Текст книги "Пять экспонатов из музея уголовного розыска"

Автор книги: Юрий Кларов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

А мастера что говорили? А то говорили, что фальшь фальши рознь. За одну, говорили, батоги да шпицрутены положены, а за другую – и ста рублей не жалко. Вот что мастера в своей мудрости говорили. Понимали, что к чему да с чем кушается.

Да, не лезть бы старичку со своей правдой немытой-нестриженой – и всем бы благоденствие, а иным и прибыток.

Тоже мне, нюхальщик!

Кто, ежели при своем уме, мебеля нюхает? Цветок это тебе какой, что ли? Рыбка копченая?

Мебеля же не на нос примеряют, а на глаз да на сердце. Вон стоят душу радуют. Благолепие? Благолепие. Изящество? Изящество. Деликатность? Деликатность. Вот и умиляйся, а не принюхивайся».

– Так ли рассуждал Феоктист Феоктистович или нет, ручаться, конечно, не буду, – сам себя прервал Василий Петрович. – Но, думаю, что ход мыслей его был примерно таким. Действительно, происшедшее всем участникам событий ничего, кроме неприятностей, не обещало.

Но замечательный краснодеревщик, имитировавший гарнитур Буля «Прекрасная маркиза», или «Золотые стрелы Амура», так и не предстал перед генералом. Проявив свойственную ему предусмотрительность, Никодим Егорович скончался ровно за неделю до того, как псевдогарнитур «Прекрасная маркиза» был расставлен в доме Аракчеева в Грузине.

А какой спрос с покойника?

Впрочем, Феоктист Феоктистович и де Беркес тоже не пострадали, Аракчеев был послан Александром I в Малороссию, а когда вернулся в Петербург, то ему было не до истории с гарнитуром. Как нынче говорят, все рассказанные мною события потеряли для него свою актуальность.

Мебель, сделанная в мастерской Беспалова, судя по всему, Аракчееву очень нравилась.

Отдал ей должное и посетивший Аракчеева в его имении Александр I. Особенно якобы пришлось царю по вкусу одно кресло, в котором он любил отдыхать после обеда. Это приглянувшееся высокому гостю кресло Аракчеев прислал будто бы своему благодетелю в Петербург, и оно затем повсюду сопровождало царя в его поездках.

– Интеллигент, особенно русский интеллигент, – загадка, над разгадкой которой уже много лет безуспешно бьются лучшие умы человечества. Вот попробуйте объяснить мне с точки зрения логики, почему я тогда заинтересовался этой историей? Ну, почему? Забыл про все свои дела и с головой погрузился в изучение, розыски и исследования, связанные с тем, что не имело никакого отношения к моей работе.

Ну кто, кроме русского интеллигента, способен на подобное?

Постараюсь не очень забивать вам голову всем тем, что мне показалось тогда не только интересным, но и увлекательным. В конце концов вы совсем не обязаны разделять все мои увлечения, – сказал Василий Петрович. – Скажу лишь, что, к моему глубочайшему удивлению, выяснилось, что перед империалистической войной в России было весьма развито производство художественной мебели. Мебельная промышленность, правда, делала первые шаги, зато кустарные промыслы процветали. Ну, прежде всего Сергиев Посад, раскинувшийся вокруг Троице-Сергиевой лавры. Здесь, оказывается, существовали уникальные мастерские, где кустари по эскизам знаменитых русских художников делали исключительно оригинальную мебель. Среди художников, увлекшихся этим делом, был и Виктор Михайлович Васнецов, чьи картины стали украшением Третьяковской картинной галереи, его брат, знаток Древней Руси, пейзажист, историк и археолог Аполлинарий Михайлович Васнецов и многие другие. Эта мебель долго не застаивалась в московском Кустарном магазине, находившемся в Леонтьевском переулке. Точно так же мгновенно раскупалась и зачастую тут же вывозилась за границу городецкая резная мебель, инкрустированная морёным дубом, крашеная мебель в так называемом «русском стиле», привезенная из Семёновского и Макарьевского уездов Костромской губернии, мебель из карельской берёзы, изготовленная краснодеревщиками Твери. Славились мебельных дел мастера Арзамасского уезда Нижегородской губернии, Кузнецкого уезда Саратовской.

Но больше всего меня заинтересовало село Маклаково Василь-Сурского уезда Нижегородской губернии, где кустари изготовляли мебель, широко используя технику маркетри.

Оказалось, что эту мебель я видел в «Бытовом музее сороковых годов», который был открыт в конце двадцатого года в доме Хомякова на Собачьей площадке. Но тогда я её принял за французскую. Мне и в голову не могло прийти, что где-то на Волге изготавливают подобные вещи.

По словам бывшего служащего Кустарного магазина из Леонтьевского переулка, с которым судьба меня свела в Народном комиссариате просвещения, маклаковская деревянная мозаика ни в чем не уступала заграничной, а по некоторым показателям и превосходила её. Он говорил, что на художественной мебели, привезенной из Маклакова, предприимчивые перекупщики зачастую ставили поддельные иностранные клейма и она продавалась в Петербурге как французская или английская.

А материал для мозаики? Где и как маклаковские краснодеревщики достают ценные цветные породы древесины? К тому времени я уже знал, что черное дерево, палисандр, сандал стоят дикие деньги и достать их в России не так-то просто, тем более где-то в Заволжье. Ведь Маклаково не Петербург и не Москва.

Приказчик из Кустарного магазина только усмехнулся. «Кто желание да способность к какому делу имеет, того ничем не остановишь. Ежели с охоткой да умеючи…»

А всё же?

Оказалось, что, во-первых, используется цветная древесина ящиков, в которых доставляются из-за границы сигары, пряности, фрукты, краски и вина. А во-вторых – и это главное, – маклаковцы знают массу секретов подделки древесины. У них совсем неплохо получаются из обычных дуба, березы, ольхи или ясеня, например, самые экзотические породы деревьев: палисандровое, сандаловое, самшитовое или эбеновое.

Неужто нельзя отличить?

Почему нельзя? Можно. Но зачем? Видимость благородная? Благородная. Красивость имеется? Имеется. Тогда о чём разговор? И покупали подешевле, и продавали так же. Так что никто в убытке не был.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что маклаковцы умели имитировать не только ценные породы древесины, но и слоновую кость, и черепаховую. Короче говоря, разговор становился для меня всё более интересным.

Я показал своему новому знакомому кресло, которое считалось работой Буля.

Он сказал, что на его памяти подобных вещей в Маклакове не делали. Но, говорят, лет пятнадцать или двадцать назад такую мебель в стиле Буля изготовляла там мастерская некоего Бессонова. «Может быть, Беспалова?» – с замиранием сердца подсказал я. Может быть, и Беспалова, пожал плечами мой собеседник.

Как вы сами догадываетесь, после этого разговора меня одолела бессонница, тем более что к тому времени я располагал некоторыми данными, правда, малодостоверными, как и всё в этой зыбкой истории, что сын Никодима Егоровича Беспалова, ради которого он якобы и сделал два псевдогарнитура «Прекрасная маркиза», или «Золотые стрелы Амура», после смерти отца уехал в Нижегородскую губернию. А если так, то…

Очень было соблазнительно соединить с этим обстоятельством искусство маклаковцев.

Такого рода секреты всегда передавались от отца к сыну, от деда к внуку. Ведь, безусловно, Никодим Егорович Беспалов, мастер, соперничавший с самим Булем, приучал сына к своему искусству, делился с ним своими открытиями, опытом и секретами. А тот, в свою очередь, учил своего сына. Так у них и шло от поколения к поколению.

Моя фантазия разыгралась. Да и было от чего. Почему действительно сыну Беспалова, променявшего Петербург на Нижегородскую губернию, не остановить свой выбор на селе Маклакове? Не приглянулось село, мог бы поселиться в самом Василь-Сурске, чудесном старинном городке, раскинувшемся возле устья красавицы Суры при впадении её в Волгу.

Мне очень хотелось протянуть ниточку от Никодима Егоровича Беспалова к маклаковским краснодеревщикам-интарсиаторам. А когда очень хочется, то желаемое день ото дня становится всё более и более достоверным. Поэтому вскоре я уже был уверен, что основы искусства маклаковских краснодеревщиков заложены не кем иным, как сыном Беспалова. Мне требовалось лишь обосновать это.

Усольцев, который привык считаться только с фактами, к моей гипотезе отнесся более чем скептически.

– Это так, от фантазии, – сказал он, когда я поделился с ним своими мыслями.

– И всё-таки обязательно хочу побывать в Василь-Сурске.

– А почему бы и нет? – пожал он плечами. – Время летнее. Чего зря в большом городе сидеть? Места там, говорят, хорошие. Покупаетесь, позагораете. Начальником милиции там хороший парень работает, студент-историк в прошлом. Он у нас на курсах был, очень музеем Петрогуброзыска интересовался, особенно медальоном и портретом Бухвостова. Хотел с вами познакомиться. Вот и познакомитесь. Если хотите, я eму письмо напишу. Насчет мебельного гарнитура «Прекрасная маркиза» не знаю, а отдых с рыбалкой он вам обеспечит. Про василь-сурскую стерлядь небось слышали?

И вот в самый разгар лета, запасшись письмом Усольцева и официальной бумагой от «Бытового музея сороковых годов» (всем, без исключения, органам власти предписывалось оказывать мне везде и во всем помощь «в интересах просвещения рабоче-крестьянских трудовых масс»), я отправился налегке в Василь-Сурск.

По-моему, никогда в жизни – ни до, ни после – у меня не было такого хорошего настроения и таких приятных предчувствий.

Городок меня очаровал. Всё здесь ласкало взор: бескрайние сады, великолепная дубовая роща, посаженная, по преданию, Петром I, нарядная Хмелевская церковь с иконами XVII и XVIII веков, здание уездного училища, уютные чистенькие улочки, веселые, сбегающие наперегонки с горы дома.

Но долго восхищаться красотами города мне не пришлось.

Когда я, стоя на пристани, любовался Сурой, кто-то сзади осторожно тронул меня за локоть. Я обернулся и увидел добродушную конопатую физиономию «снегиря» – так в двадцатые годы из-за яркой формы любили именовать милиционеров. «Снегирю» было лет двадцать, не более. Он лузгал семечки и внимательно разглядывал меня, причем мне показалось, что особое внимание почему-то привлекает моя широкополая шляпа.

– Приезжими будем или как? – спросил «снегирь», продолжая грызть семечки.

– Приезжий.

– А паспортная книжечка у нас имеется?

Я дал ему свой паспорт. «Снегирь» повертел его, пощупал, поскреб ногтем. После этого ухмыльнулся и подмигнул мне.

– Как у вас говорят? Ростов – папа, Одесса – мама, а Елец – всем ворам отец.

– Я вас не понимаю.

– Это ничего, что мы не понимаем. Сейчас не понимаем – потом поймём, – ехидно сказал «снегирь» и, спрятав мой паспорт в карман гимнастерки, спросил: – А ещё какие такие документы у нас имеются?

– Верните прежде мой паспорт, – потребовал я.

– Какой паспорт?

– Тот, который вы себе в карман положили. Вот какой!

– Это не паспорт.

– А что же по-вашему?

– «Липа».

– Какая липа?!

– Натуральная «липа», елецкой работы, – убеждённо сказал он.

– Ну, знаете! – возмутился я.

– Ах, какие мы нервенные! – съехидничал «снегирь» и сказал: – Ежели у нас ещё какие документики имеются, то очень даже советую предъявить Всё одно, когда в милицию доставлю, личный досмотр до самых кальсон учиним.

Изучая бумагу из «Бытового музея сороковых годов», он хмыкал и улыбался, давая тем самым мне понять, что старого воробья («снегиря») на мякине не проведешь.

– Выходит, по мебельным делам мы сюда прибыли?

– Выходит, что так, – в тон ему ответил я.

– И не стыдно нам?

– А чего мне, собственно, стыдиться?

– Не знаем?

– Не знаю, – отрезал я. – И буду вам весьма признателен, если вы изволите наконец объясниться!

Он расплылся в улыбке.

– Ишь ты, фу-ты, ну-ты. Из антиллигентов мы, в гимназии небось учились, все науки превзошли! – восхитился он и от избытка восхищения перестал даже лузгать семечки. – Значит, выходит, признательны будем, коли я объяснение дам? Ну, ежели так, то чего ж, и объяснюсь, коли мы такие глупые и ничего понимать-соображать не желаем.

– Уж будьте любезны!

– Буду, буду, любезным. Чего там! С Мебельщиком давно мы стакнулись, а?

– С каким именно мебельщиком?

– С натуральным, маклаковским.

– Я действительно интересуюсь художественной мебелью…

– Придуриваемся? – укоризненно спросил он.

– Как вы со мной разговариваете?!

– А как? Как положено, без рукоприкладства.

– О каком мебельщике вы говорите?

– О том самом. О преступном элементе по кличке Мебельщик, он же Гусиная Лапка, он же Гриша Прыг-Скок. Других у нас, слава богу, не имеется. И этим по горло сыты.

– Не знаю я никаких гусиных лапок, гриш и мебельщиков! – заорал я.

«Снегирь» скорбно вздохнул. Похоже было, что я окончательно подорвал его веру в человечество.

– Опять придуриваемся? А кто этой ночью на улице Третьего Интернационала винный склад брал? Мы складик брали, вместе с Гришей Мебельщиком брали.

– Вы что, с ума сошли?!

– Во-первых, оскорблять представителя при исполнении обязанностей не положено. Об этом статья в кодексе имеется. А во-вторых, я-то с ума не сошел, потому и говорю: отпираться нам никакого здравого смысла нет, потому как все опрошенные в единый голос говорят, что Мебельщику помогал антиллигентный гражданин в шляпе. У кого антиллигентная видимость? У нас. У кого на голове шляпа? У нас. У кого замест документов елецкая «липа»? Опять же у нас. Так что в уме мы или без, а в милицию пройтись нам придется. Тут уж никакого разговора быть не может.

И действительно, мне пришлось идти в сопровождении «снегиря» через весь город в милицию, которая находилась на самой вершине холма.

Немилосердно жгло летнее волжское солнце. Все жители городка уже были в курсе происшествия, которое случилось на улице Третьего Интернационала, где помещался винный склад нэпмана Бородавкина, и с жаром обсуждали мою дальнейшую судьбу.

В милиции составили протокол о моём задержании и незамедлительно отправили меня в камеру, которая сокращенно именовалась КПЗ, то есть камера предварительного заключения.

В этой душной каморке я просидел почти двое суток, проклиная свою разнузданную фантазию, бдительность «снегиря», свою невезучесть и «хорошего парня» начальника местной милиции, который, на мою беду, отбыл в Нижний Новгород на совещание, посвященное по злой иронии судьбы необоснованным и незаконным арестам.

Но все, рано или поздно, кончается. Закончилось и совещание в губернском центре. Начальник милиции просто не знал, как загладить свою невольную вину. Угощая меня янтарным ледяным пивом с лоснящейся от жира воблой, он стеснительно спрашивал:

– Небось блохи донимали?

– Было такое дело.

– И койка жесткая…

– Что говорить!

– А всё перебои со снабжением, Василий Петрович, – объяснял он. – К уезду ведь как относятся? Наплевательски, понятно. Все заявки под сукно. Но ничего. Я сейчас выдрал у начхоза губернского розыска шесть фунтов персидской ромашки – лучшего средства от блох не бывает. От одного вида мрут. А в интернате для дефективных мне пообещали восемь матрасов на пружинах и двадцать фунтов масляной краски. Так что вы немножко раньше времени приехали. Сейчас мы с блохами покончим и благоустройством займемся. Лучшую КПЗ в губернии оборудуем. Почище любой гостиницы. Сами люди к нам проситься будут. Ей-богу!

– Так что можно приезжать погостить?

Он слегка смутился, а потом рассмеялся.

– А что? Самым дорогим гостем будете. Мы вам по знакомству два матрасика на койку уложим.

– Соблазнительно, конечно, но я все-таки, пожалуй, откажусь.

– Почему?

– Да не привык как-то в КПЗ ночевать.

– Ну, привычка дело наживное.

– Как для кого.

– Это верно. Поэтому, если КПЗ не прельщает, то милости прошу ко мне домой, хотя, честно говоря, в КПЗ будет поудобней, – сказал он и заговорил об ограблении винного склада. – Мы этого Гришку Мебельщика уже год ловим, – вздохнул он. – Исчезнет на два-три месяца и опять у нас в уезде объявится. Нет, чтоб куда подальше уехать. Все здесь топчется. Родные пенаты, что ли, его сюда притягивают? Ведь он родом из Маклакова. И отец его оттуда, и дед. Вот, кстати, говорят, что яблоко от яблони недалеко падает. А ведь ерунда это. Отец Гришки был честнейшим человеком. Мастер, умелец, лучший краснодеревщик в Маклакове, а Маклаково краснодеревщиками богато, можете мне поверить. Дед Гришки – вообще легендарная личность. Такого столяра и в Петрограде днём с огнём не сыщешь. Талант! Рассказывают, беспаловская мозаика чуть ли не на вес золота ценилась…

– Простите, какая мозаика?

– Беспаловская. Та, которую дед Гришки Мебельщика делал, – Беспалов Иван Иванович.

– А отец этого… Мебельщика жив?

– Федор Иванович? Нет, в голод помер. И он, и жена, и дети… Вот только Гришка на мою голову остался.

Так был найден мной потомок Никодима Егоровича Беспалова. Увы, этот потомок не был краснодеревщиком. Он был просто вором, вором-рецидивистом…

Видимо, я изменился в лице, потому что мой собеседник отставил в сторону жбан с пивом и спросил, что со мной.

И тогда я рассказал ему историю о мебельных гарнитурах «Прекрасная маркиза», или «Золотые стрелы Амура».

Он был потрясен.

– Если Мебельщика нужно взять в интересах науки, то мы разобьемся в лепешку, а возьмем его, – заверил меня начальник милиции. – Но только, поверьте слову бывшего студента, ни черта этот домушник не смыслит в мебели. И если он и знает какие-нибудь секреты мастерства, то только воровские.

– Но все-таки у него должны были остаться какие-то рецепты от отца и деда.

– Какие там могли остаться рецепты! – в сердцах махнул рукой начальник милиции. – У него даже совести и то не осталось! Но, как бы то ни было, а обещаю: только арестуем – сразу же отобью вам телеграмму. Наука – дело святое. Я, кстати говоря, историей второй половины восемнадцатого века и первой половиной девятнадцатого увлекался… Значит, говорите, «Прекрасную маркизу» Шереметев и Потемкин почти одновременно приобрели? Молодец Никодим Егорович! Хотя, конечно, с точки зрения закона немножко не того…

Телеграмму из Василь-Сурска я получил осенью. Для посторонних она звучала весьма загадочно: «Мебельщик нюхает персидскую ромашку, спит матрасе дефективных. Выезжайте. Коллега».

Второй телеграммы из Василь-Сурска я, разумеется, не дожидался…

В прошлую свою поездку в Василь-Сурск я, отсидев в КПЗ и побеседовав с начальником милиции, все-таки не забыл посетить Маклаково. Недавний голод, охвативший Поволжье, сильно опустошил село. Многие дома стояли заколоченными. Из краснодеревщиков и мозаистов в живых осталось всего несколько человек, да и те почти забросили своё ремесло, хотя нэп к тому времени уже набирал силу, и в Маклаково приезжали скупщики мебели и других изделий с деревянной мозаикой.

Я походил тогда по избам, побеседовал с мастерами. Не могу сказать, что поездка оказалась напрасной. Кое-что я извлек из неё и даже привёз в музей изящный овальный столик наборного дерева и несколько шкатулок. Но по сравнению с тем, какие надежды я возлагал на свою командировку, улов оказался более чем скромным.

Про историю с мебельным гарнитуром Буля здесь никто и ничего не слышал.

– Разве что Гришка Беспалов что порассказать вам может, – сказал мне старик мастер. – Но навряд. Не то у него в голове. Да и где этого обормота сыщешь? Только в тюрьме.

И вот «обормот Гришка», на мое счастье, в тюрьме…

Начальник уездной милиции встретил меня как родного, рассказал об аресте Беспалова, любезно поинтересовался музейными делами и проводил до дверей КПЗ.

Нет, студент-историк не был болтуном. Хотя я и не специалист в тюремном деле и видел за всю свою жизнь лишь одну камеру предварительного заключения, у меня до сих пор нет ни малейшего сомнения, что КПЗ Василь-Сурского уезда была лучшей в Нижегородской губернии, а возможно, и во всей молодой республике. Здесь всё радовало глаз своей чистотой, вкусом, опрятностью.

И на фоне всего этого потомок великого краснодеревщика выглядел, прямо скажем, весьма неважно. Похабно выглядел. Будто мусорный бачок в картинной галерее.

Потомок Никодима Егоровича не только не вписывался в интерьер образцовой КПЗ, гордости Василь-Сурска, а просто выпирал из него грязным и сальным пятном.

Мне даже стало обидно за начальника милиции. Старался человек, нервы трепал, доставал, выбивал, пробивал. А для кого?

Для таких вот субчиков, которые не могут оценить этого, а валяются себе на пружинистых матрасах, задрав кверху ноги в грязных носках и насвистывая какой-то пошленький мотив.

Увидев меня, Беспалов зевнул, сел на койке и начал сосредоточенно ковырять в носу.

– Ну, чего скажешь? – спросил наконец Беспалов, покончив со своим носом.

– Да вот, приехал с вами побеседовать.

Я вкратце изложил обстоятельства, которые привели меня к нему в КПЗ.

– Подоить, значит, хотишь?

– Я бы назвал это иначе. Но в конце концов дело не в формулировках. Только учтите, что вы должны быть заинтересованы не меньше меня.

– А интерес-то мой в чём? На свободу, что ль, меня выпустят или как?

– Я имею возможность неплохо оплатить все полученные от вас сведения.

– Чем оплатить?

– Деньгами, разумеется. Чем же ещё оплачивают?

– А что я с ними делать-то буду, с твоими бумажками? Капезуху обклеивать?

– Я не понимаю, чего вы хотите?

– Небось никогда в своей куриной жизни в капезухе не сидел?

Я объяснил ему, что сидел, причём сидел по его милости.

– Не из-за меня, а из-за Петьки Интеллигента, – уточнил он. – Из-за кореша моего. Тоже очень шляпу обожает. Вот тебя заместо его и засахарили. Но я тебя к чему про отсидку спросил?

– Представления не имею.

– А к тому спросил, что кажный, который за решеткой пребывал и небо в клеточку зырил, очень даже великолепно понимает, с чем в тюряге недостача наблюдается.

– С чем же, позвольте полюбопытствовать?

– Во-первых, жратва…

– Ну, если вам не хватает хлеба, то я, разумеется, буду рад оказать вам всяческое содействие, – оживился я. Он тупо и удивленно посмотрел на меня.

– Ты что, недопечённый? На хрена мне хлеб? Я в Петрограде при фарте в самых шикарных ресторациях свою жизнь раскручивал, ананасы замест картошки жрал, а шампанское замест чая из серебряного самовара наяривал. Хлеб! А мякину мне не хотишь предложить?

– Ну, ежели вы рассчитываете на ананасы…

– Не рассчитываю, – сказал он. – Ананасов здеся днем с огнем не сыщешь. Потому за ананасами тебя и не посылаю.

– А зачем послать изволите? – сыронизировал я, прекрасно понимая, что выполню любое его поручение, лишь бы получить столь нужные мне сведения.

– Ты хвост не поднимай, понял? – буркнул он. – У нас с тобой дело полюбовное. Сладимся – хорошо, не сладимся – и того лучше. Я налево, ты направо, я в тюрьму, а ты в Москву. Нужен я тебе?

– Ну?

– Тогда ублажай. – Он выжидающе посмотрел на меня и, выдержав паузу, продолжал: – Вот я стерлядку кольчиком, к примеру, уважаю, балычок осетровый, чтоб в нём солнышко играло, икорку зернистую…

– А вобла не сойдет? – вибрирующим голосом спросил я.

– Вобла не сойдет, – убежденно ответил он. – Не сойдет вобла. Вобла для мастерового да босяка лакомство. А для меня – она тьфу! Так что ты уж не скупись и запоминай, что мне на язык и на душу ляжет. И про стерлядку запомни, и про балычок, и про икорку…

Меня трясло мелкой дрожью.

– Все перечислил?

– Ишь какой быстрый! – ухмыльнулся он, явно любуясь моим состоянием. – А курить что я буду?

– Ладно. Две-три пачки махорки я куплю.

– Махорки, говоришь? А сам что куришь?

– Я не курю. И попрошу вас разговаривать со мной на «вы».

– На «вы» – это можно, – согласился он. – Меня не убудет. А вот что не курите – это зря.

– Об этом уж позвольте судить мне.

– Я не к тому.

– А к чему?

– А к тому, что ежели б курили, то о махорке и заикаться посовестились бы. Кто махорку-то смолит?

– Сигары курить изволите?

– Нет, папиросы.

– Какие же?

– «Северную пальмиру» и «Нашу марку». Так что расстарайся десятка на три-четыре.

– Хорошо, расстараюсь, – скрипнул я зубами. – Всё?

– Вроде всё. Только бутылочку, понятно, не забудь прихватить.

– Что?!

– Бутылочку, говорю, не забудь.

– Какую бутылочку?

– Тронутый ты, что ли? «Какую»! Обычную. Ежели на коньяк пожалеешь, то можно и смирновку. Хрен с тобой, где наша не пропадала!

– Да вы понимаете, о чём говорите?!

– А чего тут не понимать?

– Не будет вам никакой бутылки, ясно?

– Бутылки не будет – разговора не будет, – хладнокровно отпарировал он и лег на койку, повернувшись ко мне спиной, давая тем самым понять, что аудиенция окончена.

Когда я вышел из образцовой КПЗ, я был настолько раскалён, что от меня можно было прикуривать.

Начальник уездной милиции, как и положено начальнику милиции, был знатоком человеческих душ и физиономий.

Мельком взглянув на меня, он сразу же всё понял.

– Задал вам Гришка перцу?

– Ну и мерзавец!

– И ещё какой мерзавец! – поддержал он. – Во всей Нижегородской губернии второго такого не сыщешь. Махровый мерзавец!

– Не говорите!

– Так, может, плюнете на все это дело?

– Нет уж.

– А вы все-таки подумайте, нервы дороже. А главное – я уверен, что ни черта он не знает.

– Знает. Ежели бы не знал, то так нагло не держался. Понимает, что мне без него не обойтись, потому и куражится.

– Ну, ежели так, то надо терпеть. Ничего не поделаешь!

– Я-то готов терпеть, а вот вы…

Начальник уездной милиции настороженно посмотрел на меня. Что-то в моей интонации ему явно не понравилось.

– А при чем тут я?

– Ну как вам сказать? Прямого отношения вы, конечно, не имеете, но некоторое касательство…

– Что он хочет?

Я решил проявить максимум такта и излагать требования Беспалова постепенно, не травмируя психику своего собеседника.

– Гурман он, оказывается. Зернистая икра ему, видите ли, требуется. Иначе говорить не желает.

– Ишь ты, – усмехнулся начальник милиции. – И что же вы решили?

– Если не возражаете… – осторожно начал я.

– А чего мне, собственно, возражать? Передачи мы принимаем, пожалуйста.

Такой легкой победы я не ожидал.

– И балык осетровый можно?

– Почему же нет?

– И стерлядь кольчиком?

– Сделайте милость.

– Не знаю, как и благодарить вас!

– А за что? Если вас не смущают расходы, то нас тем более. Правда, с большим удовольствием я бы посадил этого вымогателя на хлеб и воду, чем баловал его разносолами, но, как говорится, воля ваша. Так что никаких возражений.

Начальник уездной милиции был воплощением великодушия. Но когда я, обрадованный столь успешным началом своей дипломатической миссии, заговорил о папиросах, он сухо сказал:

– А вот этого, Василий Петрович, не положено.

– Ну в виде исключения.

– Не положено. Ведь мы, Василий Петрович, бюрократы и руководствуемся инструкциями. Балык, икра и прочее существующим положением о передачах не возбраняется. А раз так – то с милой душой. Относительно же табака и спичек имеется специальный параграф – строго запрещено. Как же мы с вами будем нарушать его?

– Да, напрасно, выходит, я сюда приезжал.

– Обидно, конечно. Но что тут можно придумать!

– Да нет, кое-что можно было бы, понятно, придумать, – осторожно закинул я удочку, – но у меня даже язык не поворачивается.

– Так уж и не поворачивается? – ехидно спросил он.

– Параграф, конечно, дело святое, – ханжески сказал я. – Но ведь проверяющий передачу может просто-напросто не заметить папиросы. Бывает же такое – не заметил, и всё. Усольцев бы…

Он внимательно взглянул в мои бесстыжие глаза, усмехнулся и сказал:

– Ну разве что в интересах науки и из уважения к Усольцеву.

Я готов был расцеловать его.

– А если водку? – дойдя до высшей степени наглости, спросил я.

– Что, водку?

– Ну, это самое, в интересах науки и из уважения?..

– Василий Петрович, а вам не стыдно?

– Стыдно.

Наступило молчание. Долгое. Тревожное. Наконец он сказал:

– А ежели вам все-таки плюнуть на него, а?

– Да я бы рад, но никак нельзя. Без него я как без рук…

– Попробуйте, а? – сказал он почти умоляюще.

Снова молчание. Скорбно смотрю на начальника милиции, он точно так же скорбно глядит на меня, размышляет.

– Только подумать, водку арестованному! Собственными руками!

Я вздыхаю. Жалобно так вздыхаю. Он тоже вздыхает.

– Я, конечно, понимаю ваше положение и поэтому не настаиваю.

– Ладно, – наконец решается он. – Черт с вами. Если проверяющий не обратит внимания на папиросы, он может не заметить и водку.

– Голубчик!

– Ну, ну, только не благодарите, – поднимает он руку, будто желая отстранить меня, если я вдруг кинусь целоваться. – Я сам себе противен.

– Но ведь в интересах науки!

– Ну, тогда отправляйтесь за продуктами. Справа от пристани в переулке – знаете, где пристань? – есть магазин Шевцова. Вы там купите всё, что вам требуется… – Он помедлил и не без юмора закончил: – В интересах науки.

Действительно, в магазине Шевцова нашлось всё, что заказывал Беспалов. А стерлядь кольчиком мне приготовили в близлежащей кухмистерской.

Как и предполагалось, пожилой милиционер с вислыми усами «не заметил» ни папирос, ни водки. Правда, мне показалось, что его лицо выражало осуждение. Но мало ли что может почудиться!

Беспалов встретил меня, как строгий ревизор проворовавшегося служащего.

Проверил, будто по реестру, содержимое корзинки, долго и придирчиво разглядывал сургуч, которым было запечатано горлышко бутылки, этикетку. Дважды пересчитал поштучно папиросы. С брезгливой физиономией нюхал стерлядь, икру и балык.

– Всё, что заказывали.

– Не слепой, – недовольно сказал Беспалов и ввинтил палец в ноздрю. – Икра от Шевцова?

– Да, а что? – спросил я и почувствовал в своем голосе подхалимскую нотку.

– Залежалая, с рыжинкой.

– Ай-яй-яй! А он клялся, что свежая.

– Жулик, потому и клялся.

– Если хотите, могу купить у другого. В конце концов это не так уж сложно.

– Ладно, и так сойдет, – смилостивился Беспалов. – Не в ресторации всё ж, в тюряге.

Я не был уверен, что обед Беспалова в образцовой; КПЗ уступает в чем-либо дорогому обеду в лучшем московском ресторане, но спорить с ним не стал.

– Я прежде всего хотел бы поговорить с вами, Гриша, о способах травления дерева.

– Больно быстрый, – усмехнулся Беспалов. – Завтра приходь. Завтра и потолкуем обо всем. Бывай!

Я робко сказал, что разговор предстоит большой и желательно поэтому начать его сегодня же, но Беспалов был неумолим.

На следующий день поговорить нам тоже не привелось. Арестант злобно хмурился, огрызался, ссылался на перепой и нагло требовал опохмелки.

Разговор был отложен еще на день. А ночью Беспалов бежал, высадив голубенькую решетку и аккуратно выдавив вымытое до зеркального блеска оконное стекло образцовой КПЗ. Задержать его не удалось. Да и попробуй задержать, когда рядом Волга. Плыви, куда хочешь. Хочешь вверх по течению, хочешь – вниз.

Объективно моей вины в случившемся, конечно, не было. Но, уезжая из Василь-Сурска, я всё-таки старался не смотреть в глаза начальнику милиции…

В Поволжье стояло знойное пыльное лето, а в душе моей шел мерзкий холодный дождичек и чмокала непролазная осенняя грязь. До чего же мне было тогда гнусно, голубчик вы мой, ни в сказке сказать, ни пером описать!