Текст книги "Блестящая и горестная жизнь Имре Кальмана"

Автор книги: Юрий Нагибин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

– Имре, сколько можно? – Вера подошла к барьеру.

– В паспорте перепутали, там стоит «Ирма». Они не пропускают меня. Считают, что я украл женский паспорт.

– Да вы с ума сошли! – накинулась на паспортистов Верушка. – Не знаете знаменитого Имре Кальмана. А еще офицеры!..

Поразительная перемена произошла с главным паспортистом.

– Вы… вы великий Кальман?.. Боже мой!.. Пепе, Хуан, Панчо!.. Вы видите, кто это? Сам Имре Кальман. Вива, Кальман!.. Вы даже представить не можете, что для меня значите!.. Я играл свадьбу под вашу музыку. Ах, если б Розалия знала!.. У нас была самая красивая свадьба во всем Матаморосе, во всей провинции. Мы танцевали до упаду под ваши божественные вальсы.

Он схватил стройного Панчо и закружил его в вальсе, напевая во все горло:

 
Брось тоску, брось печаль,
И гляди смело вдаль,
Скоро ты будешь, ангел мой,
Моею маленькой женой!..
 

– Гитару!.. Вина!.. Гости приехали!.. – совсем зашелся счастливый офицер.

– Опомнись, Хулио, мы же на работе, – остановил его Пепе.

– Ох, простите!.. Но вы еще будете в Мексике, синьор Кальман? Теперь вы знаете, как вас здесь любят. Милости просим в Матаморос. А маленькая ошибка в паспорте ничего не значит. Верно, сеньор?

– Конечно! – улыбнулся Кальман. – Равно как и то, что вы пели музыку моего старого друга Ференца Легара, – и перешел границу…

Платиновая норка

У американцев оказалась такая сердечная манера здороваться: с громкими восторженными криками, похлопыванием по спине, прижиманием бритой, но все равно колющейся щеки к твоей щеке, что поначалу Кальман вообразил себя долгожданным гостем. Но постепенно убедился, что за всей этой мнимой сердечностью ровным счетом ничего нет. Эти приветливые люди в подавляющем большинстве своем понятия не имели, кто он такой, даже имени его не слышали. Правда, среди них попадались такие, что могли бы насвистать песенку из «Княгини чардаша» или танго из «Наездника-дьявола».

Никаких предложений не поступало. Особенно разочаровал Голливуд. Ласки и привета тут изливалось больше, чем во всей остальной Америке, но ни единому продюсеру не вспало на ум заказать ему музыку для фильма или накрутить одну из его популярных оперетт. С глубоким огорчением он вскоре понял, что старый друг Сирмаи, давно прилепившийся к Голливуду, сыграл не последнюю роль в его фиаско. Здесь не признавали сантиментов, и Сирмаи вполне пропитался местным духом: конкурент опасен – устрани его. Ну а мюзик-холлы, эстрада, бродвейские театры, радио – должны же они откликнуться на появление «короля оперетты»? Он ждал, потом перестал ждать, но все же после недолгой утренней прогулки, не сняв пальто и шляпы, набрасывался на многочисленную почту. В основном то были рекламные проспекты автомобилей, парусников, холодильников, клюшек и всего снаряжения для гольфа, теннисных ракеток и мячей, пылесосов, детских колясок, садовых портативных косилок, бандажей, пишущих машинок, велосипедов… Кальман раздраженно перебирал яркие бумажки, роняя их на пол. Потом шли просьбы благотворительных обществ, приглашения на всевозможные вечера, какие-то церковные послания.

Спустившаяся в холл Верушка застала мужа за обычным занятием. Скромно, но изящно одетая, она стала по-новому быстрой и деловой. Видимо, ее пластичная натура усвоила энергичный американский стиль.

– Что ты тут мусоришь? – укорила она мужа.

– Можно подумать, что нас только и ждали, – раздраженно сказал Кальман. – Отовсюду приглашения на всевозможные партии, даже от вовсе незнакомых лиц, наверное, опять с кем-то путают, как в Матаморосе. И хоть бы одно деловое письмо. Хоть бы один заказишко на музыку. Им тут ничего не нужно. Голливуд молчит. Старый друг Сирмаи бдительно следит за своими владениями. На что мы будем жить – ума не приложу.

– Ты что же, потерял все деньги?

– Не все, конечно, но больше, чем хотелось бы. И мы живем явно не по средствам.

– Скромнее некуда. Мы никого не принимаем.

– Недавно ты устраивала прием и довольно шумный. Что у американцев за манера тащить в гости кого ни попало? Пригласишь пару – явится десять человек.

– В каждом обществе свои обычаи. У них море обаяния.

– Вот уж нет! Наигранная сердечность, объятия – всему этому грош цена. Внутри же – ледяной холод. Стрикли бизнес.

– Хватит ворчать, Имрушка. Сейчас ты порадуешься. Я иду работать.

– Что-о?! Ты – работать?.. Я этого не допущу.

– Я же не в судомойки иду. А в салон верхнего платья. Самый светский в Нью-Йорке. В отдел меха. Я кое-что понимаю в мехах, и вкуса не занимать. Уже обо всем договорено. И тебе не придется тратиться на мои туалеты.

– Ты собираешься так много зарабатывать?

– Нет, – засмеялась Вера, – так скромно одеваться.

* * *

Меховой отдел роскошного магазина не мог похвалиться обилием покупателей, но те, что были, спустились с вершин Олимпа. Здесь разлит лунно-серебристый свет, и некая лунность отличает плавные движения продавщиц. Обслуживание клиентов напоминает священнодействие. Ни резких движений, ни быстрой походки, ни напряжения голосовых связок. Плавно, бесшумно закрываются двери, не слышны шаги на толстых коврах. Эта тихая завороженная жизнь отражается в десятках зеркал. Но и это очарованное царство очнулось, когда в магазин вошла Грета Гарбо – величайшее чудо Голливуда.

Молчаливая, сдержанная, погруженная в себя, почти без косметики, ненужной ее совершенной красоте, малообщительная, серьезная, Грета Гарбо тем не менее мгновенно становилась центром, вокруг которого вращалось мироздание. Весь магазин немедленно переключился на Грету, но главная роль в обслуживании знатной клиентки отводилась Вере.

– Что угодно, мадам? – улыбаясь своим прекрасным ртом, любезно, но без малейшей приниженности спросила Вера. – Вы оказываете нам честь.

Грета Гарбо медленно распахнула ресницы. И видимо, продавщица произвела на нее впечатление. Она улыбнулась:

– Что-нибудь хорошее. Но по-настоящему хорошее.

– Вот это специально для вас.

Грета Гарбо подставила плечи, мех словно облил ее стройное тело. Она коснулась пальцами нежного ворса.

– У вас прекрасный вкус, мадам, – проговорила она хрипловатым, волнующим голосом.

– Хотите еще что-нибудь примерить?

– Нет. Лучше не будет… – Гарбо пристально, без улыбки смотрела на Веру. – Вы так красивы. Почему вы не снимаетесь в кино?

– Я бездарна, мадам. Мне удается играть лишь одну-единственную роль.

– Какую?

– Роль жены Имре Кальмана.

Брови актрисы поползли вверх.

– Вот как!.. Но ваш муж так популярен в Америке…

Вера заметила это «но».

– Наверное, колесо должно раскрутиться.

– Не сбрасывайте со счетов Голливуд. Это, конечно, пакость, но веселая и, главное, денежная пакость. – Гарбо протянула Вере свою карточку.

– Спасибо, – сказала Вера. – Мне кажется, что мы еще встретимся. До свидания.

И, глядя в спину уходящей актрисы, прошептала:

– У меня будет такая же шуба… А тебя я раздену в своем доме.

В магазин зашла пара: стандартно красивая молодая дама и хрупкий, изящный горбоносый господин, с порывистыми жестами француза-южанина. Дама направилась в отдел накидок, жакетов, горжеток; а ее спутник, ненароком увидевший Веру, вдруг замер посреди магазина, и вид у него был тот самый, о котором в Сицилии почтительно говорят: расшибло громом…

Вечером они сидели в маленьком, очень дорогом ресторане, помещавшемся в трюме парусной яхты, заякоренной посреди искусственного озера. Небольшой тихий черный джаз играл медленное, тягучее, с кощунственным церковным оттенком танго.

Француз пригласил Веру. Оба оказались первоклассными танцорами.

Когда они возвращались за столик, он сказал с таким видом, будто никто и никогда не произносил этих заезженных слов:

– Мы созданы друг для друга.

– Я замужняя женщина, – поникла головой Верушка.

– Здесь есть город, где разводят и женят за десять минут.

– Постарайтесь узнать его название, – словно издалека улыбнулась Вера.

– Рено! – выдохнул экспансивный француз и ненароком сшиб бокал шампанского.

– Это к счастью, – сказала Вера.

– Проклятая война никогда не кончится! – Кальман с раздражением отшвырнул газету.

Верушка, в легком, отделанном песцами пальто, достала из шкафа чемоданчик крокодиловой кожи.

– Я ухожу, Имрушка, – сказала она.

– Я думал, мы вместе пообедаем, – рассеянно отозвался тот. – С Голливудом опять сорвалось. Там мафия покрепче сицилийской. Вся киномузыка в руках у Тёмкина и компании. Сирмаи самому достаются крохи…

– Сейчас тебе будет полегче, Имрушка, – с грустной улыбкой сказала Вера. – Семья уменьшится на одного едока. Меня уже не будет за семейным столом.

Кальман был так подавлен своими заботами и так далек от мысли потерять Верушку, что слышал только слова, начисто не ощущая весьма прозрачного подтекста.

– Ну, ты и так почти ничего не ешь! – заметил он.

– До чего же ты бестолковый! – начала злиться Верушка. – Я ухожу!.. Понимаешь, ухожу!..

– Куда?

– К Гастону.

– Зачем?

– Чтобы выйти за него замуж, болван!

– А для чего? – как-то по-бытовому удивился Кальман. – Я же тебе ни в чем не мешаю.

– Жизнь стала бесперспективной. Мне не хочется продавать манто, которые покупает Грета Гарбо. Праздники кончились. А я не могу так… У каждого в жизни свое предназначение. У тебя – музыка, жаль, что ты не создаешь ничего нового, у меня – блистать. Я из тех, кто вертит земную ось.

– Ты можешь бросить наших детей? – Суть происходящего наконец-то дошла до Кальмана.

Вера провела рукой по глазам.

– Ты же не отдашь их мне?

– Конечно, нет.

– Я это знала…

– Кто он такой?

– Француз. Молод. Сказочно богат. Удивительно танцует и влюблен в меня без памяти.

– Обещал жениться?

– Имрушка, за кого ты меня принимаешь? Как только я получу развод, мы поженимся и уедем в Южную Америку.

– Это еще зачем?

– Так мне легче будет. Здесь я буду все время думать о детях… о тебе тоже и мучаться. Потом мне интересно посмотреть на живых аргентинцев, бразильцев, папуасов.

– Это в Океании.

– Что?

– Папуасы. В Южной Америке – индейцы. Коренное население.

– Спасибо, Имрушка, ты такой умный. Сейчас самое важное – уточнить состав южноамериканского населения.

– И все-таки, прости меня, я не понимаю, зачем тебе все это нужно? – искренне сказал Кальман. – Так усложнять жизнь!..

– Ну… я же люблю его, Имрушка. Влюблена до безумия. – Вера подкрашивала чуть потекшие от слезной влаги густые длинные ресницы.

– Куда же девалось… куда девалось все наше?.. – томился Кальман.

– Имре, милый, пойми: день есть день, а ночь есть ночь. Ты же сам всегда говорил, что тридцать лет разницы между нами когда-нибудь скажутся. Вот они и сказались.

– Я это знал и не мешал тебе, – он смотрел ей прямо в глаза.

– Я не злоупотребляла своей свободой, – ответила она словам, а не взгляду. – Слушай, нет ничего нуднее и безнадежнее выяснения отношений. Давай прекратим… Вещи я уже собрала. Завтра пришлю за ними. Утром, когда тебя не будет. Все связанное с разводом я беру на себя. Но будь мне до конца другом: подготовь детей.

– Ты даже не попрощаешься с ними?

– Перед отъездом в Америку. Приведи их в парк… Нет, лучше к Земледельческому банку, природа настраивает на слишком грустный лад. Я дам тебе знать.

– Как все это неожиданно!..

– Просто ты был невнимателен и слишком уверен во мне. Не замечал моих метаний.

– Почему, я видел, как тебя пришибла норка Греты Гарбо.

– Да! И не только это. Я перестала быть Жозефиной, я стала Золушкой. Тут уважают только деньги, ничего больше. Ты сам приучил меня быть наверху. Мне противно, что на нас смотрят сверху вниз здешние нувориши.

– Я этого не замечал.

– Ты вообще ничего не замечаешь. Паришь в облаках, а я земная. Я дала тебе все, что могла: любовь, детей, лучший дом в Вене. Теперь я имею право пожить для себя… Не провожай! Так будет легче и тебе и мне.

Вера поднялась, быстро, не глядя на Кальмана, пересекла комнату и вышла – из дома, из его жизни.

Кальман стоял у окна, из которого не мог видеть Верушку, только крыши невысоких старых домов, гаражей, сараев, трубы на горизонте, задымленные облака. Он думал: «Когда-то в мою жизнь вошла семнадцатилетняя девочка, а мне казалось, что я обзавелся гаремом, так много ее было, так много сопутствовало ей шума, людей, обязанностей, отношений. Я всегда стремился к тишине, но принял эту сумбурную, суматошную жизнь, потому что ей так нравилось. За измену себе я поплатился музыкой. Но любовь и дети казались мне достаточным возмещением. Потом любовь потребовала отдельной платы – болью, ревностью, унижением. Я смирился и с этим. И все-таки не сохранил ее. Остались дети. Я отвечаю за них, я должен жить… Но почему же минувшей ночью не раздался грохот вскрывающегося Балатона? Все значительные перемены в моей жизни предварялись этим сном. А мне снилось, что я покупаю на распродаже Центрального парка летние носки по три доллара за дюжину. Балатон не явился, Балатон молчал, как странно!..»

Возвращение

Вера вышла из машины возле Земледельческого банка. Ветер гнал по земле пожелтевшие листья. Тонкий шорох наполнял утреннюю тишину. В этот ранний час улица делового центра, еще не запруженная служащими, была пустынна. Неужели всегда аккуратный Кальман опаздывает? Вера взглянула на ручные часы, где бриллиантики заменяли цифры, – нет, это она приехала слишком рано.

Длинношерстная такса долго мочилась на тумбу. Справив нужду, поскребла задними лапами асфальт в атавистическом заблуждении, что таким образом уничтожает свои следы, и побежала дальше. Из-за поворота вышел Кальман с детьми – небритый, кое-как одетый, в незатянутом галстуке – прежде он не позволял себе таких вольностей.

– Внимание! – сказал он, бросив взгляд на тумбу. – Чарли, не зевай.

И тотчас возле тумбы возник блю-терьер с заросшей мордой.

– Пописает! – азартно крикнул Чарли.

– Не спорю, – согласился отец, к большому его разочарованию.

На смену блю-терьеру подбежал коротконогий скотч.

– Пописает! – вскричал Чарли.

– Нет. Ставлю доллар.

– Идет!

Пес почти добежал до тумбы, но тут учуял сучку, примеченную наметанным глазом Кальмана, и желание мгновенно вытеснило иные физиологические потребности.

– Гони доллар, – потребовал Кальман.

Чарльз унаследовал отцовскую нетороватость. С крайне кислым видом он достал из кармана доллар и отдал отцу.

– Больше не играю, – сказал он хмуро, – три доллара за одну прогулочку – многовато.

– Я считался чемпионом этой игры, когда тебя и в проекте не было, – горделиво сообщил отец. – Так и быть: получите мороженое. Принимаю заказы.

– Мне шоколадного! – быстро сказала Лили.

– А мне орехового, – решила Илонка.

– А мне шоколадного и орехового! – плотоядно сказал Чарльз.

– Пожалуйста. Мне не жалко. Оплата из твоего проигрыша.

Напоминание о проигрыше вновь погрузило Чарльза в пучину мрачности.

Они заметили черную машину у портала Земледельческого банка.

– Кажется, это Верушка, – сказал Кальман. – Ну, детки, быстро попрощайтесь с мамочкой, не задерживайте ее. Мамочке нужно в Южную Америку. И не говорите, что я здесь.

Он спрятался за колонну, а дети побежали к матери.

Верушка схватила их, принялась целовать, глаза ее затуманились слезами.

– Милые вы мои!.. Бедные вы мои!..

При этих жалобных словах маленькая Илонка начала кукситься, сама не понимая с чего.

– Ну мама!.. Ну чего ты?.. – капризно сказала Лили.

– Сиротки бедные!.. Чарли, мальчик мой!.. Да как же я буду без вас?.. А вы без меня?..

Лили начала покусывать губу, Чарльз, и без того расстроенный проигрышем трех долларов, часто заморгал.

– А где же он… голубок мой старенький?.. – острые глаза молодой женщины углядели спрятавшегося за колонну Кальмана. Она кинулась к нему.

Кальман казался очень смущенным тем, что Верушка его обнаружила.

– Ты прости, Верушка, я не хотел…

– Какой ты небритый, запущенный!.. За тобой никто не смотрит!..

– Я не успел побриться… А ну, ребята, оставьте маму в покое. Она спешит…

– Как ты можешь, Имрушка?.. Спешит!.. При виде этих ангелов!..

– Тебе надо собраться. И неловко перед твоим мужем.

– О чем ты говоришь? Забудь об этом человеке. Я никуда не еду.

– Он что – обманул тебя? – вскипел Кальман. – Тогда он будет иметь дело со мной!

– Угомонись, Имрушка!..

– Не угомонюсь! – вскричал бесстрашный Кальман. – Я заставлю его жениться. Я вызову его на дуэль. По матери я из рода отважных куруцев. О, Верушка, ты увидишь, как дерется потомок не ведавших страха. – Кальман сделал выпад воображаемой шпагой. – Это будет удивительный пример этнического возрождения. Я приведу его на веревке к алтарю.

– Успокойся, Имре, мы давно зарегистрировали наш брак. Он безумно любит меня.

– Попробовал бы не любить! – кровожадно сказал Кальман.

– Но я поняла, что не люблю его… Я люблю вас, мои единственные. Я даже не знала, что так привязалась к тебе, дорогой ты мой!

– Верушка, – глубоким голосом сказал Кальман, – я никогда не позволю себе разрушить чужую семью.

– Какая там семья! – отмахнулась Вера. – Вы моя семья. Мама остается с вами.

– Мама остается, мама остается! – обрадовались дети.

– Но мне неудобно перед этим человеком… твоим мужем, – жалобно сказал Кальман. – Судя по всему, он славный малый.

– Много ты знаешь!.. Истерик, скандалист, по три раза в день кончает самоубийством. Орет и плачет по каждому поводу. Ревнив, как мавр, хотя сам – французик из Бордо-дри-дри. Красивый дурак и сумасшедший. К тому же лопух, перевел на меня почти все деньги.

– Верушка, – очень серьезно сказал Кальман, – если ты действительно хочешь вернуться, то отдай ему все деньги до копейки. И ты придешь домой в том, в чем ушла. Иначе дверь окажется на замке.

В доме Кальманов готовилось большое торжество. И это крайне волновало маленькую Илонку.

– Ну, Лили, – приставала она к сестре, – разве сейчас рождество?

– Какое рождество, дурочка?

– А почему – ящики, коробки? Я думала, это подарки от Санта-Клауса.

– У нас сегодня свадьба. Папа и мама женятся.

– А разве они неженатые?

– Нет!.. Отстань!..

– Значит, мы незаконные, – последовал весьма логичный для невинного дитяти вывод.

– Дура, дура и дура! – выгадывая время, бранилась Лили. – Мы совершенно законные. Папа и мама были женаты, потом сделали перерыв, как отпуск или каникулы, а сейчас отдохнули и опять женятся.

– И будут новые законные дети? – полюбопытствовала Илонка.

– Это я тебе не скажу, – по-взрослому неискренне ответила Лили. – Детей, как ты знаешь, приносит аист. Если они его хорошенько попросят…

– Они не будут просить, – задумчиво сказала малышка. – Мама так бережет фигуру…

Лили не успела отозваться на слова сестры. Дверь распахнулась, впустив некий драгоценный блеск, сверк – невозможно было сразу постигнуть, что это: поток драгоценного металла, хрустальный водопад, сгусток серебристого света или чудо, не имеющее разгадки, а затем определилось, что это дивный, переливчатый, нежнейший мех, некогда приютивший тело Греты Гарбо, а сейчас с не меньшим успехом укутавший девичью фигуру Веры.

Девочки замерли в молитвенном экстазе, и тут вошел Имре Кальман.

– Лили, Илона, марш отсюда! – с непривычной строгостью скомандовал он дочерям, взор которых горел не детским, а женским огнем.

Когда те с неохотой вышли, с его трясущихся губ слетело:

– Ты нарушила уговор. Свадьбы не будет.

– С ума сошел, Имрушка? Я назвала столько гостей! И какой договор я нарушила?

– Эта шуба стоит целое состояние. А я сказал: вернись, в чем ушла, и ни гроша чужих денег.

– Как ты меня напугал! Можешь успокоиться – тут только твои деньги.

Но это сообщение отнюдь не успокоило Кальмана, скорее наоборот.

– Господь с тобой! У меня нет таких денег.

– Поищи. Найдутся. Это твой свадебный подарок.

– Я не могу дарить тебе шубку ценою в двадцать тысяч долларов.

– В сорок, милый. Попробуй купить платиновую норку такого качества за двадцать тысяч. А эта не хуже, чем у Греты Гарбо. Я тогда еще поклялась иметь такую же.

– Ты губишь меня!..

– Я тебя спасаю. Ты не понял Америки. Здесь все решает реклама. Нищий Кальман никому не интересен. Кальман, дарящий жене шубу за сорок тысяч, нужен всем. Моя шуба принесет тебе несказанный успех!..

На рассвете из дверей кальмановского дома вывалились сильно подгулявшие гости. Мужчины в помятых, залитых вином фраках, дамы в не менее пострадавших вечерних туалетах.

– Недурно погуляли! – заметил один из гостей. – У европейцев есть чему поучиться.

– Но старик Кальман каков! – подхватил другой. – Увел лучшую женщину!..

– Да, – с серьезным видом согласился первый. – Прежняя жена была не бог весть что, эта – высший класс!..

И, расхохотавшись, разошлись по машинам…

А Верушка оказалась пророком. Шубка сработала. Кальману предложили концертное турне по всей стране. Очнулся Голливуд: Луис Б. Майер, один из шефов крупнейшей студии «Метро Голдвин Майер» приобрел право на постановку «Марицы». Подзабытые оперетты снова вошли в моду. Он даже тряхнул стариной и разразился слабой «Маринкой» о некогда нашумевшей и давно всем надоевшей в Европе Майерлингской трагедии, когда кронпринц Рудольф застрелил свою любовницу баронессу Мари Вечора и покончил самоубийством сам. Но и на это вялое творение усталого духа повалили валом. Америка всегда поклонялась удаче.