Текст книги "Исповедь добровольного импотента"

Автор книги: Юрий Медведь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

– Меня предупреждали, что отсутствие почки скажется на потенции, – извинился я перед наездницей.

– Да нормально, – уже сквозь сон пробормотала Маша, – только мало, – потом быстро повернулась на бок, натянула на себя простынь и отключилась.

Я лежал, смотрел на квадратный потолок с одинокой лампочкой и чувствовал необычное облегчение. Эта легкость удивляла меня. Но поразмыслив, я понял ее происхождение – невесомость, я пребывал в невесомости. Научиться ебаться нормально и много я не рассчитывал, в то же время я понимал, что никогда не вернусь на озеро, чтобы захлебнуться в Совершенном восторге. Оставалось лишь парить и наблюдать. Ощутив себя в новом статусе, я поднялся с пола, сел к столу и запустил кисть в трехлитровую банку. Выудив чинарик пожирнее, я закурил и стал разглядывать лежащую на полу женщину. И знаете, что я увидел? Передо мной лежало совершенно естественное существо о четырех конечностях, абсолютно лишенное чего-либо сверхъестественного. И что самое поразительное, чем пристальнее я всматривался в это естество, разум мой не замутнялся, как бывало раньше, а наоборот прояснялся. Но это была новая Ясность, отличная от Кромешной ясности – тупой и грязной. Это была Ясность безбрежная, безупречная и беспристрастная. Ясность, которая выстерилизовала мои чувства и позволила пробудиться разуму. Ясность, которая заставила меня увязать в единую цепочку все изложенное выше, начиная от розовой щелочки толстенькой девочки Полины и заканчивая бессмысленной еблей на мерзких матрацах в прокуренной общаге. Увязать и примириться.

Сплюнув на догорающий окурок, я оделся и удалился.

Солнце светило ярко, дул резкий и на удивление холодный ветер. Я шел по тротуару, освеженному поливочной машиной. Мне на глаза попадались женские тела, но они проходили сквозь меня, не потревожив ни одного нерва, не пробудив ни единого помысла.

Машу я видел еще раз год спустя на толкучке Гостиного Двора. Она со своим мужем Стасиком торговала кожаными куртками. Я долго наблюдал за ее манипуляциями, стараясь разглядеть за ними образ той Маши – девочки с обветренными губами, исцарапанными коленками, представляющую себя сплошным влагалищем, сочащимся соком желания постигнуть Совершенный Восторг. Но напрасно. Я уже не мог распознать его ни в ней, ни в любой другой женщине. И в этом-то заключался подлинный ужас моего поражения.

Cirkulus vitiosus

1

Был обычный августовский полдень. За окном, приевшимся фоном, ворочался городской шум. Ничего примечательного. Стандартный набор звуков крупного населенного пункта: многоголосная фуга двигателей внутреннего сгорания, электрическое глиссандо троллейбусов, трамвайный перестук, вокал толпы, лязги и бряцание, уханье и буханье, визги, свисты и всякое прочее. В полном объеме, с элементами подобной мешанины (даже в формате «стерео»), можно насладиться потратившись на обычный компакт-диск с цветастой суперобложкой «Городская симфония. Шумы и звуки для любительского видеофильма». Обитает это цифровое чудо почти в каждом музыкальном ларьке и стоит сущий пустяк.

Так что не будем повторяться, а обратимся-ка лучше к кое-чему еще неизведанному, а значит и не растиражированному, то есть, к Главному герою.

В означенное время суток я, по обыкновению, находился на своем диване. Тридцатилетний лежал я ногами к бирюзовому окну, вытянувшись во весь рост, с полуоткрытыми глазами и прислушивался к самому себе. Я только что проснулся, и значит скоро мне предстояло влиться в общую жизнь. Наша общая жизнь – самый ценный подарок от Бога(или кто там затеял всю эту карусель), а дареному коню, как известно, в зубы не смотрят. Поэтому я и предпочитаю вглядываться исключительно в себя самого. И так, я лежал, всматривался и сознавал, что со вчерашнего безумия во мне ничего не изменилось. Значит, сегодня все повторится заново. Не нарушая горизонтального положения, я наливался священным ужасом неотвратимости. Всеми наличными невронами и невроглиями я чувствовал, как жизнь вползает в меня, щекоча затекшие нервишки и терзая полусонные мыслишки. Со временем, эта аморфная масса намерений и предчувствий самоорганизуется и взовьется неуправляемым смерчем, и будет шалить со мной, как с кучей помоечного хлама.

Оставалось лишь незлобливо усмехнуться, подняться с дивана и зачать свой обычный день.

2

Пассажирские лифты(в количестве двух) притаились в своих темных протухших шахтах и на мой вызов не откликались. Я нажал кнопку единственного грузового. Платформа заскрежетала изможденными механизмами где-то глубого внизу. Под душераздирающую какофонию, с высоты двенадцатого этажа, я успел окинуть вожделенным взглядом панораму приютившего меня мегаполиса.

Асфальто-железо-бетонная инсталляция царственно сияла на зенитном солнце. Багряным пламенем отливали многочисленные вкрапления окон, изобилующие в обвалах плоскостей нагроможденных типовых построек. Граненый лик города безраздельно владычествовал над микроскопическими размерами копошащегося в его узких лабиринтах человечества.

Мое восторженное созерцание было прервано истошным воем и скрежетом – прибыл лифт. Неприкормленное, неприрученное вдохновение вспорхнуло и развеялось. Я не расстроился, беззаботно вошел в кабину, оказавшись в компании Толика, Шерхана и Крепкого Духа пожизненного запоя. Мы молча поприветствовали друг друга суверенными кивками. Я вдавил кнопку с цифрой 1, и лифт тронулся.

Толик, попыхивая «беламориной», широко и твердо стоял на своих коротких ногах. Шерхан елозил по стенке лифта, судя по мучительным сглатываниям, судорожные движения кабины тошнотворно действовали на его пищевод.

– Не, я тебе сразу объявил – с этой падлой срать рядом не садись! – продолжил Толик прерванную остановкой беседу. – Я ей толкую: врубись, телятина! Я ж не занимать к тебе пришел, а ПЕ-РЕ-ЗА-НЯТЬ! Есть разница?! Через час ребята подъедут и все – деньги у тебя. Хули там десятка-то – сквозняк!

Шерхан выдавил убогонькую ухмылочку. Толик выдержал паузу, перекинул папиросу с одного края рта на другой и закончил:

– Нету-у! Вопит, будто ее матки лишают.

Сплюнул и с жаром продолжил:

– Ладно, иду дальше – снимаю часы, протягиваю – бери залог, сука! Через час не принесу – твое! Знаешь, что отвечает эта блядь?

– Ну?

– Нету!

Шерхан сглотнул с оттенком благородного презрения.

Рассказчик демонстративно сжал кулак:

– Хотел было в рыло ей заехать(скрежет зубовный)…

– Ну?

– Успела дверь захлопнуть, выдра сифилисная!

Шерхан замычал, замимировал, замотал головой и слегка притопнул ногой, крепко сожалея о неудавшейся мести.

Толик раскурил потухший окурок и повернулся ко мне:

– Дашь пятерку?

– Не дам. Нету! – принял я предлагаемые правила игры.

– Не дашь, или нету? – явно задираясь, взялся уточнять Толик.

– Так, а ты у меня в долг просишь, или просто перезанять решил? – сделал я, что называется, ход конем.

Толик усмехнулся и обратился к Шерхану:

– У нас в деревне таких щеглов жопой на муровейник сажали.

– Ну, муравейника здесь нет, – пробасил Шерхан, – но чем жопу пощекотать найдется, – и вытянул из кармана… ручную гранату.

Я давно был знаком с этими скомарохами, но каждый раз поражался неиссякаемости их творческой фантазии.

Лифт медленно полз вниз, «лимонка» покачивалась на палец Шерхана, желтом от никотина.

– Последний раз спрашиваю, – крикнул Толик, хватаясь за снаряд, – будешь третьим?

– Нет, – отрезал я. – Лучше жопой в муровейник

В ответ последовал скрипучий хохот, и меня окатил выхлоп проспиртованной утробы.

– Учебная, – пояснил Шерхан, отыграв интермедию. – Военрук из 15 школы в карты проиграл. Как думаешь почем можно толкануть?

– Трудно сказать, – со знанием дела начал я, – кому-то она и даром не нужна, а кто-то и сотню баксов не пожалеет. Это же психологическое оружие, во-первых, а во-вторых ни под одну статью не подходит. Тут специфический клиент нужен.

Шерхан победоносно посмотрел на Толика:

– Я тебе говорил, валенок!

– Кого ты слушаешь, чудила, – сплюнул окурок Толик. – Че не помнишь, как он отправил нас сперму сдавать?

Видно было, что Шерхан вспоимнил. И мы приехали.

Когда наша компания пресекала холл, пестреющий анахронизмами отошедшей эпохи, типа: «Слава Труду», «Наши передовики» и т. п., вахтерша сплюнула нам вслед враждебной фразой:

– Уже сгуртовались варнаки!

Но мы равнодушно промолчали и вышли на крыльцо. Здесь расстались. У каждого свой путь к последнему пиюту. Шерхан склонился над урной, освобождаясь от желудочного сока. Толик двумя хроматическими пассажами выпустил воздух и о чем-то задумался. А я, обвыкаясь с погодой, побрел к трамвайному кольцу.

3

Трамвайное кольцо на северной окраине города – просторное поле, пестреющее собаководами; по периметру – железобетонные столбы с пучками проводов на верхних штангах; искрящийся овал железнодорожного полотна; и в стороне – одинокий ветхий навес, оклеенный листиками объявлений. Каких только нет – машинописные, ксерокопированные, от руки… губной помадой(!):

«Молодая, симпатичная леди, познакомится с мужчиной кавказкой национальности тел:…», – далее лишь зияющие рытвинки, похищенной абреками, наживочки.

Подошел трамвай. Подкатил шустро и мягко. Лоснящийся красно-белым телом, и сияющий никелированными ресницами. Младенец!

Я зашел в душистый салон и сел на упругое кресло. Прекрасно! Нет постыдно-брезгливого чувства многозадового прошлого.

Неподалеку, расположились двое подростков. Они шумно, наперебой, что называется, прикалывались.

Заднюю площадку оккупировал воинствующей осанки пенсионер со своей старой седой лайкой на длинном брезентовом поводке. Старикан буравил ядовитым взглядом молодое поколение, и на его небритом лице расцветало отвращение. Особенно третировал бедолагу нарочито-бесцеремонный белибердешь юнцов. Лайка, вольготно развалившись на новом резиновом покрытии, часто самозабвенно зевала и периодически почесывала свое сучье брюхо.

– Короче, слушай фишку! – открыл новую тему для прикола парень в черном балахоне с белым ликом В. Цоя на груди.

– На прошлой неделе «киноманы» на тусняк сошлись, чуешь, да! Карась дури притаранил убойной, все обдолбились под хохмяшку. Пивища добавили – обвал! Крышняк поехала капитально, прямо кодлой ломанулись к стадиону. А в парке, прикинь да – засада! Там-тадам! Ты понял, да!? Целая грядка «реперов»!

Второй паренек в потертых кожаных штанах, тиранящих его несформировавшиеся генитали, издал звук, типа: «УаУ!» и вытянул из кармана гигантскую канцелярскую скрепку.

– Ну, короче, «киноманы», как пошли, ну, там всех и положили!

«УаУ» – повторилось с большим воодушевлением, а разогнутая скрепка, превратившись в колющее оружие, впилась в новенький дерматин кресла. «Киноманов» охватил восторг:

– Во мы колбасились!

– Сто пудов!

– Меня потом еще целый день плющело!

– УаУ! Круто!

Дерматин жалобно кряхтел, упорствуя натиску металла, но «киноман» усердствовал, и ткань с жалостным скрипом уступала.

– Вот я смотрю, тебе непременно хочется нагадить, да?! – вклинился пенсионер между проникающими ударами. – Порвать чего-нибудь, да?!

– Чего порвать-то?! – конфликтно отозвался мелкий вредитель.

– Хочется изрезать все в клочья, да?! – развивал свою догадку старик. От яростной артикуляции его вставная челюсть звонко клацала.

– Чего в клочья-то?! – еще раз спопугайничал любитель острых развлечений, и оба приятели заржали.

– Разбить да?! – домогался истец.

Псина звучно зевнула, почесала за ухом и насторожилась.

– Ага, в дребезги, да?! – сымпровизировал кожаноштанный, и оба «киномана» снова закатились.

– Ну, давай! Стекло вон возьми и разбей! – взвился старик. – Башкой своей вышиби!

– А че, ништяк – на кочан окошечко, бумс! – уперся лбом в стекло юный пародист.

– Да ты разбегись, вон, чтобы уж мозги твои вшивые вылетели к ебеней матери! На хуя они тебе?! – багровея, свирепело старое поколение, не щадя одряхлевших коронарных сосудов.

Лайка привстала и ощерилась. Теперь они стояли двое против двоих, готовые накинуться друг на друга. А между ними сидел я – сторонний наблюдатель – и чувствовал, как сердце мое начинает биться в унисон с пульсом предгрозовой ситуацией.

– А че орать-то?! – басили малолетки, поглядывая на скалящуюся суку.

– А то! Знаешь, салага, почему нас американцы ненавидят?! – брызгая слюной попер на молодежь пенсионер. – Задумывался своей пустой головой, почему весь мир ненавидит русских?!

Лайка зарычала и выдвинулась вперед.

Я по паспорту русский: «Значит пробил мой час!» – протрубило у меня в мозгу.

– Почему?! – поднялся я со своего места и оказался, как пишут в газетах, между двух огней.

На мгновение все замерли, похоже даже лайка опешила.

– Потому что разрушители мы, понял?! Русские – разрушители! Варвары!!! – взорвался старик и лайка, разразившись яростным лаем, кинулась на меня – на простого русского парня у которого не было в жизни ничего примечального, кроме серпастого, молоткастого паспорта с отметкой в графе национальность – РУССКИЙ.

Но хозяин вздернул поводок – псина вздыбилась, щелкнула челюстями в нескольких сантиметрах от моего кадыка и, исполнив сальто, шлепнулась на пол.

«Киноманы» бросились вперед по проходу.

– Ну-ка, покинули вагон, придурки! – рявкнули динамики по всему салону. – А то я сейчас всех в милицию сдам!

Голова пенсионера-антируссиста юркнула в плечи, вражина весь скукожился, как под шквальным огнем легендарных «катюш», и кинулся в противоположную сторону, увлекая за собой остервеневшую суку. Двери захлопнулись.

– Проспект Просвещения – следующая, – объявил простуженный женский голос.

Трамвай тронулся, я рухнул на сидение.

«Знай наших!» – подумалось мне, напоследок.

4

Вот уж несколько лет подряд, ежедневно, отправлялся я с этого заколдованного трамвайного кольца на самом краю города с тайной надеждой: А вдруг на сей раз повезет! Вдруг произойдет что-нибудь такое, что озарит, подхватит и понесет в серпантинном вихре небывалых чувств к неизведанным, причудливым просторам иного существования, где распустится моя томительная блажь грандиозными бутонами сладкой прихоти и… зацветет, заблагоухает в оазисе священного Чистогана, где даже сны прозрачны и невинны, и где даже русским есть место. Пусть не надолго, пусть на одно мгновение, пусть смертоносно, но пусть!… Я толком-то и не знал, чего ищу, поэтому был открыт любому позыву. На малейшее прикосновение из вне я реагировал мощнейшей эрекцией всех чувств, имевшихся в арсенале моей души, естественно, в уповании на встречное движение, но именно в этот момент реальность начинала ускользать от меня и странным образом оборачивалась несусветным бредом. И в конце концов я неизменно оказывался в исходной точке. Неужели мне не разорвать этот cirkulus vitiosus?!

«Оплачиваем проезд, кто вошел. На линии работает контроль!» – пригрозил простуженный женский голос из динамиков. Двери вагона распахнулась и в салон вошла женщина. Маленькая, кривоногая, плосколицая казашка с распущенными черными волосами. Некрасивая, но неизведанная женщина с пышным бюстом под облегающей маечкой. Недоступные мне груди, реагируя на безобразные кривлянья вагона, грациозно покачивались. В мерных движениях чувствовался солидный вес.

«Искушение,» – только и успел подумать я, как тут же ему и поддался.

Казашка посмотрела на меня сквозь узкие и раскосые амбразуры. Темен был ее взгляд и глубок, а на самом дне сверкали ядовитые шипы.

У меня заломило поясницу, кровь хлынула в пещерные тела.

Казашка подошла вплотную и потянулась к компостеру. Две бомбы в немыслимое количество мегатонн повисли над моей головой. Я втянул сладковато-резкий запах (букет парфюма и пота), подержал на уровне переносицы и проглотил. Лакомство скользнуло в низ живота и расцвело.

Эх, если бы я был животным, или хотя бы первобытным человеком! Я бы знал, что мне тогда делать. О я бы действовал, как подобает – без страха и упрека, страстно и с размахом!

Дабы сдержать позыв, пришлось закрыть глаза. Но в полной темноте внутреннего взора меня уже поджидала совершенно голая казашка. Очертя голову, я кинулся на свою жертву. Теплое и мягкое хлынуло в лицо. Я открыл рот и заглотил сколько смог. Одновременно, мои руки заскользили вниз по выпуклостям и впадинам и пальцы заплутали в зарослях, а средний окунулся в кратер, бурлящий горячей жижей. Самка встрепенулась и отдалась. Затем, бросок вперед, и я подмял ее покорное тело под себя, лишь оставив на плечах тугие, подбритые икры. Член мой горел и ныл от вздыби, я высвободил сей факел и ринулся в расщелину…

– Метро «Озерки», – прохрипело над головой, и я очнулся.

Рядом толпилось масса народу, источающие духоту и пыль. Сердце мое трепыхалось, как обезглавленная птица, между ног было сыро и неуютно. Я поднялся и стал пробиваться к выходу. В просвете голов мелькнули черные волосы казашки. Едва замешкавшись, я вышел из трамвая.

5

Свежий воздух отрезвил. За спиной громыхал трамвай, увлекая с собой мое искушение, но его верные псы тянулись носами, поскуливали, сучили ножками, готовые припуститься вдогонку. Рванув поводок на себя, я осадил ретивцев: человеку в джинсах Lee, рубашке Colin’s, кроссовках Reebok сначала нужно заиметь деньги, а уж потом спускать чувства с цепи. Таковы правила игры.

Теоретически деньги уже существовали, оставалось лишь фактически занять их у Николая, на встречу с которым, я и прибыл.

До назначенного времени оставалось пятнадцать минут, и я решил прогуляться, чтобы развеяться и оглядеться.

Место людное. Центром тусовки – станция метро «Озерки»; стеклянные двери непрерывно штамповали гибкие тела девушек в коротеньких шортах и темных очках.

Справа – армяне на мангалах жарили шашлыки. Жидкий дымок взвивался в голубизну неба и растворялся в нем.

Слева – арабы в белых халатах заворачивали шаверму.

Полуголые женские тела, терпкий аромат восточной кухни и жесткие ритмы негритянской музыки красноречиво говорили мне, что мир пропитан безумием. И я ощущал его в себе, я сочился им, как сочится жиром подоспевший шашлык, или готовый стручок шавермы.

«Лучше отойду на безопасное расстояние,» – решил я.

Поодаль, на пыльной площади бряцала вокально-инструментальная группа:

 
«Лица стерты, краски тусклы.
То ли лица, то ли куклы…»
 

Пел жирный парень в грязной майке, лениво теребя струны.

Я бесцельно прохаживался и вдруг боковым зрением приметил, что мной интересуются – рослая, стройная, распущенные волосы, в светлом платьице – двинулась на меня.

– Игорь? – тронула за руку, будто ковырнула сомнительную монетку, втоптанную в грязь.

Я посмотрел в улыбающееся лицо.

– Узнал? – выговорила требовательно и со смущением.

(наплыв)

Она полулежала на двуспальной кровати в халате из бордового шелка. Распущенные волосы скрывали половину лица.

Оставляя на полу джинсы, я подполз к ее лодыжкам. Затем, мурлыкая вздор, поднырнул под мышку, высвободил из под холодной, скользкой материи увесистую грудь и пощекотал кончиком носа черешню соска.

– Не надо… ты красивый мальчик и привык, что тебе никто не отказывает, – говорила она, дыша мне в макушку.

– Разве к этому можно привыкнуть?

Не насытившись одним плодом, я полез за соседним.

– Мне пора собираться, – простонала она и опрокинулась на спину. – Что ты делаешь?

Я распахнул халат, скатился по ложбинке меж грудей и провалился в пупок.

– У меня есть парень, который это делает…

– Как его имя?

– Кого?

– Который умеет вот так делать?

Мой юлящийся язык настиг ускользающую черную полоску трусиков и взъерошил примятые золотистые заросли.

– А…(шепотом)дурак.

Горячие и упругие ляжки стиснули мою голову в душистых объятиях. Я целиком окунулся в их аромат и осторожно отведал деликатеса.

Распалившись, она подтянула мои губы к своим и впилась в них, как оса:

– Может ты, наконец, расстанешься со своими трусами?! – прошептала не отрываясь.

Я расстался, и мы совокупились.

– Мне ни с кем не было так хорошо…

– Мне никогда не будет так хорошо…

– Только не кончай в меня…

– Мы кончим вместе…

– Да… но не в меня…

– А в кого?

– На живот!

– Вот! Вот!

– Скотина.

(прошло шесть лет)

– Оля! – выдохнул я и подался к губам.

– Ну, как ты? Где? – тоном участкового приструнила меня Оля. Я одумался и принял правила игры.

– В принципе, не плохо. А в общем, отлично. Добиваюсь поставленной цели. Уже имею дивиденды.

– Вот как?

– А разве могло быть иначе?

– Ну, в принципе, ты всегда, так сказать… Значит в театре?

Она заметно растерялась. Уверенность и наглость – первое оружие против женской спеси.

– Да, сам пишу, сам ставлю и играть доверяю только себе. Ну, а как ты, собственно, если в общих черта? В последний раз, когда я тебя лицезрел, ты сильно беременная была.

– Девочке уже пять лет.

– Отлично. Что еще, в сущности, нужно женщине.

– А где твой театр?

– На Петроградской.

Текст я знал на зубок, отвечал непринужденно и мог попутно обследовать забытое олино тело: похудела, усох налив щек, грудь опала, но ноги и та нива откуда они произрастали, сохранились в первозданном виде. Прекрасные зубы, я помню блеск их страстного оскала и игривые укусы. Интересно, как у нее с мужем?

– А я, кажется, знаю! Это на углу Каменоостровского и Большого, так? – продолжала ковырять Оля.

Но я крепкий прыщ, меня холеным ноготком не выдавишь.

– Нет. Мой поменьше и подальше, возле Ботанического. Там сейчас у меня ремонт идет – подготовка к открытию сезона.

– Ну, приглашай. Очень интересно посмотреть.

Тональность олиных интонаций становилась все прозрачнее, сквозь изгогродь официального тона проглядывали силуэты интимности.

– Естественно! Как только, так в первую очередь. Оставь телефончик.

Роется в сумочке, под мышками на платьице пятнышки пота.

– Как зарабатываешь? – протянула листик с цифрами.

– Прилично. На одного с лихвой.

– Все один?

– А вы все вдвоем?

– А что?

Вот этот тайный взгляд! Взгляд, который ничего еще не значит, но уже обещает многое.

– Ничего. Как муж?

– Что тебя интересует?

– Основное: не пьет? зарабатывает?

– Не пьет, не курит, зарабатывает и не таскается, но все равно плохо.

Пиздешь. Уж я-то знаю, что для нее хорошо, а что плохо. Я доводил ее до обморочных оргазмов, и все равно она променяла меня на родовитого сморчка с прогнозируемым будущим. Ты всегда была смышленой женщиной, моя бывшая соблазнительница.

– А я пью, курю, таскаюсь, иногда и не зарабатываю, а у меня по-прежнему хорошо. Просто не знаю что и делать.

– Я не в этом смысле. Здесь тоже все в порядке, – слишком гордо заявила Оля.

– Да я тоже без всяких умыслов намекнул, – прокололся улыбкой я.

– Все шутишь?

В стеклянных штампах метрополитена замаячил Николай.

– Давай встретимся сегодня, попозже, поужинаем где-нибудь, поговорим, – заспешил я.

– С удовольствием. Мои все равно на даче… – согласилась слишком поспешно, спохватилась и зарделась. – Хотя не обещаю.

На нас надвигался Коля – разбегающийся взгляд, полуоткрый рот с белой пенкой в уголках губ.

– Я тебе позвоню?

– Позвони.

– До вечера?

– Ага.

«Нельзя ли дважды войти в одну и ту же реку?!» – беззвучно вопрошал я в след, просвечивающим сквозь платьице, трусикам. Псы взрычали, поводок натянулся, я рявкнул на оголтелых и отвернулся.

– Ты чего такой необычайно-черезвычайный, Николай?! – с надеждой пожал я руку своему потенциальному кредитору и повел его к озерам.

Там за тихими водоемами, на тихой березовой улице жил тихушник Михалыч. В иную бытность я снимал у Михалыча светлую комнату во втором этаже. Сейчас она освободилась, а у Коли, как существа иногороднего, была хроническая проблема с жильем. Николай мог решить свою проблему, а я рассчитывал на комиссионные. Нет, я настаивал на них, ведь меня ждала Оля, а с ней и… Фу! Лежать!

– Я действительно в плохом настроении, подмечено верно, – размеренно заговорил Николай. – Это остаточные явления. Недавно я пережил мысленную бурю.

Коля адепт Абсолютного Знания. Утром и вечером он посещает духовные тренинги, которые проводит некая сестра Дизи из Индии. В будущем Коля надеется преодалеть в себе человека и стать седьмым Богом. А пока Коля отстранился от:

– никотина,

– алкоголя,

– мяса,

– женщин,

– и хулы.

Со всеми небратьями и несестрами (теми, кто покуривает, попивает, жрет плоть, сквернословит и вожделеет) он разговаривает снисходительно-наставническим тоном.

– Типа психоза, что-ли? – принимаю я новые правила игры.

– Это у вас бывают психозы, – разъясняет Коля. – У людей не принимающих учение бывают психозы, и они неизбежны. Потому что мир наш полон грязи. В принципе, нынешний мир весь состоит из грязи. Куда ни ткни, всюду мирская мерзость и гнусность.

Коля пускает фразы, как любовно отлитые пули. Эти пули должны продырявливать сердца непосвященных, сливать с них дурную кровь и готовить резервуар под Чистоту.

Пока Коля выпускает первую обойму, мы выхоим к берегу озера. В зеленой траве лежат девушки, предоставив солнцу свои спелые грозди, изнывающие на гибких лозах.

– И вот вы переполняетесь этой гадостью, и у вас начинается обыкновенный психоз. И это неизбежно, покуда идет царство Ра. А сейчас именно такое время, когда царствует Ра.

Мы форсируем двух подружек, окопавшихся в горячем придорожном песке. Верхние лоскутки мини-бикини вертихвосткам осточертели, напрочь, и хохотушки выпустили пощеголять на солнышко свои розовые пятачки.

– Действительно, есть от чего свихнуться, – поддакнул я, тайно соорудив и молниеносно отведал коктейль из обеих ягодок(псы самозабвенно зачавкали).

– А чем мысленная буря отличается от психоза?

Я должен был заполучить деньги (О, Оля – глория моей темной псарни!), и поэтому старательно разыгрывал роль погрязшего в нечистотах психопата, нуждающегося в спасении.

– Мысленные бури возникают не от соприкосновения с грязью, а от общения с Богом, когда Бог говорит с тобой напрямую. Ты и Бог. Прямой контакт. Мысли не справляются и взрываются. Разлетаются в клочья все жалкие мыслишки! Потому что, когда говорит Бог, все должно молчать! Все земное должно заткнуться и помалкивать, или убираться прочь! Богу нужна Чистота!

– Потише, Коль. Мы еще не в приемной у Господа.

Николай встряхивает головой – на его лице вспыхивает демоническая улыбка:

– Это у меня остаточные явления.

По тропинке мы углубляемся в лесок. До Михалыча еще далеко, я решаю задать последний наводящий вопрос и переходить к делу:

– А ты запомнил, что он тебе говорил?

– Ты имеешь в виду Бога?

– Ну, естественно!

– Бог сказал, что мы все сейчас, как деревенские мальчики.

Моя физиономия – мим-вертуоз – откаблучила пантомиму: «Ну, ни хуя себе!».

– В смысле манер, – сладострастно пояснил Коля. – Нет сейчас высоких манер у людей.

– Да измельчал народишко, – сокрушенно отозвался я.

– Ну, это и не удивительно, век-то не Золотой! Грязи слишком много вокруг человека, и в нем самом она…

– О грязи ты уже говорил.

– Я помню… А еще Бог говорит, как бы поясняя: «Вот вы держите в своих жилищах всяких животных. Кормите их, убираете за ними дерьмо, потом снова кормите. В раю же, будут такие дворцы, где воссоздастся идеальная Чистота, и в них будут обитать ваши совершенные тела.» – Тех, кто спасется, естественно, – добавил от себя Коля и ехидно посмотрел на меня.

Я промолчал. Снова загремел глас Божий: «И охраняться эти дворцы будут тщательнейшим образом, чтобы даже маленькая птичка не смогла пролететь.»

– Подожди, – не совладал я с обидой. – Я что-то не понял насчет птички?

– Ну, в том смысле, она может нагадить. Они же прямо на лету опорожняются!

– А ну, теперь все ясно! Послушай, Коля… Одолжи мне пару сотен на неделю. Я сейчас работу подыскиваю, ну, и сам понимаешь…

Коля внешне никак не изменился, но чувствовалось, что ему стало трудно. Я ждал. Упорно… Настойчиво… Упрямо… Неотступчиво!

– Дело в том, – наконец лопнул Коля, и я скрипнул зубами. – Дело в том, что мы не можем вступать в отношения такого рода с людьми не принимающими учение…

– Как не можете?! – весь округлился я от удивления. – Ты же у меня занимал?!

– Понимаешь, я был тогда на такой стадии, ну, условно ее можно назвать – «Пробуждение». Голос Бога был еще так не разборчив. Я жил как бы на два дома. Помнишь, я тоже ругался грязными словами…

Я то помнил. Все в деталях и подробностях. Я вообще, ничего не забываю, в особенности всякие гадости. Помнил, как будучи еще студентом, он и его сосед по комнате Вася каждую субботу одевали свои коричневые костюмы-тройки, покупали четыре бутылки портвейна, полкило колбасы и кило яблок. Две бутылки выпивали двухсотграммовыми дозами под колбасу. Затем, организовав на столе интимный интерьер из ароматичной свечи, вазы с яблоками, резервными бутылочками вина и надушившись одеколоном «Тет-а-тет», страстотерпцы выходили на охоту. Они бродили по закоулкам Дома студентов с прицелом заманить в свою комнату фривольных студенток с хореографического факультета. Но… не были старатели фартовыми парнями, ну, не вписывались! Есть множество причин, по которым женщины отвергают нас, самцов, так вот Коля обладал полным набором, которого хватало даже и на Васю. И очередная суббота заканчивалась шумной дракой между отверженными.

Мы разнимали их и раскладывали по кроватям. Однажды, уже лежа в постели Коля открылся мне, что имел женщину единожды.

Произошло это во Владивостоке. Трое морячков с эсминца «Отважный» опоили повариху с плавбазы и спешно отметились по очереди. Коля оказался крайним.

– Она была такая грязная, хлюпала и пахла, но я не мог от нее оторваться… – хныкал Коля, впадая в пьяную апатию.

Мне было его жалко. Жалость перекидывала мостик, шагать по которому, было и горько, и сладко. А теперь, он свалил всех нас в клоаку и, возгордившись, обрел свой стерильный мир. И даже птичек не пускает! На лету они, видите ли, гадят! А что же им приземляться всякий раз, как приспичит?! Гаденыш! (Оля, Оля! Прощай моя Оля, а с ней и… Пусть сдохнет вся свора!)

– Лучше бы ты мне соврал, что у тебя нету, – сказал я, в очередной раз раздумывая, как же мне теперь относиться к Коле: послать его раз и навсегда, или утопить?

– Если ты находишься на стадии «Становления», нельзя говорить неправду, иначе не попадешь в стадию «Озарения».

– Ладно, озаряйся! – отрезал я и грубо толкнул калитку, на соплях подвешенную к эклектичному забору. Мы входили в царство Великого Хлама.

Михалыч вывозил мусор со двора с промежутками в пять лет. На то была одна причина – бескомпромиссная экономия. За неполные 70 лет Михалыч, несмотря на свой природный маленький рост, поимел пять жен и сейчас жил гражданским браком с сорокалетней стрелочницей с Северо-Западной железной дороги.

От каждой зарегистрированной жены Михалыч прижил по дочке, от каждой дочке по внучке, стрелочнице регулярно требовались аборты, а пенсия у Михалыча была, как у всех – чуть меньше прожиточного минимума.

– Здравствуйте, Михал Евгеньевич. Знакомьтесь – Николай. Имеет намерения снять у вас комнату.