Текст книги "Лунная радуга. Этажи (Повести)"
Автор книги: Юрий Авдеенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)
ЭТАЖИ
Глава первая
«САМОВОЛЬНАЯ ОТЛУЧКА»
Мне опять приснился наш тральщик. И боцман Шипка, склонившийся над рундуком. И глаза боцмана – невеселые, как у обиженного юнги.
– Нет. Вы, может, и дождетесь, когда я уволюсь в запас. Но запомните: порядок в запас не увольняется. – Голос боцмана был тверд, словно корабельная обшивка.
Потом плыли огни справа по борту. Волны окатывали палубу и, шипя и пенясь, сползали за борт. А вверху, на капитанском мостике, кто-то большой, в мокром реглане громко кричал:
– Эхо… пеленг… дистанция!
Я проснулся и сел, вытянув ноги под просторным, но тяжелым одеялом. Шторы на окне не были задвинуты. И хорошо был виден угол комнаты и магнитофон, стоявший на столе. На спинке стула висели мой новый пиджак и гражданские брюки. Туфли стояли под стулом. И пахло сапожным кремом.
Мне стало неловко. Я понял: это не дело – разуваться в спальне. Здесь не кубрик, где по тревоге за секунды нужно попасть ногами в ботинки. Даже самое благое правило следует применять с учетом изменившейся обстановки – так учил боцман Шипка.
Стараясь не шуметь, я встал с кровати и вынес туфли в прихожую, под вешалку. Дверь во вторую комнату, большую, была закрыта, но все равно оттуда доносился храп Еремея. И я убедился, что у братца богатырские легкие. И пожалел Елену Николаевну. Конечно же, до моего приезда она спала в этой маленькой комнате.
Стало понятным театральное удивление на лице Стаса – теперь он удивлялся только так – и всплеск руками:
– Дорогой Макс! Ты словно зачарованный. Это верно, что Еремей твой брат. Но верно и другое: его двухкомнатные тридцать два метра – не гостиница Москва.
Факт! Здесь и спорить нечего.
Я тихо прикрыл за собой дверь. До окна ровно четыре шага. Пятью этажами ниже лежал пустынный, продутый ветрами проспект, и высокие фонари стояли над ним, склонив головы.
Примостившаяся под окном батарея, жарко нагретая, обожгла меня, когда я коснулся ее коленями, потянувшись, чтобы распахнуть форточку. Воздух с улицы, пахнущий дождем и бензином, нехотя вползал в комнату. И лишь когда я закурил и дым, причудливо извиваясь, поплыл к форточке, стало заметно, что тяга есть, но она там, под потолком, над моей головой, а на постели по-прежнему было душно.
Я посмотрел на часы, которые взял со стула. Два часа.
Вот и сменилась вахта… Поеживаясь со сна, сейчас кто-то стоит на юте. А ветер гуляет по бухте, и волны идут накатом, низкие, чепуховые. Хуже, если льет дождь, или падает мокрый снег, или туман, потеряв совесть, разлегся над морем. Тогда нет видимости. И гудки вспугивают ночь. Разные гудки, грубые и мягкие, звучные и хриплые, как и человеческие голоса. А прожектора словно сверла. Но туман, он хуже бетона: его не раскрошишь, не расколешь, не раздавишь…
Был случай, когда вот в такую ночь я стоял на вахте. И буксир из Новороссийска в трех метрах прошел у нас по левому борту. Я был тогда еще салага и не очень понимал, что к чему, а вот у боцмана Шипки седины прибавилось.
Все-таки странно и немного не верится, что больше не придется стоять на вахте, что не нужно ждать построений, что можно, черт подери, сейчас одеться, обуться и пойти по Москве куда глаза глядят, не спрашивая на это ни у кого разрешения.
А если так и поступить?!
Флотская привычка сработала безукоризненно, оделся быстро, точно на подъеме. Теперь аккуратнее, чтобы не скрипнула дверь, не щелкнул замок.
Что ни говори, а неудобно беспокоить в поздний час гостеприимных родственников.
На лестничных площадках пахнет кошками. И перед домом ни единой души. Странно слышать топот собственных шагов, так и кажется, что кто-то догоняет. А улицы длинные, словно морские мили.
Я люблю шагать и размышлять о жизни. Так лучше думается. Меньше путаницы в голове. Не верю, что можно открыть что-нибудь дельное, сидя в кресле.
Боцман Шипка учил:
– Беспорядок и хаос в мыслях могут позволить себе лишь актрисы и поэты. Мозг моряка должен работать точно и надежно, как хороший компас. Моряк обязан увидеть главное, отбросить второстепенное. И сделать правильные выводы.
Легко сказать: увидеть главное. Будто главное – это гриб-боровик, который прячется там, под кустиком. Да, чтобы отличить главное от второстепенного и никогда не ошибиться, нужно, наверное, не голову на плечах иметь, а Большую Советскую Энциклопедию.
Но боцман Шипка еще и говорил:
– Все знать и все мочь на земле нельзя. Но к этому нужно стремиться.
Он был начинен нехитрыми истинами, точно море рыбой. И, словно бывалый рыбак, выуживал их столько, сколько хотел. И эти истины боцмана Шипки были далеки от проповеди, как земля от солнца, потому что входили в нас при самом дружеском участии швабры, щелочи, масла… и даже простой морской воды.
Прости, боцман… Я сейчас не знаю, главное ли для меня Алла или нет, но думать мне хочется о ней.
Когда Елена Николаевна поднесла к своим близоруким глазам телефонную книжечку, а потом назвала номер и сказала, что меня просили позвонить по этому телефону, я, естественно, спросил:
– Кто?
– Маленькая тайна, – ответила Елена Николаевна. А Еремей добродушно ухмыльнулся.
Но я сразу понял, чей это телефон. Просто немножко не верилось, что она еще помнит обо мне. И сердце предательски защемило, и я почувствовал, что оно у меня есть и что с ним надо считаться.
Телефон лежал на низеньком столике, как свернувшийся котенок.
– Алло, – сказал я.
– Да. Кто это? – спросила трубка Алкиным голосом. И я растерялся, услышав этот голос. И промычал что-то нечленораздельное, как бычок, которого укусил слепень. Но у Алки было кошачье чутье. И она вопросительно произнесла:
– Максим?
– Так точно, – ответил я. Мне еще хотелось сказать: «Есть!» или пехотное «Слушаюсь!», но повода не было.
– Приехал… Я рада.
– Ты не писала мне.
– Да.
– Ты могла бы мне писать. Матросские письма – бесплатные. – Я понимал, что несу чушь, но уж так получалось.
– Ой! Брюзжишь, как пенсионер. А я хочу видеть тебя. Приходи минут через десять. Я только поправлю волосы…
Я пошел. Но знал, что мы поругаемся. Собственно, ради этого мне и хотелось ее увидеть.
Вечер трусил холодной изморосью. Не успел я выйти за угол дома, как лицо стало влажным, словно покрылось испариной… Октябрь месяц редко баловал москвичей погодой. Я помнил, четыре года назад, когда призывался во флот и Алла провожала меня на Курском вокзале, дождь лил с библейской силой. Он лил и в предыдущие дни, студеный, густой. Накануне мы приходили прощаться с Красной площадью, у ГУМа Аллу пришлось переносить на руках, потому что поток захлестнул ее туфли. Я без спроса взял Аллу на руки. От неожиданности она не могла сказать и слова, лишь ужасно покраснела. Народа на улице оказалось немного. И все спешили и смотрели себе под ноги. Но было светло. И когда я поставил ее, Алла сказала:
– Вдруг из Кремля смотрят? Что о нас подумают?
– Поймут правильно.
Дождь стучал о камни. И Красная площадь ершилась маленькими фонтанчиками. Размытые купола Василия Блаженного напоминали яркие осколки радуги, застрявшей на крыше старого храма.
Мне всегда было приятно вспоминать этот день. Хотя тогда и ничего не случилось. Но часто в часы вахты или ночного дежурства я видел мокрое лицо Аллы… И ждал писем, но письма не приходили… Честно, я не терзался и не мучился, как некоторые другие… Вот только дни. Они стали похожие, словно дольки разрезанного яблока.
Я нажал кнопку звонка. Дверь чуточку приоткрылась.
– Это ты? – спросила Алла, не выглядывая.
– Так точно.
– Не входи сразу…
– Есть! – гаркнул я.
Слышал, как открылась входная дверь. И когда вошел в прихожую, никого не увидел.
– Салют! – устало сказал я. Это, конечно, было пижонство, но мы в классе приветствовали так друг друга. И мне казались совершенно необходимыми какая-то деталь, какое-то слово, которые напомнили бы нам прежние наши годы и сейчас, в этот вечер, помогли бы создать настроение если не полной искренности, то хотя бы дружеского понимания.
– Я блондиню голову, – ответила она из ванной. – Располагайся.
Все в комнате было иначе. Старую мебель куда-то выбросили. И теперь в правом углу стояла низкая тахта. Такой же приемник. На приемнике плоский портсигар. Модное кресло. И шкаф. Книжный шкаф, в котором не было книг. В верхнем углу на стекле краской, гостовским шрифтом написано: «ШКАФ-МУЗЕЙ АЛЛЫ ПЕТРОВОЙ». На полках лежали экспонаты. Соска, возле нее листок бумажки: «Алла начиналась так…» Тетрадка в косую линейку, на которой видны неумелые фиолетовые палочки и красная цифра два. Пояснительный текст: «Первая двойка». А вот особо ценный экспонат. Он лежит под стеклом. Записка, которую я бросил Алке на уроке. «Ты мне нравишься больше всех на свете. Давай с тобой дружить. Максим». Тут же ее ответ: «С мальчишкой? Мне будет стыдно». На нижней полке – латаные валенки и серый старушечий платок. Пояснительный текст: «Кустанайские друзья».
Что-то показное и немножко фальшивое было в этом шкафе-музее. И я боялся, что и Алла стала такой же.
Она вошла. Стрижка, как у большинства девчонок, под мальчика. Волосы светлые, а раньше были черные, словно у цыганки. Я не узнавал ее, как и комнату, в которой она жила. Худшие мои опасения оправдывались.
Все было уже отрепетировано. Она остановилась. Сощурила глаза, у нее всегда была эта привычка, протянула руки:
– Ты стал совсем взрослым.
– Я с радостью вернулся бы в пятый класс…
– Это даже не фантазия, – сказала она. – Только прыгуны имеют право на три попытки. Для остальных – другие правила.
Она подвинула кресло. Взяла с приемника плоский портсигар. И, вероятно, хотела присесть. Но, взглянув на будильник, быстро повернулась ко мне и спросила:
– Ты умеешь чистить картошку?
Я считал, что ругаться еще рано, поэтому мирно сказал:
– Случалось. Отрабатывал наряды на камбузе.
Я обещала маме приготовить ужин. Ты любишь картошку с селедкой? У меня есть черноморская селедка и «Мастика». Я привезла ее из Софии.
«Мастика» – это хорошо. Но пусть не думает, что я очень покладистый.
– Только брось сигарету. Вы, московские девчонки, все посходили с ума.
Мы пришли на кухню. Алла надела передник. Я не удержался – это вырвалось помимо воли:
– Ты и здесь, как с картинки… Не могу представить тебя в латаных валенках и платке…
Она перестала улыбаться.
– Меня ругали по всесоюзному радио… Я поехала на целину и убежала… Первый год там было трудно, но интересно. Палатки, мерзлый, как камень, хлеб… И песни и гордость… Первый год… А потом? Жизнь стала налаживаться. Я поняла – там будет как везде. Умные девчата выходили замуж за трактористов и рожали детей. Яслей не было. Девчата сидели дома, не собирали ни грамма хлеба и считались патриотками. А я вернулась в Москву…
– Чтобы выйти замуж в столице. – Я сделал первый выпад.
– Жены нужны и тут… – сказала она, выбирая картошку. – Я жила с ним четыре месяца. На большее не хватило. Он ревновал меня ко всем. Даже вот к этому музею. Он кричал, что стюардессы – это вообще… Говорил всякие гадости…
Я знал, что из нее никогда не получилась бы актриса, она быстро увлекалась, и забывала свою роль, и становилась нормальным человеком. И даже очень хорошим.
Но стоило ей замолчать и немного подумать, как она вновь начинала пижониться. И это я замечал уже, когда мы учились в школе.
– Знаешь что, – сказал я. – Большое упущение со стороны государства, что девчонок в обязательном порядке не призывают в армию. Конечно, на флот вашего брата, вернее, сестру пускать не нужно. Но для пехоты вы вполне созрели. И чтобы на пузе поползать, на посту помокнуть, окопы порыть. Хотя бы годик. И старшиниху бы вам такой закваски, как наш боцман Шипка… Сколько бы в стране сокровищ появилось.
– Такое ценное предложение нужно зафиксировать на бумаге. И послать в Верховный Совет.
– Вот вымоем руки… Надеюсь, бумага в доме найдется.
– Сколько угодно… Ты по-прежнему пишешь стихи?
– Нет.
– А я думала, ты станешь поэтом.
– У меня другие планы.
– Какие?
Она произносила короткие фразы. И они не мешали ей помнить, что она играет. Я бы мог ей рассказать, что серьезно решил поступать в медицинский. Но это вызвало бы у нее улыбку, и она продолжала бы притворяться.
Я спрятался за усмешку, точно за броню. Развел руками, и картофельная кожура упала на пол.
– Приглашал меня один сослуживец в Гагры… На водной станции спасателем работать… Чего смеешься? По большому знакомству устраивают… Полный комфорт: лодка, плавки, шляпа из белой козлиной шерсти. Скажешь – не жизнь?
– Сезон кончается.
– Реалистка ты. Я это еще в школе заметил. Ты со мной и дружить стала потому, что я тебе примеры решал.
– Я допускала это из симпатии к вашей милости…
Очистки падают на пол.
– Извини… – Я присел на корточки и стал собирать картофельную кожуру.
– Встань, – сказала она. – Все равно буду подметать кухню.
– У тебя красивые ноги, – сказал я.
– Знаю… Лучше займи вертикальное положение. Серьезно, что ты думаешь делать? – спросила она.
– Жениться на тебе…
– Ого, – на лице ее выступил румянец. – А если я не захочу, – шутливо сказала она, но я понял, что это не простое кокетство.
– У тебя кто-то есть.
– Допустим… А что? Я не имею права…
– Право все имеют.
Было ясно, что скандал не состоится. Она восприняла бы его как проявление ревности. И я почувствовал нервозность, точно спортсмен, проигрывающий матч. Проявил слабость и поплатился.
Когда вспыхнул газ и Алла поставила на конфорку кастрюлю с картошкой, я сказал:
– Мне чего-то не хочется «Мастики», и селедки тоже… Тем более что нам в течение четырех лет давали ее на ужин.
Ничья! Она даже не проводила меня до дверей.
Но едва я вышел из подъезда, как она раскрыла окно и крикнула со своего второго этажа:
– Максим! Максим, ты сумасшедший… Я не думала обидеть тебя, полагая, что с тобой можно говорить как со взрослым…
– Все мы немножко дети… Только поэтому человечество еще способно улыбаться.
Вот так, боцман Шипка. Видимо, голова у меня – не компас.
Сколько же сейчас времени? Около четырех. Рассвет еще часа через три… Что это за площадь? Рижский вокзал. Но почему здесь самолет? Он двигается через площадь к Крестовскому мосту. Подсвеченный редкими уличными фонарями, напоминает гигантскую рыбу. Где ее выловили? В каком море? Сходство с рыбой усиливает отсутствие крыльев. Самолет – целый, непомятый… Но крылья почему-то везут две другие машины. А первая, натужно ревя, тащит корпус…
Я подумал, что самолет упал прямо в городе. А может, не упал, а приземлился. И люди остались живы. Только крылья обломались. Но это не страшно. Крылья сделают новые.
– На выставку везут, – сказал постовой милиционер и зябко повел плечами. – На ВДНХ.
Выходит, что этот самолет никогда не поднимется в небо. Он будет стоять возле фонтана. Представлять своих крылатых собратьев. Год, два, три, четыре… А потом его спишут на металлолом.
Когда я вернулся домой, Еремей и Елена Николаевна уже не спали. Еремей разминался с гантелями. А Елена Николаевна жарила на кухне сырники.
У Еремея вытянулось лицо. А Елена Николаевна засмеялась:
– Мы думаем, что он спит. Ходим на цыпочках. И даже радио не включаем…
– Виноват, – сказал я. – Прибыл из самовольной отлучки.
Глава вторая
ПРОБЛЕМА НОМЕР ОДИН
– Вы не заблуждайтесь и не настраивайте себя на то, что в жизни вас будет оберегать штиль и сопровождать попутный ветер. Море еще потреплет вас, и ветры будут разные, в том числе и встречные, – боцман Шипка прятал за спину свои большие, просоленные руки. И продолжал: – Каждый день, каждый час у всякого нормального человека есть проблема номер один. И когда он решит мучившую его проблему, первой становится другая, та, что была проблемой номер два. Так бесконечно…
Это я говорю вам к тому, что настоящий моряк не должен дружить с покоем и, словно тюлень, обрастать жиром.
А Стас оброс… Он, конечно, никогда не был моряком, потому что из-за плоскостопия не служил ни в армии, ни на флоте. Но он был моим другом. Самым близким, самым лучшим. И я привез ему в подарок тельняшку. И повторил слова боцмана Шипки, под которыми готов был подписаться:
– Не могу равнодушно относиться к человеку, если увижу на нем тельняшку.
– Спасибо, Максим, – сказал Стас. – Я буду хранить ее, как реликвию.
– Нет. Не надо хранить. Ты носи ее. Она теплая.
Он никогда не отличался душевной проницательностью. Но мы были друзья. И я прощал ему это. Он сказал:
– Ну что ты, старик! Кто же сейчас носит тельняшки, когда в продаже столько шерстяных вещей.
Мне сделалось чуточку обидно за Стаса. Но я не стал с ним спорить. А он вынул из письменного стола авторучку, на которой была изображена женщина в купальнике. Поднял ее пером вверх. И купальник пополз вниз, обнажая загорелые плечи женщины.
Я обалдел от удивления. Потому, что на корабле не видел ничего подобного. И Стас остался доволен произведенным эффектом. Сказал:
– Бери, Макс. Это твоя!
Он всегда любил делать подарки. Еще в школе… Однажды он подарил мне настоящую футбольную форму. И майку, и трусы, и бутсы. Он тоже играл в футбол. Но стоял в воротах, потому что не мог из-за своего плоскостопия долго бегать. И у него был хороший черный свитер, и перчатки, и наколенники, как у рыцаря. А у меня ничего не было. Мы жили тогда бедно. Еремей еще учился в институте. Мать преподавала в начальных классах, у нее была совсем маленькая зарплата, и пособие, которое я получал за погибшего отца, было тоже невелико. Футбольная форма являлась пределом моих мечтаний. Она даже снилась мне по нескольку раз в месяц. И Стас принес динамовскую форму. И сказал:
– Таскай, старик!
Я спросил:
– Где ты взял?
– Достал, – многозначительно ответил Стас. Это было его любимое словечко. И я, конечно, не придал ему значения.
Я играл в этой форме месяца полтора за нашу школьную команду. И стирал ее сам и гладил.
А потом Стас пришел озабоченный. И спросил:
– Где форма?
Увидев ее чистой и выглаженной, он бросил и футболку и трусы на пол, стал топтать их ногами. От одной бутсы отодрал подошву плоскогубцами. Я подумал, что он свихнулся с ума. Или, может, какие-нибудь идиоты оговорили меня в его глазах. Но я не угадал. Причина была совсем другая. Стас получил разрешение в спортобществе (какими путями, не знаю) взять списанную футбольную форму.
А взял почти новую. Об этом как-то узнали. Потребовали, чтобы Стас предъявил форму. Тогда он сделал с ней такое, что на складе ее оценили, как утиль. И он принес мне и футболку, и трусы, и бутсы обратно. Но я сказал:
– Не нужно.
– Да брось ты, – убеждал Стас. – Какая разница?
Но разница была. Хотя я тогда и не смог ее объяснить Стасу.
Многие учителя, и девчонки, и мальчишки считали Стаса хитрым, пройдошистым парнем. И удивлялись, как я с ним дружу.
Но он мне нравился. А еще больше нравилась мне его родная сестра Алла. Стас был старше Аллы на один год. Но они почему-то пошли вместе в школу. И все мы учились в одном классе.
Четыре года, которые я провел на флоте, многое изменили. Видимо, этот период, с восемнадцати до двадцати двух лет, надо рассматривать как период становления взрослого человека. Видимо, в сорок лет можно, расставшись с другом, вернуться через четыре года и увидеть, что ничего не изменилось, ну, может быть, морщин чуточку прибавилось. А в восемнадцать лет так не бывает…
Теперь Стас работал директором большого мебельного магазина. У него была однокомнатная кооперативная квартира и автомобиль «Волга». И квартиру и машину, как говорил Стас, ему купил отец, который уже давно не жил с их матерью и трудился где-то на Севере, в системе Дальстроя.
Я не заметил, чтобы Стас сильно изменился внешне. Правда, стрижка теперь у него была «ежиком», тогда как раньше он носил длинные, как у монаха, волосы, зачесанные назад. Когда ему случалось нагнуться, волосы спадали, закрывали и рот, и нос, и все лицо до самого подбородка.
Но вот манера держаться у него стала другая. Если раньше при всех своих недостатках (у кого их нет?) Стас все-таки был рубаха-парень, то сейчас как-никак со мной разговаривал начальник. Друг, но чей-то начальник.
– Мне думается, – говорил Стас, – свою гражданскую деятельность тебе следует начинать в приемной райжилотдела. Получение квартиры или там комнаты дело хлопотливое и времяемкое. Куй железо, пока горячо…
С квартирой получилось вот что. Когда я уходил служить, мать оставалась жить в старом доме на Маломосковской. Два года спустя она умерла. Заколоченная комната все это время числилась за мной. Но девять месяцев назад старый дом сломали. Всех жильцов переселили в новые квартиры. Теперь, демобилизовавшись, я имел право на получение жилой площади.
– И не вздумай объяснять, что ты живешь у брата. Никакого брата у тебя нет. И ночуешь ты, демобилизованный старшина второй статьи Максим Ткач, на железнодорожном вокзале…
Я робко возразил. Вернее, усомнился в необходимости подобного спектакля.
– Здесь тебе не корабль. Здесь я получше твоего лоцмана Шипки разбираюсь…
– Боцмана.
– Лоцмана, боцмана – это уже детали.
На другой день состоялся такой разговор:
– Ты был у Аллы… Она мне говорила. Честно, я никогда не верил в то, что у вас что-нибудь получится. Ты слабый человек. И она слабый. Не верю, что двое слабых могут составить силу. Я искренен, как на исповеди. Она моя любимая сестра. Но самое святое для меня – объективность. И я скажу тебе… Алла красивая особа. Но на таких не женятся. Не делай большие глаза. Хоть ты и старшина, но наивный мальчик. Да, есть такая категория красивых и в общем-то порядочных девушек, на которых не женятся. А если женятся, то бросают… Тут уж ничего не поделаешь. Ее величество природа! Выпьем за природу!
Потом еще разговор:
– У тебя же есть гражданская одежда… Мне казалось, что твое прощание с робой будет менее трогательным.
– Она еще пахнет морем.
– За четыре года оно могло бы осточертеть.
– Ты видел его с берега. А я с палубы.
– Да, Макс, зря ты бросил писать стихи.
– Она тебе и об этом сказала?
– Очень трудно все таить в себе.
– Почему они разошлись? Он был старше ее?
– На восемь лет. В пределах нормы. Ему не нравилось, что она летает стюардессой.
– Были основания?
– Их всегда можно придумать. Она вылила на него тарелку с супом.
– Да… В семье все должно быть иначе.
– Ты видел семью с берега. А она с палубы.
…И еще разговор:
– У меня в магазине не хватает грузчиков, Максим. Приходи завтра к девяти, если хочешь подхалтурить на карманные расходы.
– Подхалтурить? Как это расшифровать?
– Слушай и запоминай. Заработок до ста рублей – халтура. До трехсот – работа. Выше – творчество. А я, Макс, в душе художник. Хоть и в творческом союзе не состою…
Через неделю я пришел к выводу, что, видимо, не квартира, не учеба, не работа, а взаимоотношения с другом станут для меня в ближайшее время «проблемой номер один».
Я понял на флоте, что такое дружба. И мне не хотелось терять Стаса.
