Текст книги "Исповедь добровольного импотента"

Автор книги: Юрий Медведь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

На базар

Июльский полдень. Суббота. Мы с отцом не спеша двигаемся по улице Луначарского. Путь наш лежит в центр города, конечная цель – базар. Так как городишко наш маленький, нет и сотни тысяч жителей, то и базар здесь один – небольшой кирпичный павильон, да еще несколько рядов деревянных прилавков под открытым небом. В павильоне царствует гастрономия, а уж на улице выставляется промышленный ассортимент.

Вообще-то, в нашем городе все в одном экземпляре: вокзал, Дом культуры, гостиница «Колос», Универмаг, ресторан «Дема», баня, маршрут автобуса и один на всех вытрезвитель. Наверное поэтому, в нашем Давлеканово все друг друга знают, ну, если не по имени, то в лицо – это уж точно.

– Так, давай определяться, – говорит отец, – Что будем брать? Мясца или рыбки?

– Может, и того и другого? Чтобы не мучаться? – предполагаю я.

Мы всегда общаемся в полушутливом тоне.

– Не выйдет, деньжат маловато. Или ты добавишь?

– Нет, – говорю, – не располагаю.

– Ну, тогда придется потрудиться. Я думаю… полкило свининки и говядинки с килограмм. Как?

– Интересно, – одобрительно киваю я.

– Находишь? – улыбается отец. Он пребывает в благостном настроении. Доволен, что я наконец-то приехал и теперь все заботы по сооружению сливной ямы для «теплого» туалета можно передать мне.

Во время каждого своего отпуска отец затевает какое-нибудь предприятие по благоустройству нашего, им так называемого, родового имения. Имение это состоит из социалистических шести соток земли, одноэтажного деревянного дома, глиняного сарая, заваленного дровами, баньки и «холодной» уборной. Архитектором и строителем всех этих построек был мой дед по линии матери – Ведешкин Михаил Севастьянович. Как коммунист и главный прокурор города, он считал, что не имеет морального права на удобства в доме, тогда как большинство горожан справляют их вне. После смерти деда мой отец, сочувствующий беспартийный, решился на перестройку.

– Эх! – восклицает реформатор, провожая взглядом удаляющуюся от железнодорожной станции электричку. – Вот таким же пригожим деньком, лет сорок назад, посадил меня батька с этой самой платформы на поезд, дал тридцать рублей денег, запасную пару самошитных ботинок и отправил в Уфу на самостоятельную жизнь.

– Да, щедрое было время, – замечаю я.

– Молодость, брат! Совсем другое представление о жизни. Это я сейчас без мяса обеда себе и не мыслю. А тогда, привезем, бывало, с Ахмедом из дома по мешку картошки – вот тебе и все меню на целый семестр.

Мы поравнялись с ларьком, на котором красовался плакат: «Хлеб, булка и пр. Все свежее!!!»

– Ох, едрена вошь, какие мы важные! – послышалось со стороны очереди.

Мы дружно обернулись.

– Ну, ебтыть, даже корешей своих давних не замечаем! – не покидая своего места в очереди, орал в нашу сторону крупный рыжий мужик.

Все у него было крупное: нос, губы, мясистые уши, пальцы, покрытые золотистой растительностью, живот и пыльные сандалии.

– О, здорово, Юр! – воскликнул отец.

– Здорово, начальник! – Юра крепко пожал протянутую руку.

– Вот – сын мой, – показал в мою сторону отец.

Я кивнул и приблизился.

– Видал, еще в прошлый год, – даже не взглянув на меня, пренебрежительно буркнул крупный Юра.

Наверное, это мои желтая майка с красной надписью «PLAYER’S JB CLUB 49» и зеркальные солнцезащитные очки так на него подействовали.

– Часы вот мне подарил – австрийские! – попытался приподнять меня в глазах своего кореша отец. – С автоподзаводом…

– Вот часы, – перебил его Юра и поднял свою крупную руку, – Красный Командир!

В рыжих зарослях мощного запястья, на потертом ремешке, мерцал маленький часовой механизм.

– Их еще мой дед, первый штатный пожарный города Матвей Захарыч, получил в подарок от благодарных жителей, – гордо продолжал Юра. – Через все пожары и пьянки их пронес и перед смертью моему отцу передал. Чуешь?! Тот всю войну в них прошагал, не снимая. Даже когда ему в 45-ом левую руку по локоть шальным осколком отшибло, он с носилок прыг: «А ну», – кричит, – «нахуй ваши процедуры, дайте-ка сюда мою руку, а не то никуда не поеду!» Санитары подумали, что свихнулся мужик от боли, ну, и сунули ему культю-то, чтобы не буянил. А батя часы отстегнул и в карман, потом только сознание потерял.

– Смелый был мужик, – вставил отец.

– Сапер, ебтыть! Ты слушай дальше. Как, значит, с госпиталя-то он пришел, первым делом гулянку закатил. Ебать колотить! Вся улица неделю на ушах стояла! Потом еще две похмелялись. Бабки по округе до сих пор промежности потирают. Во какой был авторитет! И тогда-то он мне их и подарил. «Тебе,» – говорит, – «теперь они нужнее. Я свое время отмерил». И я тридцать пять лет, как чертило, в литейке у печи в них отбарабанил и по инвалидности на пенсию вылетел. А они как ходили, так и будут ходить! А ты говоришь – австрийские! Бери вон, хлеб-то.

– Да нет, мы за мясом пришли, – отказался отец и разочарованно посмотрел на сияющий, заключенный в противоударный, водонепроницаемый корпус, заграничный хронометр.

– Так уж поздно! Там только кости да жилы остались! – радостно заголосил Юра и лихо зашвырнул в пакет, купленную буханку пшеничного хлеба.

– Как поздно? – удивился отец. – Я всегда так прихожу.

– Ты когда приходишь-то? По четвергам. А сегодня суббота. Опоздал, парень! На часы, наверное, любовался.

– Ну, сейчас посмотрим, – смеется отец, и мы заходим в павильон.

Видно, что основная торговля уже отошла. Некоторые торговые места пустуют, на других идут сборы.

– А чего тут смотреть! – не унимается Юра. – Хвосты да уши! Я лично, вообще, в этом опарышнике никогда мясо не беру.

– Конечно, зачем тебе мясо. У тебя и так вон какой барабан! – и отец похлопывает Юру по крупному, грушеобразному животу.

– Зачем! – возмущается Юра. – Я прямо из-под топора беру! У меня ж свояк на мясокомбинате костоломом мантулит.

– А– а-а! – подыгрывает отец.

– Ну, ебтыть! – воспламеняется Юра. – Быку одним ударом яйца по самые уши сносит!

– Ух-ты! – это уже я.

– Годовалому – как с куста! По пятницам с утра я у него. Сначала пивка, чтоб рука отяжелела, потом свояк берет топор и айда! Я только пальцем ткну: «Вот она!» – Он хвать шматок чистейшего, парного и порядок!

– Да, это большая привилегия, – не без зависти говорит отец, и мы подходим к мясному ряду. – А тут выбирай жилу со щетиной, или кость с хрящами!

– Почему так говоришь? – вступает в разговор маленький татарин, хозяин первого прилавка, напротив которого мы приостанавливаемся. – Смотри! Ай, какая мяса! – и он шустро ворошит, разложенные на железном подносе куски говядины. – Суп сделаешь, гуляш сделаешь. Сыт будешь, миня спасибо скажешь.

Отец смотрит на Юру, тот презрительно усмехается и величественно двигается дальше вдоль ряда. Мы следуем за ним.

– Юр, вот смотри, приличная, вроде бы, свининка? – останавливается отец напротив толстой торговки в белом фартуке и со здоровенными ручищами вымазанными по локоть кровью.

– Сегодня в пять утра еще хрюкала! – звонким голосом заманивает баба. – Бери, не мешкай! Хозяйка тебе пельменей настряпает, рюмочку нальет, да на радостях, глядишь, у вас че и получится!

– Вон оно как! И почем такое удовольствие? – приосанивается отец.

– Так, а че мы косые аль кривые?! Как у всех – ни больше, ни меньше!

– Когда ты говоришь, она хрюкала? – встревает Юра.

– В пять утра, – подключаюсь я.

– Да на рассвете мужики завалили! На кой рожон мне врать-то?! – возмущается баба.

– Это тебе спьяну померещилось! На рассвете! Что я не вижу, что оно с холодильника!

– С какого холодильника?! Ты че, охренел, старый дурак! – голосит оскорбленная предпринимательница.

– С обыкновенного! Блестит вон уже – как сопля! Нашла вахлаков! – не уступает в силе звука Юра.

– Да какая разница, не протухло же еще, – пытается развести сцепившихся отец.

– Чего?! Сам ты протух, пердун лысый! А ну, давай, шагайте отсюда! Я уже не торгую!

– Ну, не серчай хозяюшка, я беру вот этот кусочек, – и отец достает из кармана деньги.

– Миш, брось, она ее одной лебедой кормила, – останавливает его Юра. – Вон сало-то зеленое!

– Отойдите от прилавка, или я сейчас мужиков позову! – уже вопит баба, и лицо ее наливается пунцовой неприязнью. – Гриша! Витька! – машет она окровавленными ручищами.

Мы отступаем. В павильоне становится все пустынней. Торговцы сворачивают свои предприятия.

– Черт, похоже, действительно, припозднились, – озирается отец.

– Погоди не суетись, – твердо говорит Юра и направляется к двери, ведущей в подсобные помещения павильона. – У моей свояченицы деверь есть, алкаш страшный, дом пропил. Так вот, он здесь рубщиком подхалтуривает. Сейчас…

– Да не надо, Юр! – пытается сдержать его отец. – Вон, окорочков возьмем…

– Я сказал, спокойно! – рубит Юра. – Ждите здесь, – и скрывается за дверью.

– Ну, что подождем? – советуется отец.

– Может, лучше, пойти к рыбке прицениться, пока предводитель отсутствует?

– Ладно, подождем. А вдруг, деверь еще не надрался. Глядишь грудинки отхватим. – воодушевляется отец, и мы присаживаемся на небольшую скамеечку.

Павильон почти пуст. Только две пьяненькие башкирки трещат меж собой, как старенькие будильники, забыв про товар. Да красивая молодая татарка распродает последнюю упаковку американских куриных окороков.

– Эх, окорочка-то, сегодня какие крупные! – опять охватывает отца беспокойство.

– Ну, мы же за грудинкой охотимся, – отшучиваюсь я.

Неумолимо время движется к закрытию. Башкирки допили припрятанную под прилавком бутылочку настойки «Караидель», упаковали нераспроданные творог, сметану по сумкам и двинулись к выходу. Татарка взялась подсчитывать выручку – на всех пальцах ее изящных рук красовались засаленные золотые кольца разной величины.

– Все, хватит! – не выдерживает отец. – Пошли брать окорочка, а не то, точно, лебеду есть придется! – и поднявшись, он решительно направляется к прилавку. Но тут, как из-под земли, на его пути возникает маленькая, сутулая старушка в наглухо застегнутом болоньевом плаще и с алюминиевым бидончиком в руке.

– Здравствуйте, Мария Григорьевна, – останавливается отец.

Старушка молча смотрит ему прямо в глаза.

– Как поживаете? Здоровье как? – расспрашивает отец, косясь на остатки американской роскоши.

В ответ Мария Григорьевна лишь дергает головой, как бы, отгоняя назойливые фразы, и еще пристальнее всматривается в очи моего родителя.

– Вот, мой сын, старшенький, – переводит внимание на меня отец.

Старушка с той же интенсивностью принимается сверлить взглядом мои зрачки.

– Это Мария Григорьевна, мой учитель математики, – отрекомендовывает ее отец.

Вдруг, старушка вскидывает правую руку, и костлявый указательный палец вонзает отцу в грудь:

– Отстаем от США в развитии философских доктрин. Желаю больше философски мыслить!

– А ну, конечно, Мария Григорьевна! Сейчас… – отец раскланивается, отпрыгивает к прилавку и с криком: – Я беру! – останавливает хмурого грузчика в военной плащ-палатке, потащившего было остатки окорока в подсобки.

– А вы, юноша, за кого? За Бога или за Ленина? – энергично обращается ко мне Мария Григорьевна.

Я совершенно не готов к такому вопросу. Поэтому, мне ничего не остается делать, как просто рассмеяться. Это не устраивает Марию Григорьевну, и она ловким, профессиональным движением хватает меня за ухо.

– За Ленина, – тут же отвечаю я, оборвав идиотский смех, и обосновываю:

– Я Ленина в мавзолее видел, а Бога не видел никто, даже космонавты.

Мария Григорьевна отпускает мое ухо, молча грозит пальцем и направляется к выходу, аккомпанируя седенькой головкой в такт семенящим шагам.

– Все, отоварился! – подходит отец, любуясь на полиэтиленовый пакет полный куриных пикантностей.

– Лапшичку мать нам заделает! Любишь лапшичку?

– А Ленин любил?

– Не знаю, как Ленин, – серьезно отвечает отец, помещая покупку в авоську, – а вот дед твой уплетал за милую душу и прожил, слава Богу, до 82-х лет!

– Пойдем на воздух, – говорю я, – проветриться надо.

– Пойдем, Юрка-то, похоже, уже не объявится, – опасливо поглядывает на дверь отец.

– Похоже.

– Слушай, нам же еще на почту надо заглянуть! У Миры Константиновны день рождения завтра!

И мы выходим из совершенно пустого павильона.

На улице отец встречает еще одного своего кореша – Ахмеда, с которым они вместе учились в институте, сидели на картофельной диете и играли в духовом оркестре. Отец на альту, Ахмед на тубе. Сегодня Ахмед не в духе и на вопрос отца: «Как поживаешь?» открыто заявляет, что: «Имел он и эту жизнь, и Б.Н. Ельцина и Аллаха!» Отец утешительно похлопывает его по плечу, и мы идем дальше.

– Ну, где ты пропал, едрена вошь?!

Перед нами Юра.

– Так я думал, ты с деверем дернул соточку со встречей и решил грудинку за собой оставить! – подтрунивает отец.

– Зачем?! – отмахивается Юра. – Его там и не было – на рыбалку еще в пятницу укатил. Я прямо к директору лыжи двинул, он, ведь, моей бывшей тещи племяш! Ну, ебтыть! Вваливаюсь к нему в кабинет, а там гулянка – у главбуха юбилей! Она, кстати, сводная сестра моей первой бабы. Я ей по молодости тоже пистона вставлял. Во ситуация, гадский потрох! Они мне сразу стакан штрафняка. Я говорю: – Стоп! Во-первых, водку не пью; во-вторых, меня не приглашали, значит и штрафняка быть не может, а в-третьих, отпустите мяса поприличней и извините за кипеш!

– Да мы взяли уже, спасибо, Юр, – отец открывает авоську и показывает содержимое Юре.

– Ну, а зачем было торопиться-то? – огорчается тот, и как-то даже сникает. – Правда, сегодня все равно не получилось бы. Они ж уже не рубят. Топоры в кладовой заперты, а рубщики в дымину все. 50 лет этой профуре-то мордастой!

– Все нормально, Юр. Пусть люди отдыхают! – отец рад, что точка в этом запутанном деле наконец-то найдена.

– Так, слушай сюда! – опять активизируется Юра. – Завтра, ровно в 8.00 встречаемся на этом месте. Ты во сколько встаешь?

– Ну… – мнется отец. – А чего так рано-то?

– Ясно. Сделаем так: я подкачу к восеми, мне все равно с деверем потолковать надо, пару пиздюлин ему навесить, ну, и попутно отложу тебе вырезки с первой рубки. А ты, как проснешься, подходи и забирай! Подходит?

– Все, договорились! – поспешно соглашается отец и протягивает руку. – Ну, мы на почту…

– О хорошо, что напомнил! – звонко ударяет себя по лбу Юра. – Мне ж тоже туда надо. Тебе звонить?

– Да, день рождения…

– А мне надо разгон там им устроить! – и Юра крупным шагом направляется к зданию городского телеграфа.

Мы обреченно следуем за ним.

– Позавчера, значит, телефон у меня сдох, – комментирует Юра свою решимость. – Я его и так и этак – молчит падла. Что делать? Без телефона жуть! Иду к куму. Он пиво пьет. Я говорю: «Дай-ка от тебя на станцию позвоню». Набираю номер, а у меня ж на станции шурин, главным инженером. Ага… Поднимает трубку какая-то пигалица; я говорю: «Позови-ка мне Тарасова!» Она: «А его сейчас нет. Что передать?» Я говорю: «Передавать пока нечего, вот пусть он позвонит Мелентьву и если дозвонится, я ему сам все передам». «А что случилось?» – спрашивает. Я говорю: «Не знаю, что у вас там случилось, но мой номер 2-13-13 сдох!» Она засуетилась: «Ой-ой…сейчас все выясним!» – «Выясняйте,» – говорю, – «зачем иначе вас туда понасажали.» Ну, мы с кумом по кружке пива вдарили. Он, кстати, как и я, бутылочное не признает. Каждое утро две трехлитровки покупает. Тоже на пенсии. Ну, и я, значит, домой. Прихожу, а телефон уже надрывается. Снимаю, слышу эта пигалица щебечет: «Как слышимость? Хорошая?» Я говорю: «Устраивает пока, не оглох еще.» А сегодня с утра поднимаю трубку, хотел куму позвонить, чтобы он на меня тоже пива брал. Едрена вошь! Молчок! Ну, ничего, сейчас разберемся.

И мы заходим в здание телеграфа. Юра впереди, мы немного отстаем. Интерьер минимальный: стеклянная перегородка с окошком телефонистки, стол, стул и три кабины с аппаратами. У окошка небольшая очередь. Отец подается к крайнему, но Юра подхватывает его под руку и тащит к дверце, ведущей за перегородку:

– Пошли, пошли, сейчас все сделаем, – отвергает невнятные возражения отца Юра и с шумом отворяет дверцу.

– Паташь! – взвизгивает телефонистка – маленькая башкирка с пышной шевелюрой черных волос – и вскакивая со своего места. – Куда ты лезешь?! Русский язык читать умеешь?! Это служепный хот! – кричит она, преграждая приятелям путь.

– Не каркай! Я к Тарасову! – небрежно бросает Юра.

– Сам хайло заткни! Нету тута Тарасова! Иди, а то сейчас милицию позову. У меня касса открыта! – тарахтит черноволосая карлица и вытесняет Юру за перегородку.

Отец высвобождается и отходит к очереди.

– Че ты меня пугаешь, пугало?! Ну-ка позови главного инженера и положи на стол «Книгу жалоб»! – огрызается Юра, но из-за перегородки выходит.

И тут подключается очередь.

– Мужик, ты че развоевался-то там? – грозно спрашивает крепкий парень в выцветшей почти до бела солдатской робе.

– Да это ш Мелентий, шокнутый! – шамкает беззубая старуха в вязаной кофте и новеньких, блестящих галошах. – Вешно баламутит, шорт рыжай. Яво ешо в детстве прибить мои робяты хотели. Всем оскомину набил. Проваливай отседа!

– Это кто это меня прибить хотел, ты, холера старая! Это твои туберкулезники, что-ли?! – Юра запускает руки в карманы и независимо выставляет одну ногу в сторону. Назревает явное противостояние.

– Юр, кончай, – подскакивает к неуемному корешу отец и тянет к выходу.

– Ишь как распоясался, охальник! На старуху накинулся! – несется нам в след. – Вот я Василию скажу, он тебе рыло-то начистит!

Мы выходим на крыльцо.

– Зря с главного хода пошли, – сплевывает Юра в пыльную траву. – Эта Файка – шизнутая! Ее никто не ебет, так у нее уже бешенство матки выработалось! Ты думаешь, почему она всегда в плаще ходит, при любых условиях?

Отец молча отмахивается.

– Почему? – интересуюсь я.

– Да потому что у нее горб! А она, чума недоделанная, надеется, что какой-нибудь богодуй командировочный не разглядит впопыхах-то, ну, и вдует слету.

– Ладно, Юр, чего теперь разбираться, – устало прерывает его отец.

– А чего тут разбирать-то? А ну, пошли со двора! Сейчас мы ее быстро оформим по 33-ей! – Юра спрыгивает с крыльца и направляется в обход здания.

– Нет, Юр, нам домой пора. Матери обещались к двенадцати вернуться.

– Так ты ж звонить хотел? – останавливается Юра.

– Мы телеграмму дадим, на вокзале. Ну, будь! – протягивает ему руку отец.

– Подожди, слушай сюда, у меня ж на вокзале золовка моего брательника работает. Блядища еще та…

– Нет, нет, Юр, мы сегодня давать не будем. День рождения завтра только. Чего торопиться-то? – поспешно отказывается отец от очередной услуги всемогущего Юры.

– А ну, смотри! Хозяин – барин! Ты на выходные или в отпуск?

– В отпуск.

– Ну, тогда еще свидимся! Если что, обращайся… Трудности там какие, помогу, – Юра протягивает свою крупную руку.

– Спасибо.

Рукопожатия. И мы расходимся.

Некоторое время шагаем молча. Притомились. Ветерок лениво ворошит пыль по пустынной улице.

– Сколько раз зарекался не связываться с этим мудаком, нет опять угораздило, – вздыхает отец.

Я тихо смеюсь. Мы подымаемся на железнодорожный мост и моему взору открывается весь наш город с его разноцветными жестяными крышами, утопающими в зелени садов. На северной окраине высится обшарпанный телевизионный ретранслятор, посредством которого просачиваются в наше Давлеканово причуды большого мира. А дальше, по всем направлениям, непроглядные российские дали и синь, бездонная синь покойного неба.

Вера-веруня и странные предчувствия

Я засыпал. Мягко. Плавно. Еще чувствовалась ночная прохлада, что просачивалась сквозь тюлевую занавеску на окне, возле которого я покоился. Еще слышались возбужденные голоса молодого поколения, что собралось возле огромного бревна, что спокон веков валялось в конце нашей улицы, и где в свое время собирались и мы. Еще думалось: вот и все, устаканилась жизнь, прояснилась и пошла на спад. Своим чередом. Срок в срок. И на душе было покойно… Правда, за душой сочились какие-то странные чувства, или остатки чувств, возможно всего лишь предчувствия. Такие странные, но такие далекие, что я улыбался им и говорил себе: Пора спать… спать… спать…

Сначала загремела цепь, потом раздался взрыв лая – Инга металась под окном. Я резко поднялся и отвел занавеску. От ворот к дому в кромешной темноте плыл красный уголек сигареты. Собака рвалась и сипела от ярости.

Я спрыгнул с дивана и в одних трусах вышел в сени. Дверь дергали.

– Кто там? – спросил я, взявшись за крюк.

– Игорек? – позвал полушепотом знакомый голос.

Я откинул запор и открыл дверь. На крыльце стоял Коля по кличке Кацо – военная рубашка с погонами старшего прапорщика нараспашку, к белой майке приколота красная астра. Кацо широко улыбался и плавно покачивался. Друг моего детства, отец большого семейства, военный сверхсрочник и частный предприниматель.

– Кто пришел, Игорь? – позвала из дома мать.

– Это я, теть Фай, старший прапорщик Чернов! – радостно крикнул Кацо в дом, и притянув меня к себе, прошептал прямо в ухо:

– Одевайся!

– Зачем? – спросил я, поеживаясь в прохладе июньской ночи и от стремительно надвигающихся предчувствий. Такие переживания обычно возникают во мне после продолжительного воздержания от всякого рода излишеств, которые, ясное дело, губят нас. О, эти странные предчувствия! Никогда не удавалось мне перехитрить их.

– Что случилось, Коля? – допытывалась мать.

– Выйди на пять минут, помоги! – голосил Кацо с посылом в дом, а сам тискал меня, подмигивая и кивая в сторону ворот. – Я две трубы надыбал, загрузить надо. Одному не с руки.

– Какие трубы? – продолжал я упорствовать, хотя все было уже предрешено.

– Толстостенные, – показывал мне Кацо, размашистыми движениями пририсовывая своей фигуре пышные груди и широченные бедра. – Дюймовочки, на все случаи жизни!

– Коля, он только что из бани, – сердилась в доме мать.

– Да они стерильные, теть Фай! Я лично выбирал и проверял! – скалился Кацо и пихал меня в дом:

– Бегом одевайся, я тебя за воротами подожду, а то твою собаку аппендицит сейчас хватит.

Интриган спрыгнул с крыльца и исчез в темноте. Инга проводила его истошным лаем.

Я прикрыл дверь и прошел в дом.

– Он что пьяный? – спросила мать из темноты спальни.

Я улыбнулся в темноте кухни. Предчувствия сбывались. Я стал одеваться:

– Почему пьяный? Просто возбужден немножко. Слышала же, трубы дармовые подвернулись, а он же, кажется, новый дом себе строит.

Я нащупал на комоде флакон с туалетной водой и азартно освежился.

– А что это за трубы такие, дюймовочки? Диаметром в дюйм, что ли? Так мог бы и сам погрузить. Пить наверное зовет? – не унималась мать.

– Да с чего пить-то? Канализационные трубы, а дюймовочки, потому что хрупкие очень. Чугунные же.

Я не скрывал озорной улыбки на своем лице. В доме была темнотища. На душе у меня уже плясали чертенята. Прямо как в юности, как почти 20 лет назад.

– Я не надолго, мам, ты не закрывайся.

– Оденься потеплее, простынешь после бани.

Я вышел на крыльцо и прикрыл дверь. Инга радостно заскулила.

– Цыц! – прикрикнул я и пошел к воротам.

В соседнем доме было темно, но я знал, что сейчас за мной из-за занавески наблюдает Кашириха – вечный шпион и доносчик. Как не конспирировались мы в пору своего активного познавания мира, все равно родители были в курсе всех наших экспериментов. Кто, с кем, и когда. Недавно выяснилось, что Кашириха даже числилась штатным осведомителем в местных правохранительных органах. И мне вновь захотелось потягаться с профессиональным резидентом. Поравнявшись с кустом жасмина, я на некоторое время скрылся с поля ее зрения. И вот что я сделал. Я опустился на четвереньки и хоронясь за клумбой пахучих цветов пополз обратно к крыльцу, потом метнулся за дом, обогнул его и выскочил с другой стороны. Занавески на окнах Каширихи колыхалась, бедная старушенция металась от одного окошка к другому. Она потеряла меня. Я осторожно пробрался к забору и перемахнул на улицу.

Кацо сидел у ворот возле столба. Я слабо присвистнул, кося под сверчка, и подал ему знак рукой. Кацо сообразил слета – встал на четвереньки и подполз ко мне.

– Игорек, значит так, – горячо зашептал он, подминая меня под себя. – Сейчас мы с тобой будем ебаться!

– Это лишнее, Колян, – сказал я, пытаясь выбраться из его жестких объятий. – Я тебя ценю, как друга детства, но не более.

Мы катались по влажной и мягкой молодой траве. Кацо беззвучно хохотал.

– Молодец, режиссер хуев! И чего ты застрял в своем Питере, мы бы с тобой здесь весь электорат переебли.

– Так может вместе в Питер махнем? Там масштабнее.

– Нет я толчею не люблю. Сейчас увидишь, как мы тут отрываемся.

Мы лежали на спинах и приводили в порядок сбившееся дыхание. Небо было просто завалено звездами. Да такого в Питере не увидишь!

– Все, от винта! – скомандовал Кацо и вскочил на ноги. – Карета в военгородке, в проулке.

Я поднялся, и мы двинулись к воротам военного городка. Во время войны здесь дислоцировалось авиационное училище, где за три месяца желторотиков обучали взлету, посадке, нехитрым маневрам и отправляли на фронт. До сих пор на местном кладбище сердобольные старушки ухаживали за могилками погибших во время тренировочных полетов трех югославских курсантов.

– Я сказал им, что ты кинорежиссер, понял? – вводил меня в курс дела Кацо.

– А они, что актрисы?

– Конечно! Одна стеклотарой жонглирует в заготконторе, другая ваучеры тасует в сбербанке.

– Тогда я лучше представлюсь каталой с Деребасовской.

– Нет они хотят отдохнуть культурно, и я обещал им, что все будет на высшем уровне.

– Понятно.

Мы прошли немного по темной аллее городка, свернули в проулок и сразу уткнулись в МАЗ. Огромная кабина с белой радиаторной решеткой и поблескивающими никелированными ободами на фарах напоминала физиономию улыбающегося из темноты негра-великана.

Кацо отворил дверцу со стороны водителя и пропустил меня вперед.

Из салона доносилась музыка, потягивало табачным дымом.

– Пупа, пупа, – запел Кацо приседая в такт, – в блюдце плавала залупа.

Я ступил на подножку и полез в салон.

– Добрый вечер, дорогие мои россиянки! – продекламировал я голосом нашего вечно недомогающего президента, обращаясь к двум темным фигурам, что виднелись в глубине салона.

Фигуры прыснули.

Кацо уселся за руль и захлопнул дверцу. Вспыхнул яркий свет.

– Девчонки, знакомьтесь – кинорежиссер из Питера, проездом в Голливуд, – отрекомендовал меня Кацо и азартно почесался.

Мы отщурились и осмотрели друг друга.

Им было за тридцать. Одна худая, бледнокожая, узколицая с нижней челюстью похожей на носок восточных туфелек. Вторая крупная, загорелая с длинными пепельными волосами перетянутыми сзади в хвост.

– Иннокентий Эйзенштейн, – представился я.

– Вера, – подчеркнуто пренебрежительно бросила худая и полезла на спальное место, выставив мне на обозрение довольно изящную задницу в шерстяных подштанниках.

Кацо пихнул меня в бок, и я переместился на место Веры. Поближе к предназначенной для меня…

– Наташа, – назвалась она и застенчиво отвернулась.

Я стрельнул по ее фигуре. Коренастенькая. Грудь большая. На шее родинка.

– Верунь, фуражку там не раздави, – ласково заметил Кацо, копошащейся в спальнике девице, затем нырнул под руль и вынырнул с бутылкой в руках. – Сегодня день Военно-воздушных сил, все должно быть по уставу. Але, гараж! – похлопал он свою подружку по непоседливой попке.

– Лапы убери, – буркнула Вера и лягнула Колю в шею. Он поймал ее ногу и крепко поцеловал в лодыжку.

– Дурдом, – мягко сказала Наташа и глубоко вздохнула.

– Ну, что со знакомством? – сказал я и взял с передней нарели граненую стопку. Похоже из нее только что выпивали.

– Веруня, тару, – скомандовал Кацо и откупорил бутылку.

На мое сидение выкатились недостающие три стопки. Я отдал наполненную Наташе. Пальцы у нее были жесткие и шершавые.

– Ну, ребятишки, – лучезарясь улыбкой начал Кацо, – личный состав укомплектован. Выпьем же за любовь, которая не дает нам покоя ни днем, ни ночью!

И захватив губами края стопки по всей окружности, Кацо опрокинул содержимое в себя.

Я чокнулся с Наташей, Верой и выпил. Самогон моментально опалил меня от голосовых связок до прямой кишки.

– Ого! – выкрикнул я.

Наташа поднесла мне малосольный огурчик. Я откусил с ее руки и поцеловал в ладошку. Она засмеялась и доела остатки.

– Веруня, контакт! – гаркнул Кацо.

Веруня метнулась к панели, откинула крышку и вдавила огромную красную кнопку. МАЗ встрепенулся и заревел.

– От винта!

Двумя руками Веруня вцепилась в рычаг переключения скоростей и рванула его на себя. Послышался треск, свет в салоне погас, вспыхнули фары, просветив насквозь весь военный город. Вера прыгнула Кацо на колени и обхватила его непутевую голову своими бледными руками.

– Из города выйдем, я сама поведу, понял?! – задыхаясь от страсти прошипела Веруня. В ее расстегнутой кофточке мелькали маленькие груди.

Колян заграбастал губами половину лица своей агрессивной подружки и отпустил педаль сцепления.

Рывок.

Я повалился на Наташу и уткнулся ухом в ее мягкое плечо. МАЗ круто вывернул на аллею и помчался, невзирая на ухабы. Мы бултыхались по салону, как говно в проруби, и скоро Наташа оказалась подо мной. Зубами я оттянул подол ее футболки, поднырнул под него и присосался к соску желейной, попахивающей потом титьки. Тем времени мои руки нащупали и сжали обе ягодицы. Наташа часто и жарко задышала мне в макушку, лихорадочно запустила руку в трико и схватилась за член. Он был твердее кости. Я ответил тем, что оголил ей зад, просунул кисть между ног и загнал во влагалище аж два пальца. Наташа выгнулась, как ощерившаяся кошка. И тут я получил толчок под зад.

– Ты гляди какой шустрый, уже вставил! – зло выкрикнула Верка.

В салоне вспыхнул свет.

Наташа подтянула штанишки. Я незаметно вытер палецы о чехол сидения.

– Я не шустрый, Вера, а влюбчивый, – сделал я уточнение и посмотрел ей прямо в глаза.

Веруню слегка потряхивало. Вот кому требовалось срочно вставить и желательно во все отверстия. Я демонстративно поправил вздыбившийся инструмент, и денно и нощно докучающей нам, любви.

– Веруша, не луди людям мозги, пусть знакомятся, – вмешался Кацо и выключил свет. – Слушай музыку, отдыхай душой.

Наташа положила мне подбородок на плечо:

– Эгоистка, – сказала тихо, и ее шершавые пальцы вновь обхватили головку моего члена.

Потом мы неслись по шоссе среди сплошной тьмы. Фары выхватывали лишь небольшой кусочек дороги, который стремглав бросалась нам под колеса. Веруня, перехватив управление, совсем ошалела. Она швыряла многотонный грузовик от обочины к обочине. Кацо отхлебывал из горла и вопил:

– Топи, Веруня! Топи!

Наташа позабыла о моей вздыбившейся любви и, вцепившись в ручку на панели, таращилась на дорогу. Я обмусолил обе ей сиськи, но она никак не могла побороть свой страх. Я разозлился на капризную Веруню и стал отпускать в ее адрес эротические колкости. Пару раз она бросала руль и кидалась на меня с кулаками. В схватке я яростно мял ее горячий лобок.