355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юрий Медведь » Исповедь добровольного импотента » Текст книги (страница 9)
Исповедь добровольного импотента
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 01:32

Текст книги "Исповедь добровольного импотента"


Автор книги: Юрий Медведь



сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Трое и одна бутыль

Нас было трое. Мрачное трио молчунов. Угрюмая троица выпивох. Опасный треугольник. Мы чинно сидели за столом. По центру – Я – безвестный, безработный поэт-пессимист. По правую руку – Валерьян – грузчик кондитерского отдела магазина «Диета». По левую – Сева – прапорщик сверхсрочной службы в должности завскладом (в перспективе – завнач по тылу).

На столе, периодически кланяясь нашим стаканам, стояла полторалитровая пластиковая бутыль с розовой жидкостью. Розовость ее была довольно бледной и своим видом навевала флегматичные чувства. Зато огненный вкус будоражил и перечеркивал всякое равнодушие. Это был продукт нашего совместного творчества, каждый вложил в него частичку себя:

– 96 %-ый спирт Севы отдавал толикой риска, которую прапорщик возлагал на свои погоны, отсасывая жидкость в засекреченных закромах доверенного ему склада;

– жиденький клюквенный сироп Валерьяна отражал ту инфантильную покорность, с которой он пребывал под кованым каблуком своей жены;

– моя же пластиковая бутыль, неизвестного происхождения и с единственной меткой на уровне 750 г. характеризовали меня, как человека неприхотливого в быту и подчеркивала наш общий социальный статус.

А свел нас в одну команду и объединил единой целью странный случай – мы одновременно остались без своих баб.

Жена Севы загремела в роддом. У Валерьяна в очередной раз влюбилась. А я заразил свою триппером, и она обиделась, когда я сказал ей, что подхватил его в общественном транспорте. Я сказал правду, но мне не поверили. Я сожалел, что не догадался соврать.

Гонококками меня снабдила пьяная безбилетница из автобуса № 46. Много лет я пользовался этим маршрутом и никак не предполагал, что меня ждет такой сюрприз.

Она хохотала сама с собой, запрокинув голову и выпячив грудь. У меня сразу пробудились к ней самые, что ни на есть низменные инстинкты и, как следствие, забродили грязные мысли. Она падала на меня, когда водила давил на акселератор газ, и автобус устремлялся вперед. Когда же шоферюга жал по тормозам, мне приходилось придерживать ее за хлястик кожанки. Она всем была омерзительна. Переполненный автобус просто лопался от суммы чувств собственного превосходства. Какой-то откормленный подполковник громко сделал ей замечание, когда она сказала, что Петербург, пусть он даже и «Санкт», но все равно – яма полная заплесневелого говна. Вот тут я почувствоал духовную с ней солидарность. Как-то я видел в огороде своего отца большую бадью с конским дерьмом. На солнце жижа пенилась и перла во все стороны. А над ней клубился рой жирнющих мух с ярко зелеными задницами. Мухенции дрались между собой за право полакомиться забродившим говнищем. Я вспомнил эту картину и рассмеялся. Можно считать, что наша романтическая история началась с этого говноносного момента, когда мы пересекали Неву по Троицкому мосту. Чтобы выказать ей свои нежные чувства, я ударил подполковника по затылку и сбил с него фуражку. Она хохотала, мотая головой и стегая окружающих по щекам своими крашенными лохмами. Контролер попросил нас выйти на первой же остановке. Обнявшись, мы выпрыгнули у метро Горьковская. Автобус полный насупившихся придурков поехал дальше.

Мы пришли к ней, и я познакомился с ее братом. Он лежал на диване и слушал «Pink Floyd». Мы уселись рядышком на полу и стали пить портвейн, потом пиво, потом брат поднялся, куда-то сходил, и мы раскумарились парой косячков. Затем брат пропал. Может быть это был вовсе и не ее брат.

У нее были короткие полные ноги и тяжелые дынеобразные груди. Когда она кончала, то очень сильно выгибалась – что называется, делала «мостик». И я, не успев сообразить что-либо, скатывался по ее грудям и ударялся макушкой о спинку дивана.

– Знаешь, что у меня осталось в жизни? – спросила она меня после очередного «мостика».

– Яма заплесневелого говна?

– Нет, ганьжа и секс.

Она лукавила, у нее был еще триппер.

– А вот я никогда не изменял своей, – сказал Валерьян. – С восьмого класса я каждый год готовлю ей торт на день рождения, а она бегает к этому пидору.

– Он не пидор, Валерьян, а менеджер, – поправил его Сева. – Бабы любят, чтобы мужик имел хоть громкое назначение. Вот к примеру, моя. Что красавица? Знаю, чучело огородное. А пока я прапора не добыл, не давалась. Ну, и что же вышло? – Сева сам задавал себе вопросы, и сам мужественно отвечал на них. – Карикатура! Вставил я ей в первую же совместную ночь аж восемь палок. Она и залетела. И с тех пор я на сухом пайке. Говорит, ребеночку это неприятно. Вот и думай. Соображай.

Валерьян наклонил бутыль к нашим стаканам. Все выпили и впали в дремотную тоску.

– Эх, мужики, что мы творим, а? – встрепенулся Сева.

Я насторожился.

– Почки сажаем, – ответил Валерьян.

В прошлом месяце он две недели отлежал в урологии. Там ему объяснили, от чего образуются камни.

– Что почки? Мясо! Мы же душу губим!

Я испугался.

– Да, душу не вырежешь и не раздробишь, – согласился Валерьян.

– Вот вернутся скоро наши бабы и опять – прощай свобода!

– Ну, что же делать? Баба ведь, как камень, раз завелась уже не вытравишь.

– Эх, мужики, погибать так припеваючи. Собирайся!

И Сева вырос над столом, как лезвие бандитской финки.

– Куда? – спросили мы хором.

– Есть место, где мужики чувствуют себя человеками! – продолжал интриговать Сева.

– Где? – звучал хор.

– В лесу. Едем на охоту. Организацию я беру на себя.

Сева отошел к шкафу и стал выбрасывать оттуда кирзовые сапоги, бушлаты, портянки, котелки, фляжки.

Валерьян посмотрел на меня. Я посмотрел на Валерьяна. Что мы теряли кроме трипперных забот и спиртовой вакцины от тоски? Жизнь? Какой пустяк.

Мы обулись в кирзовые сапоги. Одели бушлаты и разлили розовый напиток по фляжкам.

– Оружие возьмем в части, – распоряжался Сева.

Мы приняли на посошок и вышли из комнаты.

На улице нас встретила морозная темень.

– Эх, мужики, поспеть бы к рассвету! – мечтал вслух Сева, направляясь к своей «пятерке».

– По утру хорошо рыбалить, – откликнулся Валерьян.

– Прихватим парочку тротиловых шашек и порыбалим, – пообещал Сева.

И они довольные рассмеялись.

– Как мы через ГАИ проскочим, ты же вдетый? – поинтересовался я, еще не совсем освободившийся от груза реальности.

– ГАИ – это прежде всего люди, – констатировал Сева, ныряя за руль. – А людям нужно вкуно покушать и крепко выжрать. Я этот пост вот уже год спиртягой подкармливаю. Сейчас увидишь, как я буду держать сотню на спидометре, а они будут брать под козырек.

На спидометре было 110. Сева держал машину по центру дороги. Мы неслись по пустынному проспекту к северной окраине города.

– Люблю уезжать, – сказал Валерьян.

– А иначе ты бы не был мужчиной, – заверил Сева.

– За нас, – поднял я свою фляжку.

Все приложились.

Впереди показался пост ГАИ. Стрелка спидометра подползала к 120. Сева победоносно засигналил.

– Сева, ты точно этот пост подкармливал спиртягой? – спросил я, когда мы пронеслись мимо гаишников.

– А какой еще! Вон у машины Зуб стоял, и Француз в будке торчал. Видел же махали.

– Зачем они тогда за нами едут?

На хвосте у нас пестрела мигалками машина ГАИ.

Сева молчал.

– Гаишники хуже коликов, никогда не знаешь, чего у них на уме, – сказал Валерьян.

– Разберемся, – отозвался Сева и ударил по тормозам.

Потом нас били, а мы сопротивлялись. Но к гаишникам подоспела подмога и нас арестовали. Привезли на пост и до рассвета составляли протокол. Но мы все же успели осушить наши фляжки до конфискации. Нас повезли в отделение.

Утро выдалось промозглым и серым, как наши загубленные души.

Про спички

Ленка выперла своего Володьку. Она не стала орать, обнажая подгнившие передние зубы, верещать, утруждая воспаленные гланды, она просто схватила парня за шиворот и вышвырнула за дверь, отвесив напоследок смачный поджопник своей мускулистой ногой обутой в резиновый ядовито-зеленого цвета сланец. Вот и все!

Но Володька тоже молодец: не проронил ни слова, даже не обернулся. Только лягнул захлопнувшуюся за ним дверь, запустил руки в передние карманы потертой джинсухи, чуть ли не по самые локти запустил, и уехал на лифте.

Все это я наблюдал через стеклянную дверь своего блока. Наша общага блочного типа. На этаже по четыре блока. В каждом по 5 или 6 двенадцатиметровок, соответственно 10 либо 12 койкомест. Я утомился на своем койкоместе и вышел в коридор. Что еще делать в коридоре, если не пялиться в стеклянную дверь? Вот я и пялился. Пялился и думал: «Молчаливые и гордые люди!»

А где-то через полчаса ко мне в комнату ввалилась Ленка.

По резкому бесцеремонному стуку, недопускающему возражений, и по взаиморасположению ленкиных глаз было видно, что за расставание принято грамм этак 300.

– Все! – хлопнула Ленка в ладоши. – Выпиздела своего мудака – раз и на всю оставшуюся жизнь. Свободна теперь, как дырка в заборе! – выпалила она с порога и уронила свой комплект ягодиц на мой хлипкий стул с драной обивкой. Более надежный и комфортный был подо мной.

– А чего это ты так вдруг? Хороший вроде бы парень, – поинтересовался я.

– Все вы хорошие, пока не засадите! – претенциозно ответила Ленка.

– Ну, ты уж больно круто заостряешь! – заволновался я.

– Да кончай ты, круто! Че я, первый раз ноги раздвигаю?! Насмотрелась – во! – и Ленка, как саблей, рубанула рукой над своей непутевой головой, попутно смахнув с полки мелкую терку. Терка с грохотом упала на стол и опрокинула стакан. Остатки жиденького чая выплеснулись на клеенку и тонкой струйкой потекли на пол.

– Потом уберу, – миролюбиво отметил я.

Ленка ядовито поморщилась:

– Заколебал меня этот долбила, – прошипела она брезгливо, нарочито отчетливо артикулируя.

Даже свою неловкость она списывала на Володьку.

– Ну, вас не поймешь, – вступился я за собрата. – Не долбишь вас – кошмар. Долбишь – опять – под жопу сланцем. Вы бы определились в конце-то концов!

– Мы определились, – гордо заявила Ленка.

– Интересно в чем же?

– Кроме ялды у мужика еще голова должна работать! Ясно?

– Так не бывает. Или ялда – или голова.

– Ой, не надо ля-ля! Что я его – «пирамиды» обустраивать заставляю? Устроился бы хоть охранником и просиживал свою никчемную сраку, раз таким тюленем уродился. Так нет же, он целыми днями на диване валяется и за мой счет мудя свои проветривает. А то вдруг исчезнет с утра, нажрется где-то и ползет среди ночи. Стояк его, видите ли, мучает. Даже раздеться ладом не может, прямо в своих поганых носках на меня лезет!

– Так это же страсть! Ее поощрять надо! – с возмущением воскликнул я.

Ну, правда, ответьте мне, что может искреннее, естественнее, правдивее и прекраснее безотчетного эротического порыва мужчины к женщине? Что еще осталось нам в этом душном пространстве тотальных рыночных отношений?

– Да насрать мне на его страсти! Я по целым дням трясусь в этом долбаном трамвае за какие-то полторы тонны в месяц, а этот кобель два года назад подарил мне одну футболку без рисунка и теперь до гроба шоркать намылился! Козел плешивый!

– Да причем здесь футболки-то?! Человек тебя хочет!

– А говна он не хочет?!

– А ты что, хочешь, чтобы у него вместо члена футболки росли?!

– Да пошли вы знаешь куда?!

– А мы и так на них верхом! Отроду!

– Ну, и скачите пока ноги не пообломали, придурки!

– Подожди! А я-то тут причем?! Я тебя не долбил, кажется?!

– Креститься надо, если кажется!

– Что?!

– Ничего! Совсем оборзели!

– Кто?!

– Вы!

Я окончательно запутался и растерянно замолчал. Ленка, напротив, с удовольствием продолжала высказываться:

– Вон у моей сменщицы – муженек херов. Придурок долбаный! Работал, работал, тихонький такой, бульон из термоса потреблял. Дочка у них родилась. Радоваться бы да денег больше зарабатывать! А он вдруг, паскуда рыжая, как запил, и с концами! Трамвай на бабу повесил и забил на все дела. Она, бедная, его прикрывает: свою смену отпашет, потом за него, за пса вонючего. По двадцать часов горбатится. Домой приползет, а он шары свои выкатит, за жопу ее схватит: «Соси! – вопит, – «Я на тебя всю жизнь свою угрохал!» Гаденыш занюханный! Кому нужна его поганая жизнь?!

– Может, белая горячка, – попробовал было возразить я.

– Естественно! У вас чуть что – белая горячка или черный юмор! Вон у моей двоюродной сестры муж военный – полковник долбаный! Денег последние три года не приносил, говорил не дают. Сестра его кормила, обстирывала и все слушала, как этот пидор гнойный правительство критиковал: «Солдаты голодные! Россия на краю!» Каждый вечер уезжал с товарищами письмо президенту составлять, декабрист драный! А оказалось-то, он себе по-тихому машину купил – «Мерседес»! И проституток малолетних катал по шалманам. И докатался, хорек старый: сифилис подхватил! Ну, его и рассекретили, блядуна хитрожопого! А сестру всю уколами измотали! Что, веселая перестроечка?!

– Разные бывают случаи…

– Да не случаи, а сплошь и рядом! Вон у моей школьной подруги случай – и рассказывать противно. Вышла она замуж за культурного. Очки, галстук, ну, почти что ученый. И бабки приличные зарабатывает: квартира, само собой, обстановка, иномарка и мобильник. Только вот уж больно уставший с работы приходит. «Ох, голова пухнет! Мозги раком! Целый день за компьютером проторчал». С ходу под душ и в постель. Подозрительно. Решила она проверить, чем же это он там так урабатывается. И выследила на свою голову. На работе после пяти им, естественно, и не пахло. Она в гараж, а он там такого же программиста на капоте разложил и дует его раком! Да так смачно, что ей до смерти обидно стало. А куда денешься? Поревела-поревела, да так и живут. Так что, все вы дебилы, алкаши и гомосеки.

Я ошалело молчал. Голова моя с выпученными глазами сокрушенно покачивалась.

– Ладно, не буду тебе мешать, – удовлетворенно сказала Ленка. – Спички, вот, прихвачу у тебя. Пожрать приготовлю. Заходи попозже, заберешь.

Я продолжал мотать головой.

– Ну, чего вылупился-то?

Я насторожился. Ленка стояла и, как мне показалось, многозначительно улыбалась.

– За спичками зайдешь, мечтатель?

– Зайду, – руководствуясь подсознанием, ответил я.

Ленка погладила свой крупнокалиберный комплект ягодиц и еще многозначительнее вышла.

«Спички? Зачем? Что это значит? К чему эти многоточия в конце отповеди?» – задавался я назойливыми вопросами. Открытость финала волновала все больше и больше… Я стал думать про бедного водителя трамвая, который упился до сексуального волюнтаризма, про сифилитика-полковника, что самозабвенно любил свой «МЕРСЕДЕС» и молоденькие попки, даже попытался представить себе умного программиста колдующего над мужской задницей (отнюдь не виртуальной)… И ведь, наверняка, размышлял я дальше, начиналось-то все с каких-нибудь спичек. С простого намека, с незначительного смутного волнения, а дальше… Дальше, достаточно зажечь одну спичинку, как вспыхнет весь коробок! И пламени этого уже не задуть и не растоптать, пока все не сгорит до тла.

Стемнело.

Я поднялся со стула и поплелся за своими спичками…

О несомненной пользе подледного лова

Господа (модненько!), а не приходилось ли вам, господа, переживать ситуацию, которая в начальной своей фазе (завязочке) ошарашила бы вас забавным открытием, затем, по мере развития, посулила бы приятненькое испытание, но подоспевшая кульминация вдруг парализовала бы все ваше психофизическое существо примерзейшим позором, а вот развязочка чудесным образом пришлась бы в вашу пользу?

Что, затрудняетесь?!

Ну, тогда послушайте, как нечто подобное пережил я – главный герой всей моей поэтики.

Началось все с того, что Элен – моя жена – заявилась домой с работы не одна, а с парой подружек. Ввалились шумно, театрально, я бы даже не побоялся сказать – гиперэксцентрично! Это они так подыгрывали своей легкой нетрезвости, ну и, как водится у нас на театре, давали жару.

В шумном фарсе приветствий, раздевания, распределения разноликих тапочек, на столе обозначились 0,7 крепленого и 0,5 крепкого.

– Ну, давайте общаться! – бросила свою реплику Элен – моя жена.

– Ух и общнемся! – выкрикнула ее первая партнерша – Ирен.

– Шоу должно продолжаться! – закончила интермедию Мадлен.

И я откупорил 0,5!

Разговор буквально сразу принял женский характер, это обстоятельство напомнило мне (слегка уколов), что я не обладаю жесткой волей. Но вот чего у меня было хоть отбавляй, так это созерцательности. И поэтому мне ничего не оставалось делать, как отстраниться и, подливая крепенького в бокал, распустить все свои радарчики, пеленгаторы, зонды и телескопчики.

После непродолжительных исследований, сопоставлений и обобщений я чуть не поперхнулся неожиданным умозаключением:

Оказывается, господа! Со всеми тремя женщинами, сидящими теперь напротив меня… да, да, господа, со всеми, но в разные периоды своей жизни, я имел удовольствие… м-м-м… совокупиться. И, что забавно, эти былые соития, ранее существовавшие в глубинах моей памяти вне взаимосвязи, а теперь, благодаря простой случайности, восставшие из небытия скопом, породили во мне нечто цельное и необычно волнующее.

А чтобы вы могли активнее сопереживать главному герою, я штрих-пунктирно представлю вам все три приключения моего либидо.

position number one:

Новогодняя ночь в разгаре. Я гарцую по коридору Дома студентов. На мне веселенький пиджачок из лазурного батиста, белоснежные клеши и убийственно оранжевые шкеры.

Через приоткрытую дверь проскальзываю в полутемную комнату: накрыт шикарный стол, но веселья ручеек иссяк, и скука сушит очи посидельцев. Прямо с порога удачно шучу. И далее шучу все удачней! Забурлило веселье, забулькало, и, попутно, я отличаюсь в танце. Затем стремительный поток говорильни, крутая излучина пьяных разборок, и вот я уже на мягкотелом плесе одинокой кровати. Пошаливаю носком шкер, не замутивших в круговерти событий свою оранжевую убийственность. Я готовлюсь долбануться косячком – щепоть, еще щепоть… Предо мной мечется Мадлен, молчком терзая на себе корсеты. Кинется налево – заденет меня коленом, направо – шаркнет бедром.

– Я хочу тебя! – грянуло, как зима посреди купального сезона. И не успел я еще сообразить с какой стороны шумнуло, как цепкие руки схватили меня за лацканы батистового пиджачка, швырнули ниц, а сверху, как крутым кипятком, обдало ласками.

Такого приступа женской инициативы я не испытывал более никогда.

position number two:

Бомбоубежище, приспособленное под народный театр. Я ослеплен идеей поставить спектакль в жанре бытовой драмы. Нас трое, и среди нас Ирен в широкой плисовой юбке. По задуманной сцене к двум молодым шалопаям приходит юная оторва. Персонажи непринужденно треплются, из подтекста должно явствовать, что троица практикует групповой секс. Сцена не оживает. Ирен зажата. Я нервничаю и объявляю перерыв. «Нужно сесть и успокоиться,» – советует Костя, мой напарник. Садимся, я достаю 0,7 портвейна «Южный». Принимаем по 200, разбираем предлагаемые обстоятельства, уясняем мотивы поведения персонажей. Увлекаемся, Костя организует еще 0,7 того же. Незаметно подкатывает вдохновение. В порыве я подхватываю Ирен за талию и опрокидываю на стол. Широкая плисовая юбка скрывает слегка удивленное ее лицо. Над столом колосятся крепкие ноги Ирен, между ними шныряют наши взъерошенные головы. Мизансцены стремительно меняются. Но сверхзадача достигнута – Ирен искрометна! Сцена прогоняется раз! два! три! И в очередь, и дуплетом, и черт-те как!

position number three:

Крохотная комната в рабочем общежитии. Я укладываюсь на расстеленный на полу матрац. Рядом, на диване располагается Элен. Мы только что познакомились. Мне хронически негде ночевать, и Мадлен привела меня к Элен и слезно попросила. Элен согласилась. Тушим свет. Я не спеша завожу разговор о превратностях собственной судьбы. Издалека, из глубокого детства вытаскиваю я невероятные события, характеризующие меня как весьма неординарную личность. Дальше больше – я вырастаю до размеров парадоксального гения. Элен заворожена. Но мне этого мало, я поднатуживаюсь и ввергаю бедняжку в ужас своим красочным рассказом о недавно перенесенной мною почти безнадежной операции. Распалившись, зажигаю свет и демонстрирую розовый шрам от некогда рассекавшей меня почти пополам раны. Огромные карие глаза Элен полны слез. Я присаживаюсь к ней на диван и ласково успокаиваю, мимоходом сетую на нежелательные сквозняки, которые будут одолевать меня на полу. Элен принимает меня под свое одеяло. Я укладываюсь у нее на груди и, смирившись с судьбой, рассуждаю о смерти. Теперь Элен успокаивает меня и становится все нежнее и нежнее.

Нет ничего слаще женского сострадания.

Так оно все и было.

Ну а теперь, господа, если вы обладаете малой толикой воображения, то без труда представите себе главного героя? сидящего с бокалом крепленого (крепкое вышло) и под шелест бабьего бреда фантазирующего над данными выше тремя позициями.

О, мне грезился чудный коктейль, амброзия для чуткого сердца: стойкий аромат властных объятий Мадлен в сочетании с нежнейшей мякотью милосердия Элен и все это приправлено острым соусом виртуозности Ирен. Три грации, три составляющие мятежного порыва воображения.

Намечтавшись, я плеснул изрядную порцию крепленого в раскалившуюся утробу и, пробираясь сквозь облако поднявшегося винного тумана, заговорил. Излагал я примерно так:

– Жизнь наша, девочки, калейдоскоп (неточная цитата классика советского андеграунда)! И тот в ней счастлив, кто создаст и насладится большим количеством комбинаций. Попытаемся же глубоко вдуматься в причины? побуждающие нас останавливать это обогащающее вращение и принуждающие до омерзения пялиться на приевшийся узор. Попытаемся… и облажаемся! Почему? Да потому, что мы не в состоянии вдуматься не то чтобы глубоко, но даже и поверхностно. Беда в том, мои бедовые, что не сыскать нам и маломальской формальной зацепки, не говоря уж о настоящих причинах. Нет таких причин! Они не существуют в природе! Выходит, что мы просто преступно халатны, глупы и ничтожны, так как сами же отказываемся быть счастливыми. Мы добровольно измываемся над собой в то время, когда все двери нараспашку, когда неповторима каждая секунда нашего ограниченного существования, каждая благоприятная ситуация, каждый манок! Куда мы катимся, бабоньки?!

Вот так ораторствовал я, господа. Конечно, они ничего не поняли.

– Ужрался, – сказала Элен, моя жена.

– Когда успел? – хмыкнула Ирен.

– Бред какой-то, – ревностно вздохнула Мадлен; последнее время она сама пробовала себя на литературной ниве.

Господа, я всегда с недоверием относился к словам. Как и всякий посредник, эти корыстолюбцы заморочены своей личной выгодой – лишь бы покрасивее да побольше. И какое им дело до истины? Поэтому-то я и решил обратиться к языку жеста. Выскочив из-за стола, я распоясался и вывалил на свет абажура, ну, скажем, зеркало своей души, если уместно такое сравнение.

– Узнаете?! – воззрился я с надеждой.

И напрасно. От меня отвернулись, отреклись и наплевали в душу.

– Сомневаюсь, что тебя родила женщина, – сказала Ирен и взяла со стола последнюю конфету.

– И этот человек убеждал меня, что он читал Толстого, Достоевского, а Чехова так просто обожает! – покраснела и вся затряслась от прохватившего ее гнева Мадлен.

А Элен вовсе отвернулась и курила в стену.

Господа, кто-нибудь из вас стоял со спущенными штанами перед тремя презирающими вас бабами? И не советую. Я и сам долго не выстоял, запоясался, опустился на четвереньки и, блея в голос, удалился.

Но развязка была еще впереди, а пока я шел по заснеженным улицам без определенного курса, весь во власти омерзительного позора. Отверженный, брел я, стелясь понурой головой, а с гранитных постаментов и барельефных досок плевали мне вслед: граф Толстой, медик Чехов, малоросс Гоголь, картежник Достоевский… Слава Богу, улицы вскоре закончились и начались поля. Вздохнулось посвободней, я приподнял голову и зашагал бойчее. К утру вышел к заливу.

Кто знает, чем бы кончилось мое путешествие, если бы не наткнулся я на него – рыбака-любителя.

Склонившись над аккуратной лункой, сидел он в предрассветной мгле и курлыкал себе под нос лирический напев. Вдруг замер, напрягся весь, уставившись на упругий хвостик своей удочки. Хвостик задрожал, дернулся – и вдруг как вильнет! Рыбак дерг удочку на себя и неспеша стал выбирать леску.

– Подсек блядищу, – подмигнул он мне улыбаясь.

От нетерпения у меня затряслись коленки, я опустился на снег. Вскоре в лунке, что-то блеснуло, вода вспенилась и к моим ногам плюхнулась рыбка.

– Красноперка, – просветил меня любитель подледного лова, снимая добычу с крючка.

– Красавица! – прошептал я.

– Надо вспрыснуть первую поклевку, – вынул из-за пазухи фляжку рыбак и протянул мне.

Вспрыснули. Закусили бутербродом с салом.

– Можно попробовать? – с отчаянием в глазах обратился я.

– Это пожалуйста, – добродушно отозвался рыбак. – Для мужика рыбалка слаще всякой ебалки!

Он открыл свой ящик и выбрал мне удочку. Потом я самолично соорудил себе лунку – маленькое отверстие в толще льда. С остервенением крутил я ручку коловорота, вгрызаясь в хрупкий кристалл. Затем настроил снасти и перешел к наживке. Возбуждение мое нарастало с каждой операции. Ярко-красный мотыль был жирный и упругий. Я подвел микроскопическое жальце крючка к его клоаке. Мотыль засуетился, пытаясь схорониться, но я настиг его и насадил! Три крючка – три сочащихся тельца! Повизгивая от удовольствия, я ввел начиненную смертью приманку в недра залива и затаился. О, какая сладостная мука пялиться на этот чувствительнейший орган на кончике удилища – на «кивок». Время гибнет в вязкой суспензии азарта и одержимости. Рушится иерархия измерений. Сверхъестественное становится естественным и переходит в разряд первой необходимости. Неэксплуатируемым доселе чувством вы ощущаете приближение поклевки. Они здесь, эти хладнокровные твари, их тени мерещатся в темной скважине. Ну вот и затрепетал сторожевой носик «кивка». Стискивая зубы, даете заглотить лакомство и молниеносной подсечкой впиваетесь им в глотку!

Кровавя пальцы о тугую лесу, я вытягиваю на воздух свою добычу – на всех трех крючках бьются, пытаясь изрыгнуть смертоносных червей, толстобокие, круглоглазые, красноперые рыбешки.

– Есть! – шепчу я, вырывая с мясом их беззубые челюсти. – Попались голубушки: Элен, Ирен и Мадлен.

И швыряю проказниц на снег.

«ХА-ХА-ХА-а-а-аааааааааааааааааааааааа!» – прокатился по заливу гогот, вырвавшийся из моей груди. Восходящее солнце обагряло снега. Мороз кусался. Далекий город курился клубами своих испарений. А я стоял на толще льда Финского залива. Стоял гордо, упруго, широко расставив ноги, возвышаясь громадным великаном над трепыхающейся добычей. Все дело в наживке, господа! Насаживайте на свои крючки кусочки пожирнее, посвежее да покровавей, господа! И не отчаивайтесь, если эти хладнокровные бестии поживятся и улизнут, все равно им не миновать наших садков. Ведь ловцы – это мы. Мы умные, терпеливые и изобретательные. А они – наш улов, желанный, вкусный и соблазнительный.

Распрощавшись с рыболовом любителем, я тронулся в обратный путь. Город, кишащий тварями разнообразнейшего вида, угрожающе надвигался сквозь бледно-сизое марево. Но я бесстрашно пер ему навстречу сквозь снега, выкрикивая воинственные кличи, которые сочинял прямо на ходу. И вдруг я заметил, что город попятился от меня. «ХА-ХА-ХА-а-а-аааааааааааааааааааааааа!» – завопил я и бросился вдогонку.

Зрелище достойное взоров настоящих Богов – Человек-Воля! Человек-Бой!

Ну вот и все, господа, страсти выдохлись, как ядреный дух из откупоренной фляги с брагой, осталась лишь кислая жижа воспоминаний.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю