Текст книги "Блестящая и горестная жизнь Имре Кальмана"

Автор книги: Юрий Нагибин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Юрий Нагибин
Блестящая и горестная жизнь Имре Кальмана

Часть I

Источники

В исходе восьмидесятых годов прошлого века знаменитый венгерский курорт Шиофок, что стоит на озере Балатон в конце короткой железнодорожной линии, ведущей в столицу, – местные патриоты утверждали, что известен случай, когда из Будапешта пришел поезд, – был никому не ведомым маленьким селением.

Мартовской ночью мокрые рельсы слабо и холодно поблескивали в свете задернутого наволочью месяца. Из окна детской в доме, принадлежавшем зерноторговцу Кальману, можно было увидеть водокачку, семафор, два-три забытых на путях вагона, низенькое скучное здание вокзала под рослыми голыми платанами. За деревьями скорее угадывалась, нежели просматривалась, тускло отсвечивающая ледяная поверхность озера, обдутая ветрами от снега.

Но сейчас некому было смотреть в окно, обитатели детской, братья Имре и Бела, как и все в доме, сладко спали. Старший, Бела, уже не умещался в детской кровати, его ноги торчали сквозь металлические прутья спинки; зато младшему, крошечному и круглому, как колобок, места было более чем достаточно.

Малышу приснилось что-то страшное: он забормотал, жалобно вскрикнул, заметался и вдруг сел на кровати. Протер слипающиеся глаза и прислушался к тишине спящего дома. На его пухлом, с запасливыми, как у бурундука, щечками сонном лице возникло сложное выражение удивления, надежды, радости и страха.

Он слез с кровати; путаясь в длинной, до полу, белой рубашке, просеменил к окну и смял кончик носа о холодное стекло. В ночи изнемогал знакомый до последней черточки, скучный пейзаж.

Мальчик слушал тишину, создаваемую скрипом половиц под невесомой стопой домашних духов, мышьим шорохом, звоном ушных перепонок, но вскоре его чуткий слух угадал некую звучность, рождавшуюся в просторе за окнами. Он вслушивался изо всех сил, собирая в складки тугую кожу гладкого лба, всматривался, округляя глаза, в заоконный мир, но не находил подтверждения своей догадке, которая тем не менее все крепла в нем.

Он придвинул к окну стул, взобрался на сиденье и распахнул форточку. Лицо ему опахнуло влажным ветром. Струя холодного воздуха достигла его спящего брата. Тот чертыхнулся и вскочил.

– С ума сошел? – закричал он, дрожа от холода. – Хочешь по уху?.. Немедленно закрой форточку!..

– Лед треснул, – сказал Имре. – Слышишь, как ревет Балатон?..

Бела прислушался. Вскрытие ледяного панциря Балатона было важнейшим событием жизни приозерных мальчишек. Он не обладал соловьиным слухом младшего брата и ничего не услышал.

– Хватит фантазировать! – прикрикнул сердито. – Немедленно в постель!

– Но Бела!.. – жалобно сказал малыш. – Неужели ты не слышишь?

– Вот надеру тебе уши, будешь знать!.. – и Бела сделал вид, будто хочет осуществить свою угрозу.

Имре со вздохом закрыл форточку, и умолкла звучавшая лишь ему музыка…

А наутро маленький Имре побежал на Балатон. Лед трещал, ухал, вода раздирала ледяной панцирь, врывалась в трещины, льдины громоздились одна на другую, все нарастал освобождающий грохот…

…Зеленели, цвели поля и рощи вокруг Балатона, ставшего в этот погожий солнечный день с белыми кучевыми облаками в густой синеве как бы вторым небом; шестилетний увалень Имре радостно братался с расцветающей природой. Он бежал по траве, сквозь цветы к одинокой фигуре цыгана, игравшего на скрипке.

Цыган стоял на бугре совсем один, не видно было поблизости ни повозки с задранными оглоблями, ни пасущейся худореброй гривастой лошаденки, ни черноголовых цыганят, ни жены в цветастой шали и яркой юбке, с бренчащими монистами. Он был совсем один посреди поля, посреди мироздания, он и его скрипка, изливающая в простор «рыдающие звуки», вечные, как сама печаль.

Мальчику казалось, что цыган недалеко, за тем вон ивняком, за теми зарослями таволги, за тем неглубоким овражком. Но, пронизав в беге ивняк и таволгу, одолев овражек, мальчик не стал ближе к цыгану, чем в то мгновение, когда услышал его скрипку и увидел стройную, сухощавую фигуру и смоляные кудри вечного странника в пестрой рубахе, синей жилетке и плисовых штанах, заправленных в лакированные сапоги.

Мальчик побежал дальше, он уже различал серебряную серьгу в ухе цыгана и при этом не приблизился к нему ни на шаг.

Скрипка неудержимо влекла мальчика, хотя он уже не верил в реальность, как сказал бы взрослый человек, живописной одинокой фигуры. Да и не похож был этот цыган ни на вечных бродяг, исколесивших вдоль и поперек венгерскую землю, ни на разряженных игрушечных цыган, что тешили богатых граждан Шиофока в запретном для мальчика заведении мадам Жужи, куда любил заглядывать его папа для «деловых разговоров». Наверное, то был дух некоего вселенского цыгана, явившийся в цветущий мир, чтобы мальчик, еще не ведающий своего предназначения, навек очаровался его музыкой.

Возможно, потом, спрятав инструмент, он станет обычным бродягой, найдет в соседнем логе свою повозку, лошадь, жену-галку и черноголовых цыганят и пустится в путь, не имеющий конца ни в пространстве, ни во времени, но сейчас он Чудо-цыган, Мечта, а не персть земная…

* * *

…Летом взрослые поехали на деревенский праздник и захватили с собой Имре. Мальчика очаровал чардаш, огневой народный танец. Его танцевали парами нарядно одетые крестьянки и юные сельские щеголи; каждая пара вносила что-то свое, особенное, и мальчик мгновенно это почувствовал. Взрослые злились, что он поминутно отстает, раздраженно его окликали, но их докучливые голоса не достигали слуха, околдованного чардашем. Имре подпевал музыке и, толстенький, неуклюжий, пытался приплясывать; на свое счастье, он не сознавал, насколько нелепо выглядит, и не замечал насмешек деревенских сорванцов.

Родная природа, весенний Балатон, цыганская скрипка, огневой чардаш – вот животворные источники, которые питали музыку того замечательного композитора, что до поры скрывался в мальчике с запасливыми щечками.

Величие и падение зерноторговца Кальмана

Самые толстые бумажники Шиофока собрались в доме Кальманов, чтобы решить судьбу озерного поселка.

– Наш Шиофок станет знаменитым курортом, одним из первых в Европе! – вещал папа Кальман. – Он оставит позади курорты Швейцарии, Италии, Лазурный берег, Спа и Дубровник…

– Увидеть Дубровник и умереть! – вспомнил кто-то из присутствующих.

– Будут говорить: увидеть Шиофок и умереть! – подхватил Кальман.

– От скуки, – добавил сухощавый делец с язвительным взором.

– Даже в сегодняшнем Шиофоке еще никто не умер от скуки, – отпарировал папа Кальман.

– А есть тут ночная жизнь? – с приметным акцентом спросил иностранный негоциант, привлеченный к созданию великого будущего Шиофока.

– Есть. Но у нее зубы болят, – серьезно ответил Кальман.

– Это Манечка, – пояснил другой член рождающегося акционерного общества – краснощекий жизнелюб. – Она помогает тетушке Жуже. У бедняжки вдруг прорезался зуб мудрости.

– Вот уж не к месту! – проворчал заезжий негоциант.

– Господа, господа! – захлопал в пухлые ладошки Кальман. – С Манечкой мы разберемся потом. Речь идет о будущем Шиофока. Наше великое преимущество – железная дорога. Кроме того, поселок лежит на берегу красивейшего озера Европы, а может, всей планеты, воды которого ласковы, как объятия…

– Манечки, – подсказал ехидный делец, – когда у нее не режутся зубы мудрости.

– Как объятия Вирсавии, царицы Савской, Клеопатры, – игнорируя пошляка, продолжал Кальман. – Здесь ранняя весна, долгое сухое лето, золотая осень. Сезон может длиться с мая по октябрь.

– В октябре холодно купаться!..

– Но не холодно прогуляться под золотыми платанами до казино и оставить на зеленом сукне несколько монет. Не холодно посидеть в ресторане за стаканом токайского и съесть добрую уху из местной рыбы. Здесь все сорта речной рыбы, все виды дичи, прекрасные прогулки, чудный климат. Будапешт в двух шагах, а кажется, что ты порвал с цивилизацией…

– Вот уж верно! – подхватил ехидный делец. – Прохожие мочатся у заборов.

– Мы начнем со строительства туалетов, – веско сказал Кальман. – Вокруг них возникнет прекрасный современный город с казино, бассейнами, ресторанами, кафе, концертным залом, летним театром, ипподромом, с пристанью, где будут пестреть паруса прогулочных и спортивных яхт, дымить трубы катеров. Но едва ли не самое привлекательное будущего курорта – естественные пляжи без конца и без края. Тысячи очаровательных женщин усеют берег, подставив солнцу жаждущие загара тела…

– Побойтесь бога, Кальман! – не выдержал румяный жизнелюб.

– Я еще ничего не сказал о маленьких гостеприимных домиках, где неумолчно поет цыганская скрипка, а посетители не зависят от состояния челюсти какой-то замарашки.

– Послушайте, мы же все женатые люди! Кроме Золтана, да и тот овдовел недавно.

– Никто вас не неволит. Сидите дома и вяжите чулок. Я все сказал, господа. Вот предварительные сметы. Их составляли люди, заслуживающие полного доверия. Банк отпускает необходимые кредиты. Я без страха и сомнений даю гарантийное письмо на весь свой счет, на все движимое и недвижимое имущество. Вот оно, – и Кальман протянул сидящему рядом с ним господину денежный документ.

Тот внимательно изучил документ и передал рядом сидящему. Бумага пошла по рукам, производя на всех сильное впечатление. Торговец зерном Кальман считался не только хорошим дельцом, но и весьма прижимистым, осмотрительным человеком, сумевшим сколотить одно из самых хороших состояний в Шиофоке. Взгляды, которыми обменивались присутствующие, свидетельствовали о том, что «прожектерство» Кальмана открылось в ином свете.

Кальман в самом деле был хорошим коммерсантом с раскидистым умом и тонким нюхом. Но было у него одно ненужное деловому человеку достоинство: на дне души, за роем цифр, расчетов и подсчетов таился поэт. Он все правильно высчитал про Шиофок, вскоре ставший модным курортом, прелестным озерным городком с парком и множеством увеселений, но ошибся в отношении себя самого: в то время как все окружающие обогатились на расцвете Шиофока, Кальман разорился и, почти буквально, пошел по миру. Его погубило тайное поэтическое безумие, порожденное безоглядной влюбленностью в Шиофок. Перед этим пали все расчеты и даже врожденная прижимистость. Но кто знает: не будь этого тайного «порока» у отца, глядишь, не прозвучала бы музыка сына, который по внешности, манерам, всем замашкам был куда большим дельцом, нежели отец; из безумств разорившегося коммерсанта возникли «Княгиня чардаша»[1]1
  У нас – «Сильва».


[Закрыть], «Марица» и бессмертное танго «Наездника-дьявола».

И вот лед тронулся, хотя и с меньшим шумом, чем на Балатоне: один за другим шиофокские коммерсанты писали на бумажках какие-то цифры и передавали Кальману, чье округлое, добродушное лицо расцветало от удовольствия. Наконец, стукнув кулаком по столу, он воскликнул:

– С такими деньгами мы превратим Шиофок в новую Ниццу!

– Да, Кальман – это голова из чистого золота! – подхватил дородный усач.

– Высшей пробы! – поддержал заезжий негоциант.

То был звездный час папы Кальмана…

– Надо отметить начало новой эры Шиофока! – прозвучало предложение.

И было принято с энтузиазмом.

Компания отправилась по тихим, пустынным улицам в единственное ночное заведение – бедный мужской рай, чей слабый свет не потухал рачительностью тетушки Жужи.

Хотя час был непоздний, в заведении находились всего два посетителя: дантист, возможно призванный в помощь «ночной жизни», и железнодорожный служащий, отупевший от гудящей тишины рельсов. Появление «большого света» оживило мертвое царство и дремлющую за стойкой бара увядшую рыжеватую блондинку, мадам Жужу. Зажглись огни, захлопали пробки шипучих вин, поспешно взбодрила перед зеркалом останки былой красоты хозяйка и кинулась занимать знатных гостей; и вот уже появились нераспечатанные колоды карт, освобождались столы для жарких баталий, извлекались из тайников: задних карманов брюк, из широких поясов, из набрюшников, даже из сапог – заначенные от жен плоские пачки денег. Запенилось вино в бокалах, зазвучали тосты за процветание жемчужины Европы – Шиофока, за здоровье Кальмана, и вот как из-под земли возник горбоносый, лезвиеликий цыган с неизменной скрипочкой, и звуки чардаша подняли патриотическое чувство до степени экстаза. Лишь иноземец, верный своей малой заботе, настаивал на появлении «ночной жизни».

– Объясните ему, – попросила мадам Жужа, – что у нее лезет зуб. И чего он беспокоится? Коль на то пошло, у меня давно прорезались зубки.

Но настырный иностранец, оглядев мадам Жужу, с полного лица которой пудра осыпалась, как штукатурка со стен старой сельской церкви, потребовал, чтобы ему показали больную.

В конце концов из двери, ведущей в кухню, выглянула одутловатая физиономия с подвязанной шерстяной тряпицей щекой. «Ночная жизнь» Шиофока выглядела крайне непрезентабельно, но опытный глаз приезжего проглянул скрытую прелесть Манечки.

– Тут есть дантист, – вспомнил он. – Ну-ка, любезнейший, покажите свое искусство.

Манечка замотала головой.

– Не дам рвать зуб мудрости. Я хочу умной стать.

– Марица! – строго сказала хозяйка. – Самое умное, что ты можешь сделать, это хорошо развлечь нашего гостя. А для этого зуб мудрости не обязателен.

Дантист раскрыл свой чемоданчик со страшными инструментами, и рыдающую Манечку увели на кухню для операции.

А цыганская скрипка, чуждая житейской пошлости, томилась о небе…

* * *

…Рано утром зерноторговец и зиждитель славы Шиофока нетвердой походкой возвращался домой. Его встретили звуки скрипки – играл постоялец, профессор Лидль, – и багровое от гнева лицо жены.

– Доброе утро, женушка! – воскликнул глава семьи. – Похоже, я сделал лучшее дело своей жизни.

– Сомневаюсь, – сказала жена, глядя на его опухшее лицо.

– Поверь мне, душа моя. Мы заложили фундамент нового Шиофока.

– Если это фундамент, – покачала головой мадам Кальман, – то хороша же будет вся постройка.

Ее муж сделал вид, будто не понял намека.

– А где Вениамин нашей семьи, радость моих слабеющих очей, мой Имрушка? – переведя этим патетическим восклицанием разговор на другую тему, спросил он со слезой умиления.

– Заперт в чулане, – спокойно отозвалась мадам Кальман, в числе многих добродетелей которой не последнее место занимала отходчивость.

– Что он опять натворил? – грозно спросил строгий родитель.

– Профессор Лидль пожаловался на него. Он хулиганит под окнами, когда тот занимается.

– Н-нет, – чуть подумав, сказал Кальман. – Тут что-то не то.

Преступника извлекли из чулана, где он, по некоторым признакам, утешался вишневым вареньем, и за руку отвели пред грозные очи профессора Лидля.

– Извините, глубокоуважаемый профессор, – сказал папа Кальман, – чем проштрафился наш парнишка?

– Он мне мешает работать! – гневно раздувая усы, ответил Лидль. – Только я начинаю играть, он тут как тут. Заглядывает в окна, корчит рожи. Скверный мальчишка!.. Я откажусь от комнаты, если это повторится.

– Это не повторится, господин профессор, – заверил папа Кальман, который после всех жертв во имя Шиофока не хотел лишаться выгодного жильца. – Но он не хулиган. Когда его сестра училась музыке, он часами просиживал под роялем. Он буквально помешан на музыке.

– Помешан на музыке?.. – фыркнул профессор. – А ну, что я играл?

– Вторую рапсодию Листа, – сразу ответил мальчик. – Переложение для скрипки.

– Гм!.. Угадал… А ты можешь ее напеть?

И полный, несколько флегматичный мальчик без всякого смущения с абсолютной точностью стал напевать труднейшее произведение Ференца Листа.

– Вы издеваетесь надо мной! – вдруг вскричал Лидль. – Этот маленький мошенник получил музыкальное образование!

– Да, – Имре лукаво глянул на профессора, – под роялем.

– Невероятно! – почему-то сразу поверил Лидль. – Мальчика необходимо учить музыке. У него абсолютный слух и превосходная музыкальная память. Он будет вторым Эрккелем, – добавил, усмехнувшись, Лидль.

– Господь с вами! – испугался папа Кальман. – У нас совсем другие планы. Кем ты хочешь стать, Имрушка?

– Государственным прокурором! – выпятив грудь и надув губы, бойко ответил мальчик, едва ли понимавший, что это значит.

– Вон что-о! – разочарованно протянул Лидль и снова рассвирепел: – Тогда – пошел вон!.. Прокуроры меня не интересуют!..

Семья Кальманов ретировалась из комнаты жильца.

– Ты с честью вышел из положения, – похвалил сына Кальман и вытащил из кармана горсть мелочи.

Сын с жадным интересом следил за рукой отца. Но тот успел подавить порыв неразумной расточительности – монеты посыпались назад в карман, остался один грошик.

– Держи! – важно сказал папа Кальман. – Не транжирь, лучше брось в копилку. К совершеннолетию у тебя скопится…

– Два гроша, – договорил сын…

* * *

…Минуло время, и все, о чем мечтал папа Кальман, обрело весомость яви: дома и виллы, отели и рестораны, летний театр и концертный зал, барочные здания бассейнов, великолепный парк, где гарцевали всадники и всадницы. Шиофок стал модным курортом. Его бескрайние пляжи были усеяны полосатыми телами – будто зебры пришли на водопой, но то вовсе не зебры, а дамы в наимоднейших поперечно-полосатых купальных костюмах. Закрывая максимальную площадь тела, костюмы начинались штанишками чуть повыше колен и почти достигали горла. Тем не менее этот туалет казался на редкость соблазнительным представителям сильного пола, окружавшим зебровидных дам. Купальщики нежились под солнцем, плескались в воде, ныряли, плавали; по голубой глади скользили яхты под разноцветными парусами, дымили катера…

А основоположник этого процветания – папа Кальман тщетно пытался спасти остатки своего состояния. Последняя надежда была на директора банка, старого знакомого, постоянного партнера по бриджу и компаньона в нескольких смелых финансовых спекуляциях. Но когда Кальман вошел в просторный кабинет директора, тот даже не предложил ему стула. Он стоял перед гигантским столом в поношенном, некогда элегантном черном костюме и пожелтевшем пластроне и чувствовал себя ничтожным попрошайкой.

– Так вы не дадите мне отсрочки? – с трудом проговорил он и услышал, как жалко звучит его голос.

– Нет, дорогой. И вы это отлично знаете. Ведь когда-то сами были коммерсантом.

– Похоже, меня окончательно списали?

– Это вы себя списали, дорогой. Слишком азартны, размахнулись не по чину.

– Кому обязан Шиофок своим процветанием? – горько сказал Кальман. – Эти парки, отели, рестораны, толпы туристов, ваш банк, даже стол, за которым вы сидите, – все это поначалу было лишь в моей голове. – Что – не так?

– Так, – равнодушно согласился директор.

– Значит, я провидел будущее?

– Конечно, провидели, дорогой Кальман, никто не собирается уменьшать ваших заслуг. Но вы – нищий.

– А кто меня разорил? Вы. Хотя всем обязаны мне.

– Никто никому ничем не обязан, – медленно и внушительно, как символ веры, произнес директор. – Люди вкладывают деньги и получают прибыль… Люди берут деньги в кредит и возвращают с процентами. Если же они только берут и не могут рассчитаться, их выбрасывают за борт деловой жизни. Ей-богу, совестно говорить вам об азах коммерческой деятельности. С такими людьми можно выпить рюмку ликера, сыграть партию в кегли, обменяться анекдотами – и все! Практически этих людей уже нет, они бесплотные духи. Вы призрак, Кальман, и вам пора исчезнуть, уже пропел петух. Я устал от вас.

Кальман обвел глазами солидную обстановку кабинета: мебель «чиппендейл», английские напольные часы, портреты каких-то чванных людей в багетных рамах, в том числе и сидящего перед ним, которого он некогда за шиворот втянул в нынешнее богатство.

– Какая же вы бездушная скотина, – сказал он тихо.

– А вы поэт, это хуже, – и директор обрезал кончик дорогой сигары.

Кальман повернулся и вышел. Тяжелая дверь в последний раз захлопнулась за ним.

Оказавшись на улице, он выпрямился, приосанился. Пусть он проиграл, пусть он банкрот, но нынешний Шиофок был придуман им, он все-таки золотая голова, пусть не для себя и своей несчастной семьи, но для любимого города, оказавшегося таким неблагодарным. Но все равно он любит Шиофок и будет любить до последнего дня.

Он двинулся по улице, изредка раскланиваясь с прохожими и людьми в экипажах, но ни один не остановился, чтобы перекинуться с ним словом.

Лишь сильно постаревшая, но куда более дерзко рыжая, чем в прежние времена, мадам Жужа, пившая какую-то смесь со льдом в летнем кафе при своем новом и весьма презентабельном заведении, дружески приветствовала Кальмана.

– Добрый день, господин коммерсант! Почему вы к нам больше не заходите?

– Разве вы не слышали о моих обстоятельствах, дорогая Жужа? – вздохнул Кальман.

– Вы столько сделали для города, и никто не поддержал вас в трудную минуту, – искреннее сочувствие было в ее голосе.

– Такова жизнь! – философски заметил Кальман.

– Хотите рюмочку чего-нибудь?

– Спасибо, сердце пошаливает…

– Жаль, девочки еще спят… Хотя… Марица!..

Из двери высунулась Манечка с перевязанной щекой. Кальман вздрогнул, испытав жутковатое чувство повтора уже раз пережитого.

– Это что еще такое? – грозно спросила хозяйка.

– Жубы, – с трудом проговорила Манечка, вид у нее был довольно затрапезный. – Опять режутся, теперь сверху.

– Тьфу на тебя! Ступай на кухню. Не отпугивай посетителей.

Кальман приподнял котелок и побрел дальше, позабыв о выправке.

– Такова жизнь, – пробормотала ему вслед мадам Жужа…

Дома Кальмана ожидал очередной сюрприз. У дверей стояли подводы, дюжие молодцы выносили из квартиры рояль. На одну из подвод уже были погружены кровати, диваны, комод и огромный платяной шкаф с зеркалом. За грузчиками, выносившими рояль, с плачем тащилась старая служанка Ева и, потрясая кулаками, вопила:

– Осторожней, ироды! Рояль дорогая, на ней барин молодой играет. Испортите вещь, что мы барину скажем?

– Успокойтесь, Ева, – сказал Кальман. – Эти вещи уже не вернутся.

– Как не вернутся? – опешила Ева.

– Их описали.

– Это писатели, что ли, утрешние? – сообразила старуха. – Всю квартиру облазили и все пишут, пишут, пишут, как ненормальные.

– Они не писатели, – улыбнулся Кальман. – Куда хуже – финансовые инспектора.

– Ну, мне такого без стакана палинки не выговорить, – проворчала Ева. – Что же, мы в пустом доме останемся?

– Нет, не останемся. Дом тоже описан.

И мимо онемевшей Евы вошел в парадное.

Жена, старший сын Бела и четыре дочери ждали его в пустой комнате, служившей некогда столовой. Мимо них из других комнат то и дело проносили всевозможные вещи. «Писатели», устроившиеся в коридоре за столом-маркетри, помечали изъятые вещи в длинном списке.

– Отказали? – спросила жена; она выплакала все слезы и сейчас производила впечатление относительного спокойствия.

– Разумеется… Сегодня же отправимся в Пешт.

– Отец, я не поеду, – сказал Бела.

– Что это значит? – нахмурился Кальман.

– Я пойду служить в банк. Кто-то должен работать. Мы не можем всей семьей сесть на шею родственникам.

– Ты пойдешь работать в банк, который нас разорил?

– Да. Я уже был там. Я сказал: вы отняли у нас все. Так дайте мне возможность помогать семье.

– И они взяли тебя?

– Без звука!.. Впрочем, сперва устроили небольшой экзамен. Но ведь я хорошо подготовлен. Тут нет никакого благородства с их стороны, отец. Работы будет много, а жалованье маленькое.

– Тут есть великое благородство, сын мой! – патетически воскликнул господин Кальман, который, не читав Диккенса, порой в точности повторял интонации и жесты бессмертного мистера Майкобера. – Твое благородство. Разреши обнять тебя от всего сердца. Жена, дочери, перед вами редкий пример самопожертвования, запомните этот миг. – Он смахнул слезу. – Но что делать с нашим меньшим, нашим Вениамином, что в детском неведении резвится в поместье своего родовитого школьного друга? – впав в деланный тон, папа Кальман не мог от него избавиться.

– Надо написать ему, чтобы он сидел там как можно дольше, – предложила мадам Кальман. – Куда нам его девать?

– Но разве добрая будапештская тетка не приютит бедного сиротку? – витийствовал господин Кальман.

– Побойся бога, дорогой, какой же Имре сиротка? Мы, слава богу, живы и не собираемся умирать. Ну, потеряли деньги, было бы здоровье и мужество.

– Здоровье и мужество – ты это хорошо сказала. Молодец, женушка! Правда, я предпочел бы деньги. Ладно, напиши ему, чтобы сидел на месте. Экий счастливчик! Мы будем ютиться невесть где, а он – наслаждается жизнью и лучшим поместьем нашего округа! Итак, будем собираться.

– Собирать нам нечего. Все при нас.

– Тем лучше, – беспечно сказал господин Кальман. – Не придется тратиться на перевозку.

– И на носильщика, – добавила жена.

– И на оплату багажа, – заметил Бела.

– И на носильщика в Пеште, – сказала Розика.

– И на подводу, – добавила Вильма.

– Колоссальная экономия! – обрадовался господин Кальман. – Ну, дети, присядем на дорогу… А, черт, ни одного стула. Плевать, мы люди не суеверные. Вперед, к новой жизни!.. Хей-я!..