Текст книги "Воспитание души"

Автор книги: Юрий Либединский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Встреча

До революции в Челябинске, как, впрочем, и в любом другом городе Российской империи, были семьи, отмеченные печатью мрачной и многозначительной, – семьи революционеров. Сюда в любое время суток, предпочтительно ночью, могла нагрянуть с обыском полиция. Но сюда же, порою проездом из другого города, могли явиться хотя и нежданные, но всегда желанные гости из революционного подполья. Их прятали, им помогали чем могли, им указывали очередную явку в другом городе, и бывало, что эти гости приносили письменные вести, как говорится, из мест весьма отдаленных, а у нас, в Челябинске, очень часто – из близкой Сибири.

К числу таких семей принадлежала семья Елькиных. Старший из сыновей владельца челябинской типографии Абрам Яковлевич Елькин, вместо того чтобы помогать отцу приумножать достаток его дела, стал еще до революции одним из основателей социал-демократической организации. Он был активным участником революции пятого года и в скором времени после революции умер молодым. Но память его свято чтили в семье. Младший брат его, Соломон, пошел по следу старшего: ему не было еще шестнадцати лет, когда в пятом году он был арестован. Его, участника большевистской организации, спасло от виселицы лишь несовершеннолетие.

Отец Елькиных умер, хозяйство вела вдова, вторая жена старика Елькина. Слово «мачеха» никак не подходило к этой молодой и доброй красавице, у которой на руках осталось трое своих маленьких детей да еще четверо взрослых: Анна, Мария и мои однолетки и друзья, близнецы Эмилий и Эмилия.

Один раз тихим зимним вечером пятнадцатого года мы с Милей Елькиной (ее называли в семье «Миля-девочка», в отличие от брата) засиделись на лавочке возле их квартиры на Азиатской. Миля достала из кармана письмо Соломона, присланное из ссылки, и прочла его мне. Письмо, наверное, пришло по почте; в нем не содержалось ничего такого, что не мог бы прочесть глаз постороннего человека. Ссыльный революционер рассказывал своей младшей сестре о том, как он живет в далеком сибирском крае, где-то возле большой реки, как зарабатывает себе хлеб насущный, работая на погрузке каких-то барж. Ничего особенно веселого в этом письме не содержалось, и все же от него веяло твердой, несгибаемой волей и силой. Старший брат из суровой ссылки подбодрял свою сестренку…

Мне очень хотелось бы сейчас подробнее вспомнить, о чем мы тогда говорили с Милей, но я удерживаю свое писательское воображение и хочу передать лишь то, что сохранилось в памяти. А память сохранила только то, что Миля сокрушалась о Соломоне, как сестра сокрушается о брате, что у него, мол, плохо с теплой одеждой, что ссылке этой конца не видно… На ее юном, слегка скуластеньком лице было выражение беспокойства, вздрагивали брови и губы.

Мы не знали тогда, что конец ссылки близок, – его принесла революция.

В конце лета 1917 года Соломон вернулся в родной дом. Мы с Сережей Силиным, на правах близких друзей семьи Елькиных, были представлены ему. В отличие от других членов семьи, Соломон казался человеком из народа. Черты его лица были крупны и резки, особенно мне запомнились его глаза – огромные и яркие. Такие глаза, казалось, созданы для того, чтобы безмолвно говорить о страстной преданности великой идее. Под пиджаком, изрядно поношенным, – новенькая синяя косоворотка. На ногах, если мне не изменяет память, – большие, самого простого фасона сапоги.

Ласково нам улыбнувшись, Соломон сразу же стал расспрашивать, что мы читали из марксистской литературы. И тут обнаружилось, что Сергей гораздо начитаннее меня. Мне это показалось обидным, и, чтобы не ударить лицом в грязь, я похвалился, что, когда мы недавно проходили в реальном историю Великой французской революции, я прочел и Тэна и Минье.

– Реакционер и либерал! – сказал Соломон. – Если хотите знать правду о Великой французской революции, прочтите-ка вот это… – И он из большой кипы книг, которая появилась в доме Елькиных одновременно с его возвращением, достал толстую книгу.

Это была книга Жореса о Великой французской революции.

– Жореса нельзя назвать марксистом, – говорил Соломон, – но он в этой исключительной истории обнаружил понимание борьбы классов. Замечательный человек! Вы слыхали о нем?

Мы ответили, что слыхали. Карл Либкнехт и Жорес – это были имена борцов за интернационализм. Соломон удовлетворенно кивнул головой и стал развивать нам большевистские взгляды на войну, которые в то время, признаться, нам казались крайними. Мы и спорили, и соглашались. С ним было легко и просто. Мы рассказали Соломону о нашем ученическом журнале, о литературных увлечениях и в разговоре упомянули имя нашего преподавателя литературы Андрея Алексеевича Стакена.

– Андрюшка Стакен?! – Соломон резко вскинул голову и оглянулся, словно Андрей Алексеевич присутствовал где-то здесь рядом. – Это же мой товарищ по организации! Нас вместе арестовали. Хорошо все-таки, что он уцелел…

– А разве он был большевиком?

– Еще каким большевиком! Да я разыщу фотокарточку, где мы вместе сняты, вся наша группа. Сниматься, конечно, нам не следовало… Мы были мальчишки, но неплохие мальчишки! Но Андреи, он и среди нас был орленок… Как хорошо, что он жив! Мы с ним здесь больших дел наделаем.

– Да ведь он не большевик! – твердили мы.

– Что вы можете знать о его партийности? Неужели он будет вам докладывать об этом? – возразил Соломон.

Мы переглянулись. Очень не хотелось разочаровывать его. Мы слышали, как Андрей Алексеевич Стакен сразу же после революции выступал у нас в реальном на митинге учеников старших классов от имени партии народных социалистов – это была самая правая из всех партий, называвших себя социалистическими.

Соломону нужно было идти в Совет, и мы пошли вместе с ним. Судьба подстроила так, что в ярко освещенном фойе Народного дома мы столкнулись с Андреем Алексеевичем Стакеном. Он был в чесучовом летнем костюме, оттенявшем смуглоту его красивого оживленного лица, в летней панамке. Но едва он увидел Соломона, оживление сразу сбежало с его лица и заменилось каким-то неподвижным, стеклянно-бесстрастным выражением. Соломон с удивлением вглядывался в него, видно было, что оба они сильно изменились за эти десять лет…

– Андрей, здравствуй! – сказал Соломон, протягивая руку.

– Здравствуйте, – ровно, не возвышая голоса, произнес Андрей Алексеевич. Рукопожатия, которым они обменялись, могло и не быть. – Вы давно вернулись? – спросил Андрей Алексеевич, подняв на Соломона свои темно-карие, словно затянутые прозрачной пленкой глаза.

Соломон ответил очень коротко. Но глаза его искали, расспрашивали, требовали. А лицо Андрея Алексеевича и глаза его ничего не отвечали, были немы и тусклы. Соломон назвал несколько имен.

– Нет, нет, не знаю, не слышал… – отвечал Андрей Алексеевич.

Вдруг, словно что-то уяснив себе, Соломой резко оборвал этот спотыкающийся разговор и вошел в зал заседаний. Кивнув нам головой и чуть улыбнувшись, Андрей Алексеевич бросил быстрый взгляд на наши лица и тоже исчез куда-то.

– Ну, что ты скажешь? – говорил Сергей. – Видал своего любимца? Хорош?

– А что, собственно, произошло? – вопросом ответил я. – Разошлись в политических взглядах?

– Что произошло? А вот что: в юности оба были революционеры. Но Соломон оказался стойким. Ни ссылка, ни реакция не сломили его, он не опустил головы ни перед чем! А наш Андрюшка Я уж не знаю, в какую форму облек он свое отступничество, но от революции ушел, покончил со своими былыми убеждениями, благополучно закончил университет и надел вицмундир чиновника!

Сергей говорил горячо, убежденно, а я молчал. Слишком многим обязан я был Андрею Алексеевичу, чтобы столь беспощадно выносить приговор.

Мы потом долго жили в Челябинске, и Андрей Алексеевич вел большую и полезную работу в советских учреждениях как деятель народного просвещения. Но эта встреча запомнилась мне навсегда.

Половодье

Весной семнадцатого года разливы рек были необыкновенно широки. От Уфы до Нижнего пароход, на котором мы с отцом ехали в Москву, шел не по рекам, – вокруг нас текло пресное, пахнущее снегом и весенними травами бурливое море.

У Пьяного Бора, там, где Волга принимает в себя Каму, берега скрылись бесследно. Сильно дул ветер. На палубе было трудно стоять. Но, схватившись рукой за поручни и захлебываясь ветром, почти ослепленный и оглушенный, я не уходил. Весенняя глубина неба, тысячи маленьких водоворотов, прихотливые пятна пены и зеленоватые льдинки… Яркое солнце, восемнадцать лет от роду, – нет, уходить с палубы нельзя!

Вдруг, что это еще за чудо? По воде плыла деревня: избы с дымящимися трубами и сарайчики, отчаянно, по-весеннему вопит петух, блестят маленькие окна, лают собаки, весело кричат ребятишки, сверкают топоры и вразнобой слышны глухие удары, – там что-то строили, плотничали… Мужчины работали, женщины полоскали белье. Глаза ломило от ситцевой пестряди.

 
А в лесочке, меж усов, ищут девушки грибов… —
 

точное изображение рыбы-кита из сказки про «Конька-горбунка».

Это был чудовищной величины плот.

Рядом со мной стояли два человека в черных барашковых шапках и халатах, нарядно расшитых, но сильно поношенных. Старик и молодой, оба стройные, сухие и темносмуглые, они изредка перебрасывались какими-то непонятными словами. И я думал: после азиатских пустынь чудно им видеть это расточительное обилие воды, бушующей и насыщенной жизнью. Но плывущая деревня особенно поразила их.

Молодой дергал старика за рукав и указывал на плоты, старик улыбался, покачивал головой, пощипывал скудную бородку и вдруг, приложив ладошку трубочкой ко рту, крикнул резким, как пастушеский рожок, пронзительным голосом:

– Москва-а!

Что хотел он сказать? Сообщить о цели своей поездки? Или, может, думал, что плот этот гонят из Москвы? Или в ознаменование всенародного братского праздника освобождения он хотел приветствовать русских людей дорогим именем великого города?

Но на плотах его поняли…

– Москва, Москва! – вразнобой, вольно и заливисто неслось оттуда.

Москва – это был пароль, которым народы, сломавшие стены царской тюрьмы, приветствовали друг друга.

Москва

Автомобили шли по Кузнецкому мосту почти вплотную друг к другу, причудливо разнообразные и кричаще-раскрашенные, – в такой тесноте идет стадо по деревенской улице. При этом они завывали, визжали, напевали и хрюкали, и мне опять-таки представлялось текущее по деревенской улице стадо, его мычание и блеяние, красноватая пыль, поднимающаяся на закате из-под копыт… Нет, впечатление, которое производило это городское машинное стадо, было бесконечно внушительнее, а бензиновый смрад казался отвратительным по сравнению с деревенским запахом молока и навоза.

Многое множество людей проносилось мимо, они, обгоняя друг друга, шли по тротуару, они выдавливались из автомобилей – или чрезмерно толстые, или чересчур худощавые, с жирными бородками и маленькими усиками. Тут же мелькали женские лица, явно раскрашенные, так что нельзя отличить старых от молодых. На женщинах странные шляпы, которые я видел впервые…

Эти люди, извергавшиеся из дверей магазинов и ресторанов, бессвязные обрывки их слов и речей – все это было похоже на горячечный бред. А витрины магазинов с их блеском, тогда уже несколько бутафорским и все же ослепляющим, – книги, самовары, картины, бусы, флаконы с духами и одеколоном, браслеты, меха…

Мы с отцом медленно шли мимо Петровских торговых рядов, мимо стеклянного капища[3]3
  Капище (устар.) – языческий храм. В переносном значении: место поклонения чему-либо.


[Закрыть] Мюра и Мюрелиза, где снизу доверху, между тканями, шубами, посудой, опять-таки сновало бесчисленное количество людей.

Театральная площадь с тремя огромными театрами, сдвинутыми рядом, как сдвигают комоды в мебельном магазине. Две огромные гостиницы «Метрополь» и «Континенталь» по ту сторону площади, трамваи и извозчики, и снова автомобили. Все это кружится на площади, которая кажется мне небольшой и тесной… Вот Врублевская роспись на Метрополе, я узнаю ее, потому что вчера на несколько часов задержался в Третьяковке, разглядывая полотна Врубеля. Но позади Метрополя, в диком несоответствии с Врубелем, каменное кружево Китайгородской стены, из-за которой выглядывает по-старинному разрисованное здание Синодальной типографии.

Да, это Москва, Москва…

– Ну что же ты не удивляешься? – спрашивает меня отец. – Ведь ты всего этого никогда не видел!

– Я и сам не знаю, – в смущении признаюсь я. – Но мне кажется, что я все это уже видел.

Отец удивился, покачал головой. Но я не мог и не хотел выражать восторг и удивление, когда и вправду все это казалось мне удивительно знакомым. Может быть, причиной тому были столичные журналы, особенно иллюстрированные, может быть, чтение художественной литературы, но ощущение знакомого, почти родного не покидало меня в Москве…

Мы поселились в одном из кривых переулков Арбата. Я уже знал о жизни этих переулков между Арбатом и Поварской, наверное, от Тургенева и Толстого. Мы задержались на ночь у какого-то папиного приятеля в Замоскворечье, и, выйдя поутру на улицу, я увидел знакомый мне мир Островского. Кремль, тогда пустой и захламленный, с Царь-колоколом и Царь-пушкой, Красная площадь с Мининым и Пожарским, где возле Иверской гнусаво пело множество калек и нищих, – все это было знакомо мне.

Только одно поразило меня, хотя и об этом я был уже предупрежден и литературой и живописью, – Василий Блаженный. Как чудо, вырастал он передо мной из тогдашней горбатой мостовой Красной площади! Это поразительное сочетание цветов и плодов, в которое превратились камни, невозможно было представить себе ни во сне, ни наяву… Как тогда я восхитился им, так и не перестаю восхищаться.

И еще, чего, конечно, не могла предсказать никакая книга, были митинги, митинги у каждого памятника. Вот Минин и Пожарский, и оттуда слышен напряженный, с хрипотцой голос. Что-то выкрикивает человек, снявший картуз, ветер треплет его редкие волосы, а он кричит о земле и воле так, что жилы надуваются на шее, он поднимает руку к небу, и Минин над ним тоже подъемлет призывающе огромную ручищу…

Скобелев перед домом генерал-губернатора кичливо вскинул саблю, а под ним, словно оспаривая его, громовым голосом выкрикивает какой-то солдат:

– Мир без аннексий и контрибуций!

А из толпы раздается:

– Долой! Долой!

– Правильно!

Возле Пушкина митинг, и возле Гоголя митинг… Порою люди сбиваются около каменной ограды, возле газетного киоска, а то прямо на перекрестке. Стоит начаться спору, как вокруг спорящих сразу же образуется толпа жадно слушающих людей.

Вся Россия заговорила, вся Россия хочет слушать, и чего только не наслушаешься здесь – вперемешку и церковная речь и марксистская формула. Вот лощеный господин с адвокатскими ораторскими приемами. А вот раненый в больничном халате выбрасывает вперед исхудалую руку.

– Штыки в землю! – хрипло кричит он, а господин призывает его к патриотизму и национальному единению…

Я ходил по центральным улицам, сворачивал вбок и вдруг попал в переулки, один другого милей. Небольшие домики с мезонинами и деревянными колоннами – начало девятнадцатого, восемнадцатый век. Пестро раскрашенные, словно игрушечные церкви, от них уже веяло допетровской стариной.

Помню, как шел я по Садовой на Кудринскую и вдруг услышал – поют петухи. Я свернул в ту сторону, попал в запущенный сад, прошел его, неожиданно вокруг меня все раздвинулось, большие дома исчезли, появились избы, усадьбы, перелески, пруды. Пели петухи, паслись коровы; роса лежала на кустах смородины и шиповника. И птицы пели вольно, как за городом, кувшинки плавали в прудах. А потом вдруг снова звон трамвая, еще несколько шагов – и шумный рынок. Влево – Зоологический сад и пруды с белыми и черными лебедями…

Я бродил по Москве, иногда один, а иногда со своим троюродным братцем, толстеньким Джеком, питерским гимназистом. Джек удивлял и забавлял меня своей способностью называть цену любого предмета. Древние ли вазы в витрине, памятник ли посередине площади, пара ли вороных в дышле, цилиндр, шелковый шарф и тросточки или подвенечное платье с букетом искусственных флердоранжей – он точно знал, что сколько стоит!

Джек приехал со своей матерью, двоюродной папиной сестрой, из Петербурга только ради того, чтобы повидаться с нами.

Втроем – петроградская тетка Аня, московская тетка Роза и отец, обнявшись, – ходили по большой, устланной ковром зале. Тетки называли отца какими-то смешными уменьшительными именами, вспоминали деда и плакали. Тетя Аня совала мне книги и конфеты. Большеглазая коротышка с кукольным лицом, она уже знала от отца, что я люблю стихи, и восклицала:

– Ах, Бальмонт! Ах, Блок! – но читала совсем другие стихи, не те, которые я любил. – Некрасов? – Она изумленно расширяла свои красивые фарфорово-голубые глаза и говорила певуче: – Разве это поэзия? Некрасов, Юрочка, вышел из моды! Поэзия должна шагать в ногу с современностью. Как это у Игоря Северянина?

 
Теперь повсюду дирижабли
Летят, пропеллером ворча,
И ассонансы, словно сабли,
Рубнули рифму сгоряча!
 

Ее кукольное лицо оживлялось, хорошело, когда она своей короткой ручкой показывала, как это ассонансы рубнули рифму.

Хотя ее вкусы во многом озадачивали меня и я часто с ней не соглашался, но говорить и спорить с ней было легко и просто: она правда любила поэзию.

Отец, как и в первые дни революции, находился в приподнятом настроении. Проснувшись, он сразу же посылал меня за свежими газетами, прочитывал их все и за чаем обсуждал последние новости со мной и, конечно, со своими кузинами. Он ожидал от революции всего самого хорошего.

Тетя Аня не очень слушала его рассуждения, а тетя Роза молча хмурила свои густые темные брови. Но однажды, когда отец сказал что-то за обедом о великой бескровной революции, она вдруг возразила своим колючим голосом:

– Оставь, пожалуйста, из истории известно, что бескровных революций не бывает! Приходится только сожалеть, что у нас не нашлось какого-нибудь решительного генерала, который бы перестрелял в Питере всю эту чернь!

Она говорила с яростью, глаза ее потускнели от злобы, и мне даже показалось, что теткин тонкий красивый нос стал крючковатым.

«Руки коротки!» – подумал я. И вдруг отец – ему, конечно, тоже пришли на память эти слова – вслух повторил их:

– Руки коротки, дорогая Розочка! – ласково и насмешливо сказал он.

– Да, коротки, конечно, коротки! – пророкотала тетка. – Не раз мы еще пожалеем, что руки наши оказались коротки. Еще мы будем вспоминать обо всем этом… – Она показала на обеденный стол, на великолепный сервиз и столовое серебро, на душистый пар, который поднимался над супницей. – Ты говоришь, бескровная? А я говорю, еще будет кровь, очень много крови!

Отец с ней спорил, но даже на него эти мрачные прорицания произвели впечатление.

Когда мы поездом возвращались в Уфу, я передал отцу один свой разговор с Джеком. Джек уверял меня, что рабочие на Путиловском заводе зарабатывают восемь рублей в день.

«Двести сорок рублей в месяц, а? С осени я пойду работать на Путиловский завод, выгодно, а?» – говорил Джек.

– На Путиловский завод? – переспросил отец изумленно и сердито. – Да он в первый же час… – И отец грубо, образно выразил то, что будет с Джеком на заводе в первый же час. – Позарился на восемь рабочих рублей! А что в Питере не могут наладить снабжение хлебом, что питерские рабочие голодают, он об этом не рассказал тебе, буржуенок проклятый!

Я глядел на отца с изумлением. Это словечко было не из его лексикона.

Отец вздохнул и замолчал.

– Все-таки я скажу тебе, Юра, – доверительно проговорил он после долгого молчания, – классы есть классы, и ничего с этим не поделаешь… В этом марксисты правы, и об этом нельзя забывать. Это правда революции…

Первое 1-е Мая

Мы стоим на балконе большой, превращенной в военный госпиталь гостинице в Уфе; отец мой – начальник этого госпиталя, где весь медицинский персонал состоит из военнопленных врачей. А внизу, по главной улице города, вот уже два часа идет первомайская демонстрация Проходят под красными полотнищами железнодорожники, булочники, приказчики, маршируют стройные солдатские батальоны, пестрят платочками швейницы. И после «Смело, товарищи, в ногу» и «Варшавянки» снова и снова звучит лейтмотив демонстрации – гимн международной солидарности «Вставай, проклятьем заклейменный…»

– Интернационал, – говорит отец. – Самая высокая мечта человечества, мечта об осуществлении грядущего братства народов, о том, чтобы несть ни эллина, ни иудея… – И он сбрасывает слезу с глаз.

А улица опять возглашает новые, тогда, кажется, впервые услышанные мною слова гимна, который звучит в длинной улице, между высоких зданий ее, как в громовой трубе. И на всем протяжении демонстрации, видной нам сверху, колышутся красные знамена, и священные слова «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» шевелятся на них, словно наполненные живой силой.

– Как вы молоды, коллега, как вы все завидно молоды! – отвечает отцу австрийский военный врач, доктор Кнапп.

Сутуловатый и лысеющий, он стоит здесь же, рядом с нами, на балконе. Белый халат висит на нем, как на вешалке, и отец в военном кителе, облегающем его плотную фигуру, кажется симпатично кругленьким рядом с худощавым и высоким Кнаппом. Он моложе отца не меньше чем на десять лет, но они оба, хотя и в разное время, окончили Венский университет, и потому слово «коллега» – так они называют друг друга – звучит у них особенно сердечно.

Доктор Кнапп и годами младше и фигура у него моложавая, но длинные морщины на щеках и на лбу придают его бритому лицу выражение скепсиса. А румяное лицо отца с его седеющей бородкой общим выражением восторженности и размягченности кажется в сравнении с ним юношеским.

Разговор они ведут по-немецки, отец владеет этим языком, как русским, вот почему он и назначен начальником госпиталя, в котором работает около трех десятков врачей немцев и австрийцев.

Кнапп с усмешкой указывает на демонстрацию и говорит:

– Старушка Европа в своей молодости все это уже пережила. 1789, 1830, 1848, 1870—все это жестокие уроки молодости. Европейские социал-демократы научились соединять социализм с мещанством, вы, русские, негодуете на них за то, что они изменили Интернационалу! А я, так как не раз бывал в юности на первомайских маевках с пивом и колбасой и здравицами за нашего доброго императора Франца, я не удивился, когда социал-демократы помогли милитаристам поднять на войну одураченные массы и мечта об Интернационале захлебнулась в крови этой подлой войны…

– Уверяю вас, коллега Кнапп, вы ошибаетесь! Благородная деятельность Жореса и Карла Либкнехта – вот возражение вам. Вы имели право быть скептиком до великой русской революции. Но наша революция меняет всю картину мирового революционного движения. И вот вы смотрите, уже два часа идет народ – и никакой полиции, никакого начальства, а какой порядок, какая стройность! Мы вступили в великую эпоху, мы накануне международной социалистической революции!

То, что говорит отец, я слышу от него не впервые. Но меня волнуют не столько слова, сколько выражение его лица. Кнапп усмехается. Скептические морщины на его лице делаются еще резче и выразительнее.

– Я завидую вам, коллега, вы старше меня на десять лет, но, право, вы – юноша и в сравнении со мной. Ведь пока что ваш премьер Керенский двинул в наступление русскую армию. И я просто не вижу конца этой затянувшейся глупости, из-за которой я не могу вернуться к своей семье, к любимой жене и милым детям. А так как я не верю в бога, то даже помолиться не могу, чтобы он сохранил мне близких к моему возвращению. Мое возвращение! Когда-то оно произойдет, и что я застану дома?! Ведь дети вырастут без меня…

Он круто поворачивается и уходит. Сейчас он пойдет в свою комнату, у него там стоит фисгармония, на которой он чудесно играет Баха, Гайдна, Бетховена. Он попытается заглушить медлительно-вязкими звуками ту исполненную новой гармонии музыку, которая вновь и вновь рождается внизу и которой небывалую силу придают тысячи ног, шагающих по мостовой, тысячи голосов, твердящих: «Отречемся от старого мира», «Смело, товарищи, в ногу».

– Ты понял, о чем мы спорили? – спросил отец, обнимая меня.

Я утвердительно кивнул головой.

– Он тысячу раз не прав, мой дорогой коллега Кнапп, представитель европейской собачьей старости! Кто знает, может, она произойдет не сразу, эта революция на Западе, и я ее не увижу. Но ты-то уж обязательно увидишь, как всколыхнется старушка Европа! Рабочие Вены, Будапешта, Праги… Ты увидишь, до них еще дойдет веяние нашей революции, ты увидишь!

«Да, так и будет! – думаю я. – Ведь вот он сам всколыхнулся, помолодел…»

Внизу проходит колонна учащихся, форменные фуражки гимназистов, реалистов, смех, девичьи голоса. Сверстники! Хочу быть с ними, петь, разговаривать, смеяться, спорить.

И я сбегаю вниз. Первая первомайская демонстрация! Потом к ним прибавились октябрьские. Этими демонстрациями, словно красной нитью, прошита вся моя жизнь…

Первая первомайская демонстрация!.. Этими демонстрациями, словно красной нитью, прошита вся моя жизнь…