Текст книги "Золотая корифена"

Автор книги: Юрий Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Чайки, все так же тревожно и печально вскрикивая, носились над полосой прибоя. Иногда То одна, тодругая складывали свои крылья и с высоты падали прямо к воду. Невдалеке от нашего лагеря бегали по сырому песку длинноносые голенастые кулички. Точно такие же, какие я много раз видел невдалеке от своего дома, на болоте… Кулички что-то выискивали в песке. Наверное, жирных личинок и рачков. Они то вместе бежали по мокрому песку, спасаясь от волны, то так же дружно спешили за ней, когда волна, торопливо переворачивая гальку и битые раковины, отступала обратно. Кулички бежали за волной и все время втыкали свои длинные клювы в сырой песок или что-то шарили под глянцево блестящими ракушками. Бенка как после обеда забрался на пальму, так и не слезал с нее: лазал в ветвях и качался на листьях. То зацепившись за них руками, то повиснув вниз головой на хвосте.

– Воспитывали тебя, воспитывали, а что толку? Пойдем гулять, слышишь?..

Но Бенка сделал вид, что не слышит меня. Он даже отвернулся и принялся внимательно рассматривать кончик своего хвоста. А потом шмыгнул в самую гущу листьев и затаился там. Наверно, боялся, что мы опять уйдем в море и он больше не увидит этих чудесных деревьев с широкими, словно расчесанными гребенкой, листьями.

Взяв в руки бамбуковую палку, я натянул на ноги свои порядком истрепанные кеды, повязал на голову рубашку, вернее, жалкие лохмотья, в которые она превратилась во время высадки, и отправился в небольшую экскурсию на расстояние видимости от нашего лагеря.

Я иду по самой кромке сырого песка. Смирившиеся, побежденные волны лижут мои ноги, а я наступаю на них и разбрызгиваю сверкающими каплями.

Стоп… Что это торчит из песка? Какой-то острый зуб. Осторожно подковырнув его, я вытаскиваю из песка рогатую, колючую раковину. Вся она покрыта слизью. Из розоватого нутра неприятно пахнет гнилью. Это ничего. Слизь отчистим, внутрь зальем хлорки: там, в спиральных завитках, гниют остатки хозяина раковины – брюхоногого моллюска. Таких моллюсков с шиповатыми раковинами, наверно, много в воде – везде валяются осколки, ярко сверкающие на солнце перламутром. Шипы на раковине помогают удерживаться моллюску во время сильного наката: они врезаются в грунт, и волна не в силах швырнуть раковину вместе с ее хозяином на берег.

А вот еще одна ракушка. Светло-шоколадная, в желтоватых, расплывчатых полосах и пятнах. Сверху она совершенно круглая, а снизу плоская, с рубчатым отверстием. Вот в таких раковинах навсегда остается шум моря. Куда бы вы ни отвезли ее, хоть в пустыню, хоть в самый центр самого крупного города, стоит поднести раковину к уху – и вы услышите, как шумит накатная волна, как мчится ока по песку, переворачивая гальку. Правда, при одном условии: если у вас есть хоть немножко фантазии. Ну что ж, пожалуй, я так и сделаю. Отвезу эту раковину домой… Пускай мне шумит море, если я слишком засижусь на берегу. Пускай мне напоминает о нем. Хотя трудно предположить, чтобы я мог забыть его.

На камнях, торчащих из воды, греются крабы. Их очень много. И всяких – больших и маленьких. Крупные, с панцирями в две ладони, крабы занимают самые лучшие места – центр камня. А крабы поменьше теснятся по краям. Крабов на камнях так много, что кажется, будто камни шевелятся. При моем приближении крабы начинают покидать камни. Сначала в воду дождем сыплются мелкие крабики, потом покрупнее. А самые большие, те солидно, не торопясь отступают на самый дальний от меня край камня и тщательно изучают меня: кто такой? Откуда? Их глаза на подвижных стебельках шевелятся и то выскакивают из углублений, то прячутся. Я делаю шаг, другой… поднимаю свое бамбуковое копье… было бы здорово поймать несколько крабов и сварить… целюсь – и нервы у крабов не выдерживают. Они, смешно раскорячив ноги, прыгают в набежавшую волну.

Иду дальше, и океан продолжает щедро одаривать меня всевозможными подарками. В рубашке; которую я снял с головы, уже лежит красивая веточка коралла, совершенно белая, вся в острых отростках с небольшими отверстиями в виде розочек на краях. Через эти розочки коралловые полипы, создатели этих чудесных, твердых как камень «веточек», высовывали свои перистые, нежные щупальца. Рядом с веточкой лежит большой краб. Мне все же удалось добыть одного. Он очень большой, с панцирем, на котором морские черви соорудили множество белых известковых трубок-домиков.

Краб был старый, медлительный. И поэтому мне удалось оглушить его древком копья. Прибавилось к моей коллекции еще несколько раковин и небольшой пластмассовый буек с надписью: "Сделано в Дании". Как видно, здесь в заливе пытались что-то промышлять датчане. Покажу ребятам буек, а потом отдам Бенке. Пускай играет.

Однако пора, пожалуй, и возвращаться: солнце клонится к горизонту. Интересно посмотреть: а что там, вон за тем мысиком? Но нет, пожалуй, не стоит идти до мысика. Пора к лагерю. Пора…

…А в лагере под пальмами жарким бездымным пламенем пылал огонь. На палке ведро. Скачков в фуражке, в набедренной повязке и с неизменной трубкой во рту сидел возле костра. Подправлял палкой пылающие угли. Стась же и Валентин занимались странным делом: бегали на четвереньках, пытаясь кого-то поймать…

– Решили поужинать крабами… – сообщил Петр на мой вопросительный взгляд, – крабов тут на песке тьма!

Я заглянул в ведро. В нем кипела пустая вода.

– Нет. Пока еще ни одного не поймали. Не приноровились. Все ж у нас на двоих лишь четыре ноги, а у каждого из крабов по десять! Попробуй догони…

– По восемь, – поправил я Скачкова. – У всех крабов по восемь ног. И у раков тоже…

– Ну, что восемь, что десять… Носятся, проклятые. А потом шмыг в нору и тю-тю. Пожалуй, ни одного не поймают. Сейчас потушу костер.

– Нет, не туши! Будут крабы. Через полчасика – с полведра… Ну-ка дай вон ту тоненькую палочку.

Пожав плечами, Петр подал мне тоненькую палку, и я, оставив под пальмой свои находки, направился к незадачливым краболовам.

Действительно, крабов, живущих не в воде, а на песчаном пляже, здесь очень много. Куда ни кинешь взгляд, всюду виднелись кучки песка и темные отверстия норок. Возле норок настороженно вращали своими глазами-телескопчиками желтые, в оранжевых полосках какие-то мохнатенькие крабы. Стоило подойти поближе, как крабы вскакивали в норки, секунду-другую выглядывали из нее, а потом проворно шмыгали в прохладную, темную глубину.

– Эй, вы, жалкие дилетанты! – сказал я. – Смотрите, как это делается.

Корин, он в этот момент стоял в нелепой позе на четвереньках и глядел одним глазом в черную дырочку норки, из которой на него с интересом уставились крабьи глаза, даже не обернулся. Валентин же сел и стал смотреть в мою сторону. Я выбрал норку покрупнее, в которую только что спрятался краб, и всунул в нее палку. Крабы делают норки совершенно прямыми, без всяких изгибов. Вот это их и губит. Придавив краба палкой, я руками быстро отрыл рядом с норкой ямку и вытащил из-под палки полуживого краба. Варварский, конечно, способ, но что поделаешь: желудок властно требует пищи.

Через полчасика отваренные в соленой воде крабы звонко захрустели на наших зубах. Вкус у них был превосходный.

Солнце, добросовестно отсветив положенные часы, опускалось в какую-то сиреневатую пелену, повисшую над горизонтом. Оно было вишневым, неярким. Потягивая дымок из скачковской трубки, мы, не щуря глаз, долго смотрели на солнце, пока оно не скрылось за океаном.

Тотчас стало темно и тревожно. Ночь торопливо натягивала над нашими головами свой черный полог. В кустах, за нашими спинами, что-то затрещало и послышался непонятный звук.

– Лев… – прошептал Скачков, – чихнул от табака…

Корин засмеялся, но смех его был неуверенный: а кто его знает, может, там действительно лев. Или черная злобная пантера. А может, в тот момент, когда мы посмеиваемся над чихающим львом, из кустов совершенно неслышно и невидимо подползает гигантский питон. И будет совсем не до смеха, если он обовьется вокруг тебя и стиснет в ужасных объятиях. Все же Африка… В кустах опять что-то зашуршало, мы все испуганно обернулись туда, потом Петр подбросил в огонь Дров.

– Вахтенный, смотреть в оба, – распорядился Валентин, – чуть что – будить остальных. Уходим с рассветом. Поэтому сейчас всем спать.

В густой кроне пальмы попискивал Бенка: спать на пальме неудобно. Отвык. Да и страшновато, а слезать с дерева – примут ли? Ведь целый день он провел на дереве, дичился нас.

– Бенка, старина, иди сюда… – сонным голосом позвал Петр. Спустя несколько минут легкая тень скользнула по стволу и теплый комок прильнул к моему животу.

В двенадцать ночи, разбуженный Скачковым, я принял дежурство – Петр вручил мне наше бамбуковое копье и, зевая, лег возле Корина. Немножко повозившись, он быстро заснул.

Подбросив в костер несколько сухих палок, я, сжав в руке свое копье, отошел на десяток метров в сторону от нашего лагери и сел под пальмой. Океан чуть слышно шуршал волной, над заливом сверкал месяц. Было очень светло. Из воды в полусотне метров от берега торчали, словно черные, гнилые зубы, рифы… Из кустарников доносились пронзительные звуки. Это звенели, стрекотали цикады. Чуть слышно потрескивали уголья в костре. Он горел ровным огнем, лишь изредка вздрагивая от едва заметного дыхания океана. И тогда тени от пальм совершали на песке два-три па фантастического танца.

Ночь в Африке. Океан, пальмы… крик тропических цикад… И мы. Почесав древком копья щиколотку, я подумал, что, пожалуй, нужно подложить дров в костер. Ребята спали. Тоненько посвистывал носом Петр, что-то бормотал Станислав; корчился, подтягивал к груди стынущие коленки, Валентин. А я сидел у костра, размышлял: "Мы в Африке!.. В странной роли терпящих бедствие. Увидела бы меня сейчас Наташа: почти голый бородатый дядька с самодельным копьем. Ее муж. А ведь как смеялась когда-то, услышав от меня: "…в Африку хочу". Я и сам не был уверен тогда, что доберусь до этого континента. Но все ж добрался, хоть путь был долгим и окольным – через Камчатку.

Да. Камчатка… Но сначала был гудящий, гулкий вокзал. Наверно, он запомнился мне так потому, что еще там, на вокзале, когда мы уже сидели с Наташей в вагоне, когда у нас уже были билеты для проезда из конца в конец страны, я до конца не верил, что она едет со мной, И торопил минуты, ждал свистка, ждал, когда вагоны вздрогнут и перрон поползет мимо окоп назад. Мы уезжали. Вместе. Ехали во Владивосток, И еще дальше – в Петропавловск-Камчатский. Я был туда командирован. Так уж сложились обстоятельства.

Во Владивостоке – ты помнишь, Наташа?.. – я купил тебе большие красные цветы – лотосы, а когда мы на громадном белом лайнере шли Тихим океаном, завязывал твои косы на поручнях. Боялся, что упадешь в воду. Мы долго плыли по Японскому, Охотскому морям и Тихому океану. Мы видели китов и громадных морских зверей – сивучей. А потом на горизонте показались белые вершины вулканов. Один из них дымил – на фоне голубого неба завис фиолетовый столб. Это была Камчатка. Чудесный, удивительный край. Где живут сильные, мужественные люди, где есть горячие источники, медведи… где иногда земля сотрясается, а на берег налетают сокрушительные волны цунами… Дом, в котором мы получили комнату, стоял на крутом откосе. В одно окно была видна бухта. Другое глядело в земляной откос. Во время сильных ливней вода вместе с грязью пробивалась через щели окна и растекалась по иолу… Ты помнишь, Наташа, тот наш первый камчатский вечер? В комнате пусто. Мы сидели возле колченогого стула на чемоданах. Радио, черным ухом повисшее на стене, сипло играло спортивный марш. Шампанское пузырилось в стаканах, тени бродили по стенам…

А потом, уж такая у меня была работа: я очень много ездил. Бывал на Чукотке, Курилах, Колыме, в глубинных районах Камчатки. Бывало всякое. Однажды зимой в сорокаградусный мороз наша собачья упряжка провалилась под лед реки. Никогда не забуду: черные, разбегающиеся паутиной трещины на льду… черная вода полыньи… вожак, красивый, белый пес, с минуту цеплялся лапами за лед и выл, но потом и он исчез в кипящей воде. Но я не погиб – выдержал. Я добрел до жилья – долгих тридцать километров по заснеженной, морозной Пустыне. Потом в нашу жизнь вошло море. Оно плескалось внизу, казалось, у самого порога нашего дома. Корабли входили и уходили из бухты в, просторы океана. Снизу доносились то звонкие, задорные, то сиплые, простуженные вскрики теплоходов. Иногда они гудели все вместе отрывисто и тревожно. Это кто-то не вернулся с моря. Это кто-то никогда больше не сойдет с палубы судна на пирс. Когда мы весной вскапывали огород, около лопат кружились не грачи, а чайки. Океан. Вот он, совсем рядом. Он манил, звал. И однажды на парусной шхуне «Краб» я отправился в далекий Оссорский залив. Чуть накренившись, шхуна быстро мчалась мимо пустынных лесистых берегов. В парусах бился ветер, а около борта взрезали острыми спинными плавниками воду черно-белые косатки. "Мыс Африка…" – сказал капитан, ткнув чубуком прогоревшей трубки в обрывистый, покрытый блестящим натечным льдом, выступ. "Мыс Африка…" Ночью мне приснилась жаркая страна, знойное небо, смуглые люди… Африка! Вот бы где побывать!

Потом нас трепал жестокий шторм, и я проклинал тот момент, когда поднялся на шхуну… Тогда впервые я узнал, какая это радость – возвращение с моря в порт. Мы долго швартовались. Капитан, злой как черт, носился по ходовому мостику и сердито отдавал приказания простуженным голосом… А на пирсе мерзла ты. Терпеливо ждала, прикрывала от пронизывающего ветра букет – ветки с красными и золотистыми листьями клена. Ночью мы долго не могли заснуть. Я рассказывал о море, косатках и об Африке. В которой обязательно нужно побывать… «Море?.. Африка?..» – ты смеялась и трепала меня ладонью по голове. – «Хватит. Никаких морей. Никаких Африк. Слышишь?.,» Но я все же ушел в море, А потом и к берегам Африки. Мы искали и ловили рыбу в разных морях. Было много трудностей, штормов, ураганов… тоски по берегу. Было всякое. И всегда было постоянным одно – фигурка на пирсе".

…Что-то зашуршало. Я открыл глаза: прямо на меня неслышно неслось по песку что-то черное. Вскочив на ноги, весь похолодев, я занес над головой копье… что-то черное, колченогое тоже замерло. Пристально вглядевшись, я облегченно выругался и, как дротик, метнул свое копье. Оно вонзилось в песок, а "что-то черное" испуганно бросилось прочь. «Что-то» было крабом, тем самым песчаным крабом, которыми мы так превосходно сегодня поужинали. Вернее, я видел не самого краба, а его громадную, длинную тень.

Костер догорал. Острием копья я поворошил угли и подбросил еще несколько обломков сухих досок, найденных днем на берегу и принесенных к костру запасливым Скачковым. Пора было будить Корина. Несколько минут я любовался могучей фигурой и спокойно вздымающейся грудью. А потом бамбуковым древком начал щекотать его голые пятки: хватит спать, просыпайся…

глава VIII

Предательство. – Лагерь снимается; прощай, – «Корифена»! – Идем вдоль Африки, – Обед из мидий. – К обитателям голубой лагуны, – Прыгаем по камням. – Фляга с формалином и я. – Вдоль мангровы. – Черная вода, – Ночь на дереве

День на африканском берегу начался для корифенцев с неприятностей. Мы завтракали вчерашними холодными крабами и кокосовым молоком, как вдруг Бенка отбросил в сторону орех и встревоженно завертел головой. Мы тоже закрутили шеями, осмотрели залив, забелевший накатными волнами пляж. Потом взглянули вверх: на соседних пальмах болтались на хвостах, повиснув на листьях, и прыгали в ветвях шесть или семь мартышек. Точь-в-точь таких же, как наш Бенка, Только физиономии у них поглупее, да сами мартышки были более юркими, подвижными, В общем дикари…

Бенка отбросил в сторону орех, оглядел нас, потом посмотрел на пищащих мартышек и пулей взлетел на пальму. Раскачавшись на ветке, он перепрыгнул на другую, потом на третью пальму, а затем еще прыжок – и наш Бенка очутился в кругу себе подобных… Ну и гвалт же подняли они! Мартышки буквально взбесились. Они носились по дереву вверх-вниз, болтались на руках и ногах, повисали на хвостах и со всех сторон рассматривали нашего очумевшего от такой встречи Бенку. Он вертел во все стороны головой, зажимал уши ладошками и скалил зубы. Не то огрызался, не то смеялся. А мартышки что-то верещали, что-то объясняли ему, уговаривали его. Особенно старалась одна стройная длиннохвостая мартышечка. Она тоненько, возбужденно попискивала и осторожно, пожалуй, ласково дотрагивалась своей человеческой лапкой до Бенкиного носа, ушей, головы. И тот от удовольствия жмурил глаза…

– Уведут парня, – озабоченно сказал Петр и, сняв с головы свою просоленную морскими ветрами фуражку, показал ее Бенке. – Хеллоу, Бенка… на!..

Бенка, как любой юнга, очень любил морские фуражки. Особенно фуражку Пети Скачкова. Высшим удовольствием для него было играть с ней. То нахлобучивать себе ее на голову, то вообще прятаться под фуражкой. Нерешительно взглянув на изящную мартышечку, он соскочил с пальмы и взял фуражку.

– Держи!.. – воскликнул Петр. Мне удалось схватить Бенку за хвост, но тот огрызнулся и вцепился мне в палец зубами. Брызнула кровь, я разжал пальцы и Бенка одним духом взлетел на пальму в общество визжавших от страха и восторга мартышек. Там он уселся на ветку, прислонился спиной к стволу и гордо нахлобучил фуражку себе на голову. Это ничего, что из-под нее торчали лишь задние ноги и хвост. Бенка, по-видимому, считал, что она ему в самый раз. Мартышки онемели от удивления. А шустрая самочка тоненько, радостно пискнула и тоже влезла под фуражку. Потом Бенка скинул с себя фуражку и отдал ее стройной обезьянке. Мартышка зажала ее в зубах, прыгнула на одну ветку, потом на другую… затем на соседнее дерево, метнулась в кустарник. Бенка и все мартышки последовали за ней. Еще с минуту мы слышали их возбужденное стрекотание, потом шум прибоя заглушил звуки леса.

– Плакали, Коля, твои денежки, – сказал Стась, разгрызая клешню краба, – лучше бы ты купил звонкую дакарскую посуду или нож «Джага». Знаешь, такой; нажмешь на кнопку – и лезвие – вжик! – выскакивает из рукоятки.

Я промолчал. Было немножко грустно, а вместе с тем очень легко и как-то светло на душе… Ах, Бенка, Бенка… Счастливо тебе, старина, наш забавный юнга. Счастливо, тебе!

Все вещи мы сложили невдалеке от «Корифены» под пальмами. Потом немного постояли возле сиротливо лежащей на боку лодки. И пошли прочь. Мы еще долго оглядывались, как будто оставляли здесь на берегу нечто очень дорогое для себя. Да, потери: лодка и Бенка, Но что поделаешь: главное, что мы живы… Это главное. А приключений без потерь не бывает. Прощай, «Кори-фена», прощай, Бенка!..

На мыске мы в последний раз оглянулись и зашагали дальше. Впереди Валентин с копьем, за ним Стась и Петр с трубкой во рту. Последним вышагиваю я. На шее болтается маска с трубкой, а в руке я тащу свой бидон с формалином и всякой коллекционной мелочью. Ребята советовали бросить его, но я пожалел: бутылка с усоногими рачками, забавные рыбешки, медузы, краб, раковины… нет, как-нибудь дотащу. Кроме того, я сказал Петру, что лев в кустах чихал не от его табака, а от запаха формалина. И что пока с нами эта банка, никакой хищник близко не подойдет. Петр согласился с моими доводами и предложил свою помощь, на которую я великодушно согласился.

Мы идем по песку, по самой кромке прилива. Песок здесь прохладен и, главное, тверд. Мы идем по песку, а рядом с нами вышагивают длинные черные тени. Они такие большие и солидные, что и мы кажемся себе очень большими. С тенями путешествовать как-то интереснее и, пожалуй, спокойнее: они шагают все время рядом.

Накатные волны становятся сильнее, круче. Чайки носятся над их гребнями и падают в пену: рыбку ловят… А я все время отстаю. То раковину новую замечу в песке, то рыбешку, выброшенную волной, или веточку коралла, большущего колючего морского ежа или голотурию, похожую на оранжевый огурец. Валька сердито покрикивает на меня и даже угрожающе помахивает копьем. А чего махать-то? Успеем… Теперь-то мы на суше. И ничего с нами не случится… Ах, как хочется добежать вон до тех кустиков! Они как пламенем охвачены, цветут алыми и оранжевыми цветами. А над кустом порхает большущая, с крыльями, каждое в ладонь, бабочка. Крылья совершенно изумрудные. Когда бабочка взмахивает ими, кажется, что два сверкающих зеленым пламенем зеркальца то закрываются, то открываются…

– Леднев! Какого черта!.. – волнуется Валентин.

Подхватив бидон, я спешу за отрядом. Бегут как па пожар. Как будто в Африке они бывают каждый день… ах, какая бабочка! Я давно мечтаю о такой… О чудесной тропической бабочке, купленной не в иностранном порту в магазине редкостей, а пойманной самим.

– Ладно… потом поймаем, – утешает меня Петр, – давай твою проклятую флягу…

Отлив. В маленьких каменистых лужицах, в скользких, поросших водорослями бассейнах кипит жизнь. Множество игластых морских ежей, окрашенных в черно-фиолетовый цвет, группками скопились в прозрачных соленых озерах. Тут же мелкие и крупные звезды. Красные, оранжевые, с синими полосками и крапинками, Звезд так много, словно сыпались они ночью с неба, остывали и вот теперь тысячами разбросаны по всему берегу. А вот какая-то новая звезда: желто-восковая, пупырчатая и совершенно твердая. Опустив звезду в прозрачную лужицу, я ложусь животом на мокрый песок и вижу; снизу, из-под лучей, высовывается множество маленьких, почти прозрачных с нашлепками на концах ножек. Один из лучей вдруг приподнялся, и множество ножек потащили звезду под обломок кораллового рифа… Стоп, стоп… нечего тебе там делать, восковая звезда, а ну-ка, Петя, где ты там? Открывай крышку… поедешь ты, звезда, в музей… Нечего без толку ползать по берегу.

С больших валунов, виднеющихся на берегу, наблюдают за нами любопытные глаза ящериц. Завидев нас, они угрожающе приподнимаются на лапках, раздувают горло и быстро-быстро высовывают изо ртов черные язычки. Ящерицы очень пугливы и весьма любопытны. Вот одна соскочила с камня и, оставляя на песке цепочку маленьких следов, побежала, таясь за камнями, вслед за нами: люди… такое здесь встречается не часто.

Потом мы видим птицу. У птицы маленькая лысая голова с голой шеей и тонкий крючковатый нос. Птица сидит на песке и расклевывает выброшенную на песок водой тухлую рыбину. При нашем приближении птица неохотно расправляет крылья. Стоит так несколько мгновений, крутит головой, а потом, разбежавшись, взлетает.

Становится жарко. Тени укорачиваются. Солнце ожесточенно поливает нас своими лучами. Хорошо, Хоть ветер с моря. Он немного остужает тела, высушивает пот, взбадривает. Но все же тяжело. Пора бы и отдохнуть. Валентин смотрит на часы и машет рукой: привал!.. Фу… вот и отлично. Гуськом мы уходим под пальмы, расстилаем на песке брезент, и Валентин приказывает:

– Коля… – организуй орешков.

Легко сказать «организуй». Ребята думают, что если я вчера взобрался на пальму, то для меня это дело легкое, привычное. Конечно, я любил в детстве лазать по деревьям, но это было так давно. Однако не возражаю: все равно ведь кому-то лезть надо. Стась опускается на корточки, я становлюсь ему на плечи, и Стась поднимает меня. Теперь еще два метра – и вот они, орехи…

Несмотря на одуряющую жару, аппетит у всех превосходный. Мы довольно быстро расправляемся с последней рыбиной, и Корин, пока я отвернулся от мешка, уже выуживает и, жмуря глаза, обнюхивает полукруг колбасы. Наш неприкосновенный запас.

– Пейте молочко, детка, – советую я, – оно очень питательно. Почти пятнадцать процентов жира и пять – сахара.

– Не хочу молока, парни, – неохотно отдавая мне колбасу, сказал Стась, – я мяса хочу… чтобы зубам работу дать… Чего бы такого пожевать?

– Коля, подумай, пожалуйста, – просит меня Петр, – я тоже, понимаешь, хочу чего-нибудь такого. Ведь я мужчина, Коля. Я не могу жить одним молочком… В общем придумай… а?

– Устриц хотите?

– Давай устриц! Где они? – Корин встает, отряхивает с колен песчинки. – Петька, разжигай костер.

Забрав ведро, мы вместе с Кориным идем на берег. Прилив еще только начался, и большая полоса литорали свободна от воды. Искать долго не приходится: вот они, правда, не устрицы, а мидии – двухстворчатые моллюски, упрятавшие свое мясистое тело в темные, с фиолетовым отливом раковины. Их здесь много. Целыми колониями усыпаны камни, песок.

– Так здесь и живут? – спрашивает Стась, опускаясь на корточки. – Как же их волны не смывают?

– Попробуй потяни за одну из них…

Корин берется за самую крупную мидию, тянет, и вслед за ней тянется еще с десяток ракушек, плотно перепутанных какими-то крепкими синеватыми нитками. Нитки скрепляют не только моллюсков друг с другом; они, как якорями, вцепились в песок, за камни.

– Это биссус, Стась… Эти крепчайшие нитки, похожие на шелк, выделяются железами, расположенными в ноге мидии.

– А эти нитки красивые. И крепкие… смотри, какие упругие.

– Из них в Греции, Италии и на юге Франции изготовляют дорогие перчатки для женщин, кошельки, платки. Говорят, очень красивые.

Минут за двадцать мы насобирали с полведра крупных моллюсков, промыли их, очистили от нитей и повесили ведро над огнем…

Пир удался на славу. Скачков сказал, что дома он всегда будет употреблять "эти ракушки" в пищу. Живет он на берегу Курского залива, и там мидий очень много. Корин захотел расширить свои познания о мидиях, и я сообщил ему, что мидии обитают такими огромными колониями, что с отмелей, на которых поселяются моллюски, можно снять с одного квадратного метра до десяти тысяч моллюсков. А с одного гектара – до трехсот тонн мяса. В некоторых государствах существует специальный промысел мидий, а в Италии мидий разводят в особых питомниках. Там за ними ухаживают и регулярно снимают "урожай".

После обеда мы растянулись на брезенте, соорудив над своей головой некое подобие крыши из сухих пальмовых листьев. Это от солнца. Чтобы не очень сильно пекло… А я нашел на берегу засмоленную палку, может, кусочек палубной доски. Сняв с нее немного вара, залепил трещину в стекле маски, всунул в рот мундштук трубки и с копьем в руке пошел в воду, оставляя на песке странные следы; от босой ноги и большущий, лягушачий – от единственного ласта.

В этом месте образовалась большая тихая лагуна, отгороженная от залива грядой рифовых скал. На них гремел, бушевал прибой, а в лагуне вода лишь чуть заметно колебалась. Скользя и падая на заросших мохнатыми коричневыми, зелеными и бурыми водорослями камнях, я вошел в воду по пояс, промыл стекло маски и нырнул…

Вода расступилась, и чудесный мир красок окружил меня со всех сторон. Да, звуков не было. Тишина. Только краски и движение. Неслышное, бесшумное движение… Неуклюже подгребая правой ногой в ласте и левой, голой, я медленно плыл между громадными валунами над чистыми песчаными полянками. Я был не новичком в подводном царстве, й поэтому так приветливо кивали мне своими нежными вершинками-стеблями водоросли, дружелюбно покачивались оранжевые, желтые и белые веера горгонарий. Краски… какое обилие красок! Голубая, с зеленоватыми оттенками вода, вся пронизанная колеблющимися стрелами солнечных лучей, желтый песок весь в вспышках обломков перламутровых раковин и со всех сторон солнечные мазки: желтые, красные, зеленые, фиолетовые. Это водоросли и горгонарий; полипы, кожистыми, ушастыми наростами облепившие камни; пупырчатые губки, шарами приспособившиеся на обломках скал, в расщелинах, у оснований валунов; пузатенькие горшочки оранжевых асцидий; упругие мшанки, напоминающие чьи-то ветвистые рожки… И рыбы… Множество рыб. Стайками и в одиночку скользят они между камнями; поставив почти торчком хвостики, они копошатся вытянутыми губами в песке, взмучивая его и что-то отыскивая. Небольшие яркоокрашенные рыбешки то неподвижными точками застывают над кустиками водорослей, то, испугавшись чего-то, бросаются врассыпную. Глаза разбегаются в разные стороны. Краски, какие потрясающие краски! Совершенно диковинного тона расцветки, Совершенно необычные переходы: рядом с лимонно-желтым фиолетовый цвет, с сиреневым соседствует темно-зеленый. Ясно, что подводный художник-декоратор был поклонником абстракционизма.

Легкое облачко мельчайшего песка на одной из полянок привлекло мое внимание. Облачко и темная продолговатая тень, скользнувшая над песком. Уцепившись рукой за камень, я присел на корточки, присмотрелся. Нет, ничего не видно. Поднял голову: возле самой моей маски колыхались на камне удивительные оранжевые, пестрые цветы. Они, как на черенках, росли на твердых известковых трубочках. Я чуть шевельнулся – и цветы… завяли. Нежные лепестки шмыгнули в трубочки и затаились там. Нет, это не цветы. Это морские многощетинковые черви. Цветы и черви. Какое странное сочетание слов! Но ведь это море. Здесь, в подводных садах, живут черви, прекрасные, как цветы. Немного успокоившись, цветок опять расцвел пышным султанчиком – это выскользнули из твердой трубочки наружные жабры червя.

Взглянув на песок, я опять увидел густую овальную тень, скользящую над самым дном. А, это рыба-язык! Небольшая, длиной в ладонь, и совершенно плоская рыбка. Сверху все ее тело густо испещрено желтыми и оранжевыми полосками. Там же, наверху, два глаза и странно скособоченный рот. По всему краю тела нежные бахромчатые плавнички. Стоп! Рыбка опустилась на песок, чуть взмутила плавничками воду, и мелкие песчинки припорошили ее. Рыбка как бы одела чудесную шапку-невидимку: мгновенно слилась с песком. Исчезла из глаз. Наклонившись, я вытянул вперед свое копье: такого вида в музее, пожалуй, нет. Так, но где же она? Ага, вот… вот два темных блестящих пятнышка. Это ее глаза, наверно, Я ткнул копьем в песок, а рыбка… рыбка метнулась в сторону в полуметре от наконечника.

Всплыв, я отдышался и вновь погрузился под воду. Я плыл между валунами над песчаными полянками, по которым скользили солнечные блики, и почти на каждой полянке видел совершенно иных рыб, нежели на предыдущей. Вот здесь пасется небольшой табунок ярко-оранжевых усатых барабулек. Они очень похожи на наших обыкновенных речных пескарей. И образ жизни у них тот же: рыбки плывут над самым дном И своими чуткими усиками обшаривают песок, Boт усики что-то учуяли. Рыбка встала торчком и начала разбрасывать песок головой и грудными плавничками. А, червяк попался! Рыбка потянула его, но червяк был большой и упругий, он сжался, и рыбку, словно резинкой, дернуло к песку. Отчаянно затрепетав своими плавничками, она снова потянула червяка за хвост, тот вытянулся тонкой кишкой… на помощь барабульке бросились другие рыбешки, и общими усилиями они выдернули извивающегося червяка из песка. Тотчас вся стайка набросилась на него и немедленно разорвала в клочки.