Текст книги "Стиляги. Как это было"

Автор книги: Юрий Коротков

Соавторы: Георгий Литвинов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

“Музыка толстых”

Западная, “буржуазная” культура в СССР никогда не приветствовалась. Но в первые годы советская власть еще не определила свои культурные приоритеты, а потом наступила эпоха существования нэпа, когда многие атрибуты “мира капитализма” более или менее уживались с социалистическими реалиями.

Днем рождения советского джаза можно считать 1 октября 1922 года. Вернувшийся из эмиграции поэт, переводчик и танцор Валентин Парнах устраивает в Москве концерт “Первого республиканского джаз-банда”. Сам Парнах не владел ни одним музыкальным инструментом, но привез из Парижа немалое количество американских граммофонных пластинок. Московские музыканты, наслушавшись этих пластинок, смогли сыграть нечто подобное, а сам Парнах принял участие в концерте в качестве танцора.

А уже весной 1926 года по СССР впервые гастролируют джазовые ансамбли с участием иностранных музыкантов. “Jazz Kings” дают концерты в Москве, Харькове, Одессе и Киеве, а базирующийся в Великобритании Сэм Вудинг привозит эстрадное ревю из перебравшихся в Англию темнокожих американцев “The Chocolate Kiddies”. Через год в московском Артистическом клубе дебютирует первый советский профессиональный джазовый коллектив – “АМА-джаз” под управлением пианиста Александра Цфасмана. В следующем году он становится первым джазовым коллективом, живьем сыгравшим в студии Московского радио, и первым советским джазовым ансамблем, записавшимся на грампластинку.

Но уже в 1928 году мощный удар по джазу наносит главный пролетарский писатель Максим Горький, опубликовав в газете “Правда” статью “О музыке толстых”, где обрушивается на всю тогдашнюю эстрадно-танцевальную музыку.

“Но вдруг в чуткую тишину начинает сухо стучать какой-то идиотский молоточек – раз, два, три, десять, двадцать ударов, и вслед за ними, точно кусок грязи в чистейшую, прозрачную воду, падает дикий визг, свист, грохот, вой, рев, треск; врываются нечеловеческие голоса, напоминая лошадиное ржание, раздается хрюканье медной свиньи, вопли ослов, любовное кваканье огромной лягушки; весь этот оскорбительный хаос бешеных звуков подчиняется ритму едва уловимому, и, послушав эти вопли минуту, две, начинаешь невольно воображать, что это играет оркестр безумных, они сошли с ума на сексуальной почве, а дирижирует ими какой-то человек-жеребец, размахивая огромным фаллосом”, – пишет пожилой Буревестник, которого, по слухам, подтолкнули к подобной отповеди танцевальные фокстроты – их на первом этаже виллы на Капри крутил на патефоне его сын.

Определение “музыка толстых” подхватила советская идеологическая пропаганда, начав применять его в том числе и к джазу. Так музыка, появившаяся в бедных негритянских кварталах, стала ассоциироваться в Советском Союзе не иначе как с капитализмом и буржуазным образом жизни.

Подобная судьба выпала и на долю “буржуазных” танцев – фокстрота и танго. Фокстрот (название происходит от английского foxtrot – “лисья походка”) появился в 1912 году в США, и его поначалу танцевали в медленном 4/4-тактном темпе. В двадцатые годы танцевальные оркестры постепенно взвинчивают темп под влиянием джаз-ритмов с 32 до 50 тактов в минуту. Эту версию называли квикстеп (от английского quikstep – “быстрый шаг”). В конце двадцатых в Англии был создан собственный “квиктайм фокстрот и чарльстон” – быстрая разновидность фокстрота. Медленный фокстрот – “slowfox” – был моден в начале 1930-х в США, но к середине десятилетия уступил место джиттербагу (jitterbug), с которого началась эра свинга.

Танго родилось в Буэнос-Айресе. В первые годы ХХ века танцоры и оркестры из Буэнос-Айреса и Монтевидео отправились в Европу, и первый европейский показ танго состоялся в Париже, а вскоре после этого в Лондоне, Берлине и других столицах. К концу 1913 года танец попал в США и Финляндию. В США в 1911 году название “танго” часто применялось для танцев в ритме 2/4 или 4/4 “на один шаг”. Иногда танго исполняли в довольно быстром темпе.

Эти энергичные и чувственные танцы в СССР если и не запрещали явно, то, по крайней мере, “не рекомендовали”, и на танцплощадках доминировали бальные танцы, появившиеся еще в XIX веке.

Между тем вышедший в 1934 году на экраны фильм Григория Александрова “Веселые ребята” – первая советская музыкальная комедия – представляет “отечественную версию” джаза. Фильм становится крайне популярным, как и исполнивший главную роль эстрадный певец Леонид Утесов. После этого фильма название “джаз-оркестр” начинает восприниматься более или менее спокойно, хотя джаз и не получает официального одобрения.

Великая Отечественная война, в которой США были союзником СССР, несколько изменила ситуацию. Во время войны слушать джаз стало можно, и даже в кинотеатрах перед сеансами иногда играли джаз-оркестры. Джазовые оркестры выезжали и на фронт для подержания боевого духа в войсках: в такой ситуации было не до запретов. А в 1944 году в честь открытия Второго фронта англо-американскими союзниками американский джаз ненадолго становится в СССР официально терпимым. Леонид Утесов записывает на русском языке свинговую песенку американского композитора Джимми Макхью “Comin’ In On A Wing And A Prayer”.

Сразу же после окончания войны строились планы культурного обмена между двумя странами: предполагались поездки советских джазовых коллективов в Америку и приезд в СССР американских джазистов. Но все эти планы разрушила начавшаяся холодная война. Более того, на волне борьбы с космополитизмом и низкопоклонничеством перед Западом достается и джазу. 10 февраля 1948 года Политбюро ЦК ВКП(б) выпускает постановление “Об опере „Великая дружба“ Вано Мурадели”, в котором клеймит “формалистическое направление, чуждое советскому народу”. По результатам постановления вместе с музыкой Шостаковича и Прокофьева чуждым начинают считать и джаз, хотя в тексте постановления упоминания о нем нет. Следующие восемь лет слово “джаз” в официальном контексте не употребляется, а музыкальные инструменты, связанные с западной музыкой, – шестиструнная (испанская) гитара и саксофоны – также оказываются в опале.

Одни джазовые коллективы были расформированы, другие из джаз-оркестров превратились в эстрадные оркестры. Некоторые коллективы, например оркестр под управлением Леонида Утесова, могли себе позволить сыграть какие-то джазовые стандарты, но джаз подавался в форме критики империализма, как, например, бывшая в репертуаре утесовского оркестра “Песня американского безработного”.

Вспоминают, что в послевоенные годы на танцплощадках висели списки для музыкантов: что можно играть, что нельзя. Можно было играть “русский бальный”, мазурку, медленный вальс, но ни в коем случае не фокстрот, танго или румбу.

Часть бывших джазистов осела в ресторанах, где контроль над содержанием исполняемой музыки не был столь строгим и за вечер можно было исполнить какое-то количество джазовых номеров, играя в остальное время более “нормальную” музыку: вальсы, марши и польки.

Еще одной возможностью услышать джаз и потанцевать под него были закрытые вечера в школах, клубах, институтах и научно-исследовательских учреждениях, на которые старались не допускать посторонних людей – тех, кто мог бы “настучать”. Для музыкантов это была неплохая возможность подхалтурить, играя музыку, которая нравилась им самим. Одним из оркестров, часто выступавших на подобных мероприятиях, был в Ленинграде полупрофессиональный оркестр под управлением Вайнштейна.

Естественно, время от времени милиция и дружинники – по наводке и без – устраивали рейды на подобные “вечера отдыха”, и музыкантам вместе со всеми остальными приходилось убегать, чтобы не угодить в милицию.

Борис Дышленко:

Все стиляги слушали джаз. А рок-н-ролл тогда почти не знали в России. Он появился позже.

Алексей Козлов:

Вообще прямой связи между стилягами и развитием джаза нет. Если брать историю раннего джаза – послевоенного, – то большинство джазменов к категории стиляг не относилось. Но небольшая часть относилась. Были такие легендарные лабухи-стиляги – Боря Матвеев, Леня Геллер, Утенок, которые еще при Сталине играли.

Послевоенный джаз начал развиваться в хрущевские времена – в пятьдесят девятом – шестидесятом годах. Тогда время стиляг уже прошло. А вот те, кто играл джаз еще при Сталине, – люди легендарные. Они как раз повлияли на меня. Это люди, которые проповедовали запрещенный полностью джаз после войны, умудряясь играть на подпольных халтурах, на квартирах, на танцах. И вот там собирались “чуваки” с “чувихами”, танцевали. Были облавы. Приезжали “раковые шейки” (милицейские машины, прозванные так за раскраску, напоминавшую популярную в те годы карамель. – Г. Л.), всех вязали. Вот здесь связь была.

Анатолий Кальварский:

Джаз в СССР был запрещен после постановления тысяча девятьсот сорок восьмого года, после речи товарища Жданова (см. главу “Низкопоклонство перед Западом”. – Г. Л.). Были распущены очень многие коллективы. Единственный оркестр, который тогда остался, – оркестр Утесова. Но и он не назывался джаз-оркестром.

Когда началось это поветрие, один из старейших музыкантов, работавших на Ленинградском радио – а там изначально репетировал джаз-оркестр Краснознаменного Балтийского флота, – мне рассказывал: приходила к ним комиссия, и комиссию возглавлял скрипач Театра оперы и балета имени Кирова некто товарищ Аркин. Этот товарищ Аркин подозвал к себе гитариста на беседу и спрашивает: почему ты играешь на шестиструнной гитаре? У нас же есть замечательная семиструнная русская гитара. Зачем нам нужна эта шестиструнная гитара? Болеслав Сигизмундович Росинский, который мне рассказывал эту историю, был человек не робкого десятка и острый на язык. Он сказал Аркину: А вот вы играете на четырехструнной скрипке. А есть такой прекрасный инструмент русская балалайка. Так вот возьмите три струны и играйте на трех струнах. Тогда Аркин ему сказал, что вопрос снят.

Валерий Попов:

Сначала появились песни как бы советские, но для стиляг. Мода под видом сатиры, под видом пародии. Был такой оркестр под управлением Атласа – король всех площадок. И они придумали гениально. Был цензурный комитет, который принимал все номера. Каждый джаз, каждый ресторанный коллектив проходил комиссию. Ребята понимали, что вообще джаз играть нельзя, а под видом сатиры – можно. И комиссия тоже понимала, потому что ей тоже хотелось погулять, послушать что-то. И играли песни разоблачающе-манящие. Разоблачительные – и в то же время в ритмах рок-н-ролла и буги-вуги.

Это было первое, что прорвалось. Потом началась эпоха блистательного джаза. В Питере самым известным был “Диксиленд”. Усыскин был знаменитый трубач, маленький, в очках. Потом у него стало ухудшаться зрение, и он все более выпуклые такие линзы носил. Впоследствии “Диксиленд” вышел на официальную сцену, стал ездить за границу, чуть не в консерватории выступал. Такая музыка южных штатов – быстрая, ритмичная, сначала один солирует, потом другой солирует, импровизируют… Вечера с “Диксилендом” – это было наше главное счастье в жизни. Мы музыкантов всех знали по именам. Если в каком-то институте играет “Диксиленд”, это была эпопея – прорваться на вечера. Помню, во скольких прорывах я участвовал… Билеты распределяет только институтский профком. Дают отличникам или своим, близким – тоже коррупция власти. Остальным надо было прорываться. Стоят дружинники – и надо было жать, давить. Кто-то прорвался – смял дружинников. Пробежали. Потом они усилили кордон. Потом говорят, что там вот через окно можно пролезть в женский туалет, а оттуда выйти через другое здание и потом прорваться туда. Помню такие операции – через угольные кучи, через кочегарки пролезали. Входим в зал – и “Диксиленд” шпарит. Полное счастье. Стряхиваешь с себя грязь, пыль, уголь – и начинаешь плясать. Помню, часто это было в спортивных залах, где стоят шведские стенки. В Военмех как-то прорвались – и танцевали у шведских стенок. Мой друг там встретил свою любовь. Помню, ехали из Солнечного – купались, загорали, вечером такие веселые: давай прорываться в Военмех. Прорвались в Военмех, и мой друг Слава встретил там свое счастье. Случайно зашли, случайно прорвались – и оказалось, что это жизнь.

Потом стали солидные, огромные оркестры появляться. Уже профессиональные. Был такой знаменитый трубач Носов. Появились коллекционеры дисков, теоретики. Джаз лет тридцать оставался нашей религией. Слушали все мы его с утра до вечера. Ведущий “Voice of America” Уиллис Коновер, с таким густым голосом, был нашим джазовым кумиром. “Jazz Hour” – “Час джаза” называлась передача. Все американские джазовые гении к нам пришли через Уиллиса Коновера. Их записывали, переписывали… Диски “на костях” так называемые – на рентгеновских пленках. Было чем заниматься, было чему радоваться.

Валерий Сафонов:

Конечно, все увлекались джазом. Поголовное было увлечение. Но у меня был другой интерес… Я люблю джаз, но никогда не считал себя его знатоком и не собирал его. У меня огромная коллекция классической музыки – три тысячи дисков. Приехал к нам Ван Клиберн – это пятьдесят восьмой год, первый конкурс Чайковского… Он, кстати, был одет по той самой моде – американской, был очень яркой фигурой. Я тогда был потрясен – и проснулся интерес к классической музыке, толчком стало как раз его выступление. Оно, можно сказать, всколыхнуло весь народ – американец взял первую премию, блестяще исполнив Первый концерт Чайковского. Все по телевизору смотрели это исполнение. Я стал интересоваться классикой, покупать пластинки. А мои друзья увлекались, конечно, джазом. И многие даже играли. В каждом институте обязательно были свои оркестры – у нас в “Cтанкине” тоже был джазовый оркестр. И музыканты были сначала стиляги, а потом переключились на “штатовскую” одежду.

У нас в институте был именно джаз-оркестр: с саксофонами. Но было запрещено исполнять американскую музыку. Играли музыку советских композиторов, правда, джазовым составом. На репетициях, для себя, ребята играли американскую музыку, американский джаз.

Вадим Неплох:

Слушали Чарли Паркера, Диззи Гилеспи, Бинга Кросби, Фрэнка Синатру, Дорис Дэй. Пластинки покупали на рынке – у нас была на Обводном канале барахолка. Там можно было купить все что угодно. Американские пластинки – старые, довоенные. “Sweet Sue” – они и сегодня звучат как шедевры. Для нас, для тех, кто остался. Это же не советская музыка.

Олег Яцкевич:

Джаз слушали фанатично. Мы трое дружили – Юра Блажин, такой известный “центровой”, я и Миша. И все трое увлекались джазом. У Юрки отец был морской офицер, в хорошем чине, и у них дома стоял шикарный приемник. Хотя всё глушили, но хороший приемник мог что-то поймать. Юрка всегда хвастал: вот, вчера слушал Армстронга. И однажды Мишка ему говорит: “А ты Чака Барроу слушал вчера?” – “А кто это такой?” – “Виброфонист, в Калифорнии”. – “Нет, не слышал”. Ну и расстались. А я говорю: “Миша, откуда ты взял этого Чака?” – “Выдумал, чтобы он не воображал”. А при следующей встрече Юрка говорит: “Слышал я вашего Чака. Ничего особенного. Вот Лейтон Хэмптон – это да”.

А джаз был запрещен еще до войны. Это же “музыка толстых”, буржуазная. Леонид Утесов для нас был пределом.

Борис Алексеев:

Я не считаю, что стиляги были связаны с джазом. Скорее с танцами – с буги-вуги там, рок-н-роллом. Очень сложные танцы были – что буги-вуги, что рок-н-ролл. До фестиваля танцевальные вечера в основном проходили под Москвой, и там можно было играть джаз. Ради бога, пожалуйста, пляши. Играли все что хотели. А в Москве так играть было довольно рискованно. Иногда джаз “лабали” на всяких студенческих вечерах. Леша Козлов там вовсю дудел.

Джаз мало понимали. Считалось, что вся ритмичная музыка и есть джаз. То, что увидели в “Судьбе солдата в Америке” – знаменитый фильм, откуда пошла “My Melancholic Baby”, – многим казалось настоящим джазом. Но под ту музыку можно было только танцевать. А настоящий джаз никто не играл тогда, танцевальную музыку играли. А джаз играли продвинутые люди – Леша Козлов, Андрюша Товмасян. Андрею было четырнадцать-пятнадцать лет, когда он начинал на трубе своей дуть. В каких-то клубах при жэках, в подполье, нелегально. Это потом власти уже поняли, что никуда от этой музыки не денешься, что надо взять ее под руководство, под управление. И пошли фестивали и прочее…

Анатолий Кальварский:

Джаз и “стиль” ничем не связаны. Стиляги просто ходили танцевать, им хотелось знакомиться с девушками, уговорить их, затащить на хату. К джазу это не имело никакого отношения. Были джазмены, и были стиляги. Разные вещи абсолютно.

Вадим Неплох:

Джаз был запрещен в СССР всегда. Особенно после сорок восьмого года. В те времена даже говорили, что “от саксофона до ножа – один шаг”. Когда мы играли уже у Вайнштейна, на танцах, то нам разрешалось играть один фокстрот в отделении. А отделений было четыре. И в основном были всякие советские танцы. И то старались, чтобы фокстрот был медленный. Джаз – музыка свободных людей, я думаю, поэтому его и запрещали.

Играли нелегально, и нас гонял все время комсомольский патруль. Устраивали закрытые вечера в Академии художеств, в Доме архитектора, в Академии наук. Иногда больше удавалось сыграть, иногда меньше. Все делалось под видом вечера на 7 Ноября или 1 Мая. В научно-исследовательские институты нас приглашали. Я помню, играли в Институте цемента.

Танцы были по субботам, и приходили на них очень интересные люди. Хорошо одетые. Я помню даже, что Сережа Довлатов однажды ждал меня и контрабас мой нес, чтобы его пропустили.

Георгий Ковенчук:

Были “бродячие” подпольные джазы, которые появлялись на всяких студенческих вечеринках. Они сначала играли разрешенные бальные танцы, потом – раз, и начиналось. За ними следили, их выгоняли, вызывали милицию. Джаз тогда был запрещен – “тлетворное влияние Запада”. Был взят на вооружение Максим Горький, который джаз назвал “музыкой толстых”. Правда, к нам приезжал Поль Робсон, он пел некоторые “спиричуэлс”, а аккомпанемент был джазовый. Кстати, в ресторанах джаз был вполне разрешен. Видимо, в целях привлечения посетителей. Хачатурян написал “Танец с саблями” – это тоже было похоже на джаз, и все слушали. До смешного доходило: например, передавали эстрадную музыку по радио и под конец ставили фокстрот или танго. Но фокстрот назывался “быстрый танец”, а танго – “медленный танец”. А однажды – я помню, не поверил своим ушам – вдруг диктор так быстренько произнес: “танго”. Я думал, что ослышался. Утром прихожу в институт – “да-да, слышали, сказали „танго“”. Это было такое событие: “танго” сказали, ой! Вот такое время было.

Рауль Мир-Хайдаров:

Колоссально был популярен Луи Армстронг и Дюк Эллингтон с его “Караваном”. Элвис Пресли был у всех, конечно, на слуху. Но еще был Джонни Холидей – французский певец. Джонни Холидей американскую музыку перенес во Францию. И почему-то в нашем городе оказались записи Джонни Холидея. Было плохо записано, но мы все равно восхищались: какая чудесная музыка, какой ритм! И когда я сегодня слушаю на первоклассной аппаратуре музыку, думаю: вот хотя бы один раз те записи тогда услышать в настоящем виде!

К этому времени ребята из Актюбинска и из нашего поселка уже учились в Москве и в Ленинграде. А в Актюбинске было очень много ссыльных с тридцать седьмого года. В техникуме, где я учился, все преподаватели были профессора и доценты. Можете себе представить: в этой дыре весь преподавательский состав – профессора и доценты – ссыльные из Ленинграда. Естественно, они несли какую-то культуру. А джаз и до войны существовал. Кто-то присылал им записи. Среди ссыльных были музыканты; очень рано у нас открылось музыкальное училище.

Я ходил на завод “Сельмаш” – он сейчас уже разрушился, – в заводской клуб. Танцы были в среду и пятницу. В клубе “Сельмаша” играл джазовый оркестр, и там яблоку негде было упасть, столько народу. Билет не достать. Туда ходили люди, интересующиеся джазом.

Если ты модно одевался, мог о музыке поговорить, знал десять-двадцать фамилий музыкантов или имел записи, ты мог приехать в любой город, прийти на танцы – и сразу попадал в свой круг. Так со мной было. Я приехал к бабушке в Оренбург, пошел в парк “Тополя”. И через полчаса был в компании родных мне людей. После окончания техникума, в шестидесятом году, я был в Алма-Ате. Красивейший город, танцплощадка в парке имени двадцати восьми героев-панфиловцев. И за два дня я там перезнакомился со своими единомышленниками-стилягами. Они помогли мне приобрести в комиссионках нужные вещи.

Тогда были танцплощадки, а танцплощадки – это невиданная форма общения, которую мы сейчас потеряли. “Золотая молодежь”, рабочие, студенты могли встречаться на одной площадке. Парень с завода мог пригласить девушку из института, что сейчас невозможно. Например, дочь секретаря райкома с тобой пляшет, ты ее приглашаешь, не зная, кто она. Мы застали такое время.

Анатолий Кальварский:

После фестиваля пятьдесят седьмого года начались послабления: к нам попали первые музыканты из-за рубежа, приехал оркестр Мишеля Леграна, и этот приезд оказал огромное влияние на музыкантов. Это был очень интересный концерт, и те, кто на нем побывал, сохранили впечатления от этого концерта по сей день. Наступала “оттепель”, и стало немного полегче. В Ленинграде появился оркестр под управлением Иосифа Вайнштейна. Вайнштейн сумел собрать и зачислить на работу в отдел музыкальных ансамблей многих музыкантов, которых туда раньше не брали, потому что считали стилягами. Многие музыканты относились к ним откровенно с завистью и ненавистью.

Но прошло некоторое время, и новички все-таки заставили себя уважать, они действительно очень хорошо играли. И гости из других городов или даже других стран первое, что делали, шли слушать этот оркестр. Половина зала там никогда не танцевала, а просто стояла и слушала.

Рауль Мир-Хайдаров:

Я начинал с буги-вуги и рок-н-ролла. Лет с четырнадцати половина пластинок, которые использовали у нас на танцплощадке в Мартуке, была моя, личная. Если я не приходил, то танцы были очень скучные и унылые. И это как-то влияло на культуру районного центра – новинки слушали, связанные с джазом. А в пятьдесят седьмом году я поехал по бесплатному билету в Ташкент на каникулы. В Советском Союзе в то время было только два пластиночных завода – Апрелевский и Ташкентский, который в войну перевели из Ленинграда. Только там печатались пластинки. Ташкент далеко, самолеты тогда почти не летали. И перед отъездом ко мне заведующая клубом, куда я носил пластинки на танцы, подходит и говорит: “Рауль, я слышала, что вы в Ташкент едете. Пожалуйста, продайте мне ваши пластинки”. А я не понял сразу. “Почему я вам должен продать? Я их столько собирал”. – “Ну вы же едете в Ташкент, там грампластиночный завод”. Они у меня приобрели пластинки за сто с лишним рублей. И я на все деньги привез пластинок. Меня ждали как не знаю кого – ну, как сейчас Диму Билана ждут в аэропорту.

Виктор Лебедев:

Джаз стыдливо просачивался сквозь культурную жизнь СССР. Например, Цфасман, который был талантливым пианистом и талантливым композитором, написал пародию на американскую жизнь – спектакль “Под шорох твоих ресниц”, разоблачая “продажный американский стиль шоу-бизнеса”. Но под это дело, под эту пародию он написал много интересных джазовых композиций. А Утесов пел песню американского безработного нищего: “Дайте мне хоть что-нибудь”. Оркестр свинговал, и все любили эту песню безработного, потому что это была американская музыка. А потом уже даже такие столпы советской музыки, преданные партийцы – композиторы, которые делали карьеру через обком партии, через ЦК, воспользовались достоянием стиляг. Советский композитор Андрей Петров написал для фильма “Человек-амфибия” песню “Эй, моряк, ты слишком долго плавал” – такая смешная пародия на блюз, на мой взгляд довольно безвкусно сделанная.

Наше поколение настоящих стиляг рок не затронул. Для нашего поколения иконой был джаз. И когда появились “Битлз”, стиляги, люди, влюбленные в джаз, даже не приняли их. Вот поколение на десять лет нас моложе – тот же Мишка Боярский – увлеклось “битлами” и к джазу относилось достаточно прохладно.

Александр Петров:

Мне почему-то понравилась музыка в стиле кантри. Однажды в Серебряном Бору, на третьем пляже – он был очень моден тогда, там собиралась “золотая молодежь”, – слышу, на банджо кто-то играет. Подошел, смотрю – горбатенький музыкант. Впоследствии оказалось, что его зовут Николай Базанов. Он тоже любил так одеваться и играл кантри-музыку. Но также и джаз играл. Правда, очень известным он не стал. Потом, однажды, находясь в ГУМе, я подумал: а почему это я – “штатник” и не приемлю джаз? И я купил две первые джазовые пластинки: одна была польская, Кшиштоф Комеда, а вторая наша. И с тех пор я слушал джаз и стал его понимать.