Текст книги "Пять экспонатов из музея уголовного розыска"

Автор книги: Юрий Кларов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Экспонат № 5

В этом году осень была ранняя. Шёл унылый дождь. Даже не верилось, что всего месяц. назад, когда Василий Петрович уезжал на юг, в скверах и парках вовсю щебетали воробьи, а над городом в ярко-голубом небе красовалось румяное солнце.

В подъезде дома, где жил Белов, пахло вареной капустой, прогорклым постным маслом, рыбой и керосином. Это свидетельствовало о том, что за время отсутствия Василия Петровича здесь ничего не изменилось: соседи слева по-прежнему готовили к обеду щи, а те, что справа, жарили на керосинке рыбу.

– Вот ты и дома! – весело сказала дочка, стряхивая с плаща дождевые капли. – А лифт, как всегда, не работает…

Да, кроме погоды, здесь за прошедшее время действительно ничего не изменилось, подумал Василий Петрович, взбираясь по лестнице. И ошибся…

Уже открывая ключом дверь своей квартиры, он интуитивно почувствовал что-то неладное. Это «что-то» расшифровать он бы не смог, но в то же время понимал, что оно, пусть незаметное, едва уловимое, все-таки существует. И это «что-то» было крайне неприятным и ненужным, осложняющим жизнь.

Василий Петрович пропустил вперед дочь и зятя, который нёс его фибровый чемоданчик, прикрыл за собой дверь, поставил в угол зонтик и, снимая привезенные дочерью на вокзал калоши, с опаской огляделся. Именно с опаской.

Большая прихожая с потертым ковриком и щербатым паркетом была такой же неуютной, как и месяц назад. Пыль, паутина у лампочки, сухой скрип паркета, рассохшаяся вешалка, которую давно уже следовало подновить.

Гм, вешалка, вешалка…

Ну конечно. На вешалке не было его хорьковой шубы. Была шуба – и нет шубы. Исчезла. И соседний крючок, на котором висело его почти новое демисезонное пальто, тоже пустой.

Интересно. Очень интересно… А что, собственно, интересного? Кража. Обычная квартирная кража. Когда его последний раз обокрали? Лет двенадцать назад? Самое время. Уезжая в Железноводск, он просил зятя, молодого и, как постоянно утверждает дочь, подающего большие надежды химика, присмотреть за квартирой. Тот заверил, что всё будет в наилучшем порядке. И вот пожалуйста! Хорош порядок, ничего не скажешь!

– Папа, мне кажется, что здесь кто-то до нас побывал, – неуверенно сказала дочь, которая знала, что гипотезы ученый может высказывать любые, но утверждать что-либо имеет право лишь на основе тщательно проверенных фактов.

– Мне это тоже кажется, – поддержал ее Василий Петрович, тупо разглядывая ржавый гвоздь, на котором еще так недавно висел эскиз Левитана.

Зять молчал, а дочь с интересом спросила:

– Но кто бы это мог быть?

– Вор, – сказал Василий Петрович тем самым тоном, каким привык отвечать на глупые вопросы студентов. – Квартирный вор.

– Выходит, тебя обокрали? – сообразила наконец дочь. – Но как он сюда попал? Дверь же была закрыта…

– Через балкон, – объяснил зять. – Вскарабкался по водосточной трубе на балкон, а балконную дверь открыть – раз плюнуть. Видишь, крючок сорван?

В сопровождении зятя и дочери Василий Петрович молча осмотрел кухню, одну комнату, затем другую.

Он не был Шерлоком Холмсом, но некоторое представление о незваном госте уже составил: молодой, спортивного склада (другой бы во время этого акробатического этюда свернул себе шею), ценитель антиквариата, не лишен художественного вкуса, педант и аккуратист. Интеллигент, словом. Небось на развешанные в кухне детские этюды дочки не польстился, а гордость Василия Петровича, эскиз Мане, взял, или, как это нынче говорят, спёр. И карандашный набросок Дега слямзил, и редчайший персидский ковер, и индийскую палицу XVIII века с резной рукояткой из слоновой кости.

С письменного стола исчезли отделанная серебром фарфоровая табакерка екатерининских времен, настольная лампа с веселым китайским божком, сафьяновая папка, в которой находилась рукопись незаконченной статьи.

«Неужто заодно подпер и рукопись?!» – испугался Василий Петрович. Нет, не сдпёр. Вот она, родимая. Незваный гость со свойственной ему аккуратностью извлёк ее из понравившейся ему папки и положил на стол, придавив стеклянной пепельницей, которая, видимо, не отвечала его эстетическим вкусам. И за то спасибо.

Василий Петрович взял в руки стопку бумаги, полистал. Кажется, рукопись была в полном порядке. Вот и чудесно. Но что это? Василий Петрович поспешно надел очки. Странно…

На одной из страниц мягким карандашом было отчёркнуто несколько строк.

«Подделывая для мебельного гарнитура палисандровое дерево, – прочел Василий Петрович, – мастер, видимо, использовал так называемый «баварский рецепт» – десять частей кассельской земли, четыре части соды, одна красного хромово-кислого кали и сто шестьдесят частей воды. А обычный перламутр он превращал в чёрный, держа его сутки в насыщенном растворе хлористого серебра в нашатырном спирте, а затем выставляя на солнце…»

Сбоку тем же карандашом корявым почерком, было написано: «Ха! Соды нужно не четыре части, а шесть. И перламутр для устойчивости окраски следует держать в растворе хотя бы двое суток».

Да, действительно, для окраски в черный цвет перламутр, видимо, следует держать в растворе не менее двух суток. Тут у него получилась накладка. И с палисандром, кажется, тоже. Василий Петрович перелистнул несколько страниц.

«Подделки под старинную бронзу»…

«…Для образования патины, которая, по мнению людей не сведущих в бронзе, является самым достоверным свидетельством многолетней истории того или иного бронзового изделия, Беспалов использовал старый и хорошо проверенный способ. Он смачивал части бронзовой инкрустации раствором нашатыря с винным камнем и азотнокислой медью. После этого правильно определить возраст инкрустации из бронзы мог только специалист».

Пометка тем же корявым почерком: «Так, да не так. Без добавки поваренной соли ни черта не выйдет».

Еще несколько страниц.

«…Вместо слоновой кости использовалась порой обычная картошка, специально обработанная серной кислотой большой крепости. Этот простой и дешевый способ имитации слоновой кости приобрел в России большую популярность к середине XIX века».

И тут же: «Так то к середине XIX века, а Беспалов когда жил?»

Таких замечаний на полях рукописи было около двадцати. И следовало признать, что таинственный рецензент чаще всего оказывался прав. Но какая чудовищная неграмотность!

– Двадцать три орфографические ошибки, – сказал Василий Петрович.

– Что? – спросил зять.

– Да так, ничего. Ты, надеюсь, мою рукопись никому не давал?

– Как же я мог без вашего разрешения?

– Ну конечно, – кивнул Василий Петрович, – прости за дурацкий вопрос. Но, видишь ли, меня смутили вот эти замечания на полях. Получается, что вор читал рукопись. Понимаешь? И не только читал, но и, так сказать, рецензировал…

– Простите?

– Р-рецензировал, – слегка запнулся Василий Петрович.

Зять внимательно посмотрел на него.

Между тем Василий Петрович вновь стал листать свою рукопись, которая теперь его притягивала словно магнит.

«…Свежий дуб приобретает вид старого, ежели изготовленную из него мебель некоторое время держать в закрытом помещении, где стоят откупоренные склянки с нашатырным спиртом. Подобный же результат можно получить с помощью раствора асфальта в скипидаре».

– Папа, – не выдержала наконец дочь, – чем ты занимаешься? Я с уважением отношусь ко всем твоим увлечениям, но ведь всему есть предел. Ограблена квартира, а ты… Вместо того чтобы позвонить Усольцеву, ты вдруг занялся своей рукописью. Это же смешно! Ну что ты говоришь? Какой там вор-рецензент? Честное слово, смешно!

– Зачем горячиться? – сказал зять и повернулся к Василию Петровичу. – Если не возражаете, я подойду в милицию. За шубу и пальто не ручаюсь, а живопись, надо думать, разыщут. Левитан, Мане и Дега не ширпотреб. Как считаете, Василий Петрович?

Но Василий Петрович даже не повернул в его сторону голову. Он уже не видел ни зятя, ни дочери, ни своей квартиры и ничего не слышал, кроме безутешных рыданий фаворитки французского короля Людовика XIV – маркизы де Монтеспан. Маркиза рыдала громко. Очень громко. И все же Василий Петрович вряд ли расслышал бы сквозь толщу веков эти рыдания, если бы они и сама маркиза не имели прямого отношения к знаменитому мебельному гарнитуру, известному специалистам под названием «Прекрасная маркиза», или «Золотые стрелы Амура», и к тому человеку, который, рискуя жизнью, карабкался по ржавой водосточной трубе, чтобы обчистить квартиру и оставить о себе память на страницах неоконченной рукописи Василия Петровича.

Василий Петрович улыбнулся и, продолжая улыбаться своим воспоминаниям, сказал мне:

– Почти двадцать лет прошло с того дня, голубчик. Уже юбилей можно справлять. А такое ощущение, будто всё случилось на прошлой неделе: так запечатлелись мои тогдашние переживания, выражения лиц дочери и зятя, беседа с появившимся вскоре милиционером и вполне обоснованная надежда на то, что судьба наконец сжалилась надо мною… Чего смеетесь? Я тогда просто ликовал. И у меня были для этого все основания: ведь недаром говорится, что и в несчастье бывает счастье. Бывает, бывает, и ещё какое счастье!

Необыкновенными приключениями созданного Булем мебельного гарнитура «Прекрасная маркиза» я к тому времени занимался уже несколько лет. В происшедших событиях были замешаны – прямо или косвенно – не только Буль и русские краснодеревщики, но и прославленная колдунья Катрин Монвуазен, сожженная на костре по приговору тайного особого суда, любовница французского короля маркиза Монтеспан. Поэтому у меня постепенно образовалась довольно обширная картотека, насчитывавшая около сотни карточек. И вот среди этих карточек, занятых историческими личностями, имелась одна незаполненная. Она предназначалась не для императора, короля или, допустим, маркизы, а для скромного тихого человека, который никогда не претендовал на известность и боялся популярности, как черт ладана, – для профессионального вора, известного по кличке Гусиная Лапка, он же Гриша Прыг-Скок.

Нет, Гриша честолюбием не отличался и совсем не спешил занять в моей картотеке почетное место среди умельцев и коронованных особ. Ему было в высшей степени плевать не только на коронованных особ, но и на интересы науки. И это меня огорчало. Беспалов располагал сведениями, без которых я не мог закончить свою работу над рукописью.

Мне нужно было обязательно встретиться с ним. И вот, когда я уже потерял надежду увидеть его, Гриша сам нанёс мне визит. Мало того, не дожидаясь моей просьбы, он проявил любезность и по собственной инициативе прорецензировал написанное. Правда, гонорар за рецензию был несколько завышен, – по моим расчетам, он не должен был превышать стоимости хорьковой шубы, – но разве можно сбрасывать со счета авторское самолюбие и то немаловажное обстоятельство, что рецензенту пришлось рисковать своей столь драгоценной для науки жизнью, когда он взбирался по водосточной трубе? А риск встречи с представителями милиции? А накладные расходы на приобретение воровских инструментов?

Нет, все правильно, чего уж там. Было лишь обидно, что мы не встретились. Ведь многие волновавшие меня вопросы так и остались неразрешенными. И если бы не опасность прослыть сумасшедшим, я бы дал в газету объявление:

«Хозяин обокраденной квартиры в интересах науки просит уважаемого вора в удобное для него время посетить вышеуказанную квартиру для консультации. Полная безопасность и приличное вознаграждение гарантируются».

В комнату, поскрипывая сапогами, вошел Усольцев, поздоровался.

– Ну, Евграф Николаевич, поздравляю, – сказал я. – От всей души.

Он с любопытством посмотрел на меня.

– Это с чем же, интересно, с кражей, что ли?

– С экспонатом № 5 в вашей витрине. Помните, я вам рассказывал про мебельный гарнитур?

– До экспоната № 5 мы еще доберёмся, – буркнул Усольцев, – а вот как бы нам до воров квартирных добраться… Сорок девятая квартирная кража по городу!

Увы, у Евграфа были свои проблемы. Его не столько волновал экспонат № 5, сколько уровень раскрываемости квартирных краж. Да, Усольцев тоже не мог разделить моей радости. Что тут поделаешь!

– Сейчас к дереву относятся с некоторой небрежностью, что ли, как к чему-то недостойному подлинного уважения и внимания, – сказал Василий Петрович. – А ведь дерево не только верно служило людям, но и сопровождало человечество на всех этапах его истории. Почти с каждой породой деревьев связаны мифы, предания, легенды. Возьмите хотя бы осину и бузину. Почему-то эти деревья, впрочем, как и тополь, вызывали у людей мрачные мысли. Считалось, что на осине повесился Иуда, а на прутьях бузины мчались верхом на свой шабаш ведьмы.

Зато кипарису, в честь которого назвали остров Кипр, повезло значительно больше. Именно из него непобедимый Геракл вырезал себе палицу, а Юпитер – божественный скипетр. Не обидели в мифологии и дуб, и ель. Из дуба была сделана мачта корабля аргонавтов, ель же использовали для изготовления знаменитого троянского коня.

Нередко древние даже поклонялись деревьям, обожествляли их. Так, святыней Рима была старая смоковница, под которой согласно легенде волчица выкормила своим молоком основателей вечного города – Ромула и Рема. Это дерево считалось чем-то вроде души Рима. Зеленеет оно – значит, всё в порядке. А если начинают вянуть на ветвях листья, то жди беды: надвигается опасность, угрожающая существованию могучего государства. Не меньшим почтением у римлян пользовался и священный дуб на Капитолии, к которому Ромул якобы принёс свою первую добычу.

В Древней же Греции почти у каждого бога было своё любимое дерево. Платан посвятили прекрасному Аполлону, плющ – жизнерадостному Дионису, а могучий дуб – Зевсу.

И все же в многовековой истории человечества деревья были значительно ближе к людям, чем к богам. Верные друзья, и в горе, и в радости они согревали людей огнями костров, укрывали от непогоды крышами хижин, обували и одевали. С помощью деревянных луков и стрел охотники добывали мясо, земледельцы деревянным плугом вспахивали землю, а рыбаки в деревянных лодках выезжали на промысел. Благодаря дереву люди научились сравнительно быстро передвигаться по земле и воде – завертелись колеса, надулись паруса. Из дерева делали украшения, игрушки, посуду и, конечно же, мебель, в том числе столы и стулья – необходимые атрибуты любого прогресса. Разве можно себе представить без них труд ученого, писателя или философа?

Мебель, в нашем понимании этого слова, возникла довольно давно. Во всяком случае, как выяснилось, древние египтяне не только строили пирамиды для мертвых, но и с большим знанием дела заботились о комфорте живых. По меньшей мере уже пять тысяч лет назад они пользовались деревянными кроватями, стульями, столиками, кушетками, ларями для хранения одежды, табуретками. Вся эта мебель, по утверждению специалистов, отличалась изяществом, красотой, верностью пропорций, плавными и гармоничными линиями.

Кровати оказались намного выше наших. Вместо подушек египтяне пользовались деревянными подголовниками полукруглой формы, матрасы же были слегка наклонены от головы к ногам.

Некоторые современные любители острых ощущений спали на этих кроватях и пришли к единодушному выводу, что нынешним краснодеревщикам есть чему поучиться у прежних. Я на такой кровати не спал, поэтому спорить не буду. Может быть, они и правы. Но справедливости ради должен заметить, что древние египтяне уже тогда освоили не только технику мебельного мастерства, но и технику мебельной халтуры.

Тысячи лет прошло со времен египетской культуры, и все эти годы мебель шла в ногу с человечеством. Об этом с достоверностью свидетельствует собранная в музеях мира мебель древних греков и римлян, романская и готическая, в стиле классицизма и барокко, ампир и рококо, елизаветинская мебель, павловская, александровская, мавританская.

Я бы с удовольствием рассказал вам про мастеров, которые составили эпоху в мебельном деле, – про мага и волшебника Иоанна Веронского, возродившего в мебели XV века красочное искусство мозаики и инкрустации, про легендарного Фому Рукера, прославившегося своим знаменитым резным креслом, про венского мебельщика Тонета и мастера-самородка из Козьмодемьянского уезда Казанской губернии Ивана Гусельникова, артистически делавшего изящную гнутую мебель из черемухи. Но боюсь, что это слишком далеко уведёт нас в сторону от того мебельного гарнитура, который в двадцать седьмом году напомнил мне о себе исчезновением хорьковой шубы и этюдов знаменитых художников. Кроме того, заставлять себя ждать невежливо. А нас с вами ждут. Ждут в Париже середины XVII века.

Путешествие, вне всяких сомнений, очень приятное. Но все-таки не обольщайтесь. Париж того времени не лишен ряда недостатков. Помои там, например, выплёскивают прямо из окон. Поэтому улицы, естественно, не отличаются ни чистотой, ни приятным запахом. Перебираясь с одной стороны переулка на другую, неосторожный дворянин из провинции рискует завязнуть в грязи или утонуть в сточной канаве. Но зато он может не сомневаться, что здесь его жене сделают одну из самых модных причесок – «юрлю-берлю» или «палисадник» и парикмахер позаботится о том, чтобы с помощью растопленного бараньего жира, яичных белков, помады и масла эта несравненная прическа сохранилась в неприкосновенности минимум полгода.

Если в кошельке провинциала звенело золото, к его услугам были самые искусные портные, сапожники, ювелиры, парфюмеры и повара. Если нет, тоже не беда: он мог попытать счастья при дворе короля-Солнце, его величества Людовика XIV.

Разве все эти блестящие возможности не стоили риска утонуть в зловонной канаве в центре Парижа?

И, зажав нос и опершись рукой на эфес шпаги, провинциал мужественно пробирался по закоулкам прекрасного города.

Так что рискнём и мы с вами, голубчик.

В Париже жило тогда много выдающихся людей: финансовый гений Франции знаменитый Кольбер, умевший из всего делать деньги для своего короля; Мольер и Расин; Никола Пуссен и Клод Лоррен; маршал и инженер Себастьян Вобан и, наконец, тот, кто сейчас нас больше всего интересует, – Андре Шарль Буль. Для знакомства с ним и с его творчеством мы и отправимся в наше маленькое путешествие.

– Биография Буля может быть изложена в нескольких фразах, – продолжал свое повествование Василий Петрович. – Родился он в 1642 году в Париже. Обучался в столярной мастерской своего отца. В 1672 году его изделия привлекли внимание Людовика XIV, который распорядился зачислить Буля придворным столяром. В 1732 году Буль умер. Вот и всё. Биография человека, в жизни которого не было особых событий. Но суть в том, что жизнь Буля сама по себе была событием. Событием для всех тех, кто мог любоваться его творчеством.

Современники свидетельствуют, что Буль был незаурядным архитектором, талантливым гравером, выдающимся специалистом по деревянной мозаике и непревзойденным мастером художественной мебели. Именно мебель увековечила его имя во всех энциклопедических словарях мира, она же напоминает о своём создателе многочисленным посетителям Лувра, Версаля, Фонтенбло и музея Клюни в Париже.

Чем же работы Буля отличались от работ других талантливых мастеров?

Василий Петрович достал с полки том энциклопедии и прочел:

– «Мебель Буля характерна для так называемого стиля Людовика XIV, ставившего своей целью окружить ореолом подавляющего величия и роскоши особу монарха. Буль довел до высокой степени совершенства технику интарсии (мозаики из дерева). Он стал использовать для своих инкрустаций множество разнообразных по тону и строению сортов дерева, бронзу, перламутр, слоновую кость, добиваясь большого колористического богатства и замечательных декоративных эффектов».

В этой краткой, но достаточно точной характеристике творчества прославленного мастера я вас попрошу в первую очередь обратить внимание на то, что он использует «множество разнообразных по тону и строению сортов дерева», – сказал Василий Петрович. – Буль знал дерево, чувствовал его, любил, и дерево отвечало ему взаимностью, щедро одаряя многообразием своей красоты.

Ель, дуб, кипарис, ольха, ясень, берёза…

Для профана все они на одно лицо. А ведь у каждого из них свой темперамент, характер, свои сильные и слабые стороны. Древесина одного прочна, но не гибка, а другого хорошо обрабатывается, прекрасно полируется, однако изделия из неё недолговечны. Третье – быстро коробится и разрушается на воздухе, но никогда не подведёт в воде. Вспомним хотя бы ильм. Перед ним прекрасная Венеция в неоплатном долгу: как-никак, а значительная часть её зданий уже много десятилетий стоит на ильмовых сваях, которые добросовестно несут свою нелегкую службу.

Люди, постоянно имеющие дело с деревом, хорошо разбираются в сильных и слабых сторонах того или иного вида древесины. И подлинными доками тут всегда были столяры-краснодеревщики. В мебели ценилась и ценится не только прочность, но и красота. А красота, в свою очередь, во многом зависит от древесины, от её так называемой текстуры, то есть рисунка. Рисунок же определяется направлением разреза, шириной и строением годичных слоёв того или иного дерева, особенностью его сердцевинных лучей, направлением древесных волокон и так далее. Волнистость и свилеватость древесины очень высоко ценятся в мебельном производстве. И не зря. У березового, например, капа древесина имеет перламутровый отлив, а рисунок напоминает рисунок мрамора. Еще более эффектны нежно-розовый с кружевным рисунком ольховый кап и крайне редко встречающийся вишневый.

Не меньшее значение, чем рисунок, будет иметь для краснодеревщика и цвет древесины, её тона и оттенки. Я могу вам перечислить по меньшей мере около двухсот колеров, свойственных различным деревьям, причем не только деревьям экзотическим, но и тем, что сопровождают нас от рождения и до могилы. Вспомним хотя бы ольху. Что может быть будничней этого неказистого дерева? А у её древесины нежный красноватый цвет.

Древесина акации снежно-белая, с красными прожилками, придающими ей неповторимое своеобразие. Палисандр – темно-коричневый, с фиолетовым отливом, мореный дуб – черный, темно-серый.

Добавьте к перечисленному гаммы оттенков багрового, пурпурового, каштанового, бурого, вишневого, которые присущи различным сортам красного дерева, и вы получите некоторое представление о палитре, которой располагает художник, работающий с деревом.

Что же касается Буля, то он не только великолепно знал неограниченные возможности дерева, чувствовал его пластику и фактуру, безошибочно разбирался в рисунке и цвете. Буль тщательно изучал и широко использовал в своих работах все декоративные особенности многочисленных пород цветной древесины, подбирая наиболее выигрышные сочетания её с бронзовыми рельефами, сингапурской черепаховой костью, рогом буйвола из Бомбея, китайским перламутром и полупрозрачной сиамской слоновой костью. Так красивое само по себе дерево становилось еще более эффектным, нарядным, составляя единый ансамбль с другими материалами.

Любуясь мебелью Буля, весельем её красок, игрой светотени, причудливой изысканностью полутонов, невольно думаешь, что столяр Людовика XIV был, помимо всего прочего, и незаурядным живописцем, мастером колорита, который в отличие от других художников создавал свои картины не кистью и красками, а кусочками фанеры, слоновой и черепаховой костью, бронзой, рогом и перламутром.

И ещё. В произведениях мастера есть одна немаловажная особенность, которая не сразу бросается в глаза: эта мебель – своеобразный рассказ об эпохе, которая давно ушла в небытие. Время короля, заявившего на весь мир, что государство – это он, отсвечивает темным полированным деревом, вспыхивает позолоченной бронзой, гордо высверкивает кружевом инкрустаций. Ожившее прошлое ощущается во всём, даже в цветовых оттенках, для которых в XVII веке существовали специальные, странные для нас названия – «цвет бедра испуганной нимфы», «цвет больной обезьяны» и даже «цвет потерянного времени».

Видите, как подстегивает фантазию мебель Буля? – спросил Василий Петрович. – А ведь учтите, что я начисто лишен воображения. – Он помолчал, а затем уже другим, деловым тоном сказал: – Булю повезло. В отличие от многих других выдающихся мастеров признание к нему пришло при жизни, когда он был в полном расцвете творческих сил. В 1675 году король спал на кровати работы Буля, сидел в булевском кресле и ел за булевским столом. Это уже была слава.

Каждый французский вельможа считал за честь сделать у королевского столяра мебель для своего дворца или замка. Но загруженный работой у короля Буль всем отказывал. Исключение составляли лишь родственники монарха и его фаворитки. Этим отказывать не полагалось. И тут, видимо, следует сказать, что, к неудовольствию Буля, у «короля-Солнце» было весьма любвеобильное и вместительное сердце. В нём всегда находилось место для прекрасных, красивых, просто хорошеньких и ничем как будто не примечательных женщин. Но мастеру повезло. Маркиза де Монтеспан оказалась решительной дамой. Она быстро и энергично вытряхнула из королевского сердца и королевского дворца всех своих соперниц. А затем, дав понять, что не потерпит больше никаких перемен, прочно и со всеми возможными в XVII веке удобствами обосновалась в опустевшем сердце повелителя Франции.

Маркиза заказала Булю мебельный гарнитур для своего будуара и кровать для спальни.

Над этим заказом Буль работал не за страх, а за совесть. Уже через месяц гарнитур, получивший впоследствии известность под броским названием «Прекрасная маркиза», был доставлен из мастерской Буля заказчице. По мнению многих современников прославленного мастера, гарнитур был лучшим из всего, что создал Буль за всю свою долгую жизнь.

О гарнитуре говорили при дворе. О нем даже складывались легенды. То ли в шутку, то ли всерьез в нем обнаруживали волшебные свойства. Утверждали, что у человека, посетившего маркизу и посидевшего хотя бы час в располагающем к размышлению кресле, возникали мысли, достойные кардинала Ришелье или Монтеня. Софа и пуфы, стоило к ним лишь прикоснуться, придавали якобы изящество и элегантность самым неуклюжим кавалерам, которые во время танца способны были лишь отдавить ноги партнерше, а во время дуэли сами себя проткнуть шпагой. Зеркала в резных рамах щедро дарили очарование безнадежным дурнушкам и возвращали былую резвость пожилым дамам. Что же касается маленького инкрустированного столика черного дерева, то страдающая отсутствием аппетита герцогиня Орлеанская утверждала, что, сидя за ним, съела пятьдесят семь пирожных и, судя по всему, могла бы съесть еще столько же.

Являлся ли гарнитур «Прекрасная маркиза» вершиной творчества королевского столяра? Думаю, что вряд ли. У Буля, на мой взгляд, были значительно более удачные произведения. Но гарнитуру, который произвел такое сильное впечатление на современников мастера, нельзя отказать в оригинальности. Как-никак, а это был гарнитур-портрет.

В созданном Булем гарнитуре легко было разглядеть не только красоту маркизы, изящество и грациозность её движений, горячий блеск глаз, кокетливый поворот головы, но и легкомыслие, душевную пустоту, невежество, жеманство, жестокость и многое-многое другое.

Хотел ли сам Буль превратить гарнитур в такой не совсем лестный портрет заказчицы, судить не берусь. Вполне возможно, что это у него получилось совершенно случайно. Но как бы то ни было, а портрет удался на славу.

Оригинальность гарнитуру «Прекрасная маркиза» придавала и символика деревьев, учтённая Булем при изготовлении этой мебели.

Мастер широко использовал кедр, из которого по преданию, были сделаны стрелы Амура (отсюда и одно из названий гарнитура); лавр – символ света и здоровья; дерево надежды – ель; бук, который, как утверждали древние греки, дарит величественность и способствует процветанию; дерево певцов и поэтов иву, которая делает красноречивыми даже заик.

Для кровати же Буль, помимо красного и палисандрового дерева, приберег боярышник, избранный древнегреческим богом брака сыном Диониса и Афродиты прекрасным Гименеем.

Кстати говоря, делая кровать, которая по моде XVII века была с пологом, витыми столбиками и узорчатой крышей, мастер не удержался от лукавой улыбки. В наборном дереве орнаментов, украшавших этот храм страсти и нежности, Буль использовал авраамово дерево (латинское название – «непорочный агнец»). А ведь тогда это дерево, вернее кустарник, считалось самым верным средством избежать греховного соблазна чувственности и поэтому являлось необходимой принадлежностью всех монастырей, помогая монахам и монахиням нести тяжкие тяготы целомудренной жизни и укрощать бунтующую плоть.

Впрочем, может быть, я возвел на мастера напраслину. Готов допустить, что Буль и не думал улыбаться. Вполне возможно, что он только стремился надежно оградить интересы своего повелителя, и «непорочный агнец» призван был помочь фаворитке без особых тягот с её стороны хранить королю верность.

Должен сказать, что будущее маркизы оказалось отнюдь не таким безоблачным, каким она себе его представляла. И как ни верти, а виновата в этом была сама маркиза. Не пригласи она для воспитания своих детей Франсуазу д'Обиньи, ставшую впоследствии маркизой Ментенон, и её судьба и судьба мебельного гарнитура сложились бы совсем иначе. Но, увы, она пригласила эту даму, и её приглашение оказалось роковой ошибкой. К сожалению, Франсуаза д'Обиньи была не только прекрасной воспитательницей. У неё оказалось такое неимоверное количество талантов, что вскоре на них стал обращать внимание сам король. Дальше – больше. Вскоре не оставалось уже никаких сомнений: король очарован талантами воспитательницы, а возможно, и ею самой…

Маркиза справедливо считала, что это уже совсем ни к чему. Но вместо того, чтобы набраться терпения и повести против пока ещё неопытной соперницы тонкую дипломатическую игру, она поддавалась эмоциям, или, как тогда выражались, страстям, и стала делать одну глупость за другой.

Глупостей было сделано много. Но самой крупной было, конечно, обращение за помощью к мадам Монвуазен. Эта мадам начинала некогда как обычная акушерка, а впоследствии в поисках более доходной профессии превратилась в колдунью. Но не в обычную, а в колдунью для избранных. Она обслуживала только дам из высшего общества.

Среди клиенток Монвуазен были герцогини, маркизы, графини и баронессы.

Она изготовляла для них то малоаппетитные любовные напитки, которые состояли из крови летучих мышей, истолченных в пыль зубов крокодила, шпанских мушек и сушеных кротов, то мистические фигурки из воска (что сделаешь с такой фигуркой, то произойдет и с человеком, которого она изображает). Можно было у Монвуазен приобрести и яды, которые деликатно именовались «порошком для получения наследства».