Текст книги "Лунная радуга. Этажи (Повести)"

Автор книги: Юрий Авдеенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Поздно ночью встретили «противника». Начался бой. В противогазах. Было скользко. Я несколько раз шлепнулся. Очки заляпала грязь. Пока оттирал, отстал от отделения. Кто-то похлопал меня по плечу и глухо (в маске) сказал:

– Чего ругаешься?

Я отмахнулся. И побежал дальше. Лейтенант Сиротов догнал меня, недоуменно спросил:

– Игнатов, неужели не узнал полковника?

– Виноват, – сказал я. – Противогаз у него как и у меня. Третий номер… Светланов! Ко мне!

Артиллеристы выкатывали орудие.

– Помогите! – распорядился Сиротов и поспешил на левый фланг.

Кто-то поскользнулся, и артиллеристы выпустили станины. Орудие поползло юзом. Взлетела ракета. И лес словно выбелили… Но все увидели, что метрах в десяти склон сопки обрывается уступом. И орудие ползло к этому уступу, заметно ускоряя ход. Я побежал к станинам, ползущим по траве, словно две жирные змеи… Но, как назло, ракета погасла; я едва успел коснуться станины судорожными руками – за что бы уцепиться… Внезапно Светланов – я узнал бы его фигуру из тысячи – бросился вперед, прыгнул и ухватился за ствол. Вероятно, силой прыжка он думал развернуть орудие, тогда бы оно непременно застопорилось. Но случилось наоборот, как на весах! Светланов приподнял станины, тормозившие своей тяжестью движение. И орудие покатилось быстрей.

– Прыгай! – закричал я и сорвал противогаз. – Прыгай!

Но Светланов, видимо, растерялся и теперь просто висел на стволе, как гиря. Орудие катилось к обрыву… И если Светланов промедлит еще секунду, то потом будет поздно. Орудие подомнет его и раздавит… Но тут… Я увидел, кто-то метнулся к Светланову, сбил его. Миг! Но мне показалось, что это был тот человек, который пару минут назад похлопал меня по плечу и спросил:

– Чего ругаешься?

Если Сиротов не ошибся, то это полковник Донской.

Левое колесо зацепилось за валун. Орудие развернулось так резко, будто прыгнуло в сторону. Артиллеристы вцепились в станины.

В темноте кто-то испуганно крикнул:

– Полковника придавило!..

Донской умер по дороге в госпиталь.

Машина, на которой его везли, не доехала до города и вернулась в расположение части.

Учения были прекращены поздно вечером. Когда мы возвратились в казармы, нужно было чистить оружие, и противогазы, и лопатки. А все были усталые, неуравновешенные. И приходилось следить в оба, чтобы кто-нибудь не сунул мокрую лопатку в пирамиду.

Наконец сыграли отбой. Загорелась дежурная лампочка. Они все одинаковые, эти дежурные лампочки. Я сказал старшине Буряку, что мне нужно сходить к Лиле. Это совсем рядом. Пятьдесят метров.

Старшина сказал:

– Завтра трудный день! Тебе следует выспаться.

– Легко понять, я не усну.

– Ладно, – сказал старшина Буряк. – Увидимся на подъеме.

Свет в окнах Донских не горел. Я пошел в штаб, но там узнал, что тело полковника лежит в клубе. Это на самой окраине городка, в бывшей кирке. Вокруг – сад. Роскошный. Говорили, что это вовсе не сад, а старое кладбище. Только могил мы уже не застали: давно заросли…

Дождя больше не было. Но небо выглядело совсем темным. Тучи бежали так плотно, что ветер не мог их разогнать. Он лишь качал мокрые ветки, капли падали, будто накрапывал дождь.

Бледная полоска света лежала на тяжелой двери с кольцом вместо ручки. Дверь заскрипела, когда я входил в клуб. Солдаты, что стояли на освещенной сцене, возле гроба, посмотрели в мою сторону. Но в зале было темно. И я по опыту знал, что со сцены меня не видно.

– Товарищ старшина, это вы? – сказал один из них.

Я не ответил. В зале было пусто. Голос солдата звучал, словно в трубе. Я попятился назад. И вдруг из самого темного угла услышал:

– Слава…

Раньше я не увидел Лилю потому, что она была в черном плаще и волосы ее покрывал черный капюшон. Она не плакала. И по лицу трудно было угадать, плакала ли она вообще. Она сказала:

– Это все из-за дождя… Будь сухо, ничего бы не случилось.

– Мне нужно было броситься к Светланову. Я командир.

– Отец тоже командир, – быстро сказала Лиля и тихо поправилась: – Был…

Она высвободила ладошки из моих рук и пошла вперед, за дверь. Луна вдруг выглянула из-за туч. Рваные их края, и ветви деревьев, и крыша кирки отливали изломистой сталью.

Мы долго шли по дороге, шли молча… Встречный свет фар заставил нас остановиться, отступить на обочину. Машина затормозила. Шофер Коробейник открыл дверку. Из машины вышла женщина в светлом плаще. Очень похожая на Лилю. Только заметно старше и полнее. Я сразу понял, кто это.

Женщина спросила:

– Он лежит в клубе?

– Сначала нужно поговорить, – ответила Лиля и пошла к дому, до которого оставалось еще метров сто.

Женщина шла сзади.

– Не оставляй меня одну, – шепнула Лиля. – С глазу на глаз я не смогу быть с ней храброй.

– Хорошо, – сказал я.

Женщина спросила:

– Как это случилось?

Лиля не ответила. Она протянула мне ключ, словно хотела что-то подчеркнуть этим. Я открыл квартиру. Мы вошли втроем. Я включил свет. Женщина положила на стол большую яркую сумку и осталась стоять в плаще. Он оказался голубым. Лиля подала мне свой плащ, я повесил его на вешалку.

– Зачем ты приехала? – спросила Лиля, холодно глядя на женщину.

– Пустой вопрос…

– Ты же врала ему… – сказала Лиля.

– Сейчас не время говорить об этом.

– Именно время. Он всегда хотел знать, почему ты лгала…

– Это все громкие слова… Громкие слова, и не больше… Разве тебе знакомо чувство одиночества…

– Ты врала ему. Он говорил мне, – упрямо повторила Лиля.

– Я была одинока. Ты понимаешь, что значит жить вместе и чувствовать себя одинокой. Девчонка!

– Это неважно. Я такая же девчонка, как и ты…

– Не говори пошлостей!

– Не хочу врать. Не хочу… И тебя видеть не хочу!

– Ты несешь чепуху. Здесь посторонние…

– Он не посторонний, – ответила Лиля. – Он теперь единственный человек, которого я люблю… А тебя ненавижу! Ты… Чванливая, разжиревшая глупость… И себя я ненавижу за то, что у меня твои глаза, лицо, губы… Мне делается мерзко, когда я думаю об этом.

Женщина взяла сумку и торжественно покинула комнату, но вид у нее был пристыженный.

Лиля упала на диван. Плакала навзрыд. Я не успокаивал. Я никогда не разговаривал так со своей матерью. И не знал, как следует утешать в подобных случаях.

Она как-то незаметно уснула. Я сидел за столом. Курил сигарету за сигаретой. В комнате стало дымно. Я раздвинул штору и открыл форточку. Светало. Небо было бирюзовым. За дорогой между деревьями редел низкий туман. Я выключил свет.

И Лиля проснулась. Она зябко поежилась и села на диван, поджав коленки.

– Знаешь, что соседка сказала, узнав о гибели отца? И как сказала… С завистью: «Время-то какое… Цветов сколько!»

Она слезла с дивана, подошла к окну. Распахнула раму. По дороге шел наряд караула. Солдаты были заспанные и сутулые… Потом заржала лошадь. Мимо проехала телега водовоза. С полковой пекарни утренний ветерок, тихий, приносил запахи свежего хлеба. В штабе в крайнем окне уже горел свет. И явственно слышался стук пишущей машинки…

Ракушка

Они подружились в вещевом мешке, и с тех пор ракушка пахла махоркой. Надо было закрыть глаза и проникнуть в память глубоко-глубоко, напрягаясь до боли, чтобы представить тот день, когда я прыгнул со стенки и достал ракушку на сером покачивающемся дне.

Лиля пристально смотрела на ракушку незнакомым мне взглядом, наконец, поднесла ее к уху. Качнув головой, тихо сказала:

– Шумит.

Распахнутые створки окна касались рябины. Надломленная ветка свисала к земле, вместо листьев на ней темнели узкие коричневые трубочки, а между ними – ярко-красные грозди. Это особенно бросалось в глаза. На остальных ветках плоды были еще зелеными.

Воздух в комнате отдавал нафталином. Соседи вытаскивали купленный у Лили сервант. Хлопья пыли, притаившиеся за сервантом, зашевелились. В комнате стало просторно и неуютно.

В окно я видел кусок улицы, «газик» с поднятым капотом и промасленный зад шофера Коробейника, склонившегося над мотором…

Лиля спрятала ракушку в сумку, где лежали деньги и вызов из Института кинематографии. Она вновь решила попытать счастья. И я предчувствовал, что ее примут на художественный факультет. У меня было такое предчувствие.

Вошел Мишка Истру. Принес полный котелок малины. Сказал:

– Сбереги котелок до Москвы. И угости малиной самых красивых абитуриенток. Передай, что Мишка Истру думает о них и кланяется им земным поклоном.

Лиля усмехнулась, поставила котелок на подоконник.

– Надо сесть, – сказала она.

Стульев нет. Лиля присела на чемодан, а мы с Мишкой на корточки. Юбка у Лили была короткой, и Мишка, не стесняясь, разглядывал коленки. Я поднялся и сел перед Мишкой. Лиля ничего не поняла.

Коробейник просигналил, потом крикнул:

– Готово!

Я взял чемодан, Лиля – сумку.

На улице душно. Соседи выглядывают в окна. Я и Лиля садимся в «газик», на заднее сиденье. Мишка остается на дороге. Он поднимает руку. Мы поворачиваемся и смотрим на Мишку до тех пор, пока пыль не заслоняет его от нас.

– Забыли котелок, – сказала Лиля.

– Вернуться? – равнодушно спросил Коробейник.

– Не надо, – качнула головой Лиля. У нее была такая привычка – качать головой. И еще много других привычек, менее заметных. Человек – сплошные привычки, уверяют специалисты. Сплошные и неповторимые.

Коробейник поправил зеркальце так, чтобы видеть заднее сиденье. Мне не по душе разъевшаяся физиономия нашего шофера. Я о удовольствием проводил бы Лилю пешком, но до станции семнадцать километров.

Мы сидели на расстоянии друг от друга, молчали… Потом я нашел Лилину руку и сжал ее… Машина быстро ехала лесом. Но вот мотор словно поперхнулся. Мы остановились. Коробейник вылез. Поднял капот. Ворча, стал возиться в моторе. Я придвинулся к Лиле. Она отстранилась рукой – не делай глупостей! Коробейник захлопнул капот. Сказал мне:

– Подтолкни.

Я выбрался из машины, уперся руками в теплый корпус.

– Сильней! – крикнул Коробейник. – Еще немножко…

Нажал что было сил… Чихнув, машина рывком сорвалась с места. И я во все свои сто семьдесят пять сантиметров растянулся на дороге. Когда встал, машина катила уже далеко. Скоро я совсем перестал ее видеть… Все было настолько неожиданным, что, пожалуй, лишь спустя минуту я сообразил, что случилось. Коробейник бросил меня на дороге. Скот! Разумеется, Лиля заставит его вернуться. Но мне было обидно – так глупо попался.

Я стряхнул пыль, сел на камень и стал смотреть вниз. Земля была серой, словно выстланная халвой. Я не знаю, почему в ту минуту вспомнил халву. У меня так бывает…

Однажды, когда сдавал экзамены в МГУ, я ехал в метро. Теснота. Но я стоял в дальнем конце вагона и смотрел поверх голов, и вагон вдруг показался очень длинным. А лампочки на потолке сидели так тесно, словно пуговицы на жилетке. В сорок седьмом году отец привез из Кореи костюм с жилеткой. Меня поразило такое количество пуговиц. Только они были черными… А лампочки белыми. И все равно я мог сравнить их лишь с пуговицами на жилетке.

А вот и машина. Она затормозила около меня и начала разворачиваться. Лиля открыла дверку. Усаживаясь, я спросил:

– Чем объяснить эти дешевые фокусы?

– Он тебя не любит, – сказала Лиля.

– Если б полковник Донской не пошел в его отделение, – сказал Коробейник, – он бы до сих пор ездил в этой машине.

– Он спас человека, – сказала Лиля.

– Игнатову нужно было следить за своими солдатами… Чтобы они не прыгали, как обезьяны, – возразил Коробейник.

– Все верно, – сказал я.

– Отправляйся поезд на час позже, я пошла бы пешком, – заявила Лиля.

– Мне приказано отвезти… Я выполняю приказ.

– Быстро меняются люди, – сказала Лиля. – Когда отец был жив… Коробейник ходил – сама услужливость…

Коробейник недовольно засопел, ничего не ответил. До станции в машине никто не сказал ни слова.

Блеснуло озеро. Вдоль берега рядами стояли крытые дранкой дома. У двухэтажного кирпичного здания, где размещались почта, сберкасса и продовольственный магазин, машина свернула влево, и сразу стали видны станционные пути и два поржавевших семафора.

Старик в серой навыпуск рубахе, переходя улицу, попятился назад, пропуская машину. На левой руке у него блестела вязка свежей рыбы. Не диво для здешних мест…

Поезд приходил в шестнадцать тридцать две. Он стоял ровно три минуты – этого было вполне достаточно, чтобы выбросить почту и принять одного-двух пассажиров. Поезд непривычно куцый: четыре вагона. Я приехал сюда в таком. А через двадцать минут в куцем поезде уедет Лиля.

В станционном буфете висели плюшевые шторы и на столах стояли свежие цветы. Буфетчик, подслеповатый седой мужчина с тонкими, как хворост, пальцами, вышел из-за стойки, скорбно и даже как-то виновато пожал Лиле руку. Сказал:

– Садитесь у окна. Есть настоящий чешский портер «Сенатор». Две бутылочки?

Портера на витрине не было, но буфетчик скрылся за шторой в глубине помещения.

Я сел напротив Лили. Отсюда я хорошо видел станционные пути и два ржавых семафора.

Буфетчик принес бутылки. Красивые. С золотым верхом.

– Спасибо, Семен Ильич, – сказала Лиля.

– Ваш отец, Лиля, был умнейшим человеком.

Я говорю… Не потому, что так принято говорить о покойниках.

– Выпейте с нами, – сказала Лиля.

– Нет, – сказал буфетчик. – Скоро поезд… мне надо что-то подготовить…

Он ушел. Я открыл бутылки. Лиля отхлебнула:

– Давай выпьем… И надо поговорить.

Она достала из сумки сигареты.

– Я без вступлений, – сказала она. – Ты нравился отцу… Но он не хотел, чтобы мы с тобой встречались. Понимаешь… Он считал, что у тебя – призвание к службе. Ну, словом… Есть данные стать офицером. Офицером по большому счету. И во взвод Сиротова ты попал не без участия отца… Понимаешь? Он считал, что военные училища должны пополняться за счет людей из войск. Что командиры подразделений должны сами подыскивать подходящих кандидатов… В роте, в батальоне это сделать легче, чем на приемных экзаменах. Он очень серьезно относился к профессии офицера и говорил, что людям без таланта, без призвания нельзя доверять воспитание солдат. Он в «Красную звезду» на эту тему статью готовил…

Она подняла стакан, сделала несколько глотков.

– Отец присматривался к тебе… Однажды прямо сказал мне: не морочь Славке голову. Не хочу, говорит, чтобы с ним приключилась моя история. Ты слишком на свою мать похожа, все вы такие… с невинными глазками. У него были основания так думать. Как ты убедился, внешне я похожа на мать… Но клянусь… Я никогда не поступлю с тобой так, как она с отцом.

Она говорила очень тихо и очень искренне.

Но уже после первых слов мне захотелось прервать ее. Не люблю, когда меня хвалят. Это обязывает быть хорошим. Очень правильное слово – хороший. Только человек всегда сложнее.

Я молчал и смотрел на белую скатерть. Смотрел и молчал… Но чудо! Слова Лили действовали на меня необыкновенно, чем-то очень скрытым. Ощущение неловкости исчезало быстро и заметно, словно льдышка на теплой ладони. Я понял – это не милая болтовня перед разлукой, а большой разговор начистоту.

– Я еще никому не признавался… – сказал я, оторвав взгляд от скатерти. – И больше всего боялся говорить об этом тебе, Лиля. Я и сам почувствовал, когда принял отделение, что еще ничто в жизни не было мне по душе больше… чем все это… Мне нравится работать с людьми. У меня легко получается. Этим не хвалятся, но я бы написал тебе. Наверно, написал… Мне казалось, что если я стану офицером… А ты художником кино… То мы разойдемся, как в море корабли… Знаешь такую песенку? Вот так… И еще что смущало меня. Вчера мне хотелось быть журналистом, сегодня офицером. Где гарантия, что завтра я не обнаружу скрытое призвание к ихтиологии?..

– Гарантия – сам ты. Вчера ты был мальчишкой. А сегодня… В жизни очень важно определить свою дорогу. Важно не прыгать, как белка с дерева на дерево…

– Когда я нес белку, то почему-то думал о лунной радуге… Я не знал, что будешь ты. Странно, почему мне тогда пришла эта мысль. Я чувствовал, что встречу тебя. Я верю в такое чувство… Когда-нибудь его объяснят научно…

– Может, это как птичьи тропы…

– Может… А что было, если бы в лесу не поймали белку? Я бы не смог познакомиться с тобой.

– Но ее поймали.

– Да. И еще у меня заболел зуб.

– Такое может случиться только в военном городке. Я имею в виду не зуб, а все вместе… Я с семи лет живу в военных городках. В них есть своя прелесть. Хотя… Когда я пыталась хандрить и твердила, что мне надоели военторг и кинофильмы два раза в неделю, что здесь невозможно жить, отец говорил: жить – это вовсе не значит брать, а что отдать, дочка, у нас всегда найдется…

– Правильно говорил…

– Он всегда говорил правильно. Я все чаще ловлю себя на том, что повторяю его слова, выдавая за свои… Но с тобой я не хочу так… Считай, что это он говорит, а не я. Ты можешь мне верить.

– Я знаю… Да, могу.

В буфет заглянул патруль, однако, узнав Лилю, патрульные вежливо поздоровались и вышли.

– Пора, – сказала Лиля. – Время…

Поезда здесь никогда не опаздывают. Короткие расстояния, короткие стоянки. Задерживаться негде.

Дежурный по станции – самый главный на перроне. Лапа семафора задрана вверх. Добро пожаловать. И вот паровоз показался. Рельсы дрожат. И во мне дрожит что-то. Может, это и есть душа. Трясется, как будильник. Но я, конечно, виду не подаю. Целую Лилю на перроне, при всех.

– Когда теперь свидеться придется?

– Скоро, – говорит Лиля. – Скоро… Училище, которое ты выберешь, будет в Москве.

– Не выберу… Какой из меня офицер? Вот-вот заплачу.

– Не смейся. Ты подумаешь. У тебя есть время. Целых семь месяцев. Ты обещаешь?

У нее такие глаза… И проводник уже возвращает ей билет.

– Обещаю, – говорю я. – У меня целых семь месяцев. Обещаю…

А колеса больше не стоят на месте. Они еще вращаются очень медленно, но платформа уже плывет назад. Я иду за вагоном. Но он опережает меня. Лиля выглядывает из тамбура. Машет мне. Что это у нее в руке? Что? Ракушка. Моя ракушка, пахнущая махоркой.

– Обещаю! – кричу я. И в слове этом вмещается все, что я хочу ей сказать…

– Обещаю!

А потом…

И опять лил дождь, холодный, чистый. Он стегал листья. Они льнули к земле – желтые, красные, будто кусочки пламени. А земля еще ненадежно держала их, обнимая мелкими песчинками.

Темнело… Не потому, что шел дождь. Просто была осень. Солнце убегало теперь за горизонт гораздо раньше, чем в июне, июле месяце…

Лиля уехала летом. Но я до сих пор помню, как куцый поезд скрылся за поворотом. А я стоял на платформе и смотрел ему вслед с такой грустью и растерянностью, словно опоздал в свой вагон… Я повернул голову и увидел серое здание станции, полосатый шлагбаум и машину из нашей части, которая всегда приезжала к выборгскому поезду за почтой.

Я забрался в кузов, положил руки на кабинку. Навстречу неслись телеграфные столбы, желтые дорожные знаки и припыленные, словно поседевшие деревья. Справа разворачивалось полковое стрельбище. Траву уже скосили. Копны свежего сена возвышались между мишенями.

Машина остановилась у военторга. Я слез, чтобы купить сигарет. Перекошенная кирка занимала полнеба. Она матово блестела цинковой крышей. Трубы духового оркестра старательно выводили мелодию вальса, грустную-грустную, и она плыла над магазином, над пыльной раздавленной дорогой и уплывала куда-то за озеро. А потом оркестр смолк. И я услышал голос Лили:

 
Счастье где-то бродит по дороге
И приходит снова на порог.
Надо только, чтоб на том пороге
Не погас заветный огонек…
 

Это полковой радист записал ее песню на магнитную пленку. Что-то сжалось у меня в груди, а мир вдруг стал таким ярким, будто я хотел рисовать его красками.

…Я смотрю на дождь. Вижу, как темнеет небо. По дороге на Рыбье озеро спешит ручей. Дорога красивая. В ней что-то от змеи, желтой, гибкой. И эти обнаженные березы на фоне голубых елей. Такое увидишь лишь здесь. Я, конечно, уеду отсюда. Я обещал. Но мне всегда будет помниться эта дорога на Рыбье озеро. В жизни есть такое, что мы должны помнить, как хорошие стихи. Помнить… Неужели счастье всегда в прошлом? Кто мне ответит? Может, старшина Буряк. Он, оказывается, неплохой парень. Он кладет на мое плечо свою тяжелую, как лопата, руку. И говорит:

– Что, командир? Задумался. Грустишь…

– Слушай, старшина. Ты когда-нибудь видел лунную радугу?

– Радугу? Я такое видел… Я в твои годы…

– Нет. Ты отвечай…

– Лунную радугу? Зимой… В морозец.

– А осенью? Летом?

– Нет, не видел.

– А я хочу увидеть. И увижу обязательно.

– На кой она тебе сдалась? Что в ней хорошего? Невидная она уж больно…

Он смотрит на часы. Совета спрашивает:

– Скоро ужин… Может, шинельки наденем?

– На кой они… – не передразнивая, просто так, механически отвечаю я.

Лиля теперь студентка, а я сержант. Мне нравится быть сержантом. Кажется, полковник Донской не ошибся. На следующий год подам документы в военное училище. Я уже написал об этом домой…

И брат Борис ответил мне, как всегда, небольшим, в тетрадную страничку, письмом. Он, конечно, забыл (или сделал вид, что забыл), как гонялся за мной с мокрой половой тряпкой и как я прятался от него на чердаке. Он заключил, что котелок у меня явно начал варить. И пожелал успехов…

Спасибо.

Последнее время я много читаю. И спорю с Мишкой Истру о счастье. Сура не спорит. Он собирается в отпуск: к дочке! У нас еще нет дочек, и мы спорим…

Ясное дело – счастье у всех разное. Яркое и скромное, легкое и трудное. Оно очень похоже на людей. Мишка считает, что главное – это везение. И счастливы лишь те, кто преуспел в жизни: вышел в люди.

А я не знаю, что такое «выйти в люди». Я просто верю в людей. Верю в такое счастье – простое и неброское, как лунная радуга.