Текст книги "Золотая корифена"

Автор книги: Юрий Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

вместо предисловия

«Приморск Тропниро перспективная разведка Гущину = Квадрате Б тр. 346 обнаружены большие скопления сардины тчк. Тралениям мешают сильные подводные течения зпт научная группа рекомендует провести серию суточных станций измерения течений что потребует некоторого увеличения продолжительности рейса тчк Радируйте ваши соображения Капитан СРТР Марлин Каплунов.

„Приморск Каштановая 53 Ледневой Наташе = Жив здоров работаем Гвинейском заливе посмотри карте боюсь Новому году не успею зпт Елку купи заранее а то не будет, крепко целую = Коля =

„Приморск радиоцентр СРТР Марлин Каплунову зпт Прохорову =

Целях ознакомления подводными течениями квадрате Б тр 346 проведите серию двтч десять двенадцать суточных станций тчк Рейс продляем двадцать суток зпт разъясните команде необходимость проведения указанного дополнительного обследования района == Гущин

„Приморск Тропниро Гущину

Восемнадцатого декабря оставили лодку четырьмя членами экипажа двтч штурманом Скачковым помкапи-таном науке Прохоровым гидрологом Кориным ихтиологом Ледневым тчк Чтобы не терять времени продолжали поиск рыбы соседнем квадрате тчк Девятнадцатого 13 часов вернулись но лодку не обнаружили тчк По-видимому сорвало мертвого якоря во время ночного шторма тчк Ищем предполагаем направлении дрейфа тчк Прошу дать указание капитану Макрели идущему Валвисбея порт принять участие поиске зпт лодке ограниченный запас продуктов воды = Капитан СРТР Марлин Каплунов=

„Приморск Троппиро Гущину

Ищем десятимильными галсами направлении ост тюка результатов нет тчк 22 декабря капитан СРТР Марлин Каплунов

„…Продолжаем розыски тчк 24 декабря = Каплунов =

„…Люди пока не обнаружены зпт подняли из воды спасательный круг с лодки весло крышку ящика глубоководной вертушки 27 декабря капитан СРТР Марлин Каплунов =

глава I

Позавчера на „Марлине"… – Ищем сардину, – Коварные течения. – Человек в мешке. – Жребий брошен; в воду прыгать мне. – Совещание у капитана. – Мы покидаем теплоход. – Ночной ливень.

– Нож! Быстрее! Заводи! Нож… ну где же он?.. Ведь был же здесь. Цепляясь рукой за борт, другой шарю под банкой: точно помню, всего час назад сунул нож сюда… Ага… вот он.

– Держи!..

Валентин протягивает руку, но лодка резко кренится, подскакивает на крутой волне, встает дыбом. От сильного рывка валюсь на спину. Угол ящика глубоководной вертушки больно врезается в правый бок. По ногам прокатывается анкерок с водой. Над головой оглушительно сталкиваются тучи. Вспышка молнии освещает бледное, испуганное лицо Станислава, упавшего рядом со мной, Петра, склонившегося над двигателем. Я вижу Валентина, его шевелящиеся губы и руку с растопыренными пальцами, протянутую ко мне.

– Нож!

Нож… вот он. Валя вырывает из моей руки нож, – , мы с Кориным вскакиваем и держим Валентина за брюки, ноги: свесившись над водой он перепиливает ножом туго натянутый толстый сезалевый канат. Там, на его конце, якорь, вцепившийся стальными лапами в грунт, А наверху, на другом конце, лодка, в ней мы.

Снова трескучий грохот. Молния зигзагами ввинчивается в мешанину кипящей воды. У самого борта высоко, кажется в полнеба, поднимается волна. От нее веет холодом, мелкой водяной пылью и резким запахом моря. Лодка судорожно дергается на канате, но волна подминает ее под себя, и тяжелый поток с ревом обрушивается в „Корифену“. Вода толкает в грудь, лицо, острыми буравами втискивается в уши, ноздри. Потом удар, По голове.

…Сознание приходит с ноющей, какой-то тянущей болью в висках. Я открываю глаза и тотчас закрываю их; по глазам хлестануло ослепительной голубизной. Боль в висках становится еще сильнее. И звон. Нудный, противный звон.

– Пришел в себя… – слышу я голос сквозь этот звон и опять открываю глаза: а, это Валентин Петрович Прохоров, помощник капитана „Марлина“ по научной части. Голос его легко узнать среди многих других: он немного, совсем чуть-чуть заикается. И поэтому говорит неторопливо, размеренно. Под его правым глазом фиолетово глянцевеет большущий синяк. На лбу царапина с подсохшей кровью.

– Ну, как г-голова?..

Теперь глаза уже привыкли к яркому солнечному свету, и я вижу встревоженное лицо Петра, сумрачную физиономию Станислава Корина, Рубашка на нем разодрана, а на шее завязан цветной платок.

– Ожил, детка? – спрашивает он.

Я внимательно всматриваюсь в его лицо: что-то в нем изменилось. Ах вот что! Не хватает одного зуба – темная щербина.

– Пронесло?.. – Говорить тяжело. От каждого слова в голову словно иголки вонзаются. Наверно, легкое сотрясение: когда падал, ударился головой о металлический борт лодки.

– Пронесло… – отвечает Валентин. – А еще чуть-чуть – и засосало бы. Ты не вставай. Л-лежи. Тебе отлежаться надо.

Да, надо отлежаться. Хоть и легкое сотрясение, но лучше не подниматься. Сейчас полежу немного, и все отойдет. Тошнота, боль в висках. И еще этот надоедливый, утомительный звон. Полежу, и все пройдет. Немного знобит. Крепко стискиваю веки, прислушиваюсь к голосам.

– Ветром нас утащило м-миль на двадцать – тридцать северо-восточнее от места, где мы делали станцию. А может, еще и д-дальше. „Марлин“ должен быть там в час. Сейчас шесть утра. Значит, лишь через семь часов они начнут нас р-разыскивать,

– Да, попали в приключеньице. Ха! „За бортом по своей воле!“ Ведь по своей же воле, парни, мы ввязались в эту историю!..

Корин. И, не открывая глаз, я представляю себе его высокую, плечистую фигуру с цветным платком на крепкой шее, его лицо с выдающимся подбородком. Немного разболтанный, развинченный, но в общем-то неплохой парень.

Значит, нас тянет на северо-восток. Вдоль побережья Гвинейского залива. А „Марлин“ лишь через шесть часов придет на то место, где вчера оставили нас. Уж так договорились: пока мы будем макать свои вертушки, измеряя на разных глубинах течения, он пошарит рыбку в соседнем квадрате. Они придут, а нас нет. За эти шесть часов ветер и течение унесут нас еще дальше: попробуй-ка найди. Видимость плохая: период ливней. Зима. То солнце печет, прожаривает до самых костей, то ливни. Холодные, тугие. Обрушиваются сверху тоннами воды. Повисли кругом тяжелыми синими портьерами, заслонили горизонт.

Тянет на северо-восток. Течения и ветер. И еще ливни… Ну да это ничего, найдут. Вечером будем сигналить ракетами – увидят… Ох, как же все-таки болит голова! Лучше уж не шевелиться, надо лежать. Рядом со мной примостился Бенка – наша маленькая обезьянка. Еще вчера Венка перебирался с мачты на мачту по антенне, а позавчера, уединившись в моей каюте, выдавливал себе на живот мыльный крем из тюбика и сыпал на голову зубной порошок – развлекался, а сегодня все мы терпящие бедствие, и Бенка тоже.

Позавчера мы еще были на „Марлине“ и мечтали о суточных станциях: чертовски надоело судно. Все надоело: бесконечные траления, работы в лаборатории, камбуз. Кок в последнее время ленился и кормил нас манной кашей. И с камбуза пахло детским садом. Все надоело. Но больше всего течения. Они замучили нас. Особенно позавчера.

Позавчера было так…

…Солнце жжет, кусает, словно взбесилось; того и гляди, кожа задымится, пойдет пузырями. Небо не голубое – белое от зноя. Палуба подпекает ступни через подошвы сандалий, и матросы перебирают, притопывают ногами, словно исполняют какой-то тропический танец. Матросы и боцман пританцовывают вокруг резко пахнущего водорослями, илом и свежей рыбой почти пустого трала. Опять неудача. Улова нет. Опять трал сначала полз по самому дну, сгребая всякую донную живность, а потом вообще захлопнулся, перепутался. Пятое траление в день – и снова пустышка. Снова мы поднимаем на борт не сардину, ради которой ушли так далеко от родных берегов, а донный сор: губки, кораллы, раков, крабов да с полсотни килограммов разнокалиберной рыбешки. То, что называется приловом. То, что полетит сейчас обратно за борт.

– Ч-черт бы побрал… – Тралмейстер с ожесточением сплевывает на дымящуюся паром палубу и пинает ногой трал. – Опять течения.

Чайки с криком носятся над нами. Птицы пристроились к „Марлину“ еще где-то у Конакри и путешествуют с судном третью неделю. К ночи чайки опускаются на воду. А утром появляются над мачтами „Марлина“ и ждут тралений: птицы подхватывают из воды помятых ячеями трала сардинок. Но вот уже несколько дней сардина ускользает от нас, и чайки негодуют. Птицы кричат, носятся над палубой „Марлина“, над водой, но в ней не видно жирных, серебристых рыбок: улова нет… На палубе тихо. Облокотившись о планшир, матросы курят, глядят в воду: опять проклятые подводные течения. Ну уж и местечко!.. За борт смотришь – вроде там все спокойно. Но это не так. Океан не спокоен в глубинах. Особенно здесь. В Гвинейском заливе. Там, в eгo водной толще, текут в разном направлении могучие водяные реки. Течения… Они то мчатся под килем судна по его курсу, и трал „плывет“, захлопывается, то несутся нам навстречу или толкают трал сбоку и сносят снасть, прижимают к грунту, перепутывают, скручивают. Не работа, а мучение. Рыбы нет. И уже в который раз!..

Спускается из рубки капитан. Хмурый, недовольный. За ним вразвалку идет Валентин Прохоров. Он обходит трал кругом, опускается на корточки и, раздвинув его, заглядывает внутрь. Словно и так не видно: пусто. Нет сардины. Попыхивая сигаретой, Прохоров вытаскивает из трала большого фиолетового краба и откладывает в сторонку. Кладет его на палубу вверх

лапами. Краб грозно щелкает своими мощными клешнями, но быстро успокаивается; солнечный удар…

– Т-течения, – говорит Валентин, поднимается и подходит к капитану, – б-будем мы их все же изучать? Или все вот так? На ощупь?..

– Берег молчит, – пожимает плечами капитан. – Без разрешения, сам понимаешь, нельзя.

– Дайте еще радиограмму. Сутки-двое мы м-можем выкроить…

Капитан пинает ногой трал. Словно это трал виноват во всем.

– Попробуем еще, – говорит он тралмейстеру. – Рыба-то здесь есть,

– Ну что ж, попробуем, – неохотно соглашается тралмейстер, – боцман, очищайте трал!

Матросы вытряхивают прилов и начинают разбирать трал. Работают вяло, неохотно. Переругиваясь, с выражением величайшей скуки и усталости на обожженных солнцем лицах. Матросов не трудно понять: с утра на раскаленной палубе. И все для чего?.. Ради очередной пустышки? Матросы хмурятся, косятся в нашу сторону. Уж так всегда в море: если неудачи, то виной всему „научники“. Кого же еще винить? Конечно же нас: Валентина, меня, ихтиолога Веню Огнева да гидрохимика Стася Корина. Хотя мы и не виноваты ни в чем. Но что будешь делать, если нет карт подводных течений этой части Гвинейского залива? Никто их, проклятые эти течения, не изучал.

– Рыб отбирать будете?.. – спрашивает боцман, кольнув меня своими острыми, совершенно выцветшими глазами. Он высок и костист. Руки длинные, светлеющие к локтям: несмотря на жару, Федор Степанович никогда не снимает рубашку. Там, под ней, белая кожа, которую так непривычно видеть в тропиках. А шея и кисти рук густо коричневые. Это солнце одело на Степаныча такой воротничок и такие перчатки, И еще у боцмана лысина в венчике рыжеватых негустых волос. Она совершенно бронзовая и такая блестящая, что в ней чуть ли не отражаются пролетающие над судном чайки.

Рыба вяло трепещет. Солнечные лучи быстро отнимают влагу, жабры сохнут, и рыба гибнет. Поджидая меня, матросы закуривают, задумчиво смотрят, как широко разеваются рыбьи пасти, вздрагивают жаберные крышки. Когда-то, в первые рейсы, я спешил любую ненужную рыбу кинуть в воду. Теперь знаю; бесполезно. Все равно пропадет. Раз уж дохнула горячего воздуха, если побывала на палубе, – брошенная в воду, всплывает вверх раздувшимся животом. Там ее и склюют вечно голодные чайки.

Большим металлическим сачком я копаюсь в улове, пытаясь отыскать что-либо интересное. Уж это моя обязанность – собирать в рейсе коллекции морских обитателей. И я вечно роюсь в рыбных ящиках. От меня пахнет рыбьей слизью, подгнившими водорослями и формалином. А боцман говорит, что от меня еще пахнет и спиртом: у всех судовых боцманов на этот счет очень тонкое чутье.

Так… что же тут интересного? От каждого траления я жду чего-то необычного. Какой-нибудь диковинной, неизвестной науке рыбины, животного. Ведь океан так велик, и неужели все его обитатели изучены, все его животные определены? Конечно же, нет. Ведь поймали знаменитого целаканта – рыбу, которая считалась вымершей пятьдесят миллионов лет назад!.. И поэтому я жду какого-нибудь сюрприза от любого трала. Жду. Копаюсь в уловах, ищу своего „целаканта“.

– Давайте побыстрее… – торопит боцман, – ребята, очищайте палубу!

Угрюмые потные ребята начинают швырять рыбу за борт. Чайки негодуя носятся над водой: нет, это не сардина. Эти крупные рыбы не протиснутся через птичьи горла. Ничего нового, интересного для меня нет. Все знакомые, надоевшие, как соседи по квартире, рыбьи физиономии. Ученые уже давно изучили их, окрестили.

– Отдать трал!.. – рокочет с крыла мостика усиленный радиодинамиком голос вахтенного штурмана. Тралмейстер отходит к лебедке, матросы разбирают снасть, сбрасывают за борт. Положив в ведро несколько рыбин: плоского красавца солнечника, раздувшегося колючим шариком фахака и ярко-красного юнкера, – я отхожу от ящика. По палубе ползут толстые маслянистые тросы-ваера, на них буксируется трал. Надо быть подальше от этих тросов. Случается, они лопаются, А это очень страшно, когда натянутый струной толстый стальной трос лопается и со свистом мечется но палубе.

Но вот трал за бортом. И так каждый день, траление за тралением. С утра и до позднего вечера на раскаленной палубе. А иногда и ночью тралим: наш трудовой день не нормирован, И поэтому матросы очень бережно относятся к каждой свободной минуте. Вот как сейчас: отдали трал и разбежались кто-куда. На ботдек, под шлюпки. Там можно растянуться в черной, густой тени и отдохнуть минут сорок-пятьдесят. Чуть вздремнуть, прикрыть уставшие, слезящиеся от солнечных искр глаза. Пока не рыкнет судовая трансляция, собирая всех к выборке трала.

А я иду в лабораторию. Она в полубаке: железный ящик, „духовка“, как мы ее называем. Несколько столов и полок с инструментами. Да, тут тесновато. Жарко и душно. И еще здесь очень качает: чуть поднимается небольшое волнение, как мы начинаем то взлетать вверх, то обрушиваться вниз. Неприятная штука. Но что поделаешь, судно наше небольшое, везде тесно, И в лаборатории тоже.

Венька потеет над бинокуляром: рассматривает рыбью икру, определяет степень ее зрелости. Прохоров у капитана, а Стась Корин устроился на небольшом диване, втиснутом между рабочим столом и переборкой. И конечно, как всегда жует. Ест что-то такое уложенное горкой на кусок хлеба с маслом. Аппетит у него прекрасный – в любое время суток способен есть. Крупный он, высокий мужчина, Стась. И поэтому теми порциями, которых нам вполне хватает, насытиться не может. Вечно требует добавки. А в лаборатории нашей часто пахнет не химикалиями, а вареными раками, крабами, жареной рыбой. Это Корин подкрепляет свой организм дарами моря.

– Хочешь креветочку?.. – говорит он мне и протягивает усатого, с черными бусинками глаз рачка, – Только сегодня креветки сырые. Хотел сварить, но наш ученый муж что-то не в духе, отнял колбу и расшумелся. Мол, здесь не харчевня, лаборатория! Прямо на глазах портится Огнев, Ешь. Ну что морщишься? Представь, что ты не Колька Леднев, а Тур Хейердал. Или Бомбар…

– Дай соли… – Как и Стась, я очень уважаю Хейердала и Бомбара. Книжки их, зачитанные до дыр, мы возим с собой из рейса в рейс. И чего греха таить, мы завидуем им: отчаянные парни! Вот нам бы так! В лодке бы, по океану… Чтобы по-настоящему познакомиться с его обитателями, а потом высадиться на какой-нибудь необитаемый островок…

Креветка пахнет тиной и еще чем-то неприятным. Со скучающим видом – ведь и Бомбар, и Тур с его друзьями запросто питались сырой рыбой, планктоном – я жую упругое сладковатое мясо. Корин, перестав двигать челюстями, заглядывает мне в лицо. Сделав над собой небольшое усилие, я проглатываю бутерброд с креветкой, и Стась одобрительно кивает головой.

– Блеск, правда? Я уже и планктон пробовал. Есть можно…

Я торопливо выхожу из лаборатории и с минуту, стиснув челюсти, стою, свесившись с планшира, над водой: креветка решительно рвется из желудка в родную стихию. Внутри так противно, что даже бальзовый плот Хейердала как-то меркнет, стушевывается… Фу, даже пот прошиб. А если еще пить сок, выдавленный из рыб?..

– Выбирать трал!..

Солнце в самом зените. Жжет. Кожа с шей, плеч, спин сходила уже по нескольку раз. А солнце вновь и вновь поджаривает, высушивает кожу, и она прозрачными, легкими лоскутами сползает с рук, лица… Жара. От нее ломит в висках, влага на глазах испаряется, и кажется, что под веки насыпан песок. Пойти под душ? Струя туго хлещет рядом с лабораторией. Но это забортная вода. Она теплая и так насыщена солью, что кажется густой. Вода нисколько не освежает. Стоит выйти из-под душа, как на теле выпаривается соль. Она легким едким налетом лежит на лбу, бровях, у ноздрей, во всех складках кожи. Наши тени, такие большие и солидные утром, совсем исчезли. Спрятались под ногами. Затаились… Уф, душно! А ведь сейчас тут зима. Зима!.. Это слово звучит как глупая, неуместная шутка: ничего себе зима.

Трал опять пуст. Лишь несколько медуз запутались в нем и теперь тают, расплываются голубоватым киселем. Снова течения, эхолот в рубке рисует на движущейся ленте жирную, зубчатую полосу – это под нами спешат куда-то косяки сардины. А трал пуст: течения скрутили его в тяжелый бесформенный ком.

Промысловики торопят, требуют, ждут от нас рекомендаций, ждут, когда мы предложим им новые районы лова. Ждут. А мы никак не можем приладиться к течениям; рыба есть, а взять не можем.

…Вечером собираемся в своей Лаборатории. Вечером здесь хорошо. Даже уютно. Может оттого, что не пахнет соляркой и камбузом, как в жилых помещениях судна. Может, из-за приемника, вымурлыкивающего джазовые мелодии, от настольных ламп, которые обычно стоят на тумбочках возле кроватей и невесть каким образом очутились на „Марлине“, в нашей лаборатории.

Курим, молчим. Огнев рассматривает через лупу годовые кольца на чешуе сардины, я потрошу солнечника, чтобы потом сделать из него чучело, а Валентин рисует скалозуба. Рыбу такую. У нее очень сильные, крепкие зубы. Рыбка интересна тем, что у нее ядовитое мясо. Валя уже третий рейс выискивает в уловах ядовитых рыб. И рисует их. Делает определитель ядовитых и опасных рыб тропической части Атлантики. У него это здорово получается, рыбы на рисунках как живые. Только Стась ничего не делает. Валяется на диване, пускает колеблющиеся, кривые колечки дыма и, щуря глаза, рассматривает фотографии девушек, прикрепленные кнопками над его рабочим столом. Это все его знакомые: Вера, Инна, Муза и еще кто-то. Станислав любит поговорить о них. И о других. С которыми дружил, встречался. Он, Корин, заметный парень. Высокий, симпатичный. Таких женщины любят. А вот мы его недолюбливаем. Уж очень он самоуверен, очень любит похвастаться своими подругами, их качествами и особенностями. И eщe он нам все уши прожужжал про своего „папку“, крупного работника одного из министерств. „Папка все может“, „если папка захочет“, „папка обещал…“ „Папка“ обещал, что заберет Станислава к себе в министерство и будет посылать его по разным командировкам: в Лондон, Париж, Рим. И Стась нам не раз живописал, как будет там ходить по ресторанам и варьете. Уже третий год мы слышим про эти „папкины“ обещания, но пока Корин плавает на судне инженером-гидрохимиком. И то мерзнет у ледяных берегов Гренландии, то парится в тропиках. Как видно, „папка“ не особенно торопится исполнить свои обещания…

– Ну как там дела с „Золотой корифеной?“ А? – хрустнув суставами, Корин поднимается, устраивается за столом. Пододвигает к себе мензурки, колбу с морской водой. – Это я к вам, Валентин Петрович…

Корифена – рыба. Красивейшая рыба тропиков, словно из куска золота откованная и обрызганная голубыми пятнышками. Но сейчас Стаська имеет в виду не рыбу. „Золотая корифена“ – условное название суточной станции по измерению подводных течений в Гвинейском заливе. „Суточная станция“ – серо, скучно. И Корин придумал; „Золотая корифена“. Стась всегда что-нибудь придумывает.

– Берег по-пока молчит… – Валя просматривает на свет мензурку с голубоватой жидкостью. – Молчит. Но я думаю, станцию сделаем. А м-может, и несколько.

– Далась вам эта станция… – не отрывая взгляда от чешуи, ворчит Огнев, – Рейсовое задание почти выполнено. Еще немного поползаем в заливе и домой. Баста…

– Чудак. Притопают сюда промысловики, и начнется у них, как и у нас: то улов, то пролов. Течения им все попортят. Ты, Веня… – Валентин замолкает. Он вообще немногословен. А тем более когда волнуется.

– Ха, парни, у него там невеста на берегу. Не дождется…

– Заткнись, Корин, – беззлобно откликается Огнев. – Просто надоело. Ведь пять месяцев за спиной… Как ты считаешь, Коля?

С Веней мы друзья. Третий рейс плаваем вместе. В одной каюте. И дома, на берегу, мы тоже дружим. Часто ездим на рыбалку, за грибами, на охоту. Он на „Яве“, а я на „летающем унитазе“. Так Веня называет мой мотороллер. Он поворачивается и внимательно смотрит в мое лицо: ждет поддержки. Что ж, конечно, он прав. Чертовски все надоело. Пять месяцев одно и то же: солнце, вода, рыба. И еще чайки: пищат, пищат. Лишь к вечеру стихают их голоса. Улетают. А утром опять начинают кружиться, кричать над мачтами теплохода.

– Мне очень хочется домой, ребята. Наташа заждалась наверно… – Я продеваю сквозь жаберные крышки солнечника нитку и отвожу глаза от настойчивого Венькиного взгляда. – Но если бы мы познакомились с течениями, то…

– Браво, Леднев… – восклицает Корин, – ты настоящий мужчина! Даешь „Корифену!“

– Станция… „Корифена“, – пожимает плечами Огнев, – Нам бы теперь на берег. В город. На асфальт. По нему так волнующе стучат каблучки женских туфель… А нас там нет.

В лаборатории становится тихо. Только в море, в длительном рейсе может человек почувствовать, каким же блеклым, пустым и несовершенным становится мир, когда рядом нет тех, кто может на берегу портить нам настроение, капризничать, дуться из-за пустяка. Каблучки женских туфель… Хорошо, когда они стучат рядом…

– Ха, парни, вспомнил историйку! – нарушает молчание Корин, – Поехали мы однажды с Музой в Светлогорск, на пляж. И вот…

Подвесив солнечника к трубе, протянутой по потолку лаборатории, я выхожу в темноту палубы. После прошедшего ливня воздух чист и свеж. Просто не надышаться. Не то, что днем, когда он горячими струями врывается в легкие. С левого борта судна подкатывается крутая зыбь, вестник далекого шторма. „Марлин“ раскачивается, но кажется, что мы неподвижны, а это небо колышется над фок-мачтой.

Из боцманской каюты рвется смех. Через иллюминатор, выходящий на палубу, видны веселые раскрасневшиеся лица. Они все словно в сизом тумане: дым. Все курят и окурки бросают в перевернутый барабан там-там. Его купил боцман в сенегальском порту Дакар, Приобрел, а теперь не знает, что с ним делать.

Боцман хрипловатым голосом что-то рассказывает, а я иду на корму. Здесь тихо. Только под ногами чуть вибрирует, вздрагивает палуба да бурлит, булькает вода, взбитая винтом. Иногда она вспыхивает белыми и голубыми искрами. Над головой печально и нежно попискивают ночные тропические птицы. Неслышными тенями мелькают над самой моей головой.

В сторонке, у спасательной шлюпки, темнеет фигура. Тралмейстер. Курит, размышляет о чем-то. Может, тоже о течениях, которые так замысловато путают, заматывают трал. Может, о своем, личном. На судне тайн не бывает. Все знают: жена молчит. Не пишет. Когда он затягивается, то красный огонек освещает суровое, замкнутое лицо. Ему едва за тридцать пять, но выглядит он значительно старше: почти вся голова седая. Говорят, что тонул. На севере. У берегов скалистых Шетландских островов остался на дне морском его тральщик и вся команда – хорошие, дружные ребята, с которыми он немало поплавал, немало половил рыбы. Тралмейстер часто сидит на корме вот так, один. Курит и размышляет.

– Не вешай нос, старина, – говорю я и кладу руку на его крепкое плечо, – все утрясется. Напишет.

Тралмейстер молчит. Он лишь слегка поводит плечом, и я снимаю свою руку…

…Проснулся глубокой ночью. С чего бы это? Зыбь мерно, неутомимо раскачивает теплоход. И он валится с борта на борт.

Но отчего так тревожно? В машине постукивает металл о металл да чуть слышны приглушенные голоса. Ах вот в чем дело: тихо. Двигатель молчит, – наверно, опять что-то не в порядке. Последние полтора месяца нас замучили поломки. Собственно говоря, подводит насос. Он гонит воду для охлаждения машины и все время ломается…

Двигатель молчит. Когда с берега приходишь на суд но, то первые дни, сутки голова болит от вечного грохота поршней и шатунов, доносящегося из машинного отделения. Невозможно уснуть: ляжешь, а голова дрожит, вибрирует на тощей, жесткой подушке. Но проходит неделя, другая – и к судовым шумам привыкаешь. О двигателе вспоминаешь лишь тогда, когда он внезапно останавливается и на судне становится непривычно тихо. Тревожно. Вот так сейчас… Ведь мы в океане. Здесь всякое бывает. Даже в Гвинейском заливе может налететь тропический ураган. Закрутит, замотает в своих водоворотах беспомощный теплоход и выбросит его измятый корпус где-нибудь на рифах…

Вот почему от наступившей тишины тревожно замирает сердце…

Жмурю глаза, считаю, но нет, не заснуть. Встать? Лень. Да и куда пойдешь? По нашему судну не разбежишься, не разгуляешься: негде, „Марлин“ невелик.

Может, Веню разбудить? Он спит надо мной, и „бельэтаже“. А я внизу, под ним, в „партере“. Стоит мне поднять ноги, слегка согнуть их в коленях, а потом резко распрямить, как он мгновенно проснется. Такой фокус я проделывал не раз. Но сейчас, пожалуй, не стоит. Пускай спит. Хотя когда у него бессонница, то он меня будит бесцеремонно. Потому что Вениамин Александрович Огнев – мой непосредственный начальник. Он инженер-ихтиолог, а я техник-ихтиолог. Я помогаю ему делать анализы рыб, собираю биологические коллекции и специальными сетками отлавливаю планктон – мельчайших живых существ, обитающих в толще океана. Это нужно для науки: рыбы питаются планктоном. Где планктон, там и рыбу ищи… Ладно уж, пускай спит. Он вчера допоздна просидел в лаборатории над чешуей. Определял возраст сардин.

В своей картонной коробке ворочается Бен. Наверно, снится ему, что прыгает по пальмам, в компания таких же шустрых мартышек, как он сам.

Я забираю Бенку к себе. Он любит спать со мной. Благодарно пискнув, Бен затаился у меня под мышкой, засыпает, тихо посапывая широкими влажными ноздрями. Он попал к нам на судно в Дакаре почти четыре месяца назад. Хорошо помню тот день: пришли в Дакар к полудню, в самый зной, но уже через полчаса около судна волновалась толпа: длинные, сухощавые парни в пестрых одеждах, которых Венька Огнев сразу же окрестил „баскетболистами“, и робкие, молчаливые женщины; на черных лицах их ярко выделялись белки глаз… Сухощавые „баскетболисты“ шумели и совали в руки матросов рогатые раковины, высушенных колючих рыб, статуэтки из тяжелого, как железо, эбенового дерева, шляпы, сплетенные из сухой травы, щиты, обтянутые кожей носорога, и короткие с зазубренными наконечниками копья, В обмен на всю эту экзотику парни просили мыло, одежду.

Мы только что собрались в город. Мне хотелось приобрести в Дакаре знаменитую посуду из тонкого и звонкого дакарского стекла. Но в это время пришел еще один человек. Он был худой и черный, как головешка. Ноги босые, светлые от пыли, руки тонкие, с широкими ладонями. На теле мешок. С тремя дырками: одна для головы, а две для рук. Спереди на мешке красовалась яркая фирменная этикетка: синяя пальма на фоне красного солнца. На спине чернела надпись: „Брутто —60 кг“. Заискивающе улыбаясь, сенегалец извлек откуда-то из-под мышки маленькую мартышку. На шее зверька болталась бечевка.

– Гоп, Бен… – крикнул человек в мешке и дернул бечевку.

Мартышка встала па задние лапы, а по новой команде подпрыгнула и перевернулась в воздухе. Вид у обезьянки был жалкий: испуганные глаза метались в орбитах, она мелко дрожала и, подчиняясь бечевке, все прыгала и прыгала по палубе… Заметив, что я внимательно наблюдаю за зверьком, сенегалец гортанно заговорил, прижимая морщинистую ладонь к развесистой пальме на груди, а потом сунул бечевку в мою руку и показал два пальца. Мартышка перестала прыгать и, сев на палубе, поковыряла своим пальцем носок моего сандалия.

– Черт с ним, с этим стеклом, – сказал я Веньке, – дай мне в долг тысячу франков…

Вечером Бена мыли, выискивали у него больших злых блох. Зашел боцман, измерил мартышку своими узловатыми, мозолистыми пальцами. А утром принес штаны с дыркой для хвоста и рубашку, сшитую из рукава своей тельняшки.

…Чудовищный рык проносится по каюте. Ух, даже сердце останавливается. Это наш судовой старпом. Только у него из всех вахтенных штурманов такая дурная привычка: прежде чем скомандовать подъем, он что есть силы дует в микрофон.

– Команде вставать! С добрым утром, товарищи!

Этой командой начинается каждый день рейса. Уже сто пятьдесят шесть раз день начинается только так: с громоподобного рыка и „доброго утра“. Для старпома оно доброе всегда. И в штиль, и во время зверского шторма, когда утомленные качкой марлинцы хватаются за койки. Штиль ли, шторм, лед ли скрежещет но обшивке, или вязкий туман цепляется за надстройки теплохода, дует ли жаркий, африканский ветер гарматан, для старпома все равно утро доброе и никаких гвоздей…

Жарко. Грудь словно в тисках: горячий воздух не прополаскивает, не освежает легкие, он сушит их. На палубе масляно поблескивают шестеренки, винты. Механики, испачканные с ног до головы, потные и злые, что-то развинчивают, свинчивают. „Полетела“ какая-то важная деталь. Под утро ее выточил на Станке старший механик Григорий Васильевич Арефьев и теперь, тихо сквозь зубы переругиваясь, он вместе с мотористом запихивает ее в маслянистое чрево насоса. Арефьев – невысокий, полный мужчина. И может, поэтому ему тяжелее всех. Глаза его покраснели, веки набухли, русые волосы мокрыми прядями прилипли ко лбу…

День бесконечен. За работой часы, дни, недели катятся быстро, но сейчас время остановилось. От солнца нигде не укрыться. Оно преследует нас везде. Помотавшись на палубе, я ухожу к себе в каюту, валюсь на койку и накрываюсь сырой простыней. Зыбь все не может успокоиться. С методичностью точно выверенного механизма она раскачивает судно. И когда „Марлин“ кренится на левый борт, в каюту заскакивает раскаленный добела солнечный луч. В нем мельтешатся легкие, прозрачные пылинки… Вентилятор с хрипом выбивается из сил и подпрыгивает на столе: одна резиновая его лопасть, похожая на оттопыренное свиное ухо, порвалась, и теперь вентилятор работает неровно, рывками. Он все норовит сползти со стола и грохнуться на палубу. Или взлететь… ввинтиться, как самолетный винт, в пыльный и душный каютный воздух. Ему ведь тоже, наверно, до чертиков надоело вот так весь рейс крутиться, крутиться. Вентилятор прыгает, рвется, но где ему: на изогнутую ножку накинута петля бечевки. Бечевка привязана к гвоздю, и никуда лопоухому не деться.