Текст книги "Блестящая и горестная жизнь Имре Кальмана"

Автор книги: Юрий Нагибин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Открытый дом

Кальманы зажили на широкую ногу. Таких приемов не бывало даже в цветущие венские дни. За столом сходились мировые знаменитости, князья по происхождению и князья духа: наследный принц Отто Габсбург чокался с писателем-изгнанником Эрихом Марией Ремарком, прославленный режиссер Эрнст Любич спорил с Джорджем Баланчиным, а им ласково внимали маленький Артур Рубинштейн и дылда-княгиня Талейран де Перигор.

Кальман предпочитал этим шумным сборищам занятия с сыном, обнаружившим несомненный музыкальный талант. Чарли доверил отцу великую тайну: он сочинял сонату ко дню рождения мамочки. С рубиновыми от волнения ушами, он играл адажио, когда ворвалась перевозбужденная Верушка в полном параде, то есть почти обнаженная.

– Имре, ты не переодевался?

– Дай нам кончить урок.

– Завтра наиграетесь. Чарли, марш на свою половину!

Сын послушно собрал ноты и вышел.

– Почему такая паника?

– Ты забыл?.. Я пригласила Грету Гарбо.

– Ну и что с того? Мало мы перевидали голливудских див?

– Имрушка, постыдись! Гарбо – не дива. Это великая актриса.

– И великие были, – скучным голосом сказал Кальман. – Марлен Дитрих, Ингрид Бергман. Бет Девис, кто-то еще.

– Гарбо – это Гарбо. Она никому не чета. И потом – это мой реванш.

– Как – а шубка?..

– Этого мало. Она видела меня продавщицей.

– Вольно ж тебе было!.. Но в Америке никто не стыдится своего прошлого, напротив, гордятся.

– Звезды экрана. А я не звезда. Я свечусь твоим отраженным светом.

– Спасибо. Я довольно тусклый источник.

– Тебе непременно надо испортить мне настроение?

– Такая попытка обречена на провал.

– Да. У меня хватает оптимизма на двоих.

– Даже больше…

– Будь хорошим, Имрушка. Не огорчай меня.

– Сколько народа ты назвала?

Вера расхохоталась:

– Я сказала Грете, что будут только свои. Человек десять от силы. Но ты же знаешь американцев. Съезжаться только начали, а там уже столпотворение. Спускайся поскорее.

– Я что-то не в форме. Спущусь, когда приедет Гарбо.

Вера убежала. Кальман прошел в гардеробную, но перед этим принял лекарство, запив его водой из сифона. Послушал пульс, покачал головой и с неохотой стянул домашнюю куртку.

Он только успел повязать черную бабочку, когда ворвалась крайне возбужденная Вера.

– Имре, немедленно вниз! Пришла Грета!

– Пришла-таки… – промямлил Кальман, натягивая фрак.

– Ты не представляешь, что там было!.. Грета – сущее дитя. Она всему верит. Я сказала, что будут только свои, и она явилась в спортивной юбке и свитере. А тут человек четыреста и драгоценностей на полтонны. Я испугалась, что она удерет. Не тут-то было. Подмигнула мне, усмехнулась и пошла танцевать. Все только на нее и смотрят. Великая женщина! Ну, пошли!

Кальман потащился за женой – сутулый, старый, усталый, с погасшим взором.

Когда они пробирались сквозь плотную массу гостей, Кальман обменивался кое с кем поклонами, порой рукопожатием, но большинству он просто не был знаком.

– Слушай, а кто этот старичок? – спросила одна из дам своего мужа. – Я его вроде где-то видела.

– С ума сошла? Это муж хозяйки.

– А кто он такой? Бизнесмен?

– Знаменитый композитор. Кальман.

– Сроду не слыхала.

– Только помалкивай об этом. А то сразу поймут, что ты круглая дура.

Кальман пробрался к танцующим. Грета Гарбо узнала его издали и сразу оставила партнера. Узкая юбка и черный свитер облегали ее, как вторая кожа. Но она выделялась в толпе не только спортивной простотой, а исходящим от нее веем большой личности. Она не смешивалась с окружающими, не была частью целого, она была сама по себе.

– Мой муж, – представила Вера и сгинула.

Грета открытым мужским жестом протянула руку.

– Я воспитывалась на вашей музыке. И вот вы… живой, с теплой рукой и грустными глазами. Это все равно что увидеть Верди, или Грига, или Сальвини.

– Я кажусь таким старым?

– Нет, таким вечным, – улыбнулась Гарбо. – У вас весело. Но я не люблю американского веселья. Я пришла, чтобы увидеть вас. И увидела.

– Только не уходите, – попросил Кальман. – Вера так ждала вас, так взволнована вашим приходом.

– Я догадываюсь – почему. Не бойтесь, я ее не разочарую. Ради вас. И потом – мне нравятся люди, которые точно знают, чего хотят. А вы не танцуете?

– Увы… Мальчиком я возомнил себя организатором бала. Я открыл танцы, тут же наступил на подол девочке-партнерше, уронил ее и сам шлепнулся сверху. С тех пор с танцами было покончено.

– Какой вы милый!.. – Я так рада, что пришла. Хотя, по правде, не люблю танцев, шампанского и подробных трапез.

Ее пригласили. Она улыбнулась Кальману. Он склонился и поцеловал ей руку. Грета поцеловала его в темя. Затем добросовестно, как и все, что она делала, принялась отплясывать с очередным профессиональным красавцем.

* * *

Кальман заметил, что Грета Гарбо исчезла сразу после обеда, попробовав, не ломаясь, всех кушаний, исчезла, точно уловив момент, когда выпитое ударяет в голову и званый обед переходит в голливудского пошиба бесчинство. Это случалось неизбежно, но Кальман так и не мог привыкнуть к заокеанскому стилю.

Присутствие Греты Гарбо сдерживало гостей, но сейчас все энергично наверстывали упущенное. Толстый актер, преемник знаменитого Фатти, плохо кончившего партнера Чаплина, делал стриптиз, обнажая чудовищную гору мяса; окружающие покатывались от хохота.

Но еще больший успех имела актриса Джинджер Роджерс; она исполняла на столе один из самых известных номеров примы, с меньшим искусством, зато без всяких одежд.

Кальман с сигарой во рту помыкался среди гостей, затем поднялся на второй этаж, думая уединиться в одной из спален. Но всякий раз, открыв неплотно прикрытую дверь, он бормотал: «Пардон!» – и поспешно отступал.

После очередного извинения дверь распахнулась, оттуда высунулась обнаженная женская рука, схватила Кальмана за отворот фрака и попыталась втянуть в комнату.

Кальман с трудом вырвался.

– На кладбище торопишься, папашка? – послышался нетрезвый женский голос. – Пришли мне Джорджа.

– Какого Джорджа?

– Вашингтона, мурло! – и девица захлопнула дверь.

Кальман засеменил по коридору, зажимая рукой сердце…

Под осенней звездой

Пронеслись годы. Правда, для много и тяжело болевшего Кальмана время порой ковыляло черепашьим шагом. Старый, желтый, как китаец, он полусидел на кровати, укутав ноги в плед из верблюжьей шерсти. Ему перевалило за семьдесят, жизнь прожита, и сейчас он дотлевает под бдительно-любовным присмотром неотлучно находящейся при нем сиделки, старой девы Ирмгард Шпис. Черты Кальмана мало изменились, но лицо как-то обвисло, волосы над ушами и по-прежнему густые усы сохранили свой темный цвет, но весь он сморщился, сжался, запал в самого себя, а левая рука утратила подвижность от мозгового удара. В комнате полумрак, свет затененной настольной лампы позволяет различать предметы старинной обстановки: кресла жакоб, позолоченные багетные рамы картин, отмеченный бликом угол кабинетного рояля. Кальман завершал земной путь отнюдь не в богадельне, а в прекрасной квартире на тихой улице одного из аристократических кварталов Парижа.

– Нет, дорогая Ирмгард, – твердо произнес Кальман. – Я не обмолвлюсь словом до гуляша. Я чувствую, что он давно готов.

Ирмгард охнула и кинулась в прилегающую к кабинету крошечную кухню, где она собственноручно готовила нехитрую еду для больного.

Кальман устроился поудобнее и с хитро-алчным видом гурмана стал ждать обеда.

Расторопная сиделка вкатила столик на колесиках, в серебряной супнице аппетитно дымился гуляш. Было тут и немало приправ, а кроме того, тарелка с овсянкой-размазней.

– Садитесь поближе ко мне, – попросил Кальман, получив тарелку с кашей и ложку.

Сиделка пристроилась у изголовья; острый венгерский гуляш предназначался ей, но своим густым ароматом он сдабривал Кальману осточертевшую кашу. У больного и сиделки были хорошо отработанные приемы: гуляш исходил паром прямо в нос Кальману, кроме того, Ирмгард проносила ложку мимо его рта, и перично-пряный дух скрашивал безвкусную овсянку.

– Неплохо! – похвалил Кальман. – Надо сдобрить эту остроту глотком вина.

Сиделка безропотно извлекла из-под кровати бутылку эгерского красного и бокальчик. Наполнив его, она поднесла вино к носу Кальмана, после чего сделала добрый глоток. При этом они оба пожелали друг другу доброго здоровья.

Каша и гуляш были доедены, и сиделка попыталась оттянуть ремешок на юбке, но это ей не удалось.

– Вы такой обжора, господин Кальман, что скоро на мне ничего не будет сходиться.

– На мой вкус легкая округлость стана лишь красит женщину. Вы очень посвежели, милая Ирмгард.

Сиделка покраснела.

– Вы находите?..

Кальман взял ее руку и поднес к губам.

– Ой, мои руки пахнут гуляшом! – вскричала сиделка.

– Это и прекрасно, – заметил Кальман. – А теперь, по обыкновению, немного подымим.

Сиделка чуть поколебалась, потом вынула из кармашка халата сигару, зажигалку, подсела к Кальману, который собственноручно отрезал кончик сигары, закурила и выпустила изо рта голубой дым. Ноздри Кальмана жадно раздулись, он ловит сладкий аромат «кэпстайна» – курить ему строжайше запрещено.

– Ах, господин Кальман, вы сделаете из меня заядлую курильщицу, – не без кокетства сказала Ирмгард.

– Надо же иметь хоть какой-то порок. Не то вас живьем возьмут на небо. А мне не хотелось бы лишиться моей верной Ирмгард.

– Вы всегда смеетесь надо мной! – Ирмгард притворялась обиженной, но в глубине души была донельзя польщена. – С моей стороны не будет бестактным вернуться к прерванному разговору?

– Ничуть. Но при одном условии: за картами.

Ирмгард достала порядком заигранную колоду и сдала: половину карт Кальману, половину – себе, «пьяница» – единственная карточная игра, которая его не утомляла.

– Вас интересует, Ирмгард, чем занимался я все эти годы без музыки? Стоп!.. Не думайте меня обмануть: дама бьет валета. – Он жадно забрал взятку. – Переодевался: пиджак, визитка, смокинг, фрак, шляпа, котелок, цилиндр, замшевые, кожаные, лакированные туфли. Что еще?.. Обедал: дома, в ресторанах, клубах. Приемы, приемы, приемы. Что-то мне присуждали: какие-то степени, награды. Поль Бонкур вручил офицерский крест Почетного легиона. Ах, это было уже при вас. Но балатонский лед не трещал, нет… Ирмгард, не жульничайте, червонный туз мой… Каждому творцу надо немного недобирать во всем: в любви, признании, деньгах, особенно в последнем. Иначе душа засыпает. Деньги текли ко мне со всех материков. Хорошо еще, что Верушка обладает редким умением их тратить. Наша жизнь была под стать оперетте, она шумела, пенилась и вся шла под музыку. Верушка неутомимая танцорка… Ну, что еще?.. Радовал Чарльз своей музыкальной одаренностью. Развлекали и болезни: один инфаркт, другой, перелом руки, инсульт, все это очень наполняет жизнь. Но все-таки не до конца. И после долгих колебаний я взялся за «Леди из Аризоны». Это моя благодарность приютившей нас стране. Боюсь, что благодарность слабая. Остались техника и навыки, вдохновение ушло. Да и как могло оно не уйти в напряженной пустоте моей жизни. И все-таки мне хотелось бы дожить до премьеры…

– Дожить! – с негодованием вскричала Ирмгард. – Если хотите знать, такие люди, как вы, вообще не имеют права умирать.

– Сильно сказано, Ирмгард, хотя вы расходитесь с Гёте. Тот считал смерть самым красивым символом из всех, придуманных людьми. Так или иначе, но вы проиграли, Ирмгард, хотя ваш проигрыш не идет в сравнение с моим. Вы пьяница. Вы не можете без рюмки кюммеля.

Ирмгард покорно достала из ночного столика маленькую бутылку «Доппель-кюммеля», налила в мензурку и медленно выцедила ее. Кальман делал глотательные движения, потом облизал губы.

– Сдавайте, Ирмгард, может, возьмете реванш… Мне не о чем думать, наверное, поэтому я все чаще задаюсь мыслью: а мои старые оперетты имеют хоть какую-нибудь ценность? Знаете, меня это по-настоящему мучает.

Ирмгард сделала порывистое движение протеста.

– Вы не можете быть объективной, Ирмгард, вы слишком привязаны ко мне. И я к вам привязан. Все мои теперешние радости от вас. Запах гуляша и запах сигары, выпитое вами вино и рюмка кюммеля, азартная карточная игра, умный разговор. Я отраженно наслаждаюсь жизнью. «На старости я сызнова живу». Кто это сказал?.. Неважно. Я могу с полным правом отнести к себе эти слова… У нас не испытано еще одно удовольствие: просмотреть курс акций.

– Это перед сном, вместо сказки. Господин Кальман, а почему вы не вернулись в Венгрию?

– Спросите Верушку, Ирмгард. Она вам скажет: потому что фашисты убили моих сестер Илонку и Милекен. Как будто весь народ отвечает за преступления кучки выродков!.. В Венгрии мало танцевали после войны.

– Вы хотели жить в Париже?

– Нет. Если не дома, то хотя бы в Швейцарии. Я всегда любил тихий Цюрих, и меня там любили. Но это слишком мелко для Верушки. Она сознает свое назначение в обществе и не желает манкировать высокими обязанностями. Мне создали Цюрих на дому. Тишина, полная изоляция, за окном деревья, на столе эдельвейсы.

Дверь распахнулась, и влетела запыхавшаяся Верушка.

– Ну, как вы тут, мои дорогие?

– Ты уже вернулась? – со сложной интонацией спросил Кальман.

– Только принять душ и переодеться. Там было ужасно душно. Хорошо вам прохлаждаться, а у меня еще благотворительный базар.

– С танцами? – невинно спросил Кальман.

– Не знаю. Может быть, немного потопчемся потом, для разрядки. Ты хорошо себя вел?

– Как самый послушный мальчик, – подделываясь под Верушкин тон, ответила сиделка.

– Ей-богу, вам позавидуешь! Идиллия, да и только.

– А ты оставайся с нами, – лукаво предложил Кальман. Верушка притуманилась.

– Каждый должен нести свой крест, Имре. Общество не прощает дезертирства. Я должна быть на посту.

– Не щадишь ты себя, Верушка!.. А знаешь, я закончил оперетту «Леди из Аризоны».

– Ого! – голос обрел неподдельную серьезность. – Ну, Имрушка, ты молодец! Так бы взяла и поцеловала… Теперь у твоей женушки прибавится хлопот. Реклама, пресса, интервью. Но я этого не боюсь.

– Спасибо, родная. Ты – стойкий оловянный солдатик.

– Не сомневайся… – Она чмокнула Кальмана в макушку и устремилась к дверям. Здесь, что-то вспомнив, она повернулась и спросила кокетливо: – Надеюсь, главная героиня – как всегда, я?

– А как же иначе? – бодро ответил Кальман.

Верушка послала ему воздушный поцелуй и скрылась.

– А кто у вас главная героиня? – поинтересовалась Ирмгард.

– Лошадь, – прозвучал спокойный ответ.

Смущенно кашлянув, Ирмгард сказала:

– Господин Кальман, я знаю вас уже несколько лет, но кажется – всю жизнь. Вы всегда посмеиваетесь, даже когда вам плохо. Скажите, а вы знаете, что такое слезы? – и, выпалив это единым духом, она залилась краской, проникшей и за вырез белого халата.

– Боже мой, Ирмгард! – засмеялся Кальман. – В детстве я был отвратительным плаксой. Ревел по каждому поводу. В школе меня часто обижали – за маленький рост, наивность, полное отсутствие спортивности, но я научился пускать в ход кулаки и перестал плакать. Да, да, можете себе представить?.. Паула растопила мое бедное сердце, я опять начал сочиться, как незавернутый кран. Но Верушка его завернула, до отказа. Я стал непробиваемым. Впрочем, вру. Я заплакал, когда узнал, что в освобожденном Будапеште, в первом открывшемся кинотеатре показывали мою «Княгиню чардаша». И знаете, кто ее снял? Русские. Во время войны, такой войны, они поставили на Урале фильм по моей оперетте. Я так жалел, что мне не удалось увидеть… Знаете, я каким-то таинственным образом связан с Россией, где никогда не бывал. В блокадном Ленинграде тоже поставили «Сильву» – так они называли «Княгиню чардаша». Певучая венгерская крестьяночка подымала настроение голодным людям. Русские даже выпустили листовку, мне ее прислали. – Кальман с усилием приподнялся, достал бювар из тумбочки и вынул тонкий голубой квадратик бумаги.

Он протянул его Ирмгард, но листовка выскользнула из его пальцев и, покачиваясь в воздухе, словно в ночном небе войны, медленно опустилась на пол. Сиделка проводила взглядом коротенький полет и лишь тогда подняла листовку.

Она увидела красивый театр с колоннами, афиши на стене, темные фигуры людей, голые рослые деревья.

– Какой чудесный театр!.. И сколько людей!.. Надо же!.. А кто ее вам прислал?

Кальман не ответил.

– Уснул, – нежно сказала Ирмгард и поправила подушку. – Даже про акции забыл.

Кальман спал. И снова, после многих, многих лет, ему снился тот самый сон о Балатоне, который в детстве был явью, проникающей в сновидение: со страшным, оглушительным грохотом рвется ледяной покров. И как всегда, бессознательно провидя некий перелом жизни: то ли радостный, то ли горестный, – он стонал, метался, вскрикивал.

Устроившаяся рядом в кресле с откидной спинкой Ирмгард поднялась, стала успокаивать больного. Он продолжал метаться и стонать. Она прилегла рядом, прижала его голову к груди.

– А?.. Что?.. – он открыл глаза. – Это вы, Ирмгард?

– Вам неприятно?

– Что вы! После иллюзии выпивки, курения и насыщения мне не хватало лишь иллюзии близости. Не обижайтесь, Ирмгард, это шутка. Мне приснился старый, страшный и любимый сон. Да, так бывает: страшный и любимый.

– Спите, спите… Ничего не бойтесь. Я с вами…

Конечная станция

Звучат последние аккорды «Леди из Аризоны». Зал стоя рукоплещет, требуют автора.

Он выходит своей тяжелой походкой, волоча ногу, в черном элегантном фраке, сидящем несколько мешковато. Белая крахмальная рубашка подчеркивает желтизну лица. Чуть приметным наклоном головы Кальман отвечает на овации зала. Его темные, будто исплаканные глаза равнодушно пробегают по лицам приветствующих его мужчин и женщин. Внезапно зрачки наполняются удивлением и жизнью. В ложе бенуара он обнаруживает странную компанию: завитые белые парики по моде XVIII века, кружевные воротники, камзолы. Боже мой! Ему аплодируют сам великий Иоганн Себастьян Бах и его удачливый соперник Гендель! Он видит округлое лицо Моцарта с чуть припухлыми щечками, а рядом великолепную голову Бетховена с гривой путаных седеющих волос. А затем он видит Гайдна, Шуберта, Верди, Листа, Чайковского!.. Они все пришли сюда, чтобы воздать ему должное, они признают его своим. Удивление, ошеломленность, гордость до боли – все уходит, уступая место святой умиротворенности: он получил ответ на терзавший ему душу вопрос: зачем он жил.

Он сходит со сцены и, уже не волоча ногу, легкой и твердой поступью идет сквозь расступающуюся толпу к ложе бенуара в братские руки тех, кому он поклонялся, смиренно сознавая свою малость перед ними. И вот они принимают его в свой круг.

– Неужели то, что я сделал, чего-то стоит? – говорит он с глазами полными слез.

– Вы гений! – порывисто воскликнул Моцарт. – Хотите услышать это от самого Сальери, не сказавшего и слова неправды. Куда он опять запропастился?

– Он все время ищет Сальери, – с улыбкой заметил Чайковский, пожимая Кальману руку. – Минуты не может без него.

– Бедняга, – вздохнул Ференц Лист, – глупую сплетню, пущенную невесть кем, он замаливает, как собственный грех.

– Нет второго такого сердца, как у Моцарта, – с глубокой нежностью сказал Чайковский.

Кальман вглядывался в любимые лица, и внезапная догадка пронзила сознание.

– Если я вас вижу… говорю с вами… значит, я тоже умер?

– Конечно, дорогой, – спокойно сказал Чайковский. – Почему это вас пугает?

Кальман промолчал. Догадка оказалась страшной лишь в первое мгновение: он слишком привык быть живым. Но что может быть лучше, чем оказаться среди таких людей? Он, видимо, отошел во сне, без боли, страха и мучений, в добрых руках Ирмгард – когда-нибудь они встретятся снова…

Театр исчез, теперь все они двигались по тянувшейся вверх дороге, странной, клубящейся, словно облака, залитой серебристым светом дороге; ноги не чувствовали тверди, но это не мешало, идти было легко, надежно, мышцы не напрягались, и он чувствовал, что уже никогда не испытает усталости.

– Куда мы идем? – спросил он Чайковского.

– К Главному капельмейстеру, разумеется. Вам же надо представиться.

– Ну конечно, как я сам не догадался!..

– Не робейте, мы будем с вами.

– А мои друзья, – неуверенно проговорил Кальман, – Якоби, Лео Фалль?..

– Вы всех увидите, попозже, – Чайковский проницательно посмотрел на Кальмана. – Понимаете, здесь тоже существует известное разделение…

– Как – и в раю?..

– Меньше, чем где бы то ни было, но полное равенство, очевидно, недостижимо. Ведь и у ангелов есть чины и степени. Михаил и Гавриил – действительные тайные советники, а есть крылатые коллежские регистраторы. Вы попали, вполне заслуженно, в высший круг. А у милейшего Якоби – какой славный человек! – Оскара Штрауса, Лео Фалля – своя компания. Все любят легкую музыку, но стесняются в этом признаться. Рай не исключение.

– А кто же из наших…

– …в «высшем обществе»? – со смехом подхватил Чайковский. – Только Оффенбах, Иоганн Штраус и вы. Долго не знали, что делать с Легаром. Его подвел недостаток самобытности. Вот вы не дали захватить себя стихии венского вальса.

– Мой дорогой отец! – воскликнул Кальман. – Его совет пригодился и на земле, и на небе. Держись чардаша, говорил он, и ты спасешься! Боже мой, сколько же я тут узнаю! – произнес он растроганно. – Я разговариваю с вами, могу обратиться к Баху, Бетховену!.. Голова идет кругом.

– Постепенно вы привыкнете и будете считать это в порядке вещей.

– Петр Ильич, я имел наглость считать себя вашим учеником. Никого не любил я так, как вас, и никому так не верил. Можно я еще кое о чем спрошу?

– Пожалуйста, дорогой. О чем угодно.

– Святой Петр в форме?

– Как вам сказать? Вы же знаете, его распяли вниз головой. С тех пор он страдает приливами крови. Но вообще, старик крепкий.

– А по службе?.. Справляется?..

Петр Ильич сдержал шаг и пристально поглядел на Кальмана.

– Я понял, что вас беспокоит. Можете быть уверены, ни один посторонний сюда не проникнет. У святого Петра глаз – алмаз. Он стоит в воротах, позванивая ключами – признаться, раздражающая привычка, ключи у него почему-то всегда вызванивают первые три такта из «Ночи на лысой горе» нашего Мусорянина, – видит все. Обмануть его невозможно. Так что будьте уверены: вас тут не потревожат. Никто. Никогда.

Тени великих музыкантов продолжали двигаться по серебристой дороге, к чертогу Вседержителя.

Поезд, отошедший много, много лет назад от платформы будапештского вокзала, прибыл по назначению…