355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юрий Либединский » Воспитание души » Текст книги (страница 1)
Воспитание души
  • Текст добавлен: 13 июня 2017, 09:00

Текст книги "Воспитание души"


Автор книги: Юрий Либединский


Жанр:

   

Детская проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Юрий Либединский
ВОСПИТАНИЕ ДУШИ
Воспоминания

Сыну Саше



ДОРОГОЙ ЧИТАТЕЛЬ!

Старейший советский писатель Юрий Николаевич Либединский свою последнюю повесть, «Воспитание души», написал для тебя, молодого человека наших дней.

Нам очень хочется знать, понравилась ли тебе эта книга.

Напиши нам по адресу: Москва, А-47, ул. Горького, 43. Дом детской книги.

О нашем друге

«Воспитание души» – так называется книга, написанная Юрием Либединским незадолго до смерти. Это была последняя работа писателя. Работа, которой он отдал весь жар своего, такого уже больного сердца. «Воспитание души» – не роман, не повесть, не цикл рассказов. Это воспоминания. Писатель как бы освещает волшебным фонарем весь свой жизненный путь, начиная с тех дней, когда он, по его словам, «не дорос еще до подоконника», и кончая торжественной минутой вступления в партию в 1920 году.

Давая рекомендацию молодому Либединскому, в то время рядовому бойцу Красной Армии, комиссар автопарка так закончил свою краткую напутственную речь: «Раньше ты был папин-мамин, а теперь ты принадлежишь партии… Учись сам и учи других!»

На первой странице книги – посвящение: «Сыну Саше». Но, конечно, не только своему черноглазому мальчику посвятил Юрий Николаевич «Воспоминания», а многим и многим таким же юным, как Саша. Тем, которым надлежит сформироваться в смелого, честного, мужественного человека, гражданина Советской страны, коммуниста.

«Воспитание души»… Не совсем обычное название. Как понимать слово «душа»? И можно ли ее «воспитывать»?

«Душа» – это духовный мир человека. Его мысли, чувства. Его убеждения. Его идеалы. Окружающие люди, прочитанные книги, жизненные обстоятельства – все это «воспитывает» душу. Подрастая, человек сам становится «воспитателем» собственной души. Он выносит суждения, оценивает события, вырабатывает мировоззрение. Выбирает жизненный путь. Но «воспитание души» на этом не кончается. Можно сказать, что оно продолжается всю жизнь. Нет предела духовному росту человека, развитию человеческой личности.

Светит, светит волшебный фонарь, от страницы к странице освещая картины детства маленького сынишки врача на уральских приисках.

Малыш еще так мал, что носит ребяческие лифчики.

«Я никак не мог научиться застегивать три его пуговки у себя на спине». Случается, что под утро маленькому не спится. Покидая кроватку, он начинает бродить по комнате. «А дом старый, половицы скрипят; мать, с ее на редкость чутким сном, просыпается и будит отца:

– Он где-то ходит, – жалуется она.

Отец идет из комнаты в комнату… На его заспанном лице добрый интерес.

– Чего ты бродишь здесь, беспокойный дух? – ласково спрашивает папа».

«Беспокойный дух». Это определение выходит далеко за пределы детства. Оно становится характерным для всей жизни Юрия Либединского.

Годы и годы не проходит «беспокойство» за свое писательское умение, за долг гражданина, за достижения советских людей.

Проходит юность, наступает зрелость, а там – преддверие старости. Седина сменяет темную шевелюру. Но «беспокойство», благородное волнение души все длится и длится.

А как хорошо понимал Юрий Николаевич чужое беспокойство. Как умел постичь чужую тревогу. Помочь добрым словом, мудрой улыбкой, а иногда и укором. Как он радовался чужому счастью!

Часто, сидя в столовой у Либединских, можно было слышать голос писателя или переводчика из Грузии, Осетии, с Украины. Разнообразные акценты доносились из комнаты хозяина дома. Доносился и его собственный участливый голос.

Судьба чужой рукописи волновала Юрия Николаевича. «Неплохая вещь, – говорил он, – но есть слабости. Язык, композиция… Нужна редактура». И, отложив собственную работу, Юрий Николаевич садился бок о бок с товарищем редактировать его повесть или даже роман.

Легко устанавливалась между Юрием Николаевичем и собеседником та «магнетическая связь», о которой упоминает Герцен, вспоминая Грановского.

Придешь, бывало, к Юрию Николаевичу в зимний вечер, на его городскую квартиру, в его комнату. Настольная лампа бросает свет на раскрытую книгу. Чаще всего – это нечто неожиданное: Нартский эпос, роман Артема Веселого, том Ключевского.

Либединский читал необыкновенно много. Круг его интересов был чрезвычайно велик.

Хорошо в этой комнате! На полках книги, книги. На стенах фотографии близких: жена и милые рожицы детей. Светлыми немигающими глазами смотрит c портрета Александр Фадеев, друг юности.

А вот и сам Юрий Николаевич в теплой домашней куртке. Волосы седым облачком надо лбом. «А, дружочек! Приветствую вас. Сядьте вот сюда!»

И мягкий жест. И «магнетическая» улыбка.

А летним утром под Москвой, в Городке писателей, соседи слышат, как естественно вплетается стук ранней пишущей машинки в щебет только что проснувшихся щеглов. Сидя на ветках и нагнув головки, они смотрят вниз, вслушиваются в дробное постукивание и, возможно, сообщают друг другу: «О, вот еще одна ранняя птица!»

Высокие сосны тесно обступают деревянный дом. Юрий Николаевич выбрал себе самый густо заросший участок, не позволяет срубить ни одной даже самой худосочной елочки. Ему дорого все, что хоть отчасти напоминает уральские леса.

Родился Либединский в Одессе, но был увезен оттуда очень рано. В его «Воспоминаниях» мы читаем: «Одесса еще долго жила в моей памяти. Наверное, если бы я не знал точно, что мы приехали оттуда, то относил бы эти воспоминания к какой-то другой, не моей жизни, настолько они не походили на мою настоящую жизнь, начавшуюся под сенью спокойного, важного и звучащего, словно горное эхо, слова „Урал“…»

В урочные часы раздается на участке Либединских призывный звон колокольчика: созывается к очередной трапезе молодое поколение семьи. Звучат детские голоса, топают босые ножки, раздается плеск воды: совершается омовение рук. И вот все за столом, во главе которого – Юрий Николаевич, обожаемый детьми. Слышится его негромкий, удивительно задушевный смех.

Юрий Николаевич любил, чтобы за столом была вся семья. Чтобы все ели вместе в определенный час. Чтобы была веселая, но дисциплина. В детях воспитывалось чувство коллектива, самостоятельность. Детский плач по пустякам не уважался. В детские распри никогда не вмешивались. «Разберитесь сами», – говорил отец.

Но, конечно, не эти, хотя и очень привлекательные, черты были наиболее характерными для Юрия Либединского. Отец, муж, друг – все так. Но прежде всего – писатель. Литература была основным делом его жизни. Он беззаветно был предан своему писательскому призванию. Был обуреваем жаждой работы. Он написал много. А многое осталось еще в набросках в ящиках стола.

Как писатель он рос вместе со своей страной. Недаром же он писал про себя и свое поколение: «Мы были участниками и свидетелями первых шагов советского строя, мы так надышались воздухом молодой советской свободы, что стоит вспомнить о том времени и – молодеешь душой».

Эта «молодость души» не покидала Либединского до конца его дней. Молодости этой все время сопутствовала зоркая зрелость, питаемая жизненным опытом.

Эта творческая зрелость помогла Юрию Либединскому, совсем молодому еще писателю, в период 1921–1925 годов написать две удивительные повести: «Неделя» и «Комиссары». Тем, кто давно не читал их или даже вовсе не читал, надлежит непременно перечесть или прочесть эти повести.

Долгое время не переиздаваемые, они снова вышли в свет в 1955 году в Государственном издательстве художественной литературы с кратким предисловием «От автора».

Автор пишет: «Созданные на заре советской литературы, когда бурный расцвет ее был еще впереди, обе эти повести во многом несовершенны».

«Несовершенны»… Ну, это как сказать! Совершенству литературного произведения вообще трудно обозначить предел. Но «Неделя» и особенно, на мой взгляд, «Комиссары» с такой какой-то «утренней» свежестью доносят до нас «воздух молодой советской свободы», так отчетливо передают «первые шаги советской власти», что вопрос о «несовершенстве» даже как-то не встает.

Обе повести Либединского являются как бы продолжением и развитием того, что заключено в «Воспоминаниях», хотя «Воспоминания» эти и написаны много позднее. Но хронология здесь не играет роли.

В «Неделе» и в «Комиссарах» мы видим «воспитание души», точнее, многих душ. Перестройку человеческой психики, наиболее трудное и сложное, что может произойти с человеком.

Нельзя забывать, что Юрий Либединский – был одним из тех, кого справедливо называют зачинателями советской литературы.

«Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо…» – писал Маяковский. Либединский один из первых осуществил это.

Но не только пером, но и штыком утверждал писатель Юрий Либединский советскую власть. Он был участником гражданской войны. Переносил все тяготы тех лет. Трудности. Опасности. Штык, винтовка – не были для него отвлеченными понятиями. Юрий Либединский пошел воевать по зову сердца, по требованию совести.

Время было трудное. Под руководством Ленина рождалось первое в мире социалистическое государство. Можно сказать, что оно еще лежало в колыбели, у изголовья которой стояли лучшие люди страны и среди них писатели-коммунисты. Их было еще немного. Мы, живущие уже в преддверии коммунизма, должны помнить их имена.

Предисловие к книге Юрия Либединского я пишу главным образом для молодых читателей, которым и были предназначены автором его «Воспоминания». Но одновременно я пишу эти страницы для самой себя.

Мне радостно думать, что я близко знала Юрия Николаевича, что он говорил мне «дружочек».

Либединский обладал даром «портретного» письма. Доказательством тому служит его превосходная книга «Современники», вышедшая в 1958 году.

В «Воспоминаниях» этот дар проявился тоже чрезвычайно отчетливо. Образцом такого «индивидуального» портрета на фоне портрета «коллективного» можно считать образ замечательного уральского большевика Цвилинга; одна из улиц в Челябинске названа теперь его именем.

«Большевик Цвилинг, – пишет Либединский, – так умел рассказывать о самых сложных проблемах финансового капитала, об ошибках и подвигах Парижской коммуны, о предательстве вожаков Второго Интернационала, что его понимали самые неграмотные и неискушенные…

Эти лица, полные самозабвенного и жадного внимания, эти глаза людей, только прозревших и во всей правде увидевших мир, исполненных чистой благодарности к тем, кто открыл им глаза, – к Ленину и ученикам его, – когда я вспоминаю об этом, моя душа переполняется счастьем. Да, я был свидетелем этого, я не напрасно прожил на свете!»

Читая это, мы видим и Цвилинга и его слушателей, как живых. Я хотела бы, чтобы портрет Юрия Либединского приобрел под моим пером такую же выразительность…

О смерти Юрия Николаевича я узнала на вокзале, выйдя из вагона после чудесной поездки.

Солнечный морозный день померк в моих глазах. Мне стало трудно дышать. С молниеносной быстротой промелькнул передо мной ряд картин, связанных с тем, кто ушел навсегда.

Я увидела зимние вечера в городе и летние утра в Переделкине. Дружеские застолья, когда Юрий Николаевич был весел. И раздумья вслух, когда он был смутен.

Увидела Юрия Либединского сидящего на теплом мраморе лестницы крымского дворца-музея. Кисти цветущей глицинии колыхались над головой. Расстилалось весеннее море, тоже цвета глицинии.

Я увидела Юрия Николаевича молодым: худощавым, с быстрыми движениями, с темной бородкой, делающей его похожим на Дзержинского.

Увидела седым, с медленной поступью: ходить быстро было уже нельзя. Не позволяло больное сердце.

Но, однако, билось это больное сердце по-прежнему быстро, неутомимо, оно не хотело считаться с болезнью, с возрастом.

Это оно, пламенное сердце, подсказало Юрию Либединскому слова в его «Воспоминаниях»: «Не только Урал наш хорош, вся земля прекрасна! И вы, молодые, еще увидите, как человечество вступит в полное обладание своей планетой. Какие радости, какие празднества будут!»

К этому нечего добавить.

В это прекрасное и такое уже недалекое будущее войдет своими книгами наш современник, соучастник наших дел, наш друг, Юрий Николаевич Либединский.

Вера Инбер

Часть первая
ЗОВЫ ГРЯДУЩЕГО


Родники

Известно, что если ты еще не дорос до подоконника, то, чтобы посмотреть в окно, нужно основательно потрудиться. Ну, а когда окно находится в коридоре пассажирского вагона и к нему ничего нельзя придвинуть? Подоконник узенький, словно дощечка, и, как все в вагоне, гладкий. Взрослых поблизости нет, а вагон, как ему и полагается, катится, катится и качается на ходу…

Я лез изо всех сил и наконец, уцепившись за раму окна, дотянулся до стекла. Эти угловато-металлические, накось поставленные, медленно чередующиеся балки я видел еще до того, как долез до окна. Но под ними совсем близко, оказывается, плескалась неспокойная серая и, наверное, очень холодная вода.

Балки все перекрещивались и чередовались одна за другой, а мы все ехали в эту водяную даль, и не было ей конца.

Что же это, море? Море было в Одессе, откуда мы ехали, и оно тоже не имело конца. Море все время меняло свой цвет, оно было то ярко-зеленое, то голубое, то все черное с белыми гребешками. К морю можно было подойти совсем близко и даже тронуть рукой набегающую на песок пахнущую солено и остро водичку. Даже когда мать вносила меня в самое море, в пенистую, словно бы мыльную воду, все равно видел я беспредельную даль, а мы полоскались у самого края ее. И, хотя пароходы и парусники, лодки и лодчонки уходили в эту даль, для меня она была недоступна.

Сейчас же мы с какой-то мерной важностью двигались в эту совсем новую водяную даль, в эту тронутую неспокойными волнами воду. В нашем движении над водой все дальше и дальше от берега было что-то невозможное и дерзкое, что-то даже страшное. Не раз потом снилось мне это движение в водяную бледную даль.

– Это что? Это что? – громко спрашивал я.

– Волга! – внушительно ответил мне кто-то чужой, стоявший у соседнего окна.

И я, словно это слово что-то объяснило мне, – наверное, я уже слышал в пути это слово: мы-де будем переезжать через Волгу, – кинулся к двери нашего купе, всем телом двинул ее и с восторгом крикнул:

– Волга! Волга!

В окне нашего купе видна была та же Волга, такая же серо-стальная, бескрайняя, а то, что я отодвинул дверь, не понравилось матери, которая в это время лежа кормила грудью сестру. Хмуря брови и улыбаясь – это ее особенная манера, – мать, подняв голову, сказала что-то отцу, и он задвинул дверь.

Одесса еще долго жила в моей памяти. Наверное, если бы я не знал точно, что мы приехали оттуда, то относил бы эти воспоминания к какой-то другой, не моей жизни, настолько они не походили на мою настоящую жизнь, начавшуюся под сенью спокойного, важного и звучащего, словно горное эхо, слова Урал.

Одесса – это высокие белые дома с полотняными тентами, выступающими над окнами, это высоченная белая лестница, спускающаяся прямо к морю. И везде очень много людей…

А здесь, на Урале, все по-другому. Даже белый с хрустящим гребешком хлебец, который в Одессе я знал под именем франзоль, в Миасском заводе, где мы теперь живем, называют сайка. Ночью мне еще снились одесские сны: какой-то большой сад, где играло много детей и где меня вместе с другими детьми катали в колясочке, запряженной то собаками, то белыми козочками. Я еще вскрикивал от восторга и страха, когда мне снилась драчливая, писклявая, вся в ярких тряпках, вертлявая кукла, совсем живая и именно этим жуткая кукла, по имени Ванька Рутютю. А когда на базарной площади Миасского завода появилась эта кукла, ее называли здесь Петрушка.

Моя память сохранила уличный шум Одессы, как сохранился в морских раковинах, что лежали у мамы на столике, возле зеркала, шум моря…

Да, здесь все было другое. Здесь повсюду спокойная тишина. Белое двухэтажное здание больницы, с примыкающим к нему, тоже белым, жилым домом, в котором мы живем, расположено в некотором отдалении от самого завода. На Урале заводом называются не собственно цехи, а разросшиеся вокруг цехов поселки. Таким поселком, и довольно бойким, с несколькими городскими магазинами, с каменными двухэтажными домами, был Миасский завод. Для меня там был центр городской жизни, а наша «компанейская». как называли больницу, находилась за казармами, за последними городскими домами, по Верхне-Уральскому тракту. Над больницей, над заводом – повсюду видны покрытые лесом горы. Лес на этих горах можно рассмотреть со всеми прямыми просеками и рыжими полосами, оставшимися от лесных пожаров.

Когда я сейчас мысленно перехожу из одной комнаты того дома, где мы жили, в другую и сосчитываю их, мне ясно, что комнат этих было шесть. Но тогда считать я еще не умел, а так как в квартирах, где мы жили раньше, было не больше трех комнат, мне казалось, что в этом доме комнат многое множество, и во сне я попадал в какие-то еще незнакомые комнаты. В одной из них, помню, на полу была навалена целая куча игрушек. Я рылся в них, бывало, играл ими, но знал, что, когда проснусь, все это исчезнет, наяву мне этой комнаты не найти и днем играть с этими игрушками не придется: я каким-то чудесным образом опять проснусь у себя в постели. И, пытаясь перехитрить сон, я ту игрушку, которая мне больше всего нравилась, брал с собой и скорее бежал в детскую, в постель! Я засовывал игрушку под одеяло и крепко сжимал в руке. Ну, теперь можно проснуться! Но как передать то печальное чувство, когда игрушка тает в твоих пальцах?!

Спать меня укладывали в девять часов вечера, а к четырем или пяти утра я уже просыпался. Весь дом спит. А что, если сейчас поискать волшебную комнату с игрушками, ведь она показывается мне только ночью? И я потихоньку одевался. Особенно трудно было с лифчиком – я никак не мог научиться застегивать три его пуговки у себя на спине. Можно и не застегивать, но тогда чулки сваливаются. Очень я обрадовался, когда приспособился надевать лифчик задом наперед!

Ночник, с вечера горевший на столе, к тому времени уже потухал, но луна или ранний рассвет рассеивали тьму, и я тихонько шел по комнатам, из детской в столовую, где поблескивал самовар на столе, потом в гостиную, где в полутьме тоже поблескивали зеркала и застекленные картины. Я подходил к окну. Из-за сада видно безмолвное зарево восхода, деревья, как всегда, живут по-своему, не по-комнатному, они или качаются под ветром, или молчат в неподвижности. Если в этой неподвижности птица перелетит с дерева на дерево, весь вздрогнешь… А вот уже красное солнце обозначилось за неподвижными, окруженными белыми сугробами деревьями. Все неподвижно, тихо: и снег, и деревья, и сад, и темно-зеленая полоса хвойного бора, резко выступающая за голыми сучьями деревьев, за непролазными сугробами. Спокойно и тихо, тихо…

Но где же та комната с игрушками? Она где-то рядом, между гостиной и папиным кабинетом. Я ощупываю стену, ищу дверь. Нет, не могу найти. А дом старый, половицы скрипят; мать, с ее на редкость чутким сном, просыпается и будит отца.

– Он где-то ходит, – жалуется она.

Отец идет из комнаты в комнату, и, обнаружив, что я в его кабинете непонятно зачем ощупываю стенку, он некоторое время с недоумением меня разглядывает. Я тоже смотрю на него: в егерском, обтягивающем тело ночном белье он кажется мне необычным. На его заспанном лице добрый интерес.

– Чего ты бродишь здесь, беспокойный дух? – ласково спрашивает папа.

– Тут есть дверь, – говорю я, – и там комната, в ней много игрушек, вот такая куча…

– Да ты же спишь! – говорит он, берет меня на руки и уносит в детскую, в постельку.

Так бывало зимой, когда преобладала комнатная жизнь, когда рано зажигали огни и долги были ночи…

Зимой меня заставляли подолгу гулять. Мать была в этом отношении особенно безжалостна. Я замерзал и приходил греться на кухню, где меня и молодую няню мою Терезу привечала сердобольная кухарка. Ее, вслед за мужем, кучером Дмитрием, приставленным к лошадям, которые полагались отцу, чтобы объезжать весь огромный горнопромышленный Миасский округ, весь дом называл «Бабка». Тереза и Бабка вели интересные разговоры, я слушал в полудремоте. Но мать, оказывается, следила за нами из окон дома, она спускалась на кухню и снова выгоняла нас на мороз.

Зато как приятно вернуться домой! На улице все замерзло, все спит, но комнатная природа продолжает жить. Можно день за днем следить, как развертывается из своей желтоватой пленочки-пеленки новорожденный листок фикуса или араукарии, ярко-зеленый и очень живой, в отличие от своих старших гуммиластиковых, темно-зеленых собратьев. А какое-то большое, с длинными, как у лука, листами растение посередине зимы вдруг выгоняло длинную палку, на которой спустя несколько дней развертывались бутоны, целый букет синеньких красивых цветов – словно предвестие весны. Весна наступала сразу и круто. Мимо наших окон бежали бурные ручьи, и когда они высыхали, то оставляли после себя глубокие русла, в которые можно прятаться с головой.

Мы – сборище детей и нянек – идем гулять к динамитному складу, расположенному неподалеку от Верхне-Уральского тракта, в густом бору. По опушке бора раскинулись полянки, на которых то там, то здесь прорезываются из земли серые, в зеленых лишаях камни – вершины подземного хребта.

Кажется, что с тех пор я никогда не видал такой новорожденной яркой зелени, таких веселых весенних цветов, раскрывающихся возле грязных сугробов и талых луж, – телесно-молочных и бело-голубоватых уральских подснежников, в виде пяти– или шестиконечной чаши, на зелененькой мохнатенькой ножке. Уже позже узнал я, что наши подснежники – это разновидность анемонов. А фиалки, пробивающиеся среди сухой листвы и хвои одновременно с разноцветными, пестренькими лесными тюльпанчиками, – их на Урале зовут «петушками». А пряно и чисто пахнущие желтые барашки и синие медуницы, которые так сладко высасывать… Позже, во время летней жары, появляются огромные колокольчики, ландыши, белая душистая гвоздика. И все эти запахи словно погружены в один вековечный и господствующий над всем аромат хвои. И над всем этим – светло-голубое, словно тающее небо…

Я рос в этом мире, точно в пушистом одеяле, не отделяя себя от него и неосознанно ему радуясь.

Отец часто брал меня с собой в дальние поездки. И в самые ранние воспоминания мои вплетается волшебный перезвон колокольчиков, дробный перестук подков по каменистой дороге. Прикорнув к плечу отца, чувствуешь, что живешь с ним, неизмеримо добрым и умным, одной жизнью. Он покажет – и вместе с ним любуешься округло-раскидистым склоном горы, поросшим пахучими сухими травами, по которому бегут наши вороные коньки, и дальними синими горами, которые, по мере того как мы поднимаемся, вырастают в хребет, и кругозор становится все шире… Вот мы перевалили через скалистую гривку хребта, спускаемся вниз, голубые хребты исчезают за зелеными, а те опускаются за макушки елей и сосен. Становится все свежее, кони фыркают, здесь пахнет сочно, влажно, слышен уже гул ручья, и вот тройка осторожно переходит вброд этот быстрый желто-глинистый поток, и бывает, что бурливая вода заливает дно коляски и приходится подтягивать под себя ноги.

Я написал сейчас «желто-глинистый» и тут же остановил себя. А почему желто-глинистый? Разве не встречались нам прозрачные ручьи? Конечно, встречались. Но память меня не обманывает: вокруг Миасса преобладали замутненные песком или глиной ручьи, потому что в верховьях этих ручьев расположены были прииски, где мыли золото.

Прииск еще издали слышен по нестройному шуму и звяканью, по резким людским голосам. Они становятся все громче, и вот мы выезжаем из леса на открытое место.

Зеленый бок огромной горы здесь снят и обнажен, ручей, сбегающий сверху, пущен по широкому деревянному желобу, точнее сказать, по целой лестнице желобов, установленных на грубо сработанных из дерева, занозистых и огромных козлах. В верхний, головной ящик шлюза заморенные лошадки под крики и понукание подвозят золотоносный песок в особенных тележках с высокими бортами и легко открывающимся дном. Песок сыплют в головной ящик шлюза, непрерывная струя воды, направленная в шлюз, размывает песок, уносит его вниз, а золото, как более тяжелое, должно застрять в углублениях.

Я, словно сейчас, вижу перед собой прииск, с его то глинистыми, то галечными срезами горы и долиной, по которой повсюду текут желтые ручьи. Но всей этой картине придают жизнь и движение фигуры рабочих, появляющиеся и наверху, у головного сооружения шлюза, и повсюду, где течет вода. Все это так не похоже на тихую жизнь природы, что я стою как зачарованный и оглядываюсь кругом.

Отца встречают здесь с почетом. Раскрывая свою врачебную пахнущую лекарством сумку и доставая оттуда белый халат, он, хмурясь, спрашивает:

– А с чего это началось? Сразу со рвоты?

– Да, со рвоты! – с готовностью отвечают ему.

– А озноб есть? А температура какая?

И, узнав, что температуру не измеряли, он сердито спрашивает:

– А почему не измеряли? Я ведь вам прошлый раз термометр оставлял, чтобы у каждого, кто заболеет, измерять температуру!

– Разбился термометр… – отвечают эти взрослые бородатые люди.

И отец сердится так же, как сердится на меня или сестру, когда мы о какой-нибудь чайной чашке говорим, что она «сама разбилась». Резко выделяясь своим белым халатом среди рабочих в измазанных глиной длинных рубахах, он уходит туда, где лежит больной. Мне велено оставаться в экипаже, но я хожу вокруг.

Как я гордился тогда тем, что отец лечит людей и за это все его уважают и любят!

Иногда летом вдруг отворялись наши ворота, и во двор въезжала телега, вся заваленная битой дичью. Здесь и черные с красными гребешками глухари, и пестренькие куропатки, даже горный козел порою свешивал свою бодливую голову и точеные копытца. Все это благодарный пациент, какой-нибудь лесник из далекого кордона, смолокур или золотоискатель, привозил отцу за то, что он, не считаясь ни с погодой, ни с временем года, добирался через горные перевалы и бурливые речки, чтобы помочь родить женщине или вылечить ребенка.

Я не очень верю в воспитание, основанное на одних наставлениях и не подкрепленное делами. Но, наверное, убеждение в том, что людям надо делать добро, это нравственное правило закреплялось в моей душе прежде всего примером отца.

Поездки с отцом, в буквальном смысле слова, раздвигали мой кругозор, и после них мне уже скучно и тесно становилось в пределах нашего чудесного сада с его аллеями, с цветниками и зарослями смородины и малины. Отец находился в центре мира. От матери исходило бодрое веселье жизни. Она не уделяла нам очень много времени, да и требуется ли это? Но, когда она приходила в детскую, сразу становилось весело. Заколов булавкой юбку, она ходила на руках, требовала этого же от меня и сердилась, что у меня не получается.

Вот как мама научила меня плавать: забрала с собой в глубокое место, бросила там и поплыла к берегу. Мне ничего не оставалось, как плыть за ней. Мать в то время была для меня воплощением физической отваги. Она не только научила меня плавать, ей обязан я был ловким умением лазить по деревьям. Причем она никогда за меня не боялась.

– Выше! Выше! – кричала она, когда я, ощущая, что вершина дерева уже качается, останавливался.

Она и по горам могла ходить без устали. Позже, когда я исчезал из дома на рассвете и возвращался ночью, а бывало так, что и на следующий день, и выяснялось, что я поднимался на Ильменский хребет или обходил кругом озеро Тургояк (я обошел его два раза), мама хотя и волновалась за меня, но никогда не сердилась, а, наоборот, всегда хвалила!

Мне на долю выпало счастливое детство. И не только потому, что прошло оно в довольстве, сытости и среди природы, которой я не знаю равной по поэтической прелести. Над моим младенчеством, подобно надежной, излучающей свет и тепло кровле, была любовь отца и матери друг к другу. Да, это так! Только там истинно счастливы дети, где отец и мать любят друг друга. Первые буквы, которые я выучил, были «Н» и «Т». Клумбы в нашем цветнике были сделаны в форме этих букв, начальных для имен матери и отца. Между этими буквами рос дубок, – поселившись здесь, родители мои посадили желудь, может быть привезенный с родного юго-запада. На памяти моей дубок поднялся стройный и тонкий, наверное, для них он был воплощением их молодой любви…

И разве забудешь, какое счастье охватывало нас, детей, когда отец, вернувшись после затянувшейся поездки на какой-нибудь дальний прииск, вдруг уже при вечернем солнце поднимался на террасу, с запыленным, покрывшимся загаром лицом, и мать, целый день без него раздражительная и грустная, со свойственной ей легкостью движений вскакивала ему навстречу. Они обнимались, обнимались надолго, а мы с сестрой с веселым визгом прыгали вокруг них.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю