потом равнодушно сказала: «Ну что ж, попробуй. – И вдруг очень нехорошо усмехнулась: – А кто ж тебя отпустит, ты же такой хороший судья!» Она ушла в ванную, он сел к письменному столу и стал что-то писать. В полночь она позвала его, уже из кровати: «Подойди, пожалуйста, мне что-то не спится». Он подошел, и она, высокая, стройная, парная от сна, вся в насквозь просвечивающихся дымках, вдруг вскинула длинные лебяжьи руки и обняла его за грудь. Он растерялся от этого объятия, порывистого и виноватого, и только и нашел, что положить ей руку на голову. А она вдруг жалобно произнесла под его рукой:
– Уходи, пожалуйста, от них, уходи скорее. Не отпуская руки, он сел с нею рядом, и она, касаясь горячими губами его груди, продолжала:
– Вчера в Берлине казнили трех женщин, все жены видных людей, одну я знала, она приходила ко мне за кулисы, и мужа ее знала тоже – он советник министерства общественных работ. Говорят, английская шпионка. Какая она шпионка, просто она назвала Гитлера при друзьях мужа выродком и сказала, что Германия пропадет, если не найдется какой-нибудь настоящий человек с метким глазом.
В нем возмутилась вся осторожность, и он воскликнул:
– Так сказала при чужих людях?
Она подняла на него глаза.
– А ты думаешь, легко все время молчать? – спросила она. – Это тебе легко, потому что ты…
Он довольно долго думал, а потом снял руку с ее головы и сказал:
– Говори, пожалуйста, только о себе.
И вдруг прибавил с внезапно вспыхнувшей злобой:
– А что ты, собственно говоря, знаешь про меня?
Она не ответила, а только звонко поцеловала его в грудь.
Наутро они решили твердо, что он сегодня же подаст ходатайство об освобождении и представит медицинское свидетельство.
Два дня они провели в полном согласии, и он все листал и листал дело и понимал, что без трех смертей здесь не обойдешься никак. В последний день ее пребывания к нему пришел прокурор с женой – красивой, черноволосой, курчавой дамочкой, похожей на чертенка, и они вчетвером устроили нечто вроде крошечного банкета. Сидели вокруг круглого стола в библиотеке, вспоминали о разном, шутили и рассказывали. Прокурор немного опьянел и, отвалившись на мягкую спинку кресла, ничего не говорил, а смотрел на всех присутствующих добродушными круглыми глазами, и глаза у него были, как у очень умной собаки. Тут он решил пощупать, поддержит ли его ходатайство он, повернулся к нему, взял его за рукав и спросил, хорошо ли ему у него.
– Очень! – спокойно воскликнул прокурор. – Тихо, спокойно, уютно. Побольше бы таких вечеров, так ведь устаешь от всего этого. Одни машинки чего стоят! – Он улыбнулся. – Душе нужны тихие, теплые ванны, вот такие, – и он немного помахал рукой перед собой.
– Да, да, – сказал рейхссоветник задумчиво, – вы совершенно правы, тихие, теплые. А ведь я на пятнадцать лет старше вас.
– Мы все вам удивляемся, – почтительно и прочувствованно произнес прокурор. – Поверьте.
– Да, да, – продолжал рейхссоветник, пропустив эти слова мимо ушей. – Так вот, я решил подать в отставку.
Прокурор оторвал голову от спинки кресла и удивленно спросил:
– То есть как в отставку? Когда? – С его лица сразу сошло выражение задумчивости, и голос уже был почти гневным.
– Да вот сегодня подал ходатайство, – ответил рейхссоветник.
– Почему? – спросил прокурор.
– Устал, – ответил рейхссоветник и развел руками.
– Устали? – все еще не понял прокурор. – Но ведь… Нет, это какая-то чепуха! – воскликнул он. – Как же уходить в такое время?
– В какое? – быстро спросил рейхссоветник.
– В военное! Ведь не сегодня, так завтра все мы натянем мундиры.
– Сомневаюсь, – улыбнулся рейхссоветник.
– А вы не сомневайтесь! – резко сказал прокурор. – Мы сейчас не просто судим преступников, а уничтожаем лазутчиков, проникших в наш тыл. Ведь и те пятнадцать человек…
– Что те пятнадцать человек? – резко спросил рейхссоветник недовольно.
Маленькая брюнетка, похожая на чертенка, толкнула локтем его жену, они сразу же обе рассмеялись и закричали: – «Ну, хватит, хватит! О делах без нас».
Но прокурор зажегся уже по-настоящему:
– Те пятнадцать лазутчиков, которых мы вздернем через три дня, – сказал он громко и тяжело.
– Я пока ничего не знаю, – сказал рейхссоветник. – И никого не собираюсь вздергивать. Приговора я не предрешаю.
– Он предрешен историей, – закричал пьяно прокурор. – Всей мировой обстановкой! Той опасностью, которая грозит нашему народу!
– Слова! – тяжело махнул рукой рейхссоветник. И вдруг почувствовал, что его голова зазвенела от бешенства, как от хорошего вина, и весь он вдруг стал легким и приподнятым. – История, мировая обстановка, опасность! Это все, дорогой, не юридические понятия, когда дело идет о жизни человека.
– О жизни врага, – по-настоящему тяжело сказал прокурор. – Мы должны разрубить на теле страны кольца гигантского удава, если голова его еще нам доступна.
– Господи, – сказал рейхссоветник и махнул рукой, – да ведь это же плакат! Красный удав! Это же самый обыкновенный плакат! И наш, и их! Только у нас удав красный, а у них коричневый! Что вы мне суете эти листки под нос? Я сужу по закону, определенному заранее, безлично. Вот и все!
– А политическая задача суда? – прищурился прокурор.
– Вот так я и понимаю политическую задачу суда, – отпарировал он. – И вообще, думать о мировой конъюнктуре – это дело законодателя, а не мое! Я – исполнитель!
– Вы не уйдете в отставку, – ответил прокурор решительно. – Несмотря на все, что вы сегодня наговорили, никуда вы не уйдете, так и знайте.
– Ну, хватит, хватит! – закричали дамы.
И тогда прокурор как-то дерзко и нагло взял бутылку с коньяком, молча налил всем по стаканам и сказал:
– Ну! За…
Рейхссоветник хотел грубо обрезать его, сказать, что здесь не партийный банкет, но кто-то из женщин толкнул его ногой, и он молча выпил. После этого гости вскоре ушли.
Она сразу же подошла к кровати и легла, а он ходил по комнате и взволнованно говорил:
– Вот кретин, вот шут, красный удав, а?!
Она ответила ему уже сонно, лениво:
– Все эти речи делают тебе честь, господин рейхссоветник, но после них тебе уж не удастся спасти от петли ни одного красного.
Он даже фыркнул от неожиданности и негодования.
– А кто тебе сказал, что я их собираюсь спасать от петли? Я хочу их судить, и все.
– А мы же сегодня говорили, что ты именно не хочешь их судить, – напомнила она сонно и повернулась на бок.
…Казнили не трех и не шестерых, а всех пятнадцать, и он ходил смотреть. Оказывается, экзекуция происходила не в помещении тюрьмы, а в особом корпусе во дворе. Там находились четыре камеры и большой зал. Когда он вошел в него вместе с прокурором и взглянул на голые стены, ему сразу стало пусто, одиноко и мерзко. Все помещение было облицовано белыми фарфоровыми плитками и тускло блестело. Пол цементный, окон нет, и вообще весь этот зал напоминал что-то очень обыкновенное, но страшноватое, нечто вроде газоубежища, морга или общественного писсуара, в котором на ночь забыли погасить электричество. В углу стоял небольшой квадратный голый столик. Часть комнаты вдоль была завешена серой холщовой занавеской. Она не доставала до потолка и ходила по проволоке. Над ней горела особо яркая лампочка. Когда они вошли – он, прокурор, начальник тюрьмы, – с лавки, стоящей около стены, поднялись несколько человек в черной тюремной форме. «Сидите, сидите», – сказал прокурор скороговоркой и повернулся к начальнику тюрьмы. Тот слегка кивнул головой, и сейчас же кто-то вышел в коридор, и там приглушенно хлопнула дверь, напевно и хрупко звякнул замок, послышались шаги нескольких ног, и в комнату вошел первый из осужденных. Рейхссоветник смотрел на него во все глаза. Это был совсем не тот человек. На суде он был подтянутый, нестерпимо высокопарный и неспокойный. Он поминутно вскакивал со скамьи, и двое дюжих полицейских еле-еле снова притискивали его к месту. И последнего слова его тоже пришлось лишить, хотя, к великому удовольствию рейхссоветника, он все-таки успел упомянуть коричневого удава, который душил мир. Теперь заключенный был тих и умиротворен. Он шел обычным шагом, и не видно было, чтоб он сознавал, что они последние. На нем были черные бумажные штаны, куртка, туфли. Все новое. Волосы сбриты, руки сзади в наручниках. Полицейские довели осужденного до середины помещения и остановили перед прокурором. Прокурор стоял и смотрел на него с той молчаливой благожелательностью и даже сочувствием, которое обретают судьи и прокуроры, когда передают осужденного в руки палача.
