Текст книги "Исповедь добровольного импотента"

Автор книги: Юрий Медведь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

9

Очнулся я от холода. Приоткрыл глаза – высокая трава. На траве роса. Мокро. Приподнялся – вокруг поле с налипшим на него туманом. Я попытался задать себе вопрос: Где я? Но тут же отказался от этой затеи. Слишком густой туман был на всех уровнях.

Для проверки физических сил, я встал на четвереньки и принялся лакать росу. Влага немного отрезвила. И напрасно. Во мне стали пробуждаться воспоминания. Эти чудища, уроды и уродцы, карлики и карлицы обступали меня со всех сторон. Они дразнили меня и плевались своей тухлой слюной. Я упал в траву и заплакал.

Вдруг из тумановой завесы донесся слабый крик:

«Га-га… Га-га…»

Полчище гадов мгновенно испарилось.

Я насторожился, вытянул шею и замер.

Ждать!

Крик приближался, теперь я уже мог распознать его основную тональность. Это был клич. В неброском, суховатом, даже слегка скрипучем тембре чувствовалось достоинство и профессиональная уверенность. В четком ритме трехтактного размера пульсировала жесткая воля и бесприкословная требовательность.

«Га-га… Га-га… Га-га…»

Туман как-будто стал еще непроглядней. Мелкой дрожью реагировало мое тело на прикосновения его липкой и холодной слизи. Но в душе у меня прояснялось.

«Га-га… Га-га…» – трубил в вышине невидимый трибун.

И с каждым его выкриком я мужал и возносился над плесневелым замком душевшой сырости. Я распрямился и поднялся во весь рост. Грудь моя вздыбилась и затведела, словно облаченная в кальчугу. Вялые икры встрепенулись и забугрились. Обвислые щеки впали и зазияли тенями самоотрешенности. Глаза извергали феерверк решимости.

Я был готов.

Наконец, из клубящегося мраморного тумана вырвалась троица белых лебедей. На бреющем они просвистели над моей головой. Их мощные тела, обладающие совершенной формулой аэродинамики, как сверхострые резцы рассекали монолит тумана – великолепный клин грациозно двигались к заветной цели.

«Га-га… Га-га… Га-га…» – воодушевлял вожак.

«Спасен! – услышал я свой голос. – За ними! Будь как они!»

Шумным вздохом я наполнил свои легкие сырой мутью и припустился за удаляющейся троицей.

Очень скоро лебединый клин пропал с поля зрения, но я легко и воодушевленно двигался на гениальное:

«Га-га… Га-га… Га-га…»

Я ни о чем не думал, и ни о чем не мечтал. Я просто держал ушами магический пеленг и бойко работал ногами.

Не помню сколько времени продолжалась эта упоительная и завораживающая рысь, мощная в своей непоколебимой вере, блистательная в неиссякаемой свободе. Только, неожиданно, я споткнулся и на полном ходу врезался в землю. Вскочил – мгновенно, порывисто, еще стремясь, еще веря. Но острая боль, хищно сверкнувшая в левой ступне – подобно клыкам саблезубого тигра – ослепила меня и, повторно, швырнула ниц. Я взвыл.

Властный клич вожака с каждым мгновением слабел, иссякал, таял, поглощаемый ненасытной плотью тумана. Я корчился на острых гранях холодного гравия, созерцая расцветающий во мне яростный бутон боли, и не в силах был подняться. Вскоре путеводный глас окончательно сгинул в невидимом вдалеке. Вокруг заструилась тишина, пугливо огибая мои стенания.

По прошествии неучтенного времени, туман оторвался от земли и начал исчезать, магическим образом вытягивая из меня боль. Вокруг стали проступали силуэты действительности. Сначала, без видимой взаимосвязи, выглядывали они из небытия, лишь удивляя своей причудливой незавершенностью. Но постепенно, разодранные их жилы сцеплялись меж собой, формируя коротенькие фрагменты, которые имели уже самостоятельную жизнь:

– железобетонный столб с обвислыми усищами проводов,

– остов «москвиченка», обезображенный огнем,

– железные ворота с двумя проржавевшими звездами…

Еще мгновение, и все новоявленные существа выстроились в единый пейзаж.

Без сомнения, предо мной распростерлось родное трамвайное кольцо, а сам я распластался на его железнодорожном полотне. Ну, вот и все. Оставалось только незлобливо усмехнуться – круг замкнулся.

Одиссей всегда возвращается

Одно время я долго наблюдал за женщинами, которые спариваются с военными. Зачем я занимался этим? Ну, честно говоря, мне интересны все женщины. С некоторыми я успешно спаривался, а вот со многими мне это не удавалось. И каждый раз, когда мне не везло, я огорчался и задумывался: а почему, собственно? А задумавшись, я уже вообще ни с кем не мог спариваться. Меня тянуло наблюдать, анализировать и в конце концов все же победить там, где мне, откровенно говоря, не дано.

А вот почему я заговорил о женщинах, ориентированных именно на военных, так это потому, что тут особый случай.

Во-первых, это самая многочисленная группа, а во-вторых, с ними мне не повезло окончательно, то есть я облажался по-крупному, хотя действовал дерзко и решительно, поначалу. Но позвольте все по порядку, потому что в каждом конкретном случае есть специфические тонкости, которые и составляют индивидуальную прелесть всякой истории.

Случилось так, что я поселился по соседству с военным, к тому же чужестранным, то ли боливийцем, а может и пуэрториканцем. Впрочем, военный – он и в Африке военный.

Сам-то я хоть и приведен к присяге, но не профессионал и по части женщин, предпочитающих мужчин в портупеях, обделен основательнейшим образом, поэтому после первой же ночи, проведенной у звукопроницаемой стены, отделяющей мою келью от вертепа иноземного вертопраха, я незамедлительно занялся случкой военных в интернациональном аспекте.

Тут надо отдать несколько должных строк моему мексиканцу, вернее, его плодовитости, которая отражалась на мне информационным обжорством.

Целыми неделями не покидал я своего акустического плацдарма, дабы не пропустить очередного соития. Впрочем, очередными их назвать можно только условно. Его совокупления всегда носили внеочередной характер. Вот, например, вижу, отлучился мой воин за кефиром (военные по утрам потребляют кисломолочные продукты), а по возвращении, я уже слышу, как стенает под ним молочница Зина. Гениальная оперативность!

Я изучал его повадки, осваивал манеры, приспосабливался к замашкам, тренировал ухватки. Постепенно внешность моя стала трансформироваться. Грудь колесилась, чеканился шаг, и в голосе утверждалось повелительное наклонение.

Вскоре мое постоянство было оценено по достоинству, и мне посчастливилось не только слышать, но и видеть. А случилось следующее.

Этот эфиоп, спровадив великолепно использованную кастеляншу Жанну Бортовицкую, буквально четверть часа спустя вдруг постучался ко мне. Я открыл, а он представил мне Марианну – кассира компании Аэрофлот.

– Мы будем хотеть пожелать тебя на наш пати! – приплясывая, пролепетал загорелый гандурасовец.

Марианна же представила мне легкое антраша своими сочными плечами.

Не вдаваясь в подробности, я сделал шаг на встречу судьбе.

Потом мы сидели за столом, покрытым соломенной циновкой, и отцеживали каждый свой «Мартини» из каких-то фиолетовых мензурок, которые до краев были завалены кусочками льда. Надо сказать, что такая сервировка произвела на Марианну эстетический шок. Глаза ее опрокинулись, рот раскрылся: «Божественно!» – простонала кассир Аэрофлота и, прильнув к хозяину, возблагодарила его легким укусом в мочку уха.

Я взял приемчик на заметку.

Доминиканец одной рукой чистил мандарин, другой банан и исполнял свой монолог. Оказывается, в его стране (которую, кстати, можно объехать на мотоцикле за сутки) все происходит не так, как у нас, и причем, исключительно в лучшую сторону.

– У нас мужчина должен работай! – загибал свой двухслойный палец гватемалец (сверху шоколад, снизу взбитая малина).

Марианна запрокидывала голову, и ее припудренный кадык вожделенно трепетал.

– Женщина в нашей стране делай только один работа! – гнул второй палец панамец, и его размашистый шнобель вздергивался, как носовая часть набравшего рабочую высоту «Конкорда». – Понимашь какой, да?

В ответ Марианна, хлопоча ноздрями, стонала всей утробой.

Такими темпами они загнули все пальцы на руке этого аргентинца, и кассир оказалась на его коленях. Из одежды на ней оставалось нечто шнуркообразное с фрагментами мелкой сетчатки. Тщательно выбритые подмышки синели, как лунки на замерзшем пруду. Их жадные губы гонялись друг за другом, подобно двум ошалевшим лягушкам.

Я вскочил и, уронив стул, повис на дверной ручке. Но мой великолепный венесуэлец крикнул:

– Зачем?! Ты можешь исполнять свой мастурбейшен здесь! Это будет нас… Как это по-русски?.. Рабиозо!

– Развращать! – перевела осатаневшая Марианна и выплеснула свою грудо-сосковую смесь прямо панамцу в лицо.

И я расстегнул ширинку, повинуясь, как говорят в таких случаях, зову плоти.

Конечно, в этой компании отпетых трубадуров я играл только лишь вторую партию, да даже совсем и не партию, а так, тянул аккомпанемент, подкрашивая общий фон звуками своей дудочки… Нет, кажется опять хватил лишнего. Скорее, эдакой малюсенькой свирельки, которая и своего самостоятельного тона-то не имела, а служила всего-навсего обертоном в широком диапазоне латиноамериканского тромбона.

Но для меня это мое пустопорожнее выступление, внешне вылившееся в небольшой рой пятнышек на голубом паласе соседа, прозвучало как генеральная репетиция сольного выступления. И сейчас я расскажу вам, как я попытался исполнить арию отличника боевой и политической подготовки гвардии майора ВВС и как позорно сорвался на самой высокой ноте.

Дело выгорело к лету. Я пребывал в полнейшей готовности – поджарый, загорелый, свободный и при деньгах. Каприз случайностей – и вы счастливы!

Зарулил средь бела дня к приятелю. У приятеля неприятности – гость, майор авиации Дальневосточного военного округа. Летчик-ас, но на земле перебрал – и пас. Я примерил его форму, посмотрел в профиль – …! Посмотрел в фас – …! Обернулся кругом – класс!!! Оставил приятелю на пиво и вышел на бульвар.

Вечерело.

Включил турбины, лег на курс, перешел на автопилот.

Парю, обозреваю ассортимент: краснолицые нимфеточки на роликах, длинноногие кордебалеточки, образованные петербурженки и гости нашего города.

Вдруг прямо по курсу – великолепный фюзеляж.

Сближаюсь, захожу в хвост. Различаю детали, дедуктирую и суммирую:

Д: 34/165/57. Выглядит моложе. Умеет думать, чувствовать и соображать. С ч/юмора и в/образованием. Скорее классика, чем авангард. Создана для красивой, нежной и теплой дружбы в матримониальном аспекте.

Вираж – и я планирую по ее правому борту. У атакованной вспыхивают габаритные огни. Идем на вынужденную у кассы «Театра комедии».

Я (ровным голосом):

– Интересуетесь Мельпоменой?

Она (легким тремоло):

– Шекспир моя слабость!

Я (конфидециально):

– Адекватно. Штурвал МИГ-57-го, Шекспир и Прекрасная Незнакомка – все, что мне нужно от этой жизни.

Она (вскользь):

– Чего же не достает?

Я (гипнотично):

– Догадайтесь. С трех попыток.

Она (закатывая очи к небу):

– М-м?

Я (изгнав муху с погона):

– Буквально час назад выпустил из рук.

Она (на афишу):

– Ага?!

Я (постукивая пальцем по лбу):

– Всегда при мне… В подлиннике.

Она (хватаясь за грудь):

– Неужели же?..

Я (нависая):

– Угадали.

Она (обмирая):

– Не может быть!

Я (победоносно):

– «To be or not to be!» – утверждают великие!

Она (обвисая):

– Это так романтично!

Романтика – женский козырь. Мужчина (тем более в погонах) должен владеть инициативой. Молниеносно передислоцируемся в кафе «Емельянова уха». Ей коньяк, себе водку: 150 гр. против 300 гр. Для сопровождения два мясных ассорти.

Первый залп за проведение, что послало сие наваждение. О Элеонора! Второй, поинтимнее, за приятное будущее. Закуривая, перехожу к прозе: излагаю личную позитивную жизненную позицию:

– В жизни все должно быть, Элеонора! И быть все должно не иначе как прекрасно! Но прожить ее надо так, как подсказывает чистое сердце! То есть любить ближнего. Кто к тебе сейчас ближе всех – того и люби! И не как-нибудь, а так, чтобы не было мучительно больно! И не забывай защищать Родину! Родина впитала в тебя ум, честь и совесть нации. Поэтому если даже тебя покинули Вера, Надежда, Любовь – радуйся и полагайся только на себя!

Опростав под аплодисменты третью «соточку», заказываю еще по 150, плюс горячее и выхожу на брудершафт.

Как только женщина сказала тебе «ты» – лови момент.

Расправляюсь с горячим и попутно вникаю в ее бытовую схему:

Мать-одиночка. Сын (маленький подонок) метит на второй год. Сосед (грязный педераст) вколачивает ее в гроб.

Выдаю формулу решения проблемы с пацаном:

Плановое воспитание: из пункта А в пункт Б, из Б в В, из В в Г и т. д. Задача одна: сегодня наметил – завтра кровь из носа (если не выполнил). Потом сам в ножки кланяться будет. А если нет – жизнь изломает. Мордой в грязь и за борт!

Элеонора одним глазом блестит, другим соблазнительно млеет.

С соседом-педерастом не многословлю. Для начала слегка бледнею, затем, сквозанув желваками, извлекаю записную книжку и заношу вредоносное имя на первую страницу крупным печатным шрифтом, а в конце – беспощадный вопрос!

С этого момента я в фаворе.

– А знаешь что, майор? – напролом через графины надвигается на меня Элеонора.

– В чем дело? – подаюсь навстречу.

– Я все поняла!

Мы соприкасаемся кончиками носов.

– Спокойно!

– Нам нужна твердая мужская рука, майор!

Элеонора ныряет под мой подбородок и выныривает возле уха:

– Истосковались мы по твердой мужской руке – факт! Что ты на это скажешь, майор!

Я легонько куснул ее вспотевшее плечико и отчеканил:

– Рук запачкать не боюсь. В жизни от тюрьмы да от сумы не бегал! Вот она моя натура! Пользуйся!

И протянул ей на выбор две свои пятерни. Элеонора схватила обе, словно получила лыжные палки, и рванула на себя:

– Ой, авиатор, разбередил ты мою дремавшую душу! Эх! – Элеонора отпрянула, и мы задергались в негритянской плясовой.

– Бередежь не для меня! – неистовствовал я ногами в угоду ритма. – Я запалю твои заржавевшие турбины синим пламенем! Эха!

– Не шути с огнем, летун – взрывоопасно! – струилась всем телом Элеонора.

– Опасность – мое кредо! – сжимал я ее могучие струи.

– Ненавижу! – выдыхала она.

– Обожаю! – сглатывал я.

Вот в этой точке сближения мне нужно было (по военной стратегии) резко сменить курс: потребовать счет, оставить на чай, поймать такси и на заднем сидении «Волжанки» погрузиться в жаркие складки влажно-жеманной Элеоноры.

Да. Так бы поступил настоящий военный. Но я был и оставался дилетантом. В самый ответственный момент мне что-то показалось. А как только мне начинает казаться нечто странное, я начинаю сомневаться. В чем? Да во всем! Сомнения… Ох уж эти червоточинки веры. В общем, я заказал сразу 500!

– Ты что алкоголик? – сморщилась Элеонора.

– Спокойно! Высота 10 тысяч – врубаем форсаж!

Да… Сквозь маску великолепного майора, аса-истребителя, стало проглядывать мое исконное «Я». На лице, вместо мужественной вместительности, появилась кислая гримаса преисполненности. Преисполненности чем-то скверным и готовым в любую минуту выплеснуться приблизившемуся прямо в харю.

Элеонора начала подсыхать и косить в сторону. Я реагировал мелким смешком, щурил один глаз за счет другого и опорожнялся саркастическими фразами типа: «Ну-ну!» или «Ха-ха!»

Элеонора пару раз огрызнулась и демонстративно открыла косметичку.

Мое уязвленное «Я», и без того склонное к рефлексии, под гнетом майорского кителя совсем осатанело. К тому же сумма принятых калорий достигла критической отметки. И вот вся эта гремучая смесь разразилась дерзкой утопией. Наперекор всем правилам игры я вдруг решил предстать перед этой мелкомыслящей женщиной в истинном сиянии своей неповторимой личности. Предстать и ознаменовать торжество правды обоюдным попранием всякой субординации в виде публичного совокупления под брызги шампанского.

– Советского полусладкого! – завопил я, вылезая из майорского кителя. – Я Одиссей! И я воскрес!

Элеонора фыркнула и, виляя хвостовым оперением, понеслась к выходу.

Я настиг ее в темном переулке и пошел на таран. Элеонора молча стерпела мои обильные ласки вперемешку с признаниями, потом высвободила правую руку, всплеснула ей, как бы в отчаянии, и мощно приложилась к моему левому уху.

Меня швырнуло в штопор, и я рухнул на мокрый асфальт.

– Вонь ты подрейтузная, а не Одиссей!

Это была последняя фраза Элеоноры, женщины, которая предпочитала спариваться с военными.

На бреющем дотянул я до запасного аэродрома и, не почистив, зубы уснул безрадостным сном.

После этого случая я прекратил свои опыты над женщинами-милитари. В настоящее время меня привлекают девушки, тяготеющих к артистической богеме. Может, на этой ниве повезет? Для чего, собственно, я все это и описал.

Я, Соня, Санек и TV-антенна

Начнем с того, что за окном было темно и сыро. Истекал последний час ноябрьских суток. Я находился в своем жилище – безработный, безденежный и уже снова голодный. Я суммировал внешние обстоятельства:

– синоптики пророчили небывалые морозы;

– левые партии предрекали социальный взрыв;

– правительство фиглярничало;

– президент на все реагировал болезненно.

К тому же:

– сосед, что справа, бортировал колесо своей «девятки». Через гипсолитовое перекрытие доносились металлические удары, сопровождавшиеся удалецким: «На, сука, получи!»;

– соседка, что слева, пыталась запустить свежекупленную многофункциональную стиральную машину фирмы ARISTON: «Пункт первый – снимите упаковку!»;

Вывод: надвигалось лихолетье.

Я встал и прошелся по периметру комнаты в поисках спасительной цели: двигающийся к цели менее уязвим.

Телевизор! Огромный ЭЛЕКТРОН – Ц-275д почил в дальнем левом углу. Сосед, что со смежного блока, самовольно выдрал из ячейки на общем щите мою антенну и впаял свой кабель, вызывающе белого цвета. Рыжая паскуда, он обрек меня на информационный голод! Я поиграл желваками – пришло время разобраться.

Еще месяца два тому назад, когда я впервые предстал перед этим фактом оскорбления собственного достоинства, подстрекаемый соседкой, что слева, я тут же отправился к нахалу и громко стукнул в его комнату. В ответ за дверью лязгнули пружины инвентарной кровати, и послышалось утробное невнятное ворчание.

– На минутку! – грозно выкрикнул я, глядя себе под ноги.

Скоро дверь отворилась… Я попросил закурить и, получив сигарету, ушел. Но с тех пор многое изменилось. Жизнь стала жестче, почерствел и я.

Порывшись в шкафу на предмет какого-нибудь инструмента, я вооружился круглым рашпилем и вышел в коридор.

На мои первые удары в обшарпанную дверь ответа не последовало. Я повторился.

– Кто там еще? – раздался вдруг расслабленный голос из-за двери напротив. Я обернулся. Напротив проживала Соня – трамвайный контролер-кондуктор. Судя по всему, я разбудил ее.

– Да это я, Сонь! Я собственно… как его?.. – силился я вспомнить имя рыжего отморозка.

– А, Санек, ты, что-ли?! Ну, заходи… Открывай только сам, я млею…

Я не был Саньком и не мог им быть по одной той причине, что сам к нему пришел! Понимаете, Санек – тот самый антенный кидала, с которым мне предстояла разборка. Мы даже не были с ним похожи. Санек работал, и причем в трех организациях, носил теплую куртку PILOT, каждый вечер варил целую кастрюлю картошки в мундире, а по утрам непременно брился, используя при этом шикарный комплект GILLETTE sensor. В общем, это был мой антипод, а последние два месяца еще и антагонист.

– Ну, открывай! Чего ты, как не родной, Санек?! – поманила из-за двери Соня ласково-капризным тоном.

«Ах, гаденыш! И тут наследил!» – подумал я и отвел язычок защелки острым концом рашпиля.

В комнате было темно и накурено, потягивало перегарным душком.

– А я сегодня такая пьяная!… Бе-е! – ворковала где-то глубоко в темноте Соня.

Оставив рашпиль в углу у двери, я двинулся на голос и скоро уперся ногами в диван. Молча опустился на край. Соня зашевелилась, и я почувствовал на плече ее жаркую ладонь.

– Ну, как дела в Эрмитаже, Санек? – спросила Соня, и ладонь соскользнула мне на грудь.

Санек служил в ВВОХРе одного из громаднейших музеев планеты. Каждый день соприкасался он с сокровищами мировой культуры. Иорданская лестница, Белая и Золотая гостиные, Синяя спальня, Малиновый кабинет и Будуар императрицы Марии Александровны служили Саньку местом работы!

– В Эрмитаже все своим чередом, – картавя под Санька на букву «р», повел я беседу. – Люди приходят, мы их встречаем. Они осматривают экспонаты, мы держим посетителей в поле зрения. Каждый занят своим делом. Ясно?

– Ясно, Санек, ясно! – Соня потянулась, мимоходом боднув мне бедром. – Ты, вроде как, простудился, Санечка!

– Пустяки все это, Соня! Я обеспечивал безопасность при подготовке выставки творений Карло Фаберже и меня просквозило.

– Фабер… где, Санюшка? – закинула мне на плечо голую и горячую ногу Соня.

– Фаберже, Соня, великий придворный ювелир! – гордо сказал я и сбросил с ног тапочки. – Он яйца пасхальный возвел в ранг искусства.

– Боже, яйца! – затрепетала Соня.

– Да, Соня, яички!

И мы громко и глубоко задышали, будто разом принялись выполнять ингаляцию легких.

– Сегодня можно все! Ты понял меня, Фаберже?! – прошипела Соня, вся извиваясь возле меня.

– Сегодня или никогда! – успел выкрикнуть я перед тем, как мы накинулись друг на друга и сплелись в подвижный бледный ком.

– Ну, давай, Фаберже, покажи, на что способны твои яйца! – стонала Соня.

И я показал. Я упер Соню головой в спинку дивана и долбил с противоположного конца до тех пор, пока шея ее, не выдержав чудовищных сотрясений, выгнулась, а острый кадык затрепетал, выталкивая наружу стоны подступающего оргазма. Тогда я отпрянул, вертанул конролера-кондуктора за ноги на 180 градусов и, ухватившись за бедра, натянул до упора.

– О, Боже! Ты ли это, Санек?! Ответь, ради Христа! – взмолилась Соня.

– Пути Господние неисповедимы! – рычал я в ответ, трамбуя сонино нутро интенсивно и мощно.

– Ну, давай, Фаберже! Давай! – сатанела Соня, раздирая наволочку зубами.

И я давал! Вопреки неблагоприятной жизненной ситуации. Назло затянувшейся депрессии. В пику грядущему лихолетью. В полной кромешной темноте я рвался к своему успеху – распаленный, бесстрашный, обезумевший!

Кончили мы ближе к утру. Соня замерла в исходной позе. Чернота за окном поредела. Завыли троллейбусы на маршрутах.

Я оделся и вышел. На общественной кухне горел свет. У плиты стоял настоящий Санек, голый по пояс, и сушил над газовым цветком пару носков.

– Здорово, сосед! – заулыбался Санек, протягивая руку.

– Здорово.

Рукопожатие.

– Покурим? – притянул Санек пачку Winston.

– Покурим, – выдернул я сигаретку.

Разом прикурили от газового цветка, затянулись.

– Ну ты, откровенно тебе скажу, гигант! – выдохнул вместе с дымом Саня.

– В смысле?

– Ну, в смысле, Сонька-то как – жива?

– Надеюсь.

– Так их и надо, брат! Чтобы дури в мозгах не скапливалось. Эх, я уже так не могу! – Санек запустил средний палец в пупок и замер.

– Не расстраивайся. Живи как можешь, – слегка подбодрил я Санька и тут же атаковал: – Антенну мою на место впаяй, договорились?

– Так я думал, у тебя телевизора нет, – потянул брови к темени Санек.

– Приобрел.

– А-а…

Я сунул окурок под кран и пустил воду. Можно было идти спать. Дело сделано.