Текст книги "Прости меня…"

Автор книги: Юрий Дружков (Постников)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Матери своей

Анастасии Ивановне посвятил автор

все это

Дорогiе мои, нeповторiмые!

Только вы сможете понять меня, вы одни. Все мои мысли, все мои надежды – вамъ. Никто не сумЪетъ, какъ вы, сохранить, уберечь отъ врЪмени все, что я нашелъ и чего не успЪлъ потерять.

Съ Новымъ Годомъ! Съ Новымъ Наступающимъ ВЪкомъ, родная моя, родныя мои.

31 дЪкабря 1899 года

Петербургь

Это письмо когда-то очень давно писал мой дед, известный русский физик. Я вклеил старинную открытку в новую глянцевую тетрадь… Пускай начинается мой дневник с нее, пожелтевшей открытки деда.

Тетрадь первая
Лада

1

Мне подарили собаку, рыжую, мохнатую, как помело, которым отряхивают пыль с автомобилей.

Ребята сказали:

– Ты владелец машины, тебе нужна такая собачонка.

– Но меня прохожие засмеют!

– Много понимают они, твои прохожие. Ни один порядочный без такой собаки не поедет. Бери шавку, тебе говорят!

Я бросил игрушку над задним сиденьем.

Они улыбались, ходили вокруг, пальцами трогали капот, нюхали обивку, притворяясь пораженными, восхищенными, как будто перед ними стоял не автомобиль, а бог знает что.

– Молодец! Накопил и машину купил.

– Отличная коляска!

– Но ржавеют они моментально. Год или два проедешь, а потом все меняй. Железо дохлое…

– Ты к Валерьянычу… Пускай он тебе литерной донышко проварит, на века…

– И будет у него не машина – ископаемое бензозойской эры.

– Ну что напали на человека? Р-разойдись… Уехать не дадут, – сказал Шеф, обнимая меня.

Он вышел к подъезду, накинув на плечи осеннее пальто.

– Ты все-таки, знаешь… осторожней… близорукость, она… юбилейщик ты мой, – он едва не уронил пальто, неловко перехватил спадающую полу. – До свиданья, – поднял он руку.

– До свиданья!

– Позвони маме! – крикнул кто-то вдогонку. – Никак не может пробиться к тебе…

Машина мягко легла на влажную дорогу.

Позвонить? У мамы никогда не было телефона…

Сосны бежали навстречу в лесном коридоре. Он оборвался мгновенно, и дорога скатилась гибкой лентой в осененные вечерние поля.

Нам далеко. Низкое солнце мешает, морочит, путая в белой дымке тумана мокрый асфальт и озерные блики, желтые склоны, свет и звуки, синие стога и темные березы, крыши деревень, мычание коров и шелест вокруг: от листьев, от сена и дороги.

Нам далеко.

Мошки лупили в стекла, погибая на них крапинками.

Нам далеко. Дорога длинная-длинная. Где-то на половине пути мелькнет смешная тоненькая речушка Юрочка. Брякнет сухой деревянный мост. А за ним, как всегда в последние три-четыре недели, настанет ночь.

Я не привык, не умею водить машину в темноте. Ночная дорога слепит огнями, пугает невидимой кромкой. Поэтому каждый вечер я спешу, пока не смеркнется, проехать ее, нырнуть в шумный город, полный света, ясности, покоя.

Но темнота с каждым днем настигает меня все раньше и раньше. Летом первые сумерки набегали на самом конце дороги. Теперь я не успеваю доехать к Юрочке. – зеленому ручейку.

Так наступает осень, торопит она меня, догоняет…

Я резко прибавил скорость, и моя нелепая собачонка перевернулась, подняв мохнатые лапы.

Названия деревушек мелькали мимо: Вялки, Родники, Шмеленки.

Пахло дымом, лиственным горьким дымом костра. И казалось, дым от него натек в низину, плыл вечерним разливом, подкрадываясь к дороге. Клены повисли над белым неожиданным озером, боясь окунуть в холодное малиновые шапки.

Вдоль обочины в тумане шагал деревенский мальчик, наверное, лет семи. Не оглядываясь, топал он в зыбкой, взвеянной влаге.

– Эй, хлопчик!

Я затормозил. Мохнатая собака ударила меня в затылок и упала рядом со мной. Малыш поглядел на меня.

– Садись, подвезу.

– Не.

– Это почему же?

– Мамка не велит.

– А куда идешь?

– К бабушке.

– Не страшно? Садись…

– Не.

– Вот какой несговорчивый…

– Собака?

– Ну да, собака.

– Игрушечная? – он придвинулся ближе.

– Не лает и не кусается. Когда неправильно еду, бьет меня по макушке. Не торопись, говорит, в тумане в беду попадешь.

Паренек улыбнулся.

– Хочешь, подарю!

– Ага.

– Ну бери.

– Не.

– Почему?

– Мамка не велит.

– Не поедешь? Никак, значит? Ну, до свиданья…

– Подвезите меня!

В летучем наплыве тумана, подняв над головой руку, стояла девушка в модном полудетском пальтишке, с огромной дорожной сумкой на ремне.

– Подвезите меня…

Голос ее, влажный от осеннего мглистого, тающего над бетоном воздуха, был неуверенный, как у девочки. Влажное в росинках лицо, ботинки, ладони, темные волосы, губы, шарфик, сумка, пальто – все в меленьких брызгах тумана.

– Подвезите меня.

В ресницах у нее тоже брызги. Они блестят, я подумал, как растаявший снег, этакий слабый холодок снежинок. Делают взгляд насмешливым и…

– Садитесь, пожалуйста. Конечно, садитесь, прошу вас, – я поспешно толкнул переднюю дверь от себя.

Туманная девушка села рядом, неловко стараясь натянуть пальто на матовые, совсем не детские колени.

– До свиданья, малыш! – махнул я рукой.

Он солидно кивнул и пошел, не оглядываясь, по краю дороги, смешно вскидывая пятки.

Шелестела дорога, набегали деревни, желтые, зеленые проталины в белом тумане. Как сверчок, тонко пел ветер на стеклах.

– Вам не дует? Я закрою.

– Нет, ничего…

«Славная девушка, – подумал я, – кажется, приключение начинается».

– Бесплатно мы никого не катаем, – бросил я между прочим, как бы не для нее.

– Пожалуйста… Я заплачу.

– Деньги мы не берем.

Она повернулась ко мне. Я мельком поймал ее удивленный взгляд.

– Что же вы хотите?

– Сказку.

– Какую сказку?

– Правдивую сказку о том, как зовут, сколько лет, как живем, что любим, а что не любим.

– Воспитанные люди сначала про себя рассказывают.

– А вы угадайте, кто я.

– Не умею, – сказала девушка, улыбаясь.

– Попробуйте, – я на мгновение повернулся к ней. – Журналисты, говорят, забавляются так. По рубашке, по галстуку, по ручке в кармане, по штопке на рукаве сочиняют биографию незнакомому человеку, а потом проверяют, кто и что угадал.

Она посмотрела на мою собаку и, по-прежнему улыбаясь, помедлила немного с ответом:

– Вы артист?

– Неужели похож? Нет, вы не угадали.

– Тогда… тогда, наверное, младший научный сотрудник.

– Почему это младший? – сдвинул я брови.

– По глазам, по галстуку, по ручке в кармане, – засмеялась она.

– Продолжайте, продолжайте…

– Вам, наверное, тридцать лет.

– Благодарю вас.

– Никаких забот. Живете легко, машина, вероятно, папина…

– Ого!

– Были на собственной даче…

Кажется, я хрюкнул от восторга.

– Вы не допускаете, что я с работы?

Она вскинула брови.

– Не получается… В таких манжетах?

– У меня день рождения.

– Поздравляю вас.

– Очень вам признателен…

Такой получился между нами вежливый разговор.

– Значит, вы медик? – спросила девушка.

– Нет.

– Химик? Архитектор?

– Ни то, ни другое.

– Но кто же?

– Искатель чудес…

Она улыбнулась.

– Это я, наверное, чудо?

– Почему же нет?

– А вы с девяти до семнадцати… кроме дорожных приключений… в обычное время, кто вы?

– Искатель чудес.

Она даже не улыбалась. Она сияла.

– Понимаю. Через минуту вы назовете себя… ну, я не знаю кем… физиком, например. И скажете, что работаете в почтовом ящике, поэтому телефон и адрес девушкам у вас лучше не спрашивать.

– Это у меня такой вид? Бедная моя репутация, – всплеснул я притворно руками, бросив на мгновение руль. – Почему, наконец, я и в самом деле не могу быть физиком?

Она помолчала, улыбаясь какой-то своей веселой, наверное, мысли.

– Так получается… Я летом была на юге. Там все московские мальчишки называли себя физиками. Все, конечно, в почтовых ящиках работают… А недавно встретила на почте одного. Посылки принимает, крышки заколачивает… Физик из ящика… Модно…

Вот какая смешная девушка.

Редкими огоньками плыла дорога, стало заметно темней.

– Значит, я ничего не угадала. Но я не виновата. Уж очень много таинственности. Вы меня спутали… Расскажите за это, какие чудеса вы собираете?

Я собираю свет.

Какой свет?

– Разный… Который, например, излучают асфальт, глина, песок, туман… Ваши глаза, руки…

Она погрозила мне. Ресницы ее дрожали от смеха.

Вильнула и покатила вниз гаснущая дорога. Мы обгоняли одну машину за другой. Но я позволял себе такую «лихость» поглядывать на девушку и не смотреть на пружинящий стремительный бег асфальта.

– Какие смешные бывают номера! – сказала девушка, заметив мои косые грешные взгляды. – Вы обратили внимание, проехал МЯУ… Смотрите, – она даже привстала, – едет МОТ.

– У меня куда солидней звучит. МОЩ – это мой номер, – ответил я, чувствуя, как в голосе моем бренькает похвальба.

– Сила, – не то иронически, не то всерьез улыбнулась девушка. – Меня в прошлом году катал папа, и мы встретили «Волгу» с разбитым задом, и номер у нее был – эх, девяносто пять, девяносто шесть!

Я засмеялся.

– Ага! У вашего папеньки тоже есть автомобиль?

– Мой папа водит самосвал…

Пошел дождь, самое скверное в пути.

Неясная полоса дороги смешалась в непонятных расплывчатых бликах. Я зажег фары. Наступила мгновенная ночь. Одна дорога повисла в ней. Четкая прямая линия в мутных провалах по сторонам. Ни дома, ни дерева, ни огонька.

Мы ехали так, пока навстречу не вспыхнули потоки света. На секунду я почти ослеп, нажал на тормоз и выключил фары. В глазах у меня рябило. Ну вот и накатались…

Машина, как слепая, медленно лезла в гору. Тени прыгали налево, направо, шевелясь и покачиваясь, как рассеянные пешеходы, как поваленные деревья, как нахальные велосипедисты.

У-уу! Гукнуло позади нас, и, обдав мои стекла светом и грязью, прошел на запад ночной автобус.

У-ух! Рявкнуло сбоку, и громадный бетоновоз пролетел мимо.

Э-эй! Прогудело тонко, и двумя лучами лихо мелькнуло что-то за нами, слева, далеко-далеко впереди.

Свет мельтешил, нападал, нагонял, переливался в лужах, сверкал, а я ничего не видел. У меня прямо-таки дрожали коленки. Машина униженно хлюпала колесами.

«Э-эй! Посторонись!» – гудело со всех сторон, и машина тыкалась в темень, в дождь, в обочину, в масляные блики.

Девушка положила вдруг свою холодную ладошку на мою руку, сказала удивительно тихим и спокойным голосом:

– Это очень просто можно сделать. Надо за кем-нибудь прицепиться.

Пожалуй, она права. Мы догнали два красных фонарика, я сбавил скорость и пошел, не отставая, за ними, в мокрую, неприветливую ночь. Сел, как шоферы говорят, на хвост: кто-то сидит и смотрит вперед внимательно и напряженно, а ты за ним, как ведомый, тянешь уверенно свою машину.

Если бы не дождь! Он прыгал по стеклам, стучал монотонно, мерцая холодными каплями. Встречный грузовик плеснул по ним грязной жижей, перемешав для меня и ночь, и дождь, и свет убегающих фонариков.

Но когда прояснилось, фонарики были рядом.

Опять большое, грузное что-то плеснуло по окнам. Опять я нажал на тормоз, а фонарики ушли вперед. Но когда прояснилось, фонарики снова были рядом. Они стояли на черной дороге, малиновый свет растекался по ней.

Конечно, подумал я, фонарикам тоже досталось грязи, вот и стоят. Я так и называл их про себя – «фонарики».

Моя машина подъехала к ним, фонарики тронулись. По-прежнему хлестал бесконечный дождь.

Ему, наверное, тоже трудно, заметил я про себя, нашел кому сесть на хвост, и резко нажал на тормоз.

И фонарики замерли впереди. Никто не обгонял и не шел навстречу. Дорога была пустынной.

Фонарики ждали меня? Этого не может быть!..

Я нарочно сбавил скорость. Фонарики тоже остановились.

Этого не может быть!

Я поехал. Он поехал. Не за мной, а впереди меня…

Этого не может быть!

Кто-то вел меня за руку по ночной дороге, слеп ради меня от фар и дождя. Вдали маяками пылали крайние дома города. Мы летели к ним, и нам ничего не было страшно. Поворот, эстакада, еще поворот. Уличный свет над нами, витрины, окна, рекламы.

Но тут неожиданно мигнул правый фонарик. Я подумал, он идет на посадку, хочет остановиться, но вдруг замигал другой, левый фонарик, потом опять правый, потом левый… Правый – левый, правый – левый, правый – левый… Машина впереди набирала скорость.

Я понял: подмигивает мне! Левый – правый, левый – правый.

До свиданья, прощай…

Мы тоже включили мигалку. Правый – левый, правый – левый.

Прощай, друг!

Водители мимолетных машин кричали, махая руками. Нам было все равно. Левый – правый, левый – правый, левый – правый. До свиданья! До свиданья… Пока не раздался милицейский посвист. Ну, значит, мы в городе.

Машины летели, дождь перестал. Но залитый лужами, светом, непохожий, неузнаваемый город переливался брызгами, радугой, плеском, огоньками тысяч фонариков, плыл во все концы кутерьмой рубиновых созвездий. В ней почти затерялись мои путеводные звездочки. Но я догнал, заметил их у светофора.

– Куда? – крикнула моя случайная дорожная спутница.

Я буквально прыгнул на мостовую, брызгая лужами, спотыкаясь, подбежал к зеленой «Победе». Ко мне повернулось моложавое добродушное лицо в очках, под шевелюрой седеющих волос.

– Кто же вы?

– Попутчик, наверное, – сказал он весело.

Я залепетал не помню что, поймал его руку, звал куда-то. Но зеленый сигнал неумолимо увел его машину вперед, и, пока я дошел к своей, немигающие фонарики затерялись в радужном переливе огней.

Это необыкновенная штука – дневник, если ты сам его пишешь. Увлекает, и втягивает, и волнует непривычное такое для меня рукоделие. Кажется, я начал его совсем по другому поводу, с иной целью. Но стоило перу пощекотать бумагу – и вот необъяснимо повышается тонус, и непонятно, где пряталось раньше все это словесное, видимое как наяву, пережитое, но все-таки опять живое.

Случайная девушка и знакомая дорога, стоит ли вспоминать о них? А я читаю мои вчерашние записи и как будто снова пишу или снова еду в ночной влаге, словно «пишу» и «еду» одно и то же, и привкус тумана и зябкость плывут по комнате, веют от белой пустяковой бумаги.

Наверное, так начинаются книги. А я не смог бы и не смогу, потому что все у меня слишком неясно и туманно. Где, например, цвет ее глаз? Не помню… А прическа? Силуэт, извините за выражение, облик? Ничего об этом, ни слова. Так, я думаю, не положено в книгах. Но, по-моему, человек выразительнее всего, когда он говорит. Никаким описанием его не передашь так хорошо и точно, как он это сделает, разговаривая о чем угодно. Выдаст он себя до самых мелких и незаметных черточек.

Я, например, выгляжу в первой главе собственного дневника пижоном. И никуда не денешься. А я не хотел! Кому это нравится выглядеть пижоном! Значит, не умею… Но посмотрим, какой выйдет у меня вторая глава. Если это первая, допустим, она первая, то вторая, кажется; не лезет ни в какие ворота, не укладывается в один переплет с первой, такой лирической до щекотания в носу.

Пишу как было. Сегодня утром я…

2

Кто-то незнакомый сидел у нас в аппаратной. Шеф подвинул к нему дюралевый столик с бумагой, с отточенными карандашами, навел подсветку и встал рядом с ним, заложив руки за спину.

– Когда будет накладка? – спросил он.

Шеф говорит «накладка», я говорю «передача».

– В одиннадцать пятнадцать и сорок четыре секунды, – ответил оператор.

– Минута с хвостиком, – сказал я.

На ближнем экране медленно просиял ровный по цвету глубокий синий фон. Как, бывает, ложатся такие синие тени под елкой зимой на снегу, в лунные ночи.

– Опять увидим что-нибудь молитвенное?

По голосу можно было понять – Шеф улыбается.

– Наверное, – ответил я, – вчера так и было.

На синем плеснуло что-то белое, разнеслось кругами, вздрогнуло, ясный звук проник в аппаратную, как в открытую форточку.

– Айла, айла, айла!..

Там, по экрану, шла в синеве молодая женщина. Загорелыми руками она держала над головой наполненный чем-то влажным, поэтому, наверное, сверкающий на солнце кувшин.

– Айла, айла, айла! – звала женщина.

– Айля, айля, айля, – передразнил кто-то невидимый тонюсеньким голоском.

Гибкая женщина расплескала кувшин и сдвинула брови, как-то слишком притворно, забавно.

Милая, милая, не пропадай, пожалуйста, ну еще немножко. Ну подожди… Я хоть взгляну, какой на тебе наряд, какие бусы, какой узор на кувшине…

Видение погасло. Замер отдаленный звук, похожий на песенку-дразнилку.

– Время? – спросил я.

– Четырнадцать секунд, – ответил Шеф. – На две секунды больше… На этот раз ни одного молитвенного жеста.

– И картинка не прыгала, – сказал оператор и включил свет.

Кажется, у всех у нас были довольные физиономии.

– Банальные кадры…

В аппаратной сидел незнакомый человек. У нас посторонние как-то сразу привлекают внимание.

– Вот, познакомьтесь… кинорежиссер… большой человек в области кино… Вам понравилось?

– А вам?

– Это самые замечательные на всем белом свете картинки, – сказал я.

– Может быть. Но сделаны, мне кажется, плохо.

Режиссер говорил уверенно, громко, почти выкрикивая. Так разговаривают пилоты, привыкшие к постоянному гулу больших аэродромов.

– Как по-вашему, что было на экране? – спросил я.

– Несомненно, телевизионная документальная передача.

– Вы уверены?

– Да.

– Почему?

– Видите ли, передача была не только документальной, нехудожественной, передача была неумелой, непрофессиональной.

– А можно ли по такой небольшой передаче…

– Можно, можно, смею заверить, – он вышел на середину аппаратной. – Когда вы сидите в кино… вы, я надеюсь, ходите в кино?

– Ходим. Даже на детские сеансы, – необычайно вежливо сказал оператор.

– Ну так вот, – кивнул гость, – вам на экране все кажется легким, простым. Так ведь?

– Угу, – ответил наш оператор.

– И вот перед вами ходят актеры, спорят, едят, пьют. Кадры меняются перед вами, действие бежит или тянется нудно и долго, если фильм скучный. Вы не замечаете постановки маленького кадра, не знаете, что порой все мгновенные позы героев составляет, придумывает, рисует главный человек в кино – режиссер.

– Не замечаем, – вздохнул оператор.

– А для меня каждый кадр – это маленькое живописное произведение, созданное большим художником. Или ремесленником!.. Иногда кадрик живет секунды, но по тому, как он скомпонован, освещен, в какой крупности взят, можно видеть руку создателя… Кино делают иногда великие живописцы, но встречаются нередко мазилы, пачкуны.

– Значит, кино, которое мы с вами только что видели… – начал Шеф.

– Сработано плохо, неряшливо. Неряшливо! На левой стороне кадра зияла пустота, хотя фигура шла вправо. Над головой женщины слишком большое пространство. Ноги могли срезаться в любой момент. А ноги у нее необычайно красивы. Такую походку прятать… Затем ограда, кусты, ненужные тени, все движение было на правой, перегруженной стороне. Я бы взял крупнее, много левей, чуть выше, но в противоположной диагонали.

– Вы заметили даже тени?

– Конечно.

– Вам и такая мелочь не понравилась?

– В кино мелочей нет… Вы не представляете, что иногда не ко времени вымытая голова героини фильма заставляет прекращать съемку на три-четыре дня!

Горластый, небольшого роста, с резким движением рта, напористый человек, он распушил, унизил наши картинки, наше маленькое чудо.

Мне стало грустно. Я видел, как оператор вот уже минут пятнадцать усиленно трет бархоткой зеленый глазок на пульте. Наверное, всегда так бывает, если кто-нибудь шутя сделает неказистым, жалким твое маленькое тайное чудо.

– В нашей передаче вы заметили руку мазилы, так?

– Во всяком случае, никакая солидная студия такие кадры не выпустит. Похоже на скверную любительскую съемку.

– Но рука любителя могла сделать игровой, художественный фильм. А вы сказали, что кадры документальны. Вы уверены?

– Конечно… Почему я так решил?.. Во-первых, не было ритма. Камера неподвижна, действие затянуто. Не было игры, постановки. Но главное – звуки. Все было перемешано: стук и шелест, плеск и голос. Была так называемая звуковая грязь.

– По-вашему, передача все-таки была телевизионной? – вкрадчиво спросил я.

– А как же иначе? – ответил он. – Экран, телевизор…

Вот оно что! Просто не может представить себе ничего другого.

– Большое вам спасибо.

Консультант вежливо тронул кармашек у себя на груди.

– Не стоит благодарности… Подпишите, пожалуйста, пропуск. До свиданья! – громогласно, почти скомандовал он и ушел.

– Ну как? О чем думаешь? – спросил меня Шеф, когда гость удалился.

– Да так, ни о чем, – ответил я. – Думаю, как тебе удалось провести сюда постороннего.

– Он еще недоволен!

– Мне мало, ты уж меня извини, – сказал я.

– Попа хочешь? Все-таки попа?

– Да, его, преподобного батюшку.

– А ты не замечаешь, как странно звучит «поп» в этой комнате, у этих приборов?

– Замечаю, но мне плевать на звуки. Я предпочитаю свет… Пусть будет кто угодно, батюшка или сам нечистый, плотник или сапожник, маляр, садовник, портной. Пусть приходит кто хочет, кто может.

– Кто хочет, кто может… У нас не проходной двор.

– Но ты не хуже меня понимаешь, зачем они могут понадобиться.

– Не упрекай невиноватого, – сказал Шеф. – Я понимаю.

Только тебя никто убедить не сумеет.

– Помогло?

– Да как тебе сказать… Когда мы с ним побеседовали, я вдруг подумал: мои картинки не могут быть отражением телевизионных передач. Просто не могут.

– Не понимаю, что переменилось. Почему не могут?

– Беседа подсказала мне лишний довод.

– Какой?

– Вспомни главные сюжеты современного телевидения.

Он улыбнулся.

– Футбол!

– Ну и что?

– Мир сходит с ума! Ты не находишь? Но мои картинки не отражают это, не показывают самые популярные сюжеты.

Он поднял брови, не отвечая. Но я ждал.

– Пожалуй, твои слова не лишены смысла, хотя никаких доказательств пока нет.

– Почему? – возразил я. – Мы наблюдаем сюжеты. Бесконечные моления, шествия, ритуалы, погребальные звоны, молитвы. Я даже во сне вижу. Так их много в этих нелепых программах.

– А если мы ловим одну и ту же станцию?

– Какую? Набожную? Религиозную?

– Могут быть и церковные передачи.

– Но какой церкви, с какими молитвами?

– Не знаю.

– Ага! – воскликнул я. – Нужен все-таки поп! Самый настоящий поп, ученый батюшка… Есть у них такие академики.

Шеф рассмеялся.

– Ну и ну. Послушай, ты знаешь, кто ты?

– Физик из ящика.

– Кто?

– Я физик из ящика, и ты физик из ящика. Мы оба с тобой физики из ящика.

– Ну и жаргончик.

– Одна знакомая подсказала.

– Какая знакомая?

– Совсем, я тебе скажу, непроверенная девушка. Случайная спутница.

– Дорогой мой, ты ученый, – ласково сказал Шеф. Он всегда говорит ласково, если начинает подробно и долго убеждать. Бог с ними, с девушками, но поп… Неужели тебе не покажется диким привести в храм электроники… Научный консультант профессор духовной академии…

– Высокие мотивы, громкие слова. Будет у нас когда-нибудь этакий проверенный батюшка – никто не станет возражать… А мне все равно кто придет и посмотрит: булочник или медик, парикмахер или… Хочу понять – кто на картинке, что на картинке.

– Допустим. Но ради чего? Лишний раз убедиться, понять, какая станция мешает, когда можно легко выключить эти помехи. Ради чего? Получить возможность послать куда-нибудь в Рим, Ватикан: извещаю, синьоры, вас о том, что я видел программу вашей станции, передача доставила нам эстетическое наслаждение… Так, по-твоему? – спросил он. – Ради чего требовать консультации попа? Ради чего тебе открывать Америку, малыш?

– Не моя вина, что непонятное магнитное склонение падает на материк Америки. Не моя вина, что мы не можем взять и просто-напросто позвонить ученым Америки: найдите нам луч отклонения.

– Поэтому, ты хотел бы поехать туда с приборами, на которых стоит гриф «Государственная тайна»? Без них твоя поездка ничего не даст… И хочешь получить разрешение?

– Но ловушку можно спрятать в обыкновенную кинокамеру.

– Допустим. Допустим, тебе разрешат. И пока разрешат, – ласково предположил Шеф. – Но, повторяю, ради чего? Есть авторитетные свидетельства, что к твоим лучам примешиваются программы далеких телевизионных станций.

– Не дави на меня.

– Хорошо, не буду. Но сколько их на земле, ты знаешь? Несть им конца и края. В одних Соединенных Штатах пятьсот восемьдесят шесть! Они работают с пяти-шести утра до трех часов ночи. А некоторые – почти круглые сутки. Воздух нашпигован электронными сигналами. Сквозь них почти невозможно продраться, как в паутине. Ради чего ломать копья? Твоя система решена превосходно, великолепно. Работа кончена. И какая работа!

Шеф при этих словах почему-то укоризненно покачал головой.

Вошла Маринка, подала какие-то бумаги. Шеф мельком взглянул на них и отложил в сторону.

– Хочешь найти что-нибудь новенькое, – сказал он, – докажи сначала, что это не обычные помехи, а… ну я не знаю что.

– Разве непонятное, необъясненное плохая причина для поиска? Ты, например, знаешь, как могут примешиваться программы телестанций к лучам? Не знаешь. Я могу тебе объяснить? Не могу. Вычислительные машины могут? Не могут… В одиночку не осилить эту загадку. Нужна скрупулезная, дотошная проверка всех мелочей, нужна помощь разных ученых, самых разных.

– Ученых, а не попа. Тебе дадут ученых, если будет важная причина. Пошлют куда нужно людей. Но рисковать буйной твоей головушкой ради пустяковой затеи вряд ли мне кто позволит.

– Пустяковая затея?

– Конечно. Предположим, твои загадочные картинки что-то другое. Но что? Где? Кто передает их?

– Не знаю.

– Тогда сиди не рыпайся.

– На добром слове спасибо.

– Ну потерпи, неугомонный. Вот научимся фотографировать эти кадры, наделаем снимков и разошлем академикам, сапожникам и булочникам.

– Ты понимаешь, как это сложно, фотография…

– Думаю, когда-нибудь сумеем.

– А я не хочу ждать. Хоть убей, не хочу. Мои помехи не связаны с главной работой, не имеют грифа секретности, поэтому заниматься ими я буду сам. Поеду сначала к одному церковнику, сам поеду, покажу зарисовки, на словах объясню картинки.

– Значит, не веришь?

– Не верю.

– Молитвы батюшке своему как изображать будешь?

– Руками, ногами.

– Ну ладно, больше мне с тобой спорить некогда… Будь здоров… Что-то я хотел тебе сказать, не помню… Да, мама тебя разыскивала по телефону. Пока…

Мама.

Надо заехать к ней. Может быть, рано утром, если я буду в городе.

Представляю, как она входит с кошелкой в ту самую телефонную будку, с вечно разбитыми стеклами, рядом с двухэтажной поликлиникой Жевлюка. Входит, вешает сумку на левую руку. Поставить она боится, там очень грязно. Крюки давным-давно выдернуты кем-то из моих прежних уличных корешков,

Она входит, закрывает потресканную дубовую неостекленную дверь, как будто шум от этого станет хоть немного легче. По скованной булыжником земле гремят самосвалы, туда, к темной громаде мясокомбината, который все мое детство, я помню, давил на раскиданные вокруг него груды почерневших, деревянных, уютных домишек.

Она входит, она прижимает к себе трубку и сумку с молочной бутылкой (потом она пойдет в магазин). Она кричит: «Миленькая, дай мне два девяносто три…»