Текст книги "Екатерина I"

Автор книги: Юрий Тынянов

Соавторы: Андрей Сахаров,Владимир Дружинин,Петр Петров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 54 страниц)

И Андрей Иванович снова любовно смотрел на Ивана, довольный собственным изображением мнимого подвига, – хотя с его стороны, если верить иным пересказам, нисколько не было оказано никаких услуг. Дан был приказ прямой – доставить такого-то! И, выполняя уже приказ, Ушаков задумал подействовать на возвращённого Балакирева мнимым участием, чтобы сделать верного слугу государыни – себе преданным. А несомненное возвышение его представлял Андрей Иванович не подлежащим ни малейшему сомнению.

Значению своего красноречия придавал Ушаков большую силу. Потому, с самодовольствием, окрасившим ланиты его розовым цветом, Андрей Иванович посмотрел теперь на Балакирева, думая вычитать на лице его желанное выражение. Его, однако, не было или оказалось так мало, что самолюбие Ушакова объясняло это иначе чем следует.

Нельзя, однако же, сказать, чтобы выражение лица Балакирева ничего не говорило согласного с видами внушателя. Ушаков объяснял его покорность полным заполоненьем его воли, а она была поражена, несомненно, силой его горя. Оно покрывало и мысль, и чувства поражённого непроницаемым туманом. Но Ушаков принял мрачность Вани за злобу, способную воспитать жажду мщения, и остался доволен действием своих слов на сердце возвращённого узника. Чувству мести присуще выражение мрачности, так же как и сильному горю. И то и другое равно может вызывать оттенки дикости и отчуждённости. А именно такие оттенки могло усмотреть самообольщение Ушакова на лице Ивана, покуда безучастного к его враждебным настраиваньям, за невозможностью осилить вдруг горе. Ушаков не мог понять, что все чувства Вани парализованы горем. Для него первым делом было теперь умалить влияние Ягужинского на милостивую государыню. Ягужинский, как он предполагал, пользуясь влиянием своим, успеет втереть в милость Екатерины I, чего доброго, и злейшего врага её величества ещё так недавно – Авдотью Ивановну Чернышёву, способную, тем более теперь, на всё, и ни перед чем не пасовавшую. Авдотья Ивановна, как хорошо знал Андрей Иванович, умела при первой лазейке, ей открытой, примазаться к кому и к чему угодно. Нерасположение к ней, будь оно и в десять раз больше, чем апатичная сдержанность Екатерины I, Чернышиха сумеет сгладить и заметать лисьим хвостиком похвал, мгновенно отгадывая настроение и попадая в тон угодной материи разговора.

Ягужинский – иное дело. Он способен был легко напиваться и в пьяном виде наговорить кучу глупостей, открывая неудавшуюся игру, одному себе во вред. С таким противником не задумывался сладить своими средствами Андрей Иванович, умевший поощрять поддакиваньем выбалтыванье подноготной охмелевшим хвастуном вроде Павла Ивановича. А против ловкости Авдотьи Ивановны всё обращать в орудие своих планов он находил своего уменья недостаточным и хотел заручиться помощью Балакирева, направив его на дело как следует. Выбрал он только для внушения неподходящий момент.

Начни он немного позднее, непременно бы удалось и настраиванье и всяческое внушение. А иначе назвать подходы Андрея Ивановича к Балакиреву почти невозможно. Если бы без других дальновидных целей припоминал он Ивану его роль в деле Монса и за это вероятность приближения теперь к особе государыни, – незачем было бы ввёртывать отца и донос? Незачем было бы открывать и участие Чернышёвой? Ясно, что Андрею Ивановичу необходимо было вызвать в Иване недоброжелательность к Ягужинскому с союзницею. На эту тему и последовала широковещательная речь, после выяснения гибели жены и сумасшествия бабушки. Но когда пыл говорливости ослабел у Андрея Ивановича, вития, не видя оживления в лице Балакирева, понял, что нужно отложить до другого времени все эти внушения. «Гм, – невольно прошептал Ушаков, – много калякать незачем».

– Затем, – сказал он уже громко, – теперь я должен тебя, Ваня, самолично представить государыне, матушке нашей. Когда удосужусь, пришлю за тобой вдругорядь и скажу тогда, как и что тебе надо будет делать.

Тут генерал снял со стены новый кафтан, водрузил на голову завитой высокий парик, с груды бумаг достал шляпу, надел портупею, вложил шпагу в ножны и, сказав: «Идём же!» – торопливо пошёл из дверей.

Иван Балакирев машинально двинулся за ним с крыльца, налево, вдоль Невской набережной. Перейдя шесть домов, в самые сумерки, Балакирев и его вожак вошли на крыльцо Зимнего дворца.

По праву повествователя позволяем себе воротиться несколько назад. Прежде чем описывать представление императрице Ивана Балакирева, расскажем о другой аудиенции у её величества.

Хлопотун, председатель траурной комиссии генерал-фельдцейхмейстер Брюс [19]19
  Брюс Яков Вилимович (1670 – 1735) – государственный деятель. Происходил из шотландского королевского рода. Родился в России. Служил в потешном войске Петра I. Был участником Азовских походов и одним из организаторов артиллерийских войск во время Северной войны. С 1717 года – сенатор, с 1721 года граф. Редактор известного Брюсова календаря, которому молва приписывала значение гадательной книги. После смерти Петра, несмотря на монаршую милость к нему, вышел в отставку в чине фельдмаршала, не желая принимать участия в дворцовых интригах и заговорах.


[Закрыть], третий раз уже приходил в приёмную её величества, имея, как он объяснял, крайнюю надобность видеть монархиню.

Два раза Авдотья Ильинична, ожидая с его стороны грустного доклада, отказывала ему, говоря: «Её величество заняты». Теперь же, не видя в передней Ильиничны, Брюс сделал два шага в следующую комнату и, увидев в зеркале лик её величества, негромко спросил:

– Не соизволите ли, ваше величество, удостоить воззрением труд персонных дел мастера?

– Пожалуй, пусть придёт, – был августейший ответ.

Брюс исчез.

Через минуту показался мужчина лет тридцати пяти, в приличном гарнитуровом [20]20
  Гарнитур – плотная шёлковая ткань.


[Закрыть]кафтане с брызжами [21]21
  Брызжи (брыжи) – манжеты или оборка в складку.


[Закрыть]из чёрного петинета и в подстриженном парике. Смуглый и несколько сумрачный, мужчина этот имел добрый, располагающий к себе взгляд. Он держал в руке натянутый на подрамок холст и бережно нёс его, очевидно чтобы не повредить свежее письмо.

И он, как Брюс, войдя в приёмную и не найдя в ней никого, сделал два шага в следующую комнату, смотря вдаль и начиная кланяться сидевшей у себя государыне.

– Покажи, Иван Никитич, что у тебя такое? – милостиво молвила Екатерина I.

Живописец Иван Никитин [22]22
  Никитин Иван (1688 – 1741) – русский живописец. Пётр I послал его учиться живописи у немцев и в Париже. Получил звание придворного живописца. Писал исключительно портреты, в частности – Петра I, Екатерины I и обеих великих княжон.


[Закрыть]– это был он – вошёл в апартамент государыни и оборотил к её величеству холст.

– Как живой! – вскрикнула Екатерина I. – Но ты придал лицу государя такое выражение, что… тяжело долго смотреть…

– Это выражение есть, ваше величество… – оправдывался художник. – Я писал, что видел.

– Д-да, конечно, только…

Вошла Ильинична, взглянула сбоку на картину, и можно было заметить, как невольный трепет пробежал по чертам лица её, мало открывающим обычно её чувства.

– Ишь какую страсть намалевал, – произнесла она шёпотом, с укоризною художнику.

Никитин был не из робких, но и он теперь, сам пристальнее начав вглядываться в написанный им лик Петра I, лежавшего на столе под синим бархатным покровом, невольно попятился. Лик покойного, с грустно-торжественною думою на челе, производил магическое действие. Сердце начинала щемить тоска, неотступно охватывавшая свежего человека при первом взгляде на застывшие черты, которые уже потеряли выражение страдания.

У самого Никитина выкатилась слеза. Проступили слёзы у Ильиничны, и она молвила государыне:

– Ваше величество, в горе своём повелите портрет оставить на время в траурной…

– Да, да, поставь, Иван Никитич, свою живопись сбоку ложа государева, – отдала приказ императрица.

Никитин поклонился и вышел.

Её величество погрузилась в думу, унёсшую далеко-далеко мысли августейшей повелительницы России.

Уже начало темнеть, а Екатерина I всё сидела, сосредоточенная и унылая.

Зная сам расположение дворца, Балакирев, разумеется, не останавливался, следуя за генералом до самой комнаты её величества, где уже царил полумрак.

С уменьшением дневного света на ярко-красном фоне стен, даже в светлой комнате, ближайшие предметы потеряли свою обычную резкость и угловатость, а задние слились совсем с потемневшею стеною. Государыня сидела в глубине комнаты на канапе, вся в чёрном.

Бледное лицо её величества теперь одно резко выделялось из мрака, приятные черты приобрели особенную миловидность и трогательную доброту.

Холодный воздух, однако, и на коротком переходе от дома Ушакова успел несколько освежить воспалённый от прилива крови мозг Балакирева, и сердце его теперь почувствовало потребность: скорее разделить своё горе.

Подступив с поклоном к её величеству, Балакирев услышал милостивые слова, произносимые голосом, способным тронуть всякого, а не только его в теперешнем положении:

– Я очень рада, что вижу тебя, Иван, здоровым и могу, за верность твою, наградить тебя… проси, чего ты хочешь? Мне известно всё, чем ты за меня пожертвовал.

– Всем, государыня, что привязывало меня к жизни. Я… всё… потерял… и… остаюсь, не знаю зачем, жив… неключимый… – Тут громкие рыдания перервали останавливавшуюся от волнения речь его. Он упал па колена перед государынею и, у ног её, склонясь почти до пола, плакал, как ребёнок.

Он всё забыл, кроме своего горя, с полнейшим ощущением бесприютности. Из глаз молодого вдовца слёзы лились неудержимым потоком, и с каждым всхлипыванием поток этот прорывался всё стремительнее.

Екатерина наклонилась к плачущему и нежно, как мать, водила царственною рукою своей по влажным кудрям его.

– Плачь, плачь… Это лучше тебе, – тихо и ласково говорила государыня. – Знаю, как тяжелы твои потери…

И Иван плакал, сперва громко, потом навзрыд, потом тише, без слов. Никто не прерывал его.

Ушаков, стоя близко, казалось, испытывал сам, в первый раз в жизни, что-то похожее на жалость. Екатерина I, ласкою успокаивая плачущего, сама расстраивалась больше и больше.

Наконец, не будучи в состоянии владеть собою, царственная вдова почувствовала, как по щекам её заструились слёзы. Они закапали на остывавшее уже лицо Балакирева и оказались лучшим средством для приведения его в сознание. Он как бы очнулся, схватил руку государыни и поцеловал с такою беззаветною признательностью, что, живо почувствовав силу её, государыня взяла верного слугу за голову и, приподняв, прошептала:

– Я понимаю тебя…

Андрей Иванович слышал это и, ещё внимательнее взглянув на Ивана, неприметно выскользнул из комнаты и направился в траурную залу. Найдя там собравшееся духовенство, генерал поспешно воротился в покои государыни и перед комнатою её величества громко произнёс:

– Пора, государыня, идти на панихиду!

Екатерина I, отпустив Балакирева, была уже одна и тихо плакала.

Что думала теперь, проливая наедине слёзы, повелительница России, – мудрено было кому-либо разгадать и с более тонким чутьём, чем у Ушакова, невольного свидетеля их. Но государыня была, очевидно, глубоко растрогана, дав полную волю слезам.

Образ Балакирева, с его преданностью и безграничною привязанностью, не привёл ли на память ещё чьи-либо чувства, отличавшиеся такими же оттенками? Не привёл ли живой на память умершего, воспоминание о котором ещё оставалось дотоле нетронутым?

Такое воспоминание могло, однако, раз проснувшись, более не теряться, заявляя живучесть свою невольным волнением и слезами.

Все эти соображения Андрей Иванович принял во внимание и решил сообразно им расположить план дальнейших своих действий.

Сопровождая государыню, шествовавшую в траурную залу, достойный разыскиватель ковов [23]23
  Ков – вредный замысел, заговор, коварное намерение.


[Закрыть]про себя повторял:

– Замечать надо, зорко замечать… всё!

При вступлении в залу её величеству пришлось проходить между чинно расступавшимися, облачёнными в траур, особами обоего пола, в полном сборе. Архимандрит и белое духовенство были в облачении [24]24
  Белое духовенство – священники, не принявшие монашеский обет. Чёрное духовенство – монахи.


[Закрыть]. Её величество дошла до гроба супруга, стала в головах, перекрестилась и сделала земной поклон. Вся зала выполнила то же, и архимандрит начал службу.

Стройные голоса певчих заунывно запели, видимо стараясь не поднимать верхние ноты. Чередной архимандрит с большим тактом, величественно произносил возгласы и кадил. Первые ряды присутствовавших усердно клали поклоны; задние ряды тонули в дыму фимиама. Старшая цесаревна тихо плакала, поминутно прикладывая к опухшим глазам смоченный платок. Запели «Житейское море, воздвизаемое зря напастей бурею» – вдруг государыня, взглянув случайно на стену, куда поместили портрет усопшего, вскрикнула и повалилась без чувств.

Если бы ловко не подхватили, её величество могла удариться о нижнюю ступень амвона, на котором поставлен был одр с телом монарха. Императрицу на руках понесли в опочивальню, и среди понятного волнения архимандрит докончил панихиду.

Начались толки расходившихся. Несколько дам наперерыв заговорили одно, что будто бы каждая из них следила за изменившимся лицом монархини и что, раньше обморока, они уже ожидали его. В числе говоривших это усерднее других была Авдотья Ивановна Чернышёва. Не ограничиваясь замечанием, она остановила двигавшуюся к выходу княгиню Голицыну, приближённую, но не влиятельную потешательницу.

– Ты бы хоша, Наталья Петровна, матушка, вздогадалась да разговорила бы, что ль, её, нашу мать, чтоб она поменьше убивалась теперь, без пути… Попомнить ей надо о дочерях, да и о внучатах… Поднять… пристроить, утешить да обласкать… некому сирот, окромя её, голубушки… Тоску-кручину на время хоша благоволила бы отложить! Долг велит так, хоша и тяжело, да…

– Ништо, ништо, сударыня, тебе петь-от так распрекрасно… – отговаривалась умная старуха от опасного предложения. – Так вот и послушает она меня… Сунься-ка попробуй сама, коли так ловка… чем нас подсовывать… Стареньки уж мы на посмех поднимать.

– Ничего, родная, не один зато червончик перепадёт! – язвительно кольнула шутиху Авдотья Ивановна.

– Тебе бы, генеральша, и подлинно сподручнее утешать государыню, – не без едкости отрезал вдруг Андрей Иванович, протискавшись до говоривших и вмешиваясь в речь их, – уж кому ближе теперь приняться утешать матушку государыню, как не вашей милости?

– Шутник ты большой, Андрей Иваныч! – нашлась уколотая, засмеявшись, – конечно, она очень хорошо поняла, почему вмешался Ушаков.

– Ловкая баба и ты, что говорить, – ответил не оставшись в долгу разыскиватель.

II СЛУЧАЙНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Её величество в опочивальне своей не скоро приведена была в чувство.

Ещё слабым, блуждающим взором окинув окружающих женщин, государыня спросила:

– Нет здесь Алексей Васильевича?

Побежали искать усердного кабинет-секретаря, но, скоро воротясь, донесли, что он только что уехал.

– Не прикажете ли послать?

– Пожалуй, – сказала медленно государыня, как бы соображая, но потом махнула рукой с неудовольствием.

В это время пришли цесаревны [25]25
  Дочери Петра I и Екатерины I Анна и Елизавета.
  Анна Петровна (1708 – 1728) – с 1725 года жена герцога Голштейн-Готторпского Карла Фридриха. Пыталась помешать планам Меншикова, тем более что видела в них угрозу и делам мужа. После смерти Екатерины I уехала с мужем в Голштинию. Её сын – Пётр III – позднее был объявлен преемником русского престола.
  Елизавета Петровна (1709 – 1761/1762) – младшая цесаревна. После смерти Екатерины I её положение стало очень тяжёлым, особенно во время правления Анны Иоанновны и Анны Леопольдовны, которых пугало то, что гвардия всегда была на стороне Елизаветы Петровны. Её едва не постригли в монастырь, но в 1741 году она с помощью Преображенского полка совершила государственный переворот и стала русской императрицей.


[Закрыть], дочери её величества: грустная Анна Петровна и беззаботная, весёлая как день Елизавета Петровна.

Старшая цесаревна села подле постели и продолжала молча утирать слёзы.

Елизавета Петровна села на постель и, целуя мать, защебетала, как ласточка, спрашивая нежно:

– Что с тобой, мамаша? Болит у тебя что? Сердце… или головка?

– Ничего… Теперь лучше, – ответила неохотно государыня, но, взглянув в весёлые глаза дочери, сама оживилась и приподнялась с пуховика на локоть.

Цесаревна Елизавета Петровна принялась ещё живее тормошить и целовать мать, как видно принимавшую ласки своей любимицы не только без гнева, но с удовольствием. Живая девушка знала хорошо, чем развеселить и утешить родную. Целуя, она настойчиво спрашивала государыню:

– Да ты, мама, скажи мне вправду: отчего это тебе дурно-то сделалось?

– Нездоровилось мне ещё с утра.

– Так ты бы не ходила туда, в эту скучную залу, где ты всегда плачешь…

– Ведь там отец… Нельзя… Что подумают?!

– Меня бы позвала, коли нездоровилось, я бы за тебя пришла туда и всем сказала бы громко, что ты, мамочка, лежишь и не можешь выйти в залу.

– Да ведь прошло!.. Что ж теперь толковать?

– А то толковать, чтобы с тобой, мамаша, опять чего не . случилось… Говорили все… и Авдотья Ивановна, и княгиня, и Брюсша, что ты должна беречь своё здоровье… не расстраиваться… Для нас жить, слышишь, мама, для нас! Папы нет… Ты нам должна заменить его. Береги же себя!

– Беречь себя одна статья… Дело – другая… Мне нельзя остановить дел. Нельзя не думать о них. Хоть бы и для вас, и… за вас…

– Тебе есть кому приказать делать дела.

– Не всегда… Да и кому прикажешь?

– Как – кому? И как это – не всегда? Кто бы мог тебя ослушаться? – с жаром вскрикнула бойкая, живая цесаревна.

– Не об ослушании я говорю. Ослушанья не может быть, а задержка может быть; и когда потребуешь – не найдут тех, кого нужно… Говорю я тебе, и ещё повторяю.

– Скажи же, мамаша, кого нужно тебе: я сама пошлю.

– А если нет – ну что же ты сделаешь? Я посылала… Сказали: ушёл… нет и негде взять, нельзя человеку торчать здесь. Был недавно, когда понадобилось, глядишь – нет.

– Нет одного – другие могут быть, прикажи другим!

– Спорщица ты, Лиза, – больше ничего. Крикунья… Нельзя так настаивать. Нужно делать всё тише, мягче обращаться к людям, особенно к таким, которых уважаешь.

– Ну конечно, мамаша. Не суди только обо мне, что будто я не больше как крикунья. Я понимаю, что нужно взыскивать с разбором. Однако… Если дело так тебя беспокоит и нет одного слуги, поручи другому.

– Заметь, моя милая, что окружающие нас в мнении нашем значат не одно и то же. Одному можно доверить больше, другому меньше. И прежде чем заставлять делать, нужно испытать человека, годен ли? А как подумаешь об этом, да и раздумаешься: лучше ли выйдет перемена? Задашь себе такой вопрос – иное и отложишь. И подождёшь. Особенно если является желание сделать… хорошее… Терпение подскажет и лучше… как сделать.

– Терпение, мамаша, однако, может оказаться промедлением. Хорошо, как можно подождать, а как нельзя… Тогда – мой совет – лучше приказывай, чтобы сделали.

– Слушай же: приказ я отдала бы, положим, секретарю – а Макарова, говорят, теперь нет. Он мой секретарь, а как человек – устал уже. Что же его тревожить мне, вечером?

– Ну хорошо, оставь его отдыхать. И если секретаря нет, мамаша, – упрашивала теперь нежно цесаревна, – только не огорчайся – и я могу быть твоим секретарём. Ведь я люблю тебя, ты знаешь. Стало быть, можешь мне приказывать что нужно: я напишу и вместо секретаря указ. Право, мамаша, напишу – вот увидишь. Девицы, дайте бумагу и перья!

И цесаревна сошла с постели и села у стола, на котором горели восемь свечей в высоком шандале. Бумага оказалась на столе, и перья были тут же. Одно перо взяла в руку цесаревна Елизавета Петровна и с сознанием важности принимаемой роли произнесла громко:

– Приказывайте же, ваше величество, что писать?

– Гм, что писать?.. И ты хочешь писать? Напиши же на первый случай, что Я жалую возлюбленную дочь нашу, цесаревну Елизавету Петровну, в наши кабинетные секретари.

Перо заскрипело, и через несколько мгновений цесаревна произнесла:

– Готово!

– И подпиши за нас: Екатерина.

– Написала.

– Поздравляю с новой должностью!

– Рада стараться, ваше императорское величество! Прошу снисходить только, коли что и не так окажется.

И шутница цесаревна низко кланялась, встав со стула.

– Быть по сему! – внятно ответила Екатерина I. – Будем милостивы. Только будь усерден, секретарь.

– Буду стараться заслужить милостивое мнение вашего величества, – буду стараться усердно. А теперь что ещё угодно повелеть?

– Пиши: «Пожаловали Мы любезно верную нам, состоящую при наших детях, Авдотью Ильину Клементьеву в баронши и в штацкие дамы с положенным жалованьем».

Авдотья Ильинична, услышав продиктованный указ о ней, подошла и, поклонившись в ноги её величеству, облобызала августейшую десницу.

– Ещё что угодно повелеть? – спросил августейший секретарь.

– А подписано?

– Всё как следует. Прочитать велите?

– Не надо… Верю.

– Что прикажете вашему верному секретарю, государыня?

– А верен он мне? Как вы думаете? – обратилась государыня к окружающим её женщинам, подмигивая. – Ты какого мнения, Анисья Кирилловна? – взглянув на стоявшую поодаль девицу Толстую, спросила государыня, сжимая серьёзно губы.

– Полагать надо, верен будет, ваше величество. Как быть неверну при таких милостях? Легко ли, прямо в секретари!.. Вот мы, грешные, не один десяток лет грамотки всяки разные писывали, да до ранга и поднесь не дослужилися.

– Пиши же, секретарь, ещё: «Повелели Мы любезно – верной нашей камер-девице Анисье Кирилловой, дочери Толстой, за многие годы службы при нас и за приказные труды, триста дворов отсчитать из подмосковных наших, полюднее да подомовитее…»

И Толстая, приблизясь, принесла свою верноподданническую благодарность, как и пожалованная в баронессы Клементьева.

– Готово, ваше величество, и подписано. Ещё что угодно?

– Ваше величество, не запамятуйте и службы верного слуги вашего! – вдруг раздался голос из-за двери, и в проёме её показалась бравая фигура Ушакова, отвешивавшего низкие поклоны.

– Чего же желаешь, Андрей Иваныч? Коли дворов – укажи, где есть свободные. Почему не дать, можно.

– Я не о себе осмеливаюсь докладывать вашему величеству, а дерзаю напомнить о несчастливце. На службу ваше величество вызвали из заточения, а за терпение безвинное не награждён.

Лик её величества заалел румянцем оживления.

– Виновата: чуть было не забыла. Спасибо, Андрей Иваныч: всегда нам напоминай о достойных людях. Пиши, секретарь: «Пожаловали мы Ивана Балакирева в офицерский чин, в Преображенскую гвардию, и быть при нас у поручений особенных. Дать ему триста дворов, где пожелает, и оклад отпускать из соляных денег… и сшить ныне же, в приказ, мундир, а во что обойдётся подать счёт для уплаты… из комнатного расхода».

– Написано и подписано! – через несколько минут произнесла цесаревна Елизавета Петровна.

Ушаков всё стоял в дверях и кланялся.

– Не надоумишь ли, Андрей Иваныч, ещё кого нужно чём пожаловать… из быв… по твоей части.

– Рази, ваше величество, помиловать изволите: из ссылки воротить взяточницу, как бишь её… Прости Господи… эти немецкие прозванья!.. Память-от не гораздо напоминает… вертится, а на язык не попадает… Полк… Волк… Болк… Балкину?

– Да, да… Правда… Пиши, Лиза: «Оказывая наше монаршее милосердие… повелеваем…»

– «Простирая монаршее милосердие и на впадших в проступки, снисходя к раскаянию…» – будет лучше, ваше величество, – на площадь выводили и вины паскудные читали… – высказался тоном ментора Андрей Иванович Ушаков, заслужив и на этот раз милостивую улыбку.

– Хорошо… напиши так… будет чувствительнее… Поправь: «…повелеваем Авдотью Балк из ссылки воротить и быть ей к нам… верною службою загладить прошлое…»

– Истинно, ваше величество, и царскую прозорливость оказать изволили в изъявлении таковыми терминами… помилование изрекая… – с почтительным поклоном опять высказал Ушаков, войдя в роль дельца, а уже не просто напоминая канцелярские формы и приличия.

Опять милостивая улыбка со взглядом августейшего поощрения. Ушаков вырос чуть не на четверть от такого обильного излияния благосклонности, с первого же отважного шага, в заявлении деятельной преданности. Видя внимание государыни, он задумал увенчать смелую попытку ещё более решительным предложением, которое, в случае принятия его, должно было оградить Ушакова от подвохов. «Уже поздно будет тогда подставлять ножку нам, – думал он, – когда получим право доклада свободного от себя, а не по призыву!..»

Решив ловко и неотразимо произвести подход, Ушаков, кашлянув, произнёс:

– Осмелюсь, ваше величество, ещё испросить августейшей резолюции… чтобы впредь не подвергнуть себя мне, рабу вашему, гневу за неисполнение… Мнится мне, для порядку необходимо… коли на службе изволите числить офицером Преображенской гвардии оного Ивана Балакирева, зачислить его в которую ни есть роту по полку. Не благоугодно ль разрешить в мою роту? Военной коллегии я предлагал произвести из фендриков одного в прапорщики, за недостачею. Так не повелите ли на место оного числить у нас Балакирева?

– Очень благодарна, Андрей Иваныч. Порядки ваши я не знаю: как нужно сделайте, чтобы и на службе числить… Мы думали…

– Повышений человек заслуживает: не перестарок какой ещё! – подсказал Ушаков, довольный своею находчивостью. Помолчав и соображая, он опять заговорил: – При государе, ваше величество, мы, майоры гвардии, каждый ведал свою часть и с докладом являлся… воли монаршей испрашивать и принимать приказания. Я, к примеру сказать, по розыскной части, в особливой аттенции был монаршей содержим. Не изволите ли такожде повелеть от вашего величества токмо повеления мне принимать и оберегать ваше величество от многочисленных козней, возникающих от коварных людей… Иные претворяют себя угодники быти и старатели о славе монаршей, а сами суще волки в овечьей шкуре, ища хищения, и неправды, и клеветы, и злохуления. А раб ваш, Ушаков Андрей, таковых продерзателей изыскивать и усматривать заобычен и… и своевременно вашему величеству подобные козни открывати и разъясняти потщится, буде соизволите разрешить… доклад мне имети и дело своё делати по прежним примерам.

– Очень благодарна, Андрей Иваныч… почему не так?.. Только как же это, к примеру сказать, думаешь ты? Я людей притеснять не хочу. Может выйти ошибка, чего доброго… Розыски в страх приводят больше тех, кто слышит о них и вины не знает даже…

– Раб ваш, к примеру, привёл розыски… не то совсем, чтобы кого схватить, а разузнать, ваше величество, исподтишка, никого не трогая, я… разумел… а продерзость опасётся зло чинить, чуя, что бдит глаз недремлющий, ваше величество. Ведь продерзостей и сам блаженной памяти император Пётр I строгостью, по истинному о благе общем радению, обуздать не мог А присмотр нужен и благовременное донесение. И на него что угодно изречь, вашего величества мудрость и благость одни внушить могут. А раб ваш наветом обнести и ворога своего дерзости не имеет. Стало, про розыски с пристрастием не может быть и речи, ваше величество… а благоразумное, умеренное наблюдение.

– Это другое дело… – молвила государыня, начиная думать о неожиданном предложении усердствующего разыскивателя. Его последние слова, впрочем, значительно успокоили сомнения доброй императрицы, и лицо монархини приняло обычное выражение благосклонности и открытого расположения.

Ушаков умел хорошо читать выражение на лице собеседника, и снова возникавшее неверие в успех заменилось в уме его желанием настоять на предложении доступных ему услуг, подтвердив доводы сильными аргументами. Перед неотразимостью их – думал разыскиватель – не устоит робкая нерешительность государыни, судящей о других по доброте своей.

– Осмелюсь доложить, ваше величество, – снова начал он, – повод для предложения раба вашего, кажется, не малый: вдруг два подмётных письма уявилось. Исполнены оные продерзостного глумления о высочайшей персоне: как-де управлять будет, коли воры наголо окружают? И первым наименован князь светлейший… затем Чернышёв [26]26
  Чернышёв Григорий Петрович (1672 – 1745) – граф, русский военачальник и государственный деятель. Один из наиболее близких сподвижников Петра I, пользовавшийся его доверием и расположением. Участвовал в Азовском походе и Северной воине. Отличился в битве под Полтавой. С 1718 года – член адмиралтейской коллегии, сенатор.


[Закрыть]– якобы он прижимки чинил при расчётах по подрядам… И генерал-адмирал, можно сказать, голубь незлобивый, – и тот не избёг лживых нареканий злостного пашквиля. Вычитав сии причинности, не хотел бы сперва я доводить до сведения вашего величества про сию черноту души врагов общественного покоя. А сомнения монаршие на заявления последнейшего раба вашего долгом поставляют меня во известие предложить и испрашивать милостивого указа таковые непорядки благовременно пресечь – незримым бодрственным наблюдательством, а злу расти весьма не давать… А указец – как повелит державство ваше нам делать и как и о чём докладывать – я сам, государыня, здесь же напишу: лишнего не будет, а самая что ни есть нужда. И прочту все сполна. А её высочество не отречётся контрасигнировать [27]27
  Контрасигнировать – подписать.


[Закрыть]: «быть по сему».

Екатерина, внимательно выслушав всё, однако, молчала. Для Андрея Ивановича наступила минута высочайшего волнения. «Сорвалось?..» – нашёптывал робкий ум. «Удастся ещё авось», – читали рысьи глаза, впившись в кроткое лицо монархини, погрузившейся в глубокое раздумье. Его решил в пользу Андрея Ивановича Ушакова суровый, холодный взгляд Авдотьи Ильиничны Клементьевой. Она давно уже насторожила уши и напрягла всё своё внимание, силясь уразуметь, что такое затевается. Случайно кинув взгляд на эту ехидную, в сущности, персону, которую никогда не могли вполне удовлетворить монаршие щедроты, Екатерина как бы очнулась, взглянула милостиво в глаза Ушакову и сухо молвила:

– Пиши указ!

Андрей Иванович был уже у стола и из-под рук цесаревны Елизаветы Петровны очень ловко выдернул тетрадку голландской золотообрезной бумаги. Глаз Ушакова, упавший как бы случайно на то место, где были перья, указал ему и одно из них. Мгновение – и рука генерала держала это перо. Помакнув им в чернила и едва склонясь верхней частью плотного своего корпуса, Андрей Иванович уже принялся строчить по бумаге.

Быстрота выполнения этого ловкого манёвра была истинно изумительная. Ещё не успела девица Толстая, стоя с другой стороны стола, из-за плеча писавшего бросить два-три любопытствующих взгляда на содержание письма, как Ушаков уже кончил и, положив перо, выпрямился, обратись лицом к государыне.

– Читай! – не без волнения отдала приказание Екатерина.

– «По многим не терпящим медленья случаям злостной продерзости признали мы нужным поручить нашему генерал-майору и майору гвардии Андрею Ушакову негласно проведывать и нам непосредственно доносить, для принятия благовременно мер к пресечению зла. И ему, Ушакову, опричь нас, о порученном деле никому не говорить, а делать что повелим мы даётся полная мочь».

– В таком виде согласна, – освобождая грудь вздохом и успокаиваясь, произнесла Екатерина. – Лиза, подпиши!

Поднести цесаревне, низко ей поклониться, почтительным взглядом указав место для подписи, а по выведении литер «Екатерина» ловко схватить указ – было для Андрей Ивановича делом двух-трёх мгновений. Рысьи глазки Ушакова теперь светились, можно сказать, электрическим светом, и вся физиономия горела багрянцем самодовольствия. Суровое выражение его губ даже в эту минуту силилось как бы смягчить свою обычную жестокость, превращаясь в полугримасу. В полном восторге от блистательного успеха своего подхода, генерал только машинально кланялся и, кланяясь, подавался сам к двери, пятясь задом довольно быстро. В дверях он натолкнулся на вошедшего запыхавшегося Макарова, который смерил глазами неожиданного в эти часы посетителя государыниных апартаментов. Взгляды Макарова и Ушакова невольно встретились. Каждый в этом взгляде прочитал злость и соперничество.

– А, Алексей Васильевич, добро пожаловать, – ласково произнесла Екатерина I, милостиво давая поцеловать свою руку вошедшему.

– Изволили звать, ваше величество! Я и поспешил.

– Опоздал, сударик, – змеиным шёпотом произнесла новопожалованная баронесса, – в глазах её, устремлённых на Макарова, была смесь досады, начинавшейся боязни и любопытства, сильно возбуждённого действиями Ушакова.

– Я спросила только, Алексей Васильевич, – произнесла Екатерина. – Сказали уехал… я было и отложила до утра, да вот проказница Лиза пристала да пристала: «Мамаша, хочу быть секретарём твоим». Я ей, смеха ради, и дала записать приказания.

Цесаревна Елизавета Петровна в это время подавала Макарову свою пробную работу по статс-секретарству.