Текст книги "Исповедь добровольного импотента"

Автор книги: Юрий Медведь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Наконец мы свернули с шоссе и полетели по грунтовой.

– Идем на посадку, пристегните ремни! – проорал Кацо и ударил по тормозам.

МАЗ остановился у самой кромки воды широченного пруда. Мы высыпали на воздух. Звездам на небе просто не хватало место, и они сыпались в пруд, как оголтелые. И среди все этой звездной давки пыжилась почти полная луна.

Наташа подошла ко мне сзади, обняла и сказала на ухо:

– Искупаемся?

Она успокоилась и вспомнила о моем большом и твердом.

– Я хочу танцевать! Я не ебаться сюда приехала! – кричала Веруня, пиная магнитофон.

– Так зачем же ты тогда мафон раздолбала?! – орал Кацо, перехватывая пас от своей подрухки-затейницы.

Воспльзовавшись передышкой, я потащил Наташу в кусты, в очередной раз проникая ей под футболку.

Позади послышался всплеск, а потом вопль:

– Гол! Все едем в деревню на танцы! – бесновалась Веруня, и МАЗ снова взревел.

– Ой, они уезжают! – остановилась Наташа.

– Да, черт с ними, покатаются и вернутся, – попытался я завалить в траву пугливую толстуху.

Но Наташу опять охватила паника. Она вырвалась и кинулась к машине. Я вынул член и стал дрочить на луну.

– Эй, кинорежиссер, ты остаешься! – верещала Веруня, вцепившись в руль и поддавая газу. Мандавошка, она терзала и меня, и друга моего детства, и свою подружку.

– Поехали, Игорек, – подскочил ко мне Кацо. – В деревне еще гарючки достанем! Я балдею от Веруни! Она меня заводит так, что я потом лошадь насмерть заебать могу!

– А Веруня сама, что так и не дается?

– Не ссы, братан, еще вся ночь впереди!

Я оставил луну в покое и, обнявшись, мы побежали к рычащему МАЗу, где нас поджидали одна буйная, а другая обомлевшая.

До деревни оказалось совсем не далеко, мы едва успели выпить и закусить.

– Верунь, где здесь пойло продают? – перехватывая управление, кричал Кацо. Веруня предпочитала ездить по прямой и открытой местности.

– Вон в том перекосоебленом доме, – указала чокнутая и плюхнулась мне на колени своей костлявой жопой.

– Вера, прекрати всем гадить, или я останусь здесь, – вдруг выступила, молчавшая всю дорогу, Наташа.

– Че в стогу ночевать будешь со своим кинорежиссером, – взвилась Веруня и больно ущипнула меня за ляжку. Я вогнал ей свой большой палец в анус, прямо через мягкие подштанники.

– У меня в этой деревне тетка живет, понятно тебе, корова! – завелась тихоня.

– Ну, и пиздуй! – расхохоталась интриганка.

– Что?!

– Девочки, у меня есть подходящий консенсус, – встрял я в перепалку и приобнял обе враждующие талии.

– У меня тоже консенсус давно стоит, – добавил Кацо, резко крутанул руль и упер МАЗ в хлипкий забор. Фары высветили убогое жилище. Кацо нажал на клаксон.

Через некоторое время окно распахнулось и выглянула испуганная и заспанная физиономия то ли мужчины, то ли женщины.

– Мужик, давай тащи два пузыря по червонцу! – заорал ему Кацо, выпрыгнув на подножку.

То ли мужик, то ли баба замотал головой и замахал руками.

– Давай не тряси матней, мудила, я с Тюмени в Питер еду! Или сейчас раскатаю твой скворечник по щепкам! – пригрозил Кацо.

Голова исчезла.

– Веруня, подай бабки, – влез в кабину Кацо, – там в фуражке за подкладкой.

И тут из окна вылезло дуло двустволки.

– Ложись! – крикнул я и притянул непутевую голову Кацо к сиденью.

Грохнул выстрел. По кабине как-будто ударило градом. Но стекло не высыпалось, а лишь покрылось все паутиной трещин.

– Нихуя себе, отоварились! – высказался Кацо и врубил заднюю скорость.

МАЗ откатился назад и вывернул на дорогу. Пока Кацо перекидывал рычаг переключения скоростей, Наташа открыла дверцу и выпрыгнула из кабины.

– Эй, ты куда?! – только и успел крикнуть я, но она уже юркнула между домами и исчезла.

А Кацо завершал задуманный им маневр, и МАЗ пятился на ворота своим огромным железным кузовом.

– Партизанэн, стафайся! – вопил Кацо и давил на газ.

Сзади послышался удар, потом скрежет и затем хруст. МАЗ подпрыгнул и вкатился во двор.

– Сейчас я возьму его голыми руками! – прорычал Кацо и скинул с себя рубашку с погонами старшего прапорщика российских военно-воздушных сил. У него были длинные руки, широкие кости и бугристые мышцы. Трицепс не уступал бицепсу по величине. Бледные конечности Веруни обвили загорелую шею Кацо, и она как медуза прилипла к губам моего друга детства.

– Я тащусь от тебя, Колян, – проговорила наконец психопатка, задыхаясь и раздирая в кровь великолепные плечи своими блядскими когтями.

– Кацо, нас окружают, – сказал я и вооружился какой-то железякой, которую нащупал под ногами.

Потом мы дрались с дремучими людьми. Их было много, но все они были пьяные, и мы расшвыряли эту вонючуу кучу, как ветхий хлам. Веруне разодрали кофточку до пупа, и я пару раз припадал к соскам ее крошечных сисек своими разбитыми в кровь губами, пока Кацо добивал противника.

– Съебываем, Колян! – крикнула Веруня, стоя на крыше кабины почиканного дробью МАЗа. – Участковый свет в доме запалил.

Мы экспроприировали бутыль самогона, старенькую двустволку и вязанку вяленой рыбы.

– Веруня, контакт!

Бледная кисть вдавила красную кнопку.

– От винта!

С погашенными фарами мы понеслись по деревне

– А где Натаха? – спросил Кацо, когда мы выехали за околицу и устремились в поля по прямой, как взмах руки, проселочной дороге.

– К тетке пошла, – сказал я и оторвал от связки пахучего леща.

– У нее критические дни, – добавила Веруня и захохотала.

Развалившись в спальнике, распоясавшаяся стерва ворошила непутевую голову моего друга детства своей длинной и тонкой, как прутик, рукой, а босой ногой, вернее большим пальцем босой ноги, ковырялась у меня в ухе. Ее маленькие задиристые сиськи трепыхались на кочках и ухабах российской проселочной дороги.

– Кацо, она ее специально отшила! – крикнул я и открутил лещу башку.

– Да, отшила! А ты уже яйца раскатал?! – хохотала Веруня и тыкала мне в морду своими голыми пятками.

Она совсем спятила, вертелась, извивалась и шипела, как гюрза. Я отшвырнул почти распотрошенного леща, поймал ее ноги и одним движением стянул эти мягкие шерстяные подштанники.

Трусики были узкие и черного цвета.

– Веруня, не посрами провинцию! – закричал Кацо, привстал и, не останавливая грузовик, спустил штаны.

Но эта мегера схватила двустволку и приставила дуло прямо в шею моего друга детства.

– А может вы друг дружке вставите, а? А я посмотрю! – завизжала Веруня.

Но я вдавил красную кнопку, двигатель заглох, и МАЗ резко сбавил скорость. Веруню вышвырнуло из спальника, и она скатилась на сидение. Кацо вырвал ружье, а я разодрал черные трусики. Пахнула бабьим духом.

– Верунь, ну, мы же не извращенцы! – ласково приговаривал Кацо, закручивая руки, верещащей суке. – Ты ж сама Надюху отшила. Значит сегодня твой день. Как говорится, полный эксклюзив!

Я поймал ее спичкообразные ноги и раздвинул.

– Заезжай, Игорек! – призвал меня мой друг детства.

Наконец, я увидел вход и прицелился.

Но неожиданно, что-то щелкнуло, и кабина взмыла вверх. Все полетело кувырком.

– Блядь! Опять замок расфиксировался! – кричал где-то подо мной Кацо.

– А-а-а-а! – голосила Веруня и уже мчалась голая по свежим пшеничным всходам.

Мы бросились в догонку.

– Ну, что, Чарли Чаплин, имел ты такую суку у себя в Питере?! – вопил Кацо, задыхаясь от полноты ощущений. Одной рукой он придерживал вздыбленный член, а другой энергично помогал бегу.

Я отмалчивался, потому что тоже держался за свой детородный орган, только обеими руками и работал, изо всех сил работал ногами. Впереди нас, поверх мягонького моря пшеничных соцветий-метелок, мелькали бледные ягодицы.

Кацо вырвался чуть вперед, прыгнул и сбил Веруню с ног. Она дважды перекувырнулась и встала на четыре точки. Тут мы ее и накрыли.

Дальше не было произнесено ни единого членораздельного звука. Рыча и отплевываясь, Кацо зажал голову нашей добычи между ног. Не мешкая, я вторгся в нее сзади. Жертва взвыла, как болотная выпь.

«У-А-У!!!»

Я намертво держал ее за бедра и насаживал на свои 15 сантиметров в адском темпе. Слюни текли у меня по подбородку и капали ей на копчик.

«У-У-А-А-У!!!» – лютовала подо мной Веруня, выдирая с корнем молодые побеги пшеницы и швыряя их себе на спину. Стебли сползали по острому хребту и собирались на затылке, где их орошали слюни моего друга детства. Дух сырой земли пробуждал аппетит и способствовал слюноотделению. Все поле вокруг нас лоснилось лунным светом и одной стороной простиралось до посветлевшего горизонта. Зато по другим сторонам, в посадках, пряталась тьма из которой, казалось, наблюдали за нами алчные звериные глаза. Но они боялись выйди на поле и напасть на нас. Мы бы разорвали их в клочья своими зубами, своими когтями. Мы бы скорее погибли, чем отдали им свою суку.

Мерно работал дизель. Кацо дремал за рулем. На нем снова красовалась форменная рубашка с погонами старшего прапорщика Военно-воздушных сил России. Рядом с прапорщиком сидел и покачивался я. Веруня, свернувшись калачиком, лежала в спальнике. По ее голой лодыжке ползала муха. Мы возвращались в город.

– Коль, – слабо позвала Вера, не открывая глаз.

– Чего, Верунь, – отозвался прапорщик и шумно зевнул.

– Не забыл, сегодня после обеда я комбикорм получаю, подъедешь?

– Подъеду.

– А завтра нужно навоза на огород привезти.

– Привезем.

– Жене-то, что говорить будешь?

– Скажу уж.

– Что?

– Ну, что на дежурстве задержали, чего изгаляться-то.

Вера одобрительно покачала головой, так и не открыв глаза.

Впереди, прямо по курсу МАЗа, над самой дорогой висел огромный красный солнечный диск. Я пялился на него своими пустыми глазами, не имея на душа ни одного чувства, а за душой даже и предчувствий, и думал: «А может быть мне все это приснилось? И ночь, и звезды, и луна, и прочее, прочее, прочее…

Гулливер на мелководье

Я шлялся по самой сердцевине захолустного российского городка. Рейтинг географической примечательности этого поселения равнялся нулю. Ну разве что непосредственная близость южно-уральского хребта Юрмантау с его вершиной Ямантау (1640 метров) может послужить поводом для того, чтобы я извинился и исправился: – пардон, почти нулю.

Я остановился на перекрестке двух главных магистралей этой самой сердцевины. Первая пролегала между Районным Домом Культуры (РДК) и Музыкальным училищем. Вторая западным концом упиралась в Железнодорожный вокзал, а восточным ныряла, сквозь Городской пляж, в реку Дему.

Мягкое похмелье, увлажненное парой бутылочного пива марки «Буйнак», отдавалось во мне симпатичной шаловливостью помыслов и развязанной медлительностью телодвижений. По правую руку находилось квадратное каменное здание в два этажа с маленькими зарешеченными окнами. Над единственным входом – «Хозтовары» – вывеска, выполненная на куске фанеры зеленой (фон) и желтой (текст) красками. Как ни пытался я разглядеть в этой постройке какие-нибудь черты знакомых мне архитектурных стилей, ничего из этого не получилось. Впрочем, в архитектуре я профан. А уставился я на это каменное чудище потому, что с ним у меня были связаны приятные воспоминания. Когда-то очень давно учился я в Музыкальном училище, что в данный момент находилось у меня за спиной, и захаживал в этот магазинчик за нотными тетрадями. В дальнем углу торгового зала, рядом с грудой велосипедов «Урал» и «Кама», прямо за зеленой надувной лодкой «Уфимка», находилась будочка кассира. За аппаратом сидела Марина – девушка в пестреньком платье с широким белым воротничком. Рыжеволосая Марина была женой офицера-вертолетчика. Перед самым обеденным перерывом я появлялся в магазине, останавливался у отдела № 3 и просил показать мне нотную тетрадь достоинством 12 копеек. Маринина свекровь – крупная женщина с высокой прической – бросала на прилавок розовую тетрадь. Я поднимал ее, пересчитывал листочки, клал на место и шел к кассе.

– Двенадцать, в третий, – говорил я в окошечко и опускал на дно блюдца пятнадцатикопеечную монетку.

Марина нажимала на кнопочки аппарата, отрывала отбитый чек и бросала его на место моей монетки. И вот тут сердце мое обмирало. Почему? Потому что все дело было в трех копейках. Если Марина клала поверх чека медный алтын, то я забирал тетрадку и уходил в училище писать ноты. Но если она улыбалась и отвечала:

– Извините, у меня совсем нет мелочи. Зайдите попозже, – я благоговейно соглашался, получал товар, выходил из магазина и бегом, бегом домой. Успевал лишь почистить зубы, причесаться, слегка подушиться дедушкиным одеколоном, как раздавался короткий стук в дверь. Я открывал и попадал в объятия запыхавшейся и разгоряченной Марины. За три года учебы у меня накопилась целая стопка нотных тетрадей в розовой обложке достоинством 12 копеек.

Как давно это было. Почти 15 лет назад. И нет уж отдела № 3, нет велосипедов «Урал» и «Кама», и резиновой лодки «Уфимка» тоже нет, а в будке за кассовым аппаратом восседает седая и полуглухая Маринина свекровь. Вертолетчик увез девочку в пестреньком платьице куда-то на Запад. И за три копейки теперь даже спичек не купить.

Я развернулся на 180 градусов и пошел в направлении Музвзвода – так студентами мы величали училище. Справа – кирпичный Универмаг, слева – бревенчатая Кулинария, между ними – я. Проживая последние 15 лет на просторах крупного мегаполиса, каждый день вращаясь в огромном людском клубке, ежесекундно испытывая на себе давление всевозрастающего ритма жизни, я чувствовал себя в этом пустынном городишке немножко Гулливером. Редко появляющиеся из своих щелей лилипуты непременно разглядывали меня. Кто враждебно, кто удивленно, кто и посмеиваясь. А я все шлялся и шлялся от Музвзвода до Хозтоваров. От Хозтоваров до РДК. Гулливеру требовались приключения.

Музвзводо-РДКашная магистраль не оправдала моих надежд. Приостановившись на перекрестке, я еще раз сиротливо глянул на зелено-желтые «Хозтовары» и повернул к Железнодорожному вокзалу. И вдруг пустынный вид пыльной аллеи оживился одинокой фигурой – легкий сарафан на пышном организме. Мы стали сближаться. По мере приближения на фигуре прорисовывались детали. И они нравились Гулливеру. Столкнулись мы напротив старенького, тысячу раз перекрашенного автобуса, оборудованного под тир. «Вот это мишень!» – подумал я и взял ее на мушку.

Кругленькие глазки уставились на Гулливера и раздались в размерах, пухлый ротик с ласковым пушком на верхней губе раскрылся – она смотрела на меня взахлеб, как на нечто из ряда вон. Это придавало максимум уверенности. Нужно ценить первое впечатление. Тем более такое впечатляющее.

– Извините, вы местный житель? – обратился я пониженным тоном, стараясь снабдить фразу мыслимыми и немыслимыми подтекстами и подступая излишне близко.

Под сарафанчиком просматривались только трусики. Из одежды, я имею в виду, а остального там было всего в избытке – парное, крепкое, взращенное на натуральных продуктах с личного приусадебного хозяйства тело. Не успела она и ответить, как я придвинулся еще ближе и спросил еще многозначительнее:

– Не покажете мне дом-музей господина Ельцина? Судя по его физиономии, он из этих мест.

Она рассмеялась, краснея и смущаясь, и продолжая дивиться на меня.

Я взял ее под руку и, касаясь бедра, склонился к лиловому ушку:

– Посмотрите вокруг, в этом городе кроме нас никого нет.

И мы вместе подивились на то, как неожиданный порыв ветра закрутил на пустынном перекрестке столб пыли высотой в двухэтажный каменный квадрат с потертой вывеской.

– А вы… а ты, – поправилась она и, решительно выдохнув, продолжила: – как здесь оказался?

– Волей судьбы. Решил вернуться к истокам и заплутал. Думал уж каюк, но теперь вот вижу, что пришла пора влюбиться… – не больно-то я заботился об изяществе своего трепа. Нужно было решить, куда ее пригласить. В ресторан «Дема» с замашками столовой? Или в кафе «Батыр», что совсем неприлично? А дальше? И тут я вспомнил, что проходя сегодня мимо Городского пляжа, приметил там нововведение – лодочную станцию. А еще я вспомнил тихую заводь в дремучих притоках Демы – любимое место моей музыкальной юности. От этих воспоминаний и от близости парных деликатесов меня разобрало. Я тут же приобнял жертву за талию и, ощутив под сарафанчиком пожар, проворковал:

– Послушай, давай сейчас не будем кривляться, а пойдем, не оглядываясь, прямо и только прямо, – кивком я указал в сторону Городского пляжа. – Сядем в лодку и уплывем туда, куда весла погребут.

Я навис над ней, как демон. И в ее круглых глазах вдруг поднялось неизъяснимое волнение. Мне показалось, что она решала, может быть не стоит ей ходить прямо и только прямо, а отдаться мне тут же, просто задрав сарафан. Я аж смутился, но на всякий случай крепче прижался к ее бедру, давая ощутить мою вызревшую эрекцию.

– У меня электричка в пять, – сказала она, не отрывая своего сумасшедшего взгляда. По интонации сказанного я понял, что это не отговорка, а знак нетерпения. Мол, чего мы стоим? У нас совсем мало времени.

Успех был сокрушительный.

«Уж не маньячку ли я подцепил», – вертелось у меня в башке, пока я пялился на циферблат часов.

«Да уж, лучше быть заебанным насмерть нимфоманкой в молодости, чем задроченным невыплатами пенсий в старости!» – вот таким постулатом подкормил я свою волю и выкрикнул:

– Без пятнадцати пять мы будем стоять в кассах ЖД-вокзала!

Клянусь, она первая сделала шаг в направлении Городского пляжа.

Мы шли молча и скоро. Она несла на лице застывшую, неживую улыбочку. Определенно, у нее была неординарная психика. И это возбуждало.

День был будничный и пляж пустовал, не считая оголтелой стайки гибких и дрожащих от холода мальчишек.

– Мне нужна лодка на два часа и бутылочка вина, – сообщил я грудастой предпринимательнице, что восседала в будке у входа на пляж.

На ее нижней губе лоснилась гроздь подсолнечной шелухи.

– Какую лодку и какое вино? – измученным голосом отреагировала хозяйка, смахнула гроздь и тяжело поднялась.

– Лодку без пробоин, а вино крепленое, – отпарировал я и выудил из заднего кармана своих цветастых шорт отцовское портмоне (личного я не держал, не имел привычки).

– У тебя есть какие-нибудь пожелания? – обратился я к своей спутнице и только тогда понял, что даже не знаю ее имени.

– Есть, – сказала она, – но я тебе позже скажу, Игорек.

Я вытаращился. Прорицательница указала мне на раскрытое портмоне – там лежали мои права.

– Один ноль, – сказал я, повернулся к хозяйке и нагло подмигнул.

– Вот есть хорошее вино «Букет Кубани», – затараторила она с неожиданным участием. – Все очень хвалят, сладенькое и забористое. Ну, в смысле, пьется хорошо. Без закуски, – выставила на прилавок бутылку 0,7 и обтерла ее фартуком.

– Хорошо, это нам подходит, – поощрял я ее рвение.

– А лодку я бы вам посоветовала взять деревянную. Они хоть и не такие новые, как пластиковые, но зато устойчивые и течению меньше податливы.

– Отлично! – налегая на прилавок, обратился я к обходительной хозяйке. – Заверните нам этот букетик и зафрахтуйте один деревянный фрегат. Можно без сдачи, но побыстрее, – и сунул ей в кармашек на фартуке крупную купюру, составляющую весь мой капитал. Она смачно хохотнула, выбралась из будки и поманила меня толстым пальчиком через пухлое плечо.

– Пойдем, весла получишь.

Я передал бутылку спутнице. Все это время она зорко следила за мной. Я чувствовал это. Мне было приятно. Я купался в атмосфере, насыщенной испарениями флирта, бравады и пижонства.

Итак, за веслами.

О Боже милостивый! Никакая сила в мире не способна удержать женщин натягивать на свои зады эти ковбойские подштанники. Такой причудливой жопы, какая была у хозяйки лодочной станции, я еще не наблюдал – крутобедренная трапеция!

– Вот эти бери – самые легкие, – указала мне на пару весел чудозадая. – Да не греби против течения, силенки береги, – добавила и расхохоталась еще смачнее.

Чему она так радовалась? Складывалось впечатление, будто это мы с ней отправляемся на прогулочку в тихую заводь, где трещат кузнечики и сочная душистая трава дурманит голову.

– Учту, – ответил я, похлопал ее свободной рукой по трапеции и пошел к реке.

Мы отплывали от деревянного причала под крики мальчишек и ехидные взгляды хозяйки. Моя добыча сидела на корме, и легкий ветерок, гуляя под подолом ее сарафанчика, изредка приоткрывал мне бледные неподбритые икры.

Я правил в протоку. Размашисто, как заправский лоцман. До намеченной мною бухты у нас было время. Время, в течение которого между нами будет сохраняться небольшая, но дистанция. Руки, ноги мои будут заняты. Оставалось орудовать языком.

– Как тебя называть? – спросил я.

Она не ответила сразу. Она выдержала паузу, за которую распустила волосы и встряхнула головой, давая локонам расправиться. И этот жест дал мне больше, чем ее имя.

– Лена.

И этот пристальный взгляд тоже дабавил нечто напоминающее.

И вдруг мне что-то почудилось. Но что? Эти волосы… Жест… Имя… Взгляд… Нет, я так и не смог уловить.

– Видишь, Леночка, вон тот шикарный особняк, – кивнул я в сторону трехэтажного здания из красного кирпича, изобилующего причудливыми эркерами, симпатичными декоративными бельведерчиками со шпилями. Оно было выстроено на самом краю высокого и крутого берега реки. Просторная застекленная веранда нависала над водой и открывала ее посетителям великолепный вид на заливные луга противоположного берега.

– Да, вижу, – отстраненно ответила Лена. – Это дом мэра.

Она сидела, скрывшись за занавесом из своих волос и запустив пальцы в набегающую воду. Выглядело очень трогательно – Аленушка скорбит о братце Иванушке.

Я продолжил:

– На месте этого замка лет двадцать назад стояла халупа моих деда и бабки. Пацанами мы приходили к ним, брали лодку и отправлялись в странствия по протокам и заводям. Купались, ловили щурят удавками. Знаешь, как это?

– Нет.

– Просто. Из тонкой стальной проволоки делается затягивающаяся петля. Свободный конец наматывается на тростинку. Для удобства и безопасности, чтобы проволока пальцы не порезала. В заводях вода горячая, как у тебя под мышками…

Откинула прядь, взглянула. Я уловил грусть, но продолжил.

– Щурята там балдеют и охотятся за головастиками. Стоят неподвижно, как брусочки полузатонувшие. Осторожно, не отбрасывая тени, нужно завести на него удавку, резко дернуть, и щуренок в лодке. Петлю ослабишь, а зубастика в сандалию, чтобы не скакал по лодке и за пятки не цапал. Натаскаем с полведерка и на луга уху варить. Возвращались уже затемно.

Она умела слушать. Она не пялилась на тебя, изображая интерес, не хохотала, демонстрируя чувство юмора. Она погружалась в глубь повествования и содействовала.

– Как сейчас помню, поднимаемся мы от реки, все тело ноет от приятной усталости и хочется поскорее завалиться спать. А бабка зовет вечерять на дорожку. И мы заходим в низенькую комнату, где стоит необъяснимый дух. Тут и запахи пчеловодства, и сырой земли, и вонь сараев, и дух старости, а на столе огромная сковорода глазуньи с полосками сала, прозрачными, как осколки стекла…

– А у меня бабушки с дедушкой никогда не было, – неожиданно сказала Лена.

– Как это? – искренне удивился я.

– Мама с папой детдомовские. Знали друг друга сызмальства, ну и поженились, когда из детдома выходили. Чтобы вместе за жизнь держаться.

Я молчал, и она молчала. Лишь монотонно поскрипывали уключины весел да бились о борт встречные волны. Что-то не хотелось мне углубляться в подробности ее семейной жизни. Слишком печальная намечалась история.

Вскоре лодка уткнулась в берег. Я соскочил в прохладную от влаги траву и вытянул нос лодки на берег. Лена поднялась и осторожно пошла ко мне, держа в одной руке босоножки, в другой «Букет Кубани». Я смотрел на пальцы ее ног, они были крупные и корявые, с растрескавшейся кожей, но с покрытыми лаком ногтями. Я поднял взгляд и подал ей руку.

Все произошло неожиданно, будто разорвалась под ногами противопехотная мина. Лена спрыгнула с лодки, и я обнял ее дрожащее тело. Босоножки и «Букет» упали к нашим ногам. Лена схватила меня за волосы и притянула к себе. Наши зубы щелкнули друг о друга, языки ринулись навстречу, сшиблись и переплелись. Мы сопели носами, переживая затяжной поцелуй взасос. Оторвавшись от ее губ, я одним движением сорвал с нее сарафан. Перед глазами запрыгали тяжелые груди с сосками величиной с блюдце. Я отлавливал их по очереди и мусолил до тех пор, пока они не затвердевали. Потом я опустился на колени и, выписывая языком узоры на бархатном брюшке, оголил Лену окончательно. От одного прикосновения к клитеру у нее подкосились ноги, и мы повалились в траву. Она словно впала в бредовую эйфорию. В ее стонах слышалось болезненное нетерпение. Я суетливо спустил шорты до колен, попутно прихватив и трусы, и вторгся в нее, как пожарник врывается с брандспойтом в полыхающую комнату. Это смахивало на бесноватость. Два раза я кончал и не останавливаясь зачинал по новой. Мы примяли вокруг себя всю траву. Колени, локти, ладони и задницы наши зеленели от хлорофилла и чернели от чернозема. Наконец у меня вызрело очередное семяизвержение. Я изогнулся и затрубил, как слон. Похоже, Лену пронял мой победный рев, мы кончили вместе и, вцепившись друг в друга мертвой хваткой, замерли.

Через некоторое время в меня стали просачиваться звуки луга: жужжание насекомых, пересвисты пернатых, кваканье и всплески обитателей заводи. Овод жгуче ужалил меня в ляжку. Я взвизгнул и прихлопнул вампира. Не удовлетворившись, я поднес полудохлую тварь поближе к глазам и отчленил от тела его кровожадную башку.

Лена лежала с закрытыми глазами, раскинув руки и раздвинув ноги. Волосы на лобке лоснились от наших извержений. Внешние губы еще не сомкнулись, а внутренние еле заметно спазмировали. И опять мне что-то почудилось, будто я уже когда-то видел эту позу…

Я лег на Лену и запустил пальцы в ее распушившиеся, словно захмелевшие, волосы. Она открыла глаза. Ну, что тут скажешь? Глаза были полны похоти. Похоть изливалась через край. Чувствуя назревающую эрекцию, я признался со всей искренностью, граничащей с восторгом:

– Первый раз мне попадается такая женщина!

В знак несогласия она покачала головой. Кончик ее носа чиркнул по моему шнобелю.

– Второй, – сказала и закрыла глаза.

– Второй? – глупо переспросил я, чувствуя подвох.

– Да. Первый раз был 15 лет 6 месяце и 23 дня назад.

Я даже не смог съязвить по поводу этой черной бухгалтерии, потому что мне опять и с новой силой что-то показалось. Я стал лихорадочно вычитать года, месяцы, дни. Получалось 31 декабря 1984 года! Господи, да в такой день могло произойти все что угодно! Новый год, мне всего 20 лет, армия позади, впереди вся жизнь! «Ирония судьбы!» «Зигзаг удачи!» Но конкретно я ничего не мог вспомнить.

– Ты помнишь Владика?

– Владика? – мои вербальные способности сравнялись с попугаичьими. Мне говорили, я исправно повторял.

– Да, кларнетиста с вашего отделения.

– Кларнетиста с нашего отделения?!

– Да, у него еще была подружка Зося с отделения фортепиано.

– Зося с отделения фортепиано?! Ты что, из музвзвода?

– Да, я тогда только поступила, и 1 сентября вы показывали нам капустник. На день первокурсника. Ты там изображал директора училища и балерину из «Фридрих Штат Паласт». Помнишь?

Я забыл про эрекцию и устремился в прошлое. Лена мне помогала.

– Я влюбилась в тебя без памяти. Но ты меня не замечал. У тебя тогда была Вика Мазурова из хородирижеров. Потом ее отчислили. Это я написала директору кляузу, что вы пили в классе после занятий.

– Меня тоже, между прочим, чуть не поперли тогда, – буркнул я, пытаясь скрутить пробку с «Букета».

– Я знала, что тебя не выгонят. Ты же в оркестре был единственный тромбонист. Кто бы на парадах играл.

«Ни хуя себе расклад», – подумал я и вцепился в пробку зубами.

– Но ты тут же связался с этой практиканткой из Ленинграда. Она была очень красивая, только страдала куриной слепотой.

– Гемералопией, – сказал я и выплюнул сорванную пробку. – Это не ты случайно закрыла ее в гардеробе? Она еле выбралась оттуда. А когда в темноте попыталась добраться до общаги, то на нее напал неизвестный и расцарапал все лицо?

– Закрыла Зося, а била я.

Я припал к «Букету». Я не помнил эту девочку, хоть убейте.

– Под Новой год она уехала. А вы с Владиком как запили с выходом на сессию, так ты каждый день появлялся с новой мочалкой.

Я протянул ей бутылку, но она лежала, устремившись взглядом сквозь небеса в далекое прошлое, и ничего не замечала в настоящем. Ни моей потерянной физиономии, ни своей странной позы, ни капающей из чрева на цвет мать-и-мачехи тягучей спермы.

– Слушай, ну раз такое дело, ты бы подошла ко мне и… ну, открылась, что ли? – попробовал защищаться я. «Букет» поспособствовал.

– Стыдилась. Мне еще и семнадцати-то не было. Я думала, что парень должен ухаживать за девушкой.

– Конкуренток истреблять партизанскими способами не стыдилась, а объясниться… – начал я и осекся.

Лена молчала. Лежала, смотрела в небо, вино не пила и молчала.

– Ладно, что там тридцать первого-то случилось? – поспешно спросил я и снова уткнулся в бутылку.

– Я уговорила Зосю, чтобы она через Владика сделала так, чтобы после вечера в училище мы оказались у тебя на квартире. Дедушка-то у тебя тогда тоже уехал, в Новосибирск, кажется.

– Возможно, возможно, – подтвердил я.

В Новосибирске жил мой дядя – дедов средний сын.

– Ты пьяный был, и я приклеилась к тебе. Мы танцевали. Да тебе все равно было с кем танцевать. Ты все порывался кому-то там морду набить. Потом Владик наплел, что на тебя менты глаз положили, и мы ушли из училища.

Я стал что-то припоминать. Мы сидели на кухне. Стол был завален всякой дрянью. Возвышалась шестилитровая бутыль дедовского самогона. На коленях у меня елозила какая-то лялька, а у Владика на коленях сидела Зося. Мне давно нравилась Зося. Худенькая евреечка с черными глазами.

– Владик, зачем тебе еврейка! – кричал я через стол. – Ты все равно не понимаешь их исторической миссии! Возьми хохлушку, будете потреблять галушки и отчебучивать гопака!

Зося уволокла Владика в спальню. Потом не помню.

– Когда ты полез на меня, я расплакалась и рассказала тебе, что давно люблю тебя, что люблю с первого взгляда. Ты успокаивал меня, говорил, что и ты любишь меня. Ты стал такой нежный, и я была на все согласна. Потом ты уснул, а я всю ночь плакала от счастья. Я боялась даже выпустить тебя из объятий. Я не верила, что ты мой. Но когда проснулась, вы с Владиком уже опохмелялись. Тебя рвало. Я хотела убрать самогон, но ты взбесился. Стал прогонять меня. Орал, почему я не сказала, что у меня месячные. Всю дедушкину кровать кровь запачкала. Но у меня не было месячных. Я девочка была.

Я вылакал весь «Букет» и отбросил бутылку. Мне хотелось вот так же отбросить свою голову. Подальше. В тростник.

– Потом ты исчез из города. И я подослала к твоему деду знакомую бабку. Она выведала, что ты уехал в Ленинград учиться. Я долго искала тебя там, звонила по всем институтам, но не нашла…