Текст книги "Камрань, или Последний "Фокстрот""

Автор книги: Юрий Крутских

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

Наступили тяжелые времена. По утере кормильца матери, конечно, начислили пенсию, но тех сорока рублей на семью из четырёх человек явно не хватало. Хорошим подспорьем оказалось оставшееся после отца большое хозяйство – куры, скотина, огород – которое мать с извечной бабской покорностью взвалила на себя. Сразу повзрослевший Витя ей безропотно помогал, выполняя всю самую тяжёлую работу. Никуда не делась и тайга. Хоть без оружия забираться туда и было опасно, Витя промышлял грибами и дикоросами, ставил капканы на мелкую дичь.

Окончив восьмилетку, Витя пошёл работать в ближний колхоз и три года до самого призыва в армию пас колхозное стадо. Кому-то может показаться, что быть пастухом – не означает «работать» и что идут туда исключительно асоциальные элементы или бездельники. Но так могут думать только городские лежебоки – сложные творческие натуры и возвышенные эстеты, не имеющие никакого представления ни о деревенской жизни, ни о крестьянском труде.

Ежедневно начиная с мая и по конец октября Витя вставал с восходом солнца и гнал на выпас стадо. Но и днём поваляться на природе, поспать или просто посозерцать особо не получалось. Стадо приходилось перемещать с места на место, гонять на водопой, да и близость к тайге требовала постоянно держать ухо востро. Уследить одному за полутора сотнями скотов было не так-то просто. За потерянную овцу или корову председатель мало что набил бы морду, так ещё и составил бы начёт, по которому всю жизнь потом не расплатишься. Ну а за потравленные колхозные посевы можно было запросто и за решетку угодить.

Вечером, пригнав назад стадо, Витя успевал сделать ещё много полезных дел: помочь матери по хозяйству, натаскать воды, поправить дом, да мало ли где ещё могли потребоваться его мужские руки. А наутро опять с рассветом – целый день беготня и нервотрёпка с тяжелым кнутом на плече. И так три года – без выходных, отпусков и больничных… в любую погоду.

На зиму Витя устраивался помощником механика в МТС, где в составе небольшого, но крепко спаянного и спитого трудового коллектива реанимировал колхозную технику. Режим дня практически не менялся. Так же, как и летом, он продолжал вставать в пять утра и возвращаться домой затемно. Целый день крутил гайки, таскал тяжеленные детали, мыл, драил, чистил, скоблил, бегал мужикам за бутылкой, помогая им таким образом выполнять повышенные социалистические обязательства. Будучи по природе тружеником, старательным и ответственным человеком, Витя честно работал с утра до ночи не за страх, а за совесть. Отличаясь редкой душевной простотой, он никому не мог отказать, безропотно выполнял любые прихоти начальства и помогал всем, кто просил. Как известно, именно на тех, кто тянет, у нас все и ездят, поэтому Вите приходилось работать много, а тем, кто его просил – мало. Но Витя не роптал. Он пребывал в твёрдой уверенности, что если просят, то без него действительно никак не обойтись и, следовательно, помощь необходима. К тому же впереди маячило лето, на которое он строил радужные планы, наивно надеясь, что тогда-то уж точно удастся отдохнуть.

Глава 49 Пастушок-подводник

С призывом на флот жизнь Вити круто изменилась. Ещё в учебном отряде, куда его заперли на первые полгода, он понял, что на земле существует огромная армия начальников, а не только один их Егорыч, председатель колхоза.

Попав на подводную лодку, Витя неделю ходил с открытым от удивления ртом – столько разнообразного железа, собранного в одном месте, он ещё никогда не встречал. Поразило его, конечно, и море – зимнее, свинцово-серое, бескрайнее и неприветливое. О том, что вскоре ему придётся уходить в его стылую глубину, Витя предпочитал не думать.

Оказавшись первый раз в увольнении, среди роя людей и вереницы машин, среди шума и гама большого города, он удивился тому, что люди не обращают друг на друга никакого внимания, проходят мимо не здороваясь и не останавливаясь поговорить. Также его поразило, что во всей округе не было ни одной не то что коровы, но даже хоть какой-нибудь зачуханной курицы…

Но все эти изменения касались внешней стороны жизни. Внутренняя её суть оставалась прежней. Показав себя с хорошей стороны, Витя опять попал в кабалу обстоятельств и покорно продолжал тянуть лямку за себя и за того парня. Имеющиеся в любом коллективе хитрецы и ленивцы и здесь не упустили случая взгромоздиться на шею тому, кто что-то умеет и не боится труда. Витя опять драил, чистил, скоблил. Попав на подводной лодке в минно-торпедную боевую часть, он собственноручно чинил всё, что ломалось в нашем минёрском заведовании, да ещё и механикам порой помогал. Зимние стажировки в МТС не прошли даром: Витя не только за бутылками мужикам бегал, но и много чему научился! Благодаря его старанию и умелым рукам нам не приходилось лишний раз привлекать специалистов судоремонтного завода. Государству экономились немалые деньги, а расслабленные работяги жирели и пили в рабочее время водку за здоровье того идиота, который за них всё делает.

По «карасёвке» такая жизнь была вполне приемлема, но, прослужив полтора года, матрос Юшкин так и не получил причитающихся дивидендов. По сроку службы ему уже полагались некоторые послабления, но их не было: наравне со всеми он продолжал тащить наряды и вахты, скоблить палубу, драить гальюны и – как это сплошь и рядом на флоте бывает – круглое таскать, а квадратное катать…

Но такое положение дел нисколько Витю не смущало. На службе его устраивало абсолютно всё: и строгий распорядок дня, и хорошая еда, и возможность хоть иногда выспаться. Особенно нравился Вите послеобеденный адмиральский час. Привыкнув на гражданке к постоянному недосыпу и ненормированному тяжёлому труду, Витя далеко не тепличные условия жизни на подводной лодке воспринимал едва ли не как курортные. Иногда он даже испытывал неловкость от осознания, что живёт здесь на всём готовом: от пуза ест, в тепле спит, носит казённую одежду, а ничего полезного и производительного, по сути, не делает. Не желая оставаться в долгу, Витя старался хоть как-то компенсировать государству расходы на своё содержание. Возможно, именно по этой причине он так неутомимо трудился, порой заменяя собою целый судоремонтный завод.

Но нельзя сказать, что матрос Юшкин был совершенно спокоен и ничего в жизни его не тревожило. Абсолютно счастливых людей нет, а если где и встречаются, то исключительно в палатах психиатрических клиник, да и то не во всех. Так и Витя, не будучи полным идиотом, имел, конечно же, некоторые поводы для беспокойства. Основной его заботой были родные. Оставив на три долгих года мать и малолетних сестёр, Витя очень сильно за них переживал. Регулярно получая из дома письма, невзирая на их подчёркнуто оптимистичный тон, Витя сквозь строки читал, что живётся родным совсем не сладко.

Конечно, Витя, как мог, им помогал: почти всё своё матросское денежное довольствие (что-то около десяти рублей) ежемесячно отправлял матери, оставляя себе только рубль. Но и этот рубль не проедал и не прогуливал, а каждый раз покупал три лотерейных билета. Он надеялся, что когда-нибудь выиграет по существу и одним махом решит все финансовые проблемы, а если нет, так пусть государству будет с него хоть какая-то отдача.

Билеты стоили тридцать копеек, оставался ещё целый гривенник. На него-то Витя и позволял себе кутнуть – за три копейки выпивал в автомате стакан газировки с сиропом и покупал на развес пригоршню дешевой карамели. Остальными радостями жизни, доступными матросу в увольнении – свободой передвижения, солнцем и свежим воздухом – он наслаждался абсолютно бесплатно.

Заранее прошу прощения у моего уважаемого критично настроенного читателя, если ему вдруг показалось, что Юшкин у меня получается какой-то излишне положительный и приторно елейный, словно образ святого праведника. Но я ранее уже говорил, что матрос Юшкин был не от мира сего, и я в своё время сам был в шоке от такого подарка судьбы. Поэтому принимайте, каков есть. Со своей стороны могу поклясться, что человек такой действительно существовал и, надеюсь, всё ещё существует на этом свете. Честно говоря, очень хотелось бы, чтобы таких людей у нас было побольше... Витя, если ты читаешь эти строки, отзовись!

Действительно, всем был хорош матрос Юшкин и достоин всяческого почитания и уважения, но чаще не доставалось ему ни того ни другого. Городские эстеты, лентяи и бездельники, коих в нашем экипаже имелось хоть и не подавляющее, но очень активное меньшинство, воспитанные в презрении к любому физическому труду и воспринимающие его только как тяжелую обузу, испытывали неприязнь к простому крестьянскому парню, труженику. Им не дано было понять, что есть люди, работающие не для того, чтобы прокормить себя, и даже не для того, чтобы от них отвязались, а потому лишь, что любят труд и не могут жить не работая. То, что было непонятным, вызывало у них сначала подозрение, потом – презрение и агрессию.

А тут ещё случился выигрыш…

Глава 50 О том, как счастливый случай может неожиданно стать проблемой

Изучая как-то результаты очередного тиража денежно-вещевой лотереи, матрос Юшкин с изумлением обнаружил полное соответствие номера одного из своих билетов тому, что был опубликован в газете. Не поверив глазам, Витя на секунду закрыл газету, потом опять открыл и в столбцах цифр вновь обнаружил свой номер! Перепроверив ещё несколько раз, Витя убедился, что никакого подвоха нет и что билет, трепыхающийся, словно осенний лист, в его дрожащих руках, действительно выигрышный. Из всего следовало, что он становился счастливым обладателем мотоцикла «Днепр», да к тому же ещё и с коляской! В скобках была проставлена и стоимость выигрыша – 1200 рублей! Ущипнув себя для порядка за ухо, да так, что слёзы выступили из глаз, но так и не проснувшись, Витя наконец-то поверил в происходящее, побледнел, покраснел, и лицо его расплылось в самой блаженной улыбке.

Мысленно воздав хвалу небесам, помолившись за неимением ничего лучшего на образ Карла Маркса в красном углу Ленинской комнаты, Витя аккуратно отложил газету и, расслабленный, откинулся на спинку стула. Какое-то время он сидел в прострации, широко раскрыв глаза и продолжая глупо улыбаться. Он прикинул, сколько всего сможет купить родным и как по возвращении домой отремонтирует их старенький дом, как усовершенствует систему отопления, переведёт её на солярку, чтобы зимой не махать ежедневно топором. За этими грёзами его и застал заглянувший в Ленинскую комнату замполит в компании нескольких матросов. Заму срочно потребовалось произвести инструктаж бюро комсомольского актива. Заядлыми активистами оказались матросы Самокатов, Покрышкин и Серук.

С первого взгляда на Витю Самокатов понял, что произошло: он сразу сообразил, что Юшкин выиграл и что выигрыш крупный. Догадаться о том было совсем не трудно – всё было написано на Витином сияющем лице. Кроме того, весь экипаж прекрасно знал, что блаженный Юшкин каждый месяц покупает по три лотерейных билета и некоторые даже стали следовать его примеру. И вот вдруг Витя сидит с улыбкой до ушей, с дрожащим билетом в руке, а перед ним раскрытая на тиражной странице газета! Только полный кретин мог не догадаться, что это означает. Догадались все, кроме замполита.

Не подумайте, что я тут что-то или кого-то дискредитирую и ниспровергаю, просто озабоченный подготовкой к грядущему отчётно-выборному комсомольскому собранию зам даже не взглянул на пребывающего в прострации бойца и, ввалившись в Ленинскую комнату, тут же стал деловито распоряжаться. Самокатов благоразумно оставил свои подозрения при себе и быстро скрыл вспыхнувший было во взгляде алчный огонёк. Другие активисты, переглянувшись, тоже не подали вида и, рассевшись за столами перед лицом политического руководителя, с умным видом принялись внимать его ценным указаниям.

И как это часто бывает, глупость одних, наивность других и коварство третьих стали причиной цепи событий, чуть было не приведших к тяжкому преступлению, в просторечии именуемому смертоубийством. Да! Зам не догадался забрать, а Витя сразу не сообразил отдать ему драгоценную бумажку на сохранение...

Находясь ещё в эйфории, ничего не замечая и не глядя по сторонам, Юшкин стал потихоньку собираться. Он благоговейно сложил билет вдвое и сунул его в нагрудный карман. Затем так же нежно, стараясь не шелестеть, сложил в несколько раз газету и отправил её туда же. После чего тихо, на цыпочках, чтобы не мешать товарищам, вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь. Троица активистов проводила его долгим взглядом. У Самокатова пересохло во рту, и он облизнулся. Никогда ещё время не тянулось для него так долго. Федя хотел было отпроситься в туалет, но побоялся, что зам может что-то заподозрить.

По своему обыкновению замполит не спешил, он говорил весомо, «с чувством, с толком, с расстановкой». Быстро, за какие-то час-полтора, осветив основные вопросы, зам стал углубляться в частности. Троица активистов приуныла. Тема комсомольской жизни подразделения заняла ещё около часа. Когда же дело дошло до вопросов воинской дисциплины и ответственности каждого комсомольца за её укрепление, у Самокатова началась паника: раззява Юшкин уже десять раз мог потерять драгоценный билет или догадаться отдать его на сохранение командиру! Федя елозил и подпрыгивал на табурете, словно комсомолец в аду на сковородке, и кое-как дождался окончания инструктажа.

Зам угомонился, лишь когда солнце стало клониться к закату, и пора было идти на ужин. Едва из уст политического руководителя прозвучало долгожданное «на этом всё, товарищи, прошу задавать вопросы», как весь комсомольский актив в полном составе подскочил со своих мест и, не поблагодарив зама, не задав для порядка ни одного вопроса, ринулся из Ленинской комнаты вон. Больше всего активисты сейчас переживали о том, чтобы с Витей ничего не случилось, чтобы он не утонул, не попал под машину и чтобы на голову ему ничего не упало.

Но страхи их оказались напрасными, долго искать Юшкина не пришлось. После ужина, цел и невредим, всё ещё пребывая в мечтательной прострации, Витя брёл по песчаной дорожке на заднем дворе казармы, строя в уме далеко идущие планы. С распростёртыми объятиями Самокатов кинулся к нему и чуть было не задавил. Покрышкин и Серук, стоя чуть поодаль, тоже ему были очень рады – тепло, по-товарищески улыбались, косили глазами по сторонам, просматривая возможные пути отступления, где ловить Витю, вздумай он вдруг убегать

Оскалившись белозубой улыбкой, блеснув на солнце своей знаменитой фиксой, Самокатов покровительственно похлопал Витю по плечу и по-простецки, без обиняков сказал, что Витя классный парень и что он, Федя-Камаз, – теперь его лучший друг.

Приобняв за плечо, он увлёк Витю в сторонку, подталкивая и направляя за угол казармы.

– Ты, Витёк, чё такой… типа… как не родной? Ты давай держись меня… Я в обиду не дам… – плотоядно улыбаясь, сипел ему на ухо Самокатов, дыша в лицо откушанным на ужин борщом. – У меня знаешь какой удар? – Камаз вытащил из кармана и потряс перед Витиным лицом увесистым кулаком. – У меня удар – тонна! Да я любого… С одного удара… Ты если чё, сразу ко мне… Мы теперь с тобой друганы-братья! Держи пять…

Сдавив до хруста Витину ладонь, Самокатов в порыве дружеских чувств так хлопнул, вернее врезал, ему по плечу, что Витя едва устоял на ногах, и у него отнялась рука. После чего уже по-родственному вывернул Вите все карманы и зашелестел разворачиваемой газетой. Он долго морщил лоб, пытаясь отыскать в столбцах цифр номер с заветной лотерейки, и когда нашёл, испытал то самое «чувство радости и глубокого удовлетворения», которое тогда регулярно испытывали престарелые члены Политбюро и которое пару часов назад в полном объеме удалось испытать матросу Юшкину.

– Ну ты, братан, даёшь… Молодец! – просиял Камаз и вновь врезал Вите по плечу, от чего у того отнялась и вторая рука.

– А ты, Витёк, парень что надо! – слегка отстранившись, словно желая рассмотреть матроса Юшкина получше, Самокатов скользнул по нему ласковым взглядом удава. – Да, Витёк! Ты теперь держись меня… Я в обиду не дам! Если тебя кто – я сразу в рыло!

Примериваясь хлопнуть по плечу ещё раз, Самокатов сделал было неуловимое движение. Витя зажмурился и непроизвольно отшатнулся.

– Да не ссы ты, Витёк! Мы же теперь друзья! – и вдруг, посерьёзнев, подытожил: – Билет пока побудет у меня… Так надёжней! Мало ли что…

Нежно складывая газетку и помещая её вместе с билетом себе в нагрудный карман, Федя озабоченно сдвинул брови:

– А то… эти шакалы… знаешь сам… спи@дят, и хер потом что докажешь, – кивнул он презрительно на Покрышкина и Серука, переминающихся с ноги на ногу в некотором отдалении.

– Э… Отморозки! Правильно я говорю?!

Обернувшись и не разобрав, о чём идёт речь, те с готовностью закивали.

– Видишь, Витёк… С кем приходится… – сокрушенно покачал головой Самокатов. – Потому у меня, как в банке! Да ты не ссы! Сразу отдам, как домой вернёмся. Ты же меня знаешь! Мы же с тобой теперь друганы… братья… Ну всё, Витёк… Пи@дуй! Позову как понадобишься… Только смотри никому не говори! – и развернув растерянного недоумевающего Витю на сто восемьдесят градусов, слегка ускорил его коленом под зад. Потом повернулся сам и двинулся вразвалочку в противоположном направлении. Активисты Покрышкин и Серук, по-шакальи озираясь, засеменили следом.

До Вити не сразу дошло, что его ограбили… А когда дошло, стало очень грустно. Вечером он нашёл Самокатова и попробовал было спасти билет, но тот, похабно улыбаясь, заявил, что билет потерялся, но что он его обязательно найдёт… Чтобы Витя не переживал и не суетился…. и никому ничего не говорил…

Проведя бессонную ночь, на следующее утро, несмотря на предупреждение Самокатова, матрос Юшкин всё чистосердечно рассказал мне. Внимательно выслушав его, я призадумался. Самым простым было потребовать у Самокатова билет и отдать его на сохранение командиру. Так было бы просто, надёжно, но… неправильно. Обратившись за помощью к офицеру, матрос Юшкин автоматически становился стукачом и, следовательно, изгоем. Жизнь в экипаже для него превратилась бы в ад, чего я ни в коем случае не мог ему пожелать. К тому же был у меня уже печальный опыт такой медвежьей услуги...

Глава 51 Павлик мажор

Героя следующей истории звали Паша, а фамилия его была… не пугайтесь – Гробман. Известно, что нет такого предмета, который не мог бы послужить еврею для фамилии, вот и Пашины предки тут, видно, особо не заморачивались. Но это, должен вам сказать, совсем не плохой вариант, потому как случаются фамилии, которые в приличном месте и произнести-то бывает неудобно. Служили, например, у нас матросы Немнихер и Хернахер. Их вечно путали, да ещё и сокращали фамилии до неприличия. Ещё, в разное время служили Вова Кайф и Гена Халява, а также Степан Плут и Семён Градус, но парни все были хорошие.

Паша Гробман тоже был в общем-то неплохим парнем, по крайней мере, имел в этом плане большие задатки, но условия жизни не дали развиться им в полной мере. По мере взросления копилка его положительных качеств, конечно, полнилась, но не так быстро, как отрицательных, и скоро образовался явный дисбаланс. Тем не менее, на момент призыва в Вооружённые силы СССР в его характеристику можно было написать немало хорошего: физкультурник, член ВЛКСМ, не пьёт, не курит, хорошо кушает…

На призывном пункте из массы сверстников Паша выделялся здоровой розовощёкостью и пышным дородством, несколько, правда, рыхловатым. Именно про таких в старину говорили «кровь с молоком». Было не совсем понятно, за какие грехи его с такими данными военная комиссия закатала служить на подводную лодку. Совершенно непонятно и то, как с таким папой Паша вообще умудрился загреметь в армию.

Папа его, Семён Моисеевич Гробман, был видный хозяйственник и довольно-таки влиятельное лицо. Он заведовал продовольственной базой в городе Биробиджане и оставался, кажется, единственным в Еврейской автономной области евреем, не уехавшим в Израиль, когда это стало возможным. Видимо, занимаемое место было настолько тёплым, что все обещанные блага земли обетованной и рядом не стояли. Когда же папа о том пожалел, было уже поздно – его посадили. Стало некому «решать вопросы», в том числе в военкомате, и Гробман-младший отправился исполнять свой конституционный долг.

Служба на флоте у Паши не заладилась с самого начала: в первый же день по прибытии на корабль он получил по морде… Сам по себе тот факт ничего не значит, и заслуга в общем-то не большая: некоторые умудряются получать чуть ли ни ежедневно, а то и по несколько раз в день. Обычно так везёт самым ленивым, хитрым или особо тупым. Те, которые работящие и смышлёные этой чести удосуживаются гораздо реже. Паша не был ни тем ни другим, поэтому чего обижаться? К тому же и получил-то за дело: нарушил омытую кровью святую традицию подводников «не знаешь – руками не трожь!», едва прибыв на корабль, зачем-то стал дёргать ручки машинного телеграфа и попытался крутануть маховик на колонке продувания цистерн главного балласта. Ничего страшного, конечно, не произошло, но вахтенный центрального поста старший матрос Сапармуратов, воспитанный в лучших флотских традициях, от такой прыти бо́рзого карася на минуту забыл все матершинные слова и даже вообще русский язык и просто врезал Паше промеж глаз... Потом, когда обрёл дар речи и способность членораздельно выражаться, попытался объяснить, что так делать нельзя, обозвал чуркой тупорылой и загнал в гальюн делать приборку.

Для Паши это был шок. С ним никогда ещё так неуважительно не обращались, и он первый раз в жизни получил по мордасам! Странно, конечно, что человек, доживший до 18 лет, столкнулся с таким прозаическим явлением только на военной службе!

Ознакомившись впоследствии с биографией матроса Гробмана, я с удивлением обнаружил, что жизнь его складывалась так неудачно, что до 18 лет получить по морде ему было просто негде! Наличие трёх старших братьев сводило этот шанс практически к нулю. И как Паша того ни хотел, как ни нарывался, но отвесить сколь-нибудь существенную оплеуху ему так никто и не решился ни в детском саду, ни в школе, ни во дворе. Загубленное детство!

Такие тепличные условия впоследствии сыграли с ним злую шутку. В какой-то момент Паша уверовал в то, что он особенный, что всеобщее подчеркнуто любезное, а подчас и заискивающее отношение – это следствие каких-то его личных достоинств и заслуг. И что так будет всегда...

С годами его самомнение росло. Количество друзей – по большей части из числа крутившихся около подхалимов – ширилось. Что бы Паша ни творил, как бы ни наглел, он не только не получал отпора, но его даже никто открыто не осуждал. Тут имело значение и то, что благодаря папе-хозяйственнику в доме постоянно водился дефицит. У Паши были самые модные шмотки, самая крутая аудиоаппаратура и самые последние записи популярных рок-групп. Все стремились быть к Паше поближе. Скоро он обзавёлся многочисленной дворней, в числе коей были свои фавориты и шуты. За право приблизиться к венценосному телу плелись настоящие дворцовые интриги. Самомнение росло, внутренний голос нашептывал о всё новых достоинствах и, соответственно, об особых правах.

Это позволяло, не заморачиваясь моральными и никакими другими принципами, дать пинка замешкавшемуся на лестнице первоклашке, публично нахамить старшекласснику и весьма вызывающе вести себя с самыми авторитетными пацанами во дворе. Безнаказанность постепенно трансформировалась во вседозволенность. Хулиганы со всего района знали троицу старших братьев Гробманов с самой отрицательной стороны и благоразумно предпочитали с ними не связываться. Когда же Паша записался в секцию каратэ и, походив туда две недели, бросил, приобрёл ещё и некий таинственный ореол. При каждом удобном случае он дрыгал ногами, изображая из себя то ли Брюса Ли, то ли Чака Норриса, стал ходить пружинистой энергичной походкой, оттопыривая в стороны локти, от чего в двери порой приходилось протискиваться бочком. Долгими тренировками перед зеркалом Паша выработал такое непреклонное и неустрашимое выражение лица, что его стали бояться хулиганы уже и из других районов, а по городу поползли слухи о неком таинственном Паше-каратисте по кличке Гроб. Понятно, что теперь получить по морде ему было уже даже теоретически невозможно.

Проведя нежные годы в таком, можно сказать, вакууме, Паша пребывал в уверенности, что так будет всегда. Природная и приобретённая наглость, создаваемый вокруг себя таинственный ореол, позволяли ему до поры до времени избегать прямого контакта с жизнью. Но на флоте о его крутизне не знали (не успели, видимо, ещё сообщить), вот и, получив по физиономии, Паша испытал нешуточный шок. Но вместо того, чтобы задуматься, за что, почему и как впредь того избежать, он пришёл ко мне, непосредственному своему начальнику, и как когда-то старшему брату, на духу выложил: кто, где, когда…

Такая откровенность, скажу честно, поставила меня в затруднительное положение. Получив подобный сигнал, начальник обязан принять меры. Иначе это будет расцениваться как сокрытие факта неуставных взаимоотношений, что уже есть должностное преступление. Возникает дилемма: не отреагировать нельзя, но и отреагировать – не лучший выход. С одной стороны, это святая обязанность начальника – защищать своего подчинённого и не давать его никому в обиду, но бывает, что обращение к начальнику только усугубляет положение. Это ведь ещё в школе, да что в школе… – даже в детском саду к ябедам отношение особое.

И вот представьте себе моё положение: приходит восемнадцатилетний парнище, здоровый, ростом выше меня, хлюпает носом, трёт глазки, рассказывает и показывает, как матрос Сапармуратов ударил его сюда и сюда... Такого в моей педагогической практике ещё не случалось. Обычно приходилось мордобои выявлять, допытываться у «карасей», откуда у них фингалы и синяки на теле. И не чем иным, кроме как «упал, ударился», эти выяснения не заканчивались. А тут такая удача! Бери письменные показания, иди с ними в военную прокуратуру, и загремит обидчик – матрос Сапармуратов – в дисбат, чтобы другим неповадно было...

Я попытался объяснить Паше, что Сапармуратов, конечно, неправ, что нельзя распускать руки, но получил он всё же заслуженно – нечего было дёргать рукоятки и крутить краны, о действии которых не имеешь не малейшего понятия. Посоветовал больше так не делать и пообещал наказать Сапармуратова своей властью. Паша разочарованно на меня посмотрел, хлюпнул носом, согласно покивал головой и пошёл… К замполиту.

Терзавшие меня сомнения замполиту были чужды. Шумиха о неуставных взаимоотношениях в армии и на флоте в то время достигла своего апогея, и заму ничего не оставалось, как дать делу ход. Сапарумратова хоть и не посадили, но хорошо помотали нервы, продержали десять суток на гауптвахте и вынесли строгое прокурорское предупреждение.

Матросу Гробману в ту же ночь устроили тёмную, и с этого времени его жизнь превратилась в ад...

Глава 52 Щекотливая ситуация и её остроумное разрешение

Имея на памяти такой печальный опыт, я ни в коем случае не мог допустить, чтобы нечто подобное произошло и с Юшкиным. Билет у Самокатова непременно надо было изъять, но так, чтобы Витя оставался вне всяких подозрений. Как это обставить, я не знал, проблема казалась неразрешимой…

Вариантов не было никаких, а если и появлялись, то это был сплошной криминал. Подумалось, например, что если бы Самокатов умер, то вопрос решился бы сам собой. Некоторое время я размышлял о том, как приблизить это печальное событие. Я даже сходил к доктору и попросил дать мне какой-нибудь хороший порошок. Доктор не стал жадничать, но за неимением ничего лучшего предложил пурген. Я тоже не стал жадничать и взял не много – пару килограммов. Постоял, подумал… и вернул обратно. Заманчиво, конечно, если б Самокатов уже сегодня к вечеру умер от непрекращающегося поноса, но возникли вопросы технического плана – как ему такое количество порошка скормить, да и представилось, во что может превратиться отсек к моменту, когда Самокатов истечет последней каплей…

После долгих раздумий и сомнений я не стал брать грех на душу и решил всё же обратиться к командиру. Плотно прикрыв за собой дверь каюты, я рассказал ему о проблеме и о своих опасениях. Внимательно выслушав, командир мои опасения разделил, но проблемы здесь никакой не увидел. Более того, сказал, что сейчас всё решит и отправил ждать его в седьмом отсеке. Такая поспешность заставила меня вновь напрячься, и я уж было пожалел, что к нему обратился.

Но командир – он потому и командир, что найдёт выход из любого положения! Реакция на новые вводные у него была просто феноменальная. Случалось, что проблему ещё и сформулировать-то не успевали, а он уже начинал действовать. Вот и на этот раз, решив вдруг осмотреть корабль, командир вышел из каюты и двинулся по отсекам из носа в корму. По пути он выборочно проверял у матросов знание книжки «Боевой номер», служебных инструкций, а заодно и наличие в военных билетах необходимых записей. Скоро он оказался в седьмом отсеке и, когда дело дошло до Самокатова, словно ненароком выронил из его военного билета сложенную газетку. Тот её быстро поднял и принялся суетливо совать в карман. Командир заинтересовался, что это он там прячет и попросил дать посмотреть. Когда же из разворачиваемой газетки выпал злосчастный билет и, порхая, словно бабочка, стал медленно планировать на палубу, командир изобразил нешуточное удивление:

– Это что? Выиграл, что ли? А почему не хвастаешься? Ну-ка дай посмотреть!

Не найдясь, что ответить, Самокатов замялся, поднял билет и молча сунул его в протянутую руку.

– Ну и что тут у нас… – морща лоб, зашелестел газеткой командир. – О! Мотоцикл «Днепр»! С коляской! – улыбаясь, радостно воскликнул он.

– Ну поздравляю… Держи руку! – и, занеся для рукопожатия, вдруг руку опустил, посерьёзнел, нахмурил брови и подозрительно уставился на Самокатова:

– Чей? – в голосе командира уже звучал металл.

У Камаза не хватило духа сразу сказать, что билет его. Когда через мгновение он всё же решился, было уже поздно – командир не поверил. Пристально глядя в глаза, угрожающе поведя плечом, командир задал уже конкретный вопрос:

– Говори, у кого отобрал?!

И через мгновение, давая понять, что разговор по-хорошему сейчас будет окончен:

– Самокатов, в последний раз спрашиваю, чей это билет?

– Юшкина… – сипло выдавил из себя Самокатов, тяжко вздохнул и густо покраснел.

Глава 53 Бить иль не бить – вот в чём вопрос