Текст книги "Лунная радуга. Этажи (Повести)"

Автор книги: Юрий Авдеенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Попутчица

Я завидую ребятам, которым все в жизни ясно и понятно. Это, наверное, потому, что не принадлежу к их числу, что лишен способности предвидеть, склонен путать и впадать в ошибки.

Я раскрыл дверь и влетел в санчасть, словно у меня выросли крылья. Сестричка в белом халате и в белой косынке подняла голову. И я замер от неожиданности.

Черные волосы. Глубокие глаза. Маленькое личико с узким подбородком.

– Маринка!

Да, это была та самая девушка, с которой я познакомился в поезде по дороге в Ленинград. Мы тогда долго болтали с ней в тамбуре. Она угощала меня семечками, я ее мороженым.

– Слава. – Она растерялась, покраснела, но, вне всякого сомнения, обрадовалась нашей встрече.

Я шагнул к ней и обхватил ее за плечи. Но она смутилась в моих объятиях. Мне сделалось неловко. Я понял, что больше никогда в жизни не обниму ее вот так, запросто, как могу обнять Истру или Асирьяна.

– Как ты сюда попала, Маринка?

– Я всегда жила здесь.

Она хлопала длинными ресницами и нескладно прятала руки.

– Отлично. Докладываю, рядовой Игнатов в ваше распоряжение прибыл.

– Порядок прежде всего, – сказала она, играя в начальника, как мы, мальчишки, когда-то играли в Чапаева. – Снимите шинель. Я запишу вашу фамилию. Потом примите ванну…

Она хмурила брови, но глаза у нее были совсем не злые, и, прикусив кончик языка, старательно водила ручкой в книге больных. Записав фамилию, имя, отчество, год рождения, она тяжело вздохнула и, посмотрев на меня, совсем дружески сказала:

– Тебе нужно побриться…

– А может, нет, Маринка, – возразил я, вспомнив наставления Лили.

– Посмотри в зеркало, ты похож на… – Маринка запнулась.

– Раз я похож на… Я побреюсь.

– Вот и хорошо. А пока я приготовлю ванну.

Она оставила дверь открытой. Я слышал, как журчала вода и Маринка напевала какую-то веселую песенку…

Я побрился, принял ванну. Надел халат, безобразный. как и все его больничные собратья.

– Врач придет утром, – сказала Маринка. – А пока пополощи рот шалфеем. И прими аспирин и пирамидон…

– А может, мне нельзя принимать пирамидон, может, он мне противопоказан…

– Пирамидон всем можно, – убежденно ответила Маринка, – тонизирующее средство.

Маринка присела на край койки.

– Я думала, мы никогда не встретимся… – сказала она.

– Так не бывает… Если люди чего-то очень хотят, судьба обязательно идет им навстречу.

– Ты болтун, – улыбнулась Маринка.

Потом она взглянула на часы и заявила:

– Пора спать…

– Не уходи, – попросил я.

И она осталась. В палате лежал еще один больной. Но он давно спал, завернувшись в одеяло. Бледный свет луны падал сквозь замерзшие окна на стены. И лицо девушки (я лежал и смотрел на нее снизу) казалось мне таинственным и красивым.

Я взял ее руку. Маринка нагнула голову. Глаза ее блестели. И тогда я поднес ее руку к своим губам. Маринка выдернула руку и убежала.

«Обиделась или нет?» – гадал я.

…Меня разбудил шум за окном. Гудели машины… Я поднялся с постели… Наступал рассвет. Холодный воздух врывался в распахнутую форточку. Свет фар бил в окна, и окна плыли по стене, по потолку и потом исчезали в дальнем углу комнаты. Слышались отрывистые команды. Полк возвращался с учений.

Утром пришла Маринка, принесла термометры.

– Доброе утро, – сказала она. И улыбнулась.

Не обиделась, значит.

– Сейчас придет врач, – предупредила она. – Как твой флюс?

Однако бессовестный флюс пропал без всяких лекарств, словно воздух больницы сам по себе оказался целебным.

В палату вошел врач, крупный мужчина с выправкой строевого офицера. Он заглянул мне в рот. Сказал:

– Будем удалять.

Я понял, речь идет о моем зубе. Прищурив глаз, врач щелкнул меня в челюсть и спросил:

– Больно?

Я кивнул головой.

– Хорошо, – удовлетворенно заметил он и щелкнул вторично.

– Ой! – вскрикнул я и едва не укусил его за палец.

– Но, но… Оставьте троглодитские замашки, – недовольно пробурчал врач.

Потом он смотрел второго больного. И, наконец, ушел…

Я ждал Маринку. Но она не появлялась до завтрака.

– Маринка, ты забыла, что существует наша палата, – печально заметил я.

Она легко сжала мою руку, И тут же, словно испугавшись этого жеста, покраснела.

– Мне всегда бывает плохо после завтрака, сказал я.

– Хорошо. Я прослежу за вашим здоровьем, товарищ больной, – шутливо пообещала она.

Я ждал Маринку после завтрака. И она пришла. Но пришла хмурая и сказала, что меня ожидают гости. На мой вопрос, какие гости, она вымолвила:

– Накрашенные…

И демонстративно хлопнула дверью.

Я спустился вниз. В приемной сидела Лиля. На ней была темная шубка и такая же шапочка. Из-под шапочки выбивались светлые волосы. Прихваченные морозом, они казались отлитыми из золота. Она поднялась мне навстречу и разочарованно сказала:

– А вы побрились…

И, увидев ее глаза, красивые и голубые, я почувствовал себя виноватым. Таким виноватым, будто взаправду совершил тягчайшее преступление.

– И флюс спал…

Делаю жалкую попытку сострить:

– Зато я в халате.

– Все больные в халатах… Это не представляет особого интереса для художника. А вчера вы были незаменимым типажом.

– Для вас он тип, а для нас больной, – решительно заявила Маринка. – Мы обязаны заставить его побриться и вымыться…

Лиля повернула голову в ее сторону. И в глазах Лили Маринка без труда могла прочесть: «А вас не спрашивают, девочка». Потом она вновь посмотрела на меня и сказала:

– Хорошо. Я нарисую вас в халате.

– Здесь не рисовальня, а больница. Никто не позволит заниматься здесь художествами, – не унималась Маринка.

Лиля вновь с некоторым удивлением посмотрела на Маринку и, чему-то улыбнувшись, сказала:

– Я договорюсь. Минуточку…

Она скрылась в кабинете врача.

– Маринка… – позвал я.

Но Маринка, насупившись, вышла из приемной.

Дверь из кабинета врача отворилась. Лиля с улыбкой взглянула в мою сторону. За ее спиной показался врач. Он крикнул:

– Маринка, пропустите в палату художника.

– Слава, вы сядете у окна, – говорит Лиля. – И не смотрите на меня так…

– Я хочу помочь вам снять шубу.

– Спасибо.

Я помогаю Лиле снять шубу. Вешалки в палате нет. Я кладу шубу на кровать. Лиля остается в брюках и джемпере. Она раскрывает альбом, садится на табурет и, закинув ногу за ногу, кладет альбом на колени.

– Однако вы быстро попали под влияние этой девочки, – говорит она словно между прочим.

– Я такой, – говорю я. – Я легко попадаю под влияние девочек.

– Эта ваша девушка очень ревнивая, – говорит Лиля и делает первые штрихи в альбоме.

– Ерунда. Она принципиальна по долгу службы…

– А я думала, она влюблена в вас, – улыбка дружит с Лилей.

Она склоняется над альбомом и смотрит на меня из-под бровей. Она необыкновенно красива. И она знает это.

Солнце сеет лучи на впаханных морозом окнах. Свет, проникающий в палату, выглядит непрочным и искусственным.

Лиля поднимается и показывает мне рисунок.

– Похож? – спрашивает она и смеется глазами.

Я придирчиво разглядываю себя.

– Вообще да…

Мне хочется сказать еще что-нибудь. Но я как завороженный смотрю на Лилю и вдруг чувствую, что ей тоже передалось будоражащее душу настроение. Я смотрю на нее и вижу, как блестят ее губы и глаза…

Не знаю… Но могло случиться все что угодно, если бы в тот момент дверь не отворилась… И в палату без стука ворвался Мишка Истру.

– Привет, лазаретник! – крикнул он. Но вдруг, узнав Лилю, внезапно осекся.

– Знакомьтесь, – небрежно говорю я. – Мой друг Михаил Истру.

Они пожимают друг другу руки. Истру делает мне глазами знаки, подчеркивая непостижимость происходящего.

– Угадываешь? – Я показываю Мишке рисунок.

– Это ты, Славка! – Он поворачивается к Лиле и говорит: – Никогда не думал, что в таком маленьком гарнизоне может скрываться такой крупный художник.

– Я не люблю, когда надо мной смеются, Миша, – говорит Лиля. Она говорит это шутя, но в голосе ее чувствуются угрожающие нотки. Нет, эта девушка не даст себя в обиду.

– Лилечка, я от всего сердца… – И Мишка насильно пожимает ей руку.

– Славка, – говорит он. – У меня есть колоссальная новость. Сегодня майор Гринько вызвал добровольцев в полковую художественную самодеятельность. Нам предстоит дать антисамогонный концерт в селе Зайцево.

– Почему нам?

– Я записал тебя и себя.

– Падаю, Миша! В один прекрасный день ты запишешь меня в загсе.

– Я этого не сделаю, – говорит Истру и почему-то подмигивает Лиле.

Лиля говорит:

– Миша поступил правильно. У нас хорошая самодеятельность. Я тоже участвую…

– Я это чувствую, – заявляет Истру. – Мне интуиция подсказывает. Не горюй, Славик, наш успех обеспечен. Мы прогремим и в полку. Нас повезут и на окружной смотр. Мы будем жить в номере с телевизором, ночным светом. И будем мыться в ванне на казенный счет… И все очень просто: твой аккомпанемент, моя интерпретация.

– Дорогой М. Истру! – восклицаю я. – У меня начисто отсутствует голос.

– Зачем он нужен, спрашиваю? Это совершенно лишнее для эстрадных куплетистов. Достаточно того, что ты солируешь на гитаре…

– Я бренчу, а не солирую…

– Он хорошо играет, – вступает в разговор Лиля.

– Делайте со мной, что хотите, – говорю я и опускаюсь на койку. – Но из санчасти меня не выписывают.

– Ничего, – говорит Мишка, – выпишут.

Лиля берет с кровати шубу и с помощью обходительного Истру надевает ее.

– До свидания, – весело прощается она и уходит.

– Черт тебя принес, – говорю я Мишке.

Он смотрит на меня немного обалдело и шепчет:

– Как ты познакомился с ней? Ты просто гений…

В полку говорили: «Трудно попасть в санчасть, а еще труднее выписаться оттуда».

Зуб мой уже давно покоился в эмалированной урне, а я по воле любопытного доктора, обнаружившего у меня бронхит, все носил больничный халат, валялся на койке и в третий раз перечитывал купринскую «Яму», единственную книгу, воистину неисповедимыми путями оказавшуюся в санчасти. Я нашел ее за печкой, среди вороха старых газет, предназначенных на растопку.

– Что читаешь? – спросила Маринка, заглянув в палату. Она уже больше не дулась и приходила ко мне.

– Книгу, – ответил я, переворачивая страницу, где какой-то дилетант пытался нарисовать голую женщину. Он рисовал ее послюнявленным химическим карандашом, оставив для потомства отпечатки грязных пальцев.

– «Яма», – прочитала Маринка. – Санкт-Петербург… Такая старая. Можно мне посмотреть?

– Здесь нет картинок.

– Все равно.

– Нельзя.

Я отстранил руку. Маринка сделала вид, что не интересуется книгой. Спросила:

– Ты принимал таблетки?

– Принимал.

– Скажи, эго правда, что художники рисуют обнаженных людей.

– Все великие и невеликие художники поступают именно так.

– Но ведь стыдно…

– Предрассудки, – ответил я. – А почему ты этим интересуешься?

– Просто хочу все знать.

– В Ленинграде есть Эрмитаж. Музей в общем такой… Там много любопытного.

– Зайду при случае, – пообещала Маринка и вдруг, изогнувшись, выхватила книгу и, как юла, завертелась по комнате.

– Ха-ха, – смеялась она, размахивая книгой.

Книга распахнулась, и, конечно, на той самой странице. Так бывает всегда.

– Твои художества? – спросила Маринка, разглядывая рисунок.

– Ну, допустим…

– Лиля научила.

– Настолько я и сам умею, – возразил я. – Но ответь мне, Маринка. Только честно. Тебе не нравится Лиля?

– Что ты? Я ее обожаю. Она мне платье хотела подарить. Только я оказалась гордой и не взяла. Просто… Я что-то знаю. И не скажу.

Маринка бросила мне книгу.

– Любуйся…

– Я не думал, что ты такая злюка.

– Я не лучше других… Но перед Лилей у меня есть преимущество.

– Какое?

– Я не рисую обнаженные фигуры. Она тебя тоже без халата рисовала? – Маринка показала язык и хлопнула дверью.

«Рисует обнаженные фигуры, – думал я над словами Маринки. – Специфика искусства. А Маринка просто глупа».

Яблоки

Я выписался накануне присяги.

Еще с вечера у всех ребят в роте чувствовалось настроение, не похожее на обычную субботнюю успокоенность, когда уборка закончена, в клуб старшина разрешил не идти и ты сидишь на стуле в ленинской комнате, где друзья задумались над шашками или письмами… И стоит тишина, какую можно услышать лишь после отбоя.

В тот вечер все было не так. Все было, как перед Первым мая, Новым годом… И в глазах у ребят искорки, словно мы поем песни. А песни мы совсем не поем. Мы драим пуговицы, бляхи. Подшиваем подворотнички… Была команда. Но если б ее и не было, все равно предстоящее утро мы встретили бы в наилучшем виде. Завтра нас ожидает день – один из тех, которые не повторяются дважды в жизни…

Мы стоим в двухшереножном строю, торжественные и серьезные. Выходим на середину. Читаем текст присяги. Но голос иногда срывается. Это понятно. Мы волнуемся. Мы произносим слова, простые и не новые, как объяснение в любви.

Верно! Это и есть объяснение в любви. Только не девушке. А вон той березке, белке, снегу, железнодорожному гудку, друзьям и песням. Всему, что зовем мы одним большим словом – Родина.

Я вспомнил день. Давний день. Сорок второго года. Тогда мне едва стукнуло семь лет. А Туапсе бомбили по десять раз в сутки. Недалеко от нашего дома располагалась воинская часть. Сиреневые кисти глицинии свешивались над длинным решетчатым забором, окаймлявшим двор. А во дворе стояли солдаты. Много солдат. Они были построены буквой «П». Они выходили на середину двора, читали присягу и целовали знамя…

А несколько дней спустя на этом дворе расстреляли предателя. Я не знаю, что он там натворил. Но… Солдаты, как и в прошлый раз, были выстроены буквой «П». Где-то в центре, по линии между правым и левым флангами, была выкопана яма подчеркнуто неопределенной формы.

Предателя вели вдоль строя. У него было обросшее лицо и руки, связанные за спиной. Он резко и часто поворачивал голову из стороны в сторону, словно еще не верил в то, что должно было случиться. Он был не страшен. Наоборот, его скованные движения напоминали прыжки загнанного зайца. Его поставили на колени у самого края ямы. И стали читать приговор. Стоя на коленях, он продолжал вертеть голову из стороны в сторону. И ничего не говорил. И чем скорее приближался приговор к концу, тем быстрее и бессмысленнее становились его движения…

Маленький бледный капитан, чем-то напоминавший нашего соседа – учителя пения Вадима Владимировича, выстрелил ему в затылок из автомата… Я молчал потрясенный. Был август сорок второго года. В городе пахло морем и жженым деревом…

Потом все это разбомбили – и двор, и глицинию, и казармы. Тело капитана, похожего на учителя пения, нашли у нас в саду под срезанной осколком сливой.

Все было очень давно. И мне больше не снится тот поросший глицинией двор. Но молодых солдат, которые проходили через наш город сражаться, я помню отлично. Иногда они ночевали у нас. Тогда в доме горел костер. Дом был разбитый. Без крыши, без пола… Солдаты жгли костер прямо на земле.

Мы, мальчишки, дружили с солдатами. И немного завидовали им. Как-то вечером я увидел в проеме окна трепещущий отблеск пламени. Миновав разрушенную пристройку, я пробрался в дом. Солдаты спали у стены, привалившись друг к другу. И только один – без шапки – сидел у костра и читал книгу. Он был стрижен наголо и казался особенно молодым. Он обернулся на шум шагов. Посмотрел на меня красными, усталыми глазами и дружески сказал:

– Здорово, пацан!

– Хочешь, я принесу тебе яблок? – сказал я.

Яблоки лежали в подвале. Мы прятались там от бомбежки. И я слал на опилках, в которых дозревали яблоки.

Он кивнул. И я принес ему с десяток больших яблок.

– Как с выставки, – сказал он. И разбудил щуплого обросшего армянина. – Отведай, Ашот.

– Молодэц, – похвалил меня Ашот, надкусывая яблоко.

– Что же тебе подарить? – сказал солдат, стриженный наголо.

«Гранату», – подумал я, но смолчал.

– Подарю эту книгу… Только не сейчас, а когда дочитаю.

Я с грустью посмотрел на обтрепанную, в выцветшем переплете книгу и сказал:

– Ладно.

Солдат вдруг скосил на меня глаза и весело воскликнул:

– Постой! А ты читать умеешь?

– Не умею… – вздохнул я.

– Ничего. Научишься… Здесь про одного паренька написано. Фамилия Корчагин. Редкостной силы книга!

Костер бросал на стену длинную безликую тень.

Она дрожала, словно мы ехали по тряской дороге. Ашот вырезал из газеты голубя. Стриженный наголо солдат грыз яблоко и читал книгу…

Прошло два месяца. Наступила дождливая зима, когда я опять увидел Ашота. Он был ранен в правую руку. Я спросил:

– Где ваш товарищ?

– Он прислал тебе книгу, – сказал Ашот и попросил развязать вещевой мешок.

Вечером (я теперь уже учил азбуку, терпеливо складывая буквы в слоги) я прочитал название – «Как закалялась сталь». Знакомство с Павкой Корчагиным состоялось.

Павка был бойцом. И мы бойцы, или, как сейчас говорят, солдаты. А солдатам положено принять присягу на верность Родине.

Я вижу на себе взгляд лейтенанта Березкина. Пора, значит.

Четким шагом я вышел из строя. Несколько секунд сафьяновый переплет дрожал в моей руке. Несколько секунд, не больше. Твердым и громким голосом я начал:

– Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик…

Артисты

Я мог бы опустить эту главу. Ибо хорошего в ней мало. Но ведь жизнь не ковровая дорожка. В жизни всякое случается. А поскольку выдавать черное за белое всегда плохо, будем считать, что я оставил эту главу исключительно в порядке самокритики.

Наша артистическая карьера началась в тот день, когда Истру записал себя и меня в кружок художественной самодеятельности. Разумеется, мы не составили грозной конкуренции Шурову и Рыкунину, Тарапуньке и Штепселю, но в масштабах гарнизона обрели известную популярность. Когда мы шли на репетицию или обратно (это был единственный путь, который теперь мы проделывали вне строя), на нас показывали пальцами и шептались: «Это те самые, что сачков высмеивают…» Повара и хлеборезы взяли нас под особое покровительство. Даже полковой сапожник, Лешка Шароваров, парень заносчивый и гордый, и тот однажды зазвал нас к себе в мастерскую и говорит:

– Давайте я вам подковки подобью.

Но больше всего меня радовала наша дружба с Лилей. Лиля тоже участвовала в самодеятельности. И после нашего первого выступления она встретила нас за кулисами. В черном концертном платье она была похожа на королеву. Я никогда не видел королев, но все равно. Лиля пожала нам руки и сказала, что она довольна нами. Когда она говорила это, глаза ее светились, как у кошки, – искристо и ласково. Даже очень ласково. Жаль только, что смотрела она одновременно на нас обоих.

Неприятность случилась под Новый год. Был концерт. Когда он окончился, я и Мишка вышли из клуба.

Стояла лунная ночь. Земля была белой-белой. Блики падали на верхушки сосен, на крышу кирки, в которой помещался полковой клуб. Во дворе строились подразделения. Мы слышали, как кто-то из солдат пел только что исполненную нами песню:

 
Люблю, друзья, три слова я:
Кино, отбой, столовая…
 

И нам было приятно, что эта шуточная песенка, придуманная нами на мотив «Школьного вальса», уже полюбилась кому-то и запомнилась.

Подошла Лиля. Она сказала:

– Мальчики, ко мне приехала подруга из Выборга. Мы вместе учились в школе… Я приглашаю вас на встречу Нового года. Не пугайтесь, мы будем только вчетвером.

– Почему именно нас? – глупо спрашиваю я.

– Моя подруга такая изысканная особа, что в этом захолустье доверить ее можно только Мише. – Лиля поворачивает голову к Истру. – Когда она узнала, что твой отец профессор, доктор экономических наук, это подействовало на нее неотразимо, как команда… Сейчас она занимается сервировкой стола.

– Спасибо, Лилечка, – говорит Мишка. – От моего предка спасибо… И я… Я никогда не забуду этой минуты.

– Мой отец уехал в округ, – торопливо говорит Лиля, словно боится, что мы откажемся.

Мишка восторгается:

– Совсем прекрасно!

– Может, и прекрасно. Но кто нас отпустит? – говорю я.

– Сержант Лебедь, – отвечает Истру.

– Нет, не могу, – говорит Лебедь и поворачивается к нам спиной.

– Товарищ сержант, вы убьете меня своей непреклонностью. И по ночам вас будут мучить кошмары, – говорит Истру.

– Не могу. Не имею права. Проситесь завтра у командира роты.

– Но нам нужно сегодня, – робко вставляю я.

– Всем нужно сегодня… Я не могу отпустить вас на всю ночь.

– Отпустите на час, – просит Истру.

Сержанту надоел этот диспут. Он зажигает спичку и устало говорит:

– Отбой!

Мы быстро раздеваемся. Спичка догорела. Но мы уже лежим под одеялом. Не фокус, а тренировка. Лебедь уходит. В дверях тускло мерцает дежурная лампочка. Она окрашена в синий цвет. Тишина. В казарме стоит запах сырых портянок. Специфический запах. Его не спутаешь с другим. Свистяще храпит Асирьян. А мы не спим.

Истру глядит в окно. Истру вздыхает. Я подхожу к окну. И мы оба, сверкая белыми подштанниками, смотрим в окно. Мы видим, как ели, сосны, закутавшись в заячьи шубки, друг за дружкой спускаются к озеру. Оно, небольшое и теперь занесенное снегом, напоминает поле стадиона.

Где-то далеко светятся окна. Там горят не дежурные лампочки. И когда подумаешь об этом, делается грустно.

– Скоро двенадцать, – в пустоту говорит Мишка.

– Давай спать…

– Нас ждут…

– Заряжай! – кричит кто-то во сне и неожиданно добавляет: – Не надо сдачи…

Мы лезем на койки. Натянув на голову одеяло, Мишка говорит мне:

– Минут через пять иди в уборную…

Уборная у нас на улице, за казармой. Отправляясь туда, мы надеваем сапоги, шапку. И прямо на нижнее белье накидываем шинель. Только так можно выйти ночью из казармы, не возбудив подозрения дежурного.

– Захвати пояс, – слышу я голос Истру.

Пояса в уборную обычно не берут. За ненадобностью.

Проходит минута, вторая… Сура уже лежит на боку и не храпит, будто прислушивается. Я осторожно спускаюсь с нар. Нащупываю сапоги…

Широко распахнув шинель, словно демонстрирую свое нижнее белье, я прохожу мимо дневального. Зеваю, потягиваюсь…

Морозный воздух щекочет грудь. Я запахнул шинель, подпоясался.

Я стою в тени, за казармой. Луна. И тихо. Так тихо, будто старый год, отслужив свое, унес в вечность все звуки.

Хлопает дверь. Да, это Истру. Он тоже подпоясался ремнем. Если не знать, то со стороны совсем незаметно, что он в нижнем белье. Только холодно. Но с трудностями надо бороться.

– Пойдем! – говорит он.

– Это самоволка, – чувствуя укоры совести, говорю я.

– Чепуха. За пятнадцать минут мы сбегаем туда и обратно. Главное – предупредить девчат да извиниться перед ними. А если в казарме засекут, сошлемся на расстройство желудка. Гляди в оба. Не дай нам бог напороться на дежурного по гарнизону.

Мы идем по пустынной дороге. Кругом нас высокие деревья. Они похожи на великанов. А мы такие маленькие…

Вот дом. Здесь живет Лиля. Справа ее окно. Мы стучимся в окно. Лиля открывает дверь и стоит на пороге.

– Смелее, мальчики! – улыбается она, подбадривая нас взглядом.

Мы нерешительно переминаемся с ноги на ногу. Наконец Истру говорит:

– Лиля, нас не отпустили. Глупо, но мы пришли сообщить именно этот прискорбный факт. Желаем счастья тебе и твоей подруге. А мы скрываемся…

Я стою сзади, покусываю губу и смотрю на Лилю. Ее лицо омрачилось. Неужели ей действительно хочется встретить с нами Новый год?

– Раз пришли, зайдите хоть на минутку…

– Если только на минутку… – мнемся мы, глядя друг на друга.

– Снимите шинели, мальчики. У нас жарко.

– Что ты, Лиля, – ужаснулся Истру. – Это невозможно! Ты подбиваешь нас на преступление.

Лиля проводит нас во вторую комнату. На краю стола, закинув ногу за ногу, сидит девушка в брючках и джемпере. У нее мальчишеская прическа. И узкий, словно заточенный, каблук. В руке девушка держит длинную болгарскую сигарету с золотым ободком и смотрит на нас любопытными глазами.

– Знакомьтесь, – представляет нам девушку Лиля. – Тая…

Не слезая со стола, Тая протягивает руку и вместо приветствия говорит:

– Мальчики, вы не в дзоте… Вешалка в коридоре.

– Я бы многое дал за то, чтобы выполнить ваше пожелание, – заверил Истру.

– Они забежали на минутку, – пояснила Лиля. – Их не отпустили…

– Этого только не хватало… Порядки! Не будем терять времени, – заявила Тая и соскользнула со стола.

Мода – явление непостоянное и крайне стихийное. С этим трудно не согласиться. Науке многое известно о Марсе. Климат, атмосфера, снеговые шапки… Но какие шапки носят жители Марса и носят ли они сапоги, жакеты, бюстгальтеры, об этом не скажет ни один астроном и даже академик.

А попробуйте объяснить покрой современного европейского костюма для мужчины у нас на земле. Почему пиджак застегивается спереди, а не сзади. Удобнее?! Всегда ли? Почему к пиджаку полагаются брюки, а не юбка, как у шотландцев?

Географическое положение страны, особенности ее культуры, традиции…

Нет. Что бы ни говорили историки мод, но могло случиться так, что наиболее изысканным туалетом современного мужчины считалась бы серая шинель и… подштанники. Шанс лотерейный, однако не более, чем всякий другой.

К сожалению, этого не случилось.

А потому, пробираясь к столу, сервированному с ресторанной роскошью, я старательно запахивал полы шинели. И не без оснований опасался, как бы мой странный туалет не шокировал хозяйку дома и ее подругу.

Этого нельзя было сказать о Мишке. Он чувствовал себя в своей стихии. Без труда стал центром нашей маленькой компании. Жесткий регламент не позволил сделать вступление. И он с ходу стал рассказывать о кинокарьере француженки Бардо. Он рассказывал и смотрел на Таю. Он обладал врожденной интуицией и мог безошибочно определять интеллектуальные запросы своих партнеров. Юная кретинка не могла скрыть удивления. Истру восхитил ее. Вот что значит читать польские журналы. А Истру читал…

– Бом! Бом! Бом!

Ударили старые часы с римскими цифрами и медным, похожим на половник маятником. Фарфоровая статуэтка, девица с голыми ногами, глядела на нас с серванта. С того самого серванта, на котором когда-то сидела белка.

– С Новым годом! Да сопутствует вам счастье…

Лиля поднесла к губам бокал и смотрела на меня из-под опущенных ресниц насмешливо и чуть-чуть задиристо. И тогда не знаю и не хочу знать почему, я вдруг понял, что люблю ее. Люблю за то, что она красивая.

Коридор гауптвахты освещала маленькая лампочка под потолком. Она была такая тусклая, что казалась нарисованной.

Мишку втолкнули в комнату и заперли.

Я стоял в начале коридора, прислонившись к стене, и с любопытством смотрел на приближающихся конвойных. Из комнаты начальника караула доносились обрывки телефонного разговора.

– Товарищ подполковник, – кричал в трубку начальник караула, – здесь двух солдат привели в нетрезвом состоянии. Документов при них нет. Они в нижнем белье и в шинелях. Считают, что задержаны незаконно. Грозятся жаловаться. Пусть грозятся?.. Да, да… Я посадил их в отдельные камеры.

Конвойные заперли меня в комнате напротив Истру.

Комната была маленькой. Около метра в ширину и метра два с половиной в длину. Здесь тепло, даже жарко. Свет не горит. Заботливые конвоиры опустили нары. Я постелил шинель и лег на спину. Приятно после мороза очутиться в натопленной комнате и лежать вот так, раскинув руки и ноги. Я думал, гауптвахта страшнее. Хороший какой-то человек придумал гауптвахту. Сохранилось ли имя его в истории?

Я смотрел в темноту, и временами мне казалось, что я опять в родном Туапсе. Лежу на берегу моря и принимаю тепловые ванны.

Я был возбужден. Сон не брал меня. Я вспоминал события вечера. И воспоминания эти казались обрывками какого-то эксцентрического спектакля.

Эх! Как было бы хорошо, если б после второго тоста мы простились и отправились в казарму. Но мы дважды повторили тост. А потом Тая предложила выпить на брудершафт. Я поцеловал Лилю в лоб. Но она сказала, что в лоб целуют только покойников. Тогда я поцеловал ее в губы. А Мишка целовал Таю.

Некоторое время спустя Лиля показывала нам свои этюды. На одном из них был изображен женский торс.

– Это Тайка, – шепнула мне Лиля на ухо.

Тайка смеялась и требовала от Мишки новых анекдотов из жизни знаменитостей кино. Истру клялся, что на «Молдова-фильме» он свой парень. И обещал устроить Тайку на главную роль в музыкальной комедии.

Внешне все было хорошо. Но минутная стрелка ползла по циферблату и момент кульминации приближался, как во всяком порядочном спектакле.

Он наступил тогда, когда Мишка, забыв, что он в кальсонах, откинул полу шинели и полез в несуществующий карман за папиросами.

Девушки были не настолько пьяны, чтобы не заметить этого. И не настолько трезвы, дабы сделать вид, что ничего не случилось. Тая завизжала и крикнула:

– Ну, это уж свинство. Когда он успел раздеться?..

Лиля вскочила со стула, упала на диван. И каталась в спазме дикого смеха. Вероятно, она оказалась сообразительней своей подруги.

Мишка растерянно вращал глазами. Я назвал его растяпой, схватил шапку и выбежал из квартиры.

Истру последовал за мной. Это была его вторая ошибка. В тот момент, когда он выскочил из дома, я стоял навытяжку перед раздраженным подполковником Хазовым и силился ему объяснить, почему и что я здесь делаю.

Хазов заметил Мишку и подозвал.

– Да вы пьяны… – сказал он, шмыгнув носом.

С его помощью мы добрались до гауптвахты.

Остаток ночи прошел без приключений. А утром Сура принес нам обмундирование.

– У меня родилась дочь, – сообщил Сура.

– Поздравляю, – сказал я.

– Это не мои штаны, – сказал Мишка.

– Штаны твои, – возразил я.

– Я хам, – сознался Истру. – Поздравляю тебя, Сура. Дети – это опора в старости.

– Однако, как сказал мой дед Ардаваст на 122-м году жизни, на эту опору лучше не опираться.

– Все равно поздравляю, – сказал Мишка. – Я бы поцеловал тебя, но у меня язык в чернилах.

– Скажи, когда нас кинулись искать в казарме? – спросил я.

Оказалось, что в казарме наше исчезновение обнаружили только на подъеме. Сержант Лебедь недоумевал: штаны и гимнастерка на месте, а люди как в воду канули. Расстроенный сержант позвонил дежурному по части. И доложил, что в его отделении… таинственно исчезли двое солдат.

– Ну, я бы не сказал, что таинственно, – возразил дежурный. Он возразил весело, ибо был убежден, что ни один праздник без ЧП не обходится, и любил при случае повторить это.

– Для меня все ясно как день, – сказал он сержанту Лебедю.

То же самое он ответил начальнику караула, когда тот сообщил, что Мишка Истру набрал в рот казенных чернил.

Вместе с обмундированием Сура передал нам по пачке сигарет. Мы осмотрительно спрятали их в погоны. Там же, в погонах, хранились спички и серка.

Часов в десять пришел начальник гауптвахты младший лейтенант Кокшин. Арестованные называли его между собой «микромайором». Записки об аресте на нас еще не поступили. Однако Кокшин был в курсе дела. Он старательно обыскал нас, даже заставил перемотать портянки. К счастью, пощупать погоны он не догадался. Ничего запретного не обнаружив, Кокшин ушел.

– Закурим, друг, – сказал в своей камере Мишка. Он чувствовал себя прескверно и не понимал, почему у него в чернилах язык.