Текст книги "Столовая гора"

Автор книги: Юрий Слезкин

Она смеется и целует мать.

– Фу, какие я говорю глупости.

– Нет, что ты, я понимаю,– отвечает Дарья Ивановна.– В твоих словах много правды.

Но глаза ее все еще печальны. И складка между бровей не становится меньше. Все-таки жизнь слишком тяжела, и никто не потерял бы, если бы они жили в Тифлисе. Никто даже не заметил бы их отсутствия. Ведь они совсем одиноки – она и дочь, и никого больше. Сколько наивной восторженности и веры у этой девочки. Бог с ней!

Глава одиннадцатая

1

У Милочки новая, большая радость, а с нею тысяча хлопот, тысяча волнений. Готовится к выпуску первый номер журнала цеха пролетарских поэтов – Милочка держит корректуру. В журнале печатаются два ее стихотворения. Впервые она видит строчки, нацарапанные ее рукой, набранными. Пройдет несколько дней, и они во множестве экземпляров под красной обложкой заживут самостоятельной жизнью. Каждый, если захочет, может купить номер этого журнала.

Но к радости примешивается огорчение. В печатном виде они кажутся ей значительно хуже. Это совсем не удачные стихи. Надо сознаться, что они очень и очень плохи. Совсем никуда не годятся. Они написаны месяц тому назад, а за этот месяц рука Милочки окрепла и стала изощреннее.

– «Город строят, молот бьет, пилы воют – час не ждет»,– сотый раз читает Милочка свои стихи, морщась от досады и смущенья.– «Каждый мускул кровью налит, жилы вздуты – стук. Зной работы жаркой парит, слышно тук-тук-тук». Боже, как глупо, как глупо,– говорит она вслух и закрывает глаза.

Ей хочется спрятаться. Нестерпимо горят уши.

Но товарищ Авалов все же решил печатать это стихотворение, как наиболее пролетарское.

– Я очень боюсь за вас, Милочка,– сказал он,– вы искренний, честный работник, но вы недостаточно устойчивы. Следует закалять свою идеологию и не поддаваться буржуазным соблазнам.

Она хорошо запомнила эти слова, они многого ей стоили.

Целую ночь она думала о них. Тогда, пожалуй, и те стихи, что она написала про цирк – а она их таки написала,– тоже знаменуют собою ее идеологическое падение. Боже, как все это сложно и запутано. А она думала когда-то, что достаточно быть искренней и учиться. Учиться форме. Правда, она часто делает глупости, увлекается пустяками, просто ведет себя как девчонка. Ей тогда все нипочем. Она видит только деревья, траву, небо, и ей хочется смеяться и дурачиться, пошутить над кем-нибудь, сочинить себе какую-нибудь историю про человека, которого совсем не знает. Она как-то сморозила такую штуку. Потеха! Несколько минут чувствовала себя влюбленной, просто с ума сходила от любви!

Это было в прошлом году, ранней осенью.

Бульвар был весь желтый, даже не желтый, а золотой. Солнце плело и плело свою кружевную вязь по опавшим листьям, так что казалось, будто дорога колеблется, тихо колышется из стороны в сторону, а ноги шли по ней, точно в легком танце.

И вот она видит, что навстречу ей идет мужчина. На нем широкое, серое в большую черную клетку пальто и шляпа, сплюснутая с боков, с полями, опущенными вниз, затеняющими лицо.

В тени она видит четкую линию его прямого носа, губ и подбородка и еще родинку на щеке. Ничего больше. Он уже прошел своей дорогой, а ей неудобно оглядываться. Во всяком случае, она его раньше никогда не видала. Нет, это совсем незнакомый человек.

И вот она бежит домой. Она как одержимая только и думает о встречном незнакомце. Забивается к себе в угол дивана, подбирает ноги, охватывает руками колени и начинает его себе представлять то тем, то другим. Выдумывает необычайные истории, герой которых он – незнакомец в пальто-клош  ^{79} . И тут же ей приходят в голову одна строчка за другой – целое стихотворение, песня, посвященная этому человеку. Она улыбается и шепчет себе эти стихи. Они уже готовы. Тогда она садится и записывает их почти без помарок на листок почтовой бумаги.

 
Два треугольника: пальто и шляпа —
четко один врисованный в другой,
Пьеро изломного походка
по неуклюжей мостовой…
 
 
Овал лица, два темных глаза,
маркиза-мушка на щеке —
все это сущность или фраза
в своем звенящем колпаке?..
 
 
Пальто полоскою пробито,—
полоской жизни или сна?
Принцесса Грёза  ^{80} позабыта?
Забыта ясная весна?..
 
 
О чем мечтаете – о зное
или щемящем холодке?
У вас прошедшее пустое?
А много линий на руке?
 
 
Вы старовер, вы беззаконник,
вы только фреска на стене
или живой огнепоклонник,
или поющий о Луне?
 
 
Нарочно выбрали вы стилем
костюм, бегущий в три угла?
Его когда-нибудь носили?
Он новый свет иль только мгла?
 
 
Вопросов много, не ответить…
но их не надо разрешать.
Самой глядеть, самой подметить,
А, может, лучше и не знать.
 

Точка. Ни числа, ни подписи.

Она встает и быстро надевает свое любимое платье – узкое в талии, с широкой в сборку юбкой, точь-в-точь такое, какое на портрете Сомова у дамы в синем. Заклеивает стихи в конверт и идет на бульвар.

Она ходит туда и обратно по бульвару с конвертом в руках, в своем нарядном платье и ждет. Она не знает ни адреса, ни фамилии незнакомца, но ей почему-то кажется, что он должен снова появиться. здесь.

И все время сердце у нее стучит, уши горят, вся она как в лихорадке. Так проходит минута за минутой, но она все еще ждет и не отчаивается. И вот внезапно чувствует неловкость в спине, точно мурашки бегут по телу, резко поворачивает голову назад и видит незнакомца.

Он идет за нею и смотрит ей в спину.

Это происходит мгновенно: она стоит перед ним и протягивает конверт.

– Возьмите,– едва владея голосом, произносит она.

Он берет письмо и смотрит с удивлением на ее платье, на пылающее лицо.

Надо представить только себе, как она была смешна в ту минуту.

– Не можете ли вы сказать мне, от кого это письмо?

Но она его не слушает, бежит по одной улице, по другой, по третьей, пока ей не преграждает дорогу Терек. Тут она останавливается, опускается на камень и плачет. Плачет, как дура, как влюбленная, глупая девчонка.

А на утро узнает, что господин в клетчатом пальто-клош – театральный парикмахер. Ни больше ни меньше как театральный парикмахер, приехавший из Ростова за тресом  ^{81} и лаком.

Но тогда ей уже было безразлично. Совершенно все равно. Ее сумасшествие прошло, прошло так же внезапно, как и появилось. Она не может вспомнить об этом без смеха. Надо же быть такой шалой!

Нет, ей серьезно нужно подумать о себе. Ей действительно следует закалить свою идеологию, не поддаваться буржуазным соблазнам. Это ведь произошло меньше года тому назад. Осенью, при добровольцах. Совсем недавно. А теперь…

Милочка встряхивает головой, щеки ее пылают – немудрено, тридцать градусов по Реомюру  ^{82}  – и размахивая рукой, в которой зажата корректура, бежит дальше.

– Милочка, куда вы?

Перед ней Халил-бек в широкой синей рабочей блузе с этюдным ящиком в руке. Лицо его кажется тоньше, весь он точно иной в необычном наряде.

2

Милочка не ожидала этой встречи, она застала ее врасплох, вернула к действительности. Девушка краснеет, не знает, куда девать руки, куда смотреть.

– Я иду по делу,– отвечает она,– у меня много работы. Так трудно со всем управиться.

– И вы не нашли времени зайти ко мне? Помнится, вам хотелось посмотреть «Ковер царицы».

– Право, это не потому,– возражает Милочка с внезапной решимостью,– но ведь вы тоже были заняты. Вы уезжаете.

Халил-бек смотрит на нее с удивлением, потом лицо его становится сосредоточенным и печальным.

Они стоят друг против друга и молчат. Мимо них проходят редкие прохожие. Над ними шатер из цветов и земли: вершины старых акаций сплелись над бульваром. Пчелиный рой гудит согласным хором.

– Кто сказал вам об этом? – наконец спрашивает он.

Милочка теряется еще пуще. Она не должна была говорить. Кто дергал ее за язык? Какое право имеет она вмешиваться в чужие дела, выдавать чужие тайны?

– Неужели это уже всем известно?

– Да нет же, ничего подобного,– торопится Милочка, хватая Халила за руку,– никто не говорил мне. Это я просто так. Боже мой, какая дура. Никто об этом не знает, уверяю вас. Вы мне верите?

Невольная улыбка проходит по губам Халила. Его всего взмывает радость, он задыхается от нее, каждый мускул в нем оживает и поет.

– Вам сказала это Зинаида Петровна? Да?

Милочка впервые смотрит ему в лицо и не может перенести блеска его глаз. Все лицо его освещено этим блеском. Он стискивает ее руки в своих, повторяя по многу раз:

– Это она, это она вам сказала. Да? Милочка, прошу вас, говорите, я должен знать. Вы не понимаете, как это для меня важно. Какое для меня это счастье. Я все не верил. Понимаете – все не верил до последней минуты.

Эта девушка кажется ему вестницей счастья, самым дорогим другом. Пусть она просит у него, что хочет – он ни в чем не может отказать ей. Пусть она идет к нему в дом и, как хозяйка, выбирает лучшее. Он смеется. Так встретил бы он ее у себя в горах. Так встречает аварец вестника счастья. Но сейчас он может подарить ей свои Семь ковров Царицы, семь дней недели. Они нравились ей, а ему уже не нужны.

Неправда. Женщина не всегда смеется, когда ее просят.

– Ведь это так, Милочка? Женщина не всегда смеется?

И Халил опять сжимает Милочкины пальцы в своих руках.

3

Халил говорит быстро, торопится высказаться. Он сам не свой – ему кажется, что все должны сочувствовать ему.

– Знаете, вчера она пришла ко мне, чтобы посмотреть мои рисунки. Ведь я всегда рисовал ее по памяти. И я дал ей мои серьги, знаете, те серьги, старинные серьги с длинными подвесками, что надевают у нас наши девушки, когда их выводят к жениху. Если бы вы только видели, как это было красиво. Точно в сказке. Она сидела у меня на диване, и в ушах у нее позванивали, колеблясь, золотые серьги, точно завитки ее волос. Она слушала их звон и улыбалась. Точно прислушивалась к звону колокольца заблудившейся далеко в горах овечки. Если бы вы видели.

– Да, да, я вижу, я вижу,– отвечает Милочка, несколько раз повторяет одно и то же слово, точно хочет понять его, но внезапно глаза ее наполняются слезами, рот судорожно дергается.– Простите. Вы мне делаете больно! – кричит она, вырывает руки и бежит прочь от Халила, точно ее преследуют.

Она бежит по одной улице, по другой, по третьей, пока ей не преграждает дорогу Терек. Тогда она останавливается, опускается у самой воды на камни и плачет так же, как тогда, когда передала письмо незнакомцу. Но сейчас она плачет тихо, едва слышно, и слезы не облегчают ее. Она вытирает глаза и смотрит перед собою на прядающие волны, на пену, на щепки, несущиеся по течению, на голых мальчишек, барахтающихся в воде. В ушах – грохот Терека, сплошной шум и ничего больше. Ни мыслей, ни боли, ни обиды – пусто.

Мутное от зноя небо, бурые голыши и горы. Облачные, неясные под солнцем, несуществующие горы.

А какие там цветы расцветают под снегом? Кто расскажет?

Глава двенадцатая

1

Халил-бек стоит посреди бульвара, недоумевая смотрит вслед убежавшей Милочке. Улыбка все еще не оставляет его губ. Что могло случиться с этой девушкой? Он так был искренен с ней. Он поделился с нею единственной своей радостью, ей первой рассказал, как счастлив, и думал, что она поймет его, разделит с ним его радость. Она всегда так внимательна была к нему, так ценила его как художника, интересовалась его работами. Он привык к ней. В Париже ему доводилось встречать таких девушек у своих друзей-художников, и они всегда оставались их добрыми приятельницами. Что за чудачки эти женщины!..

И он тотчас же забывает о Милочке, перестает о ней думать. Мысли его все об одном.

Когда Ланская остановилась у порога его двери и раздвинула бисерные нити, он сначала не поверил, он убежден был, что ему померещилось.

Над рабочим столом горела лампа – на столе, на бумаге, пришпиленной кнопками, лежал яркий круг света, а дальше все казалось неясным, пропадало в тени. И когда на легкий шорох он повернул голову, то сразу точно ослеп: сверкнули искры бус и потухли…

– Вы не ждали меня,– говорит кто-то, кого он все еще не может разглядеть.– У меня свободный вечер, и я пришла к вам. Вы позволите мне остаться у вас столько, сколько захочется?

Это говорит Змейка. Теперь он ясно видит ее светлые волосы, темные глаза, непрестанно двигающиеся губы.

– Я пришла к вам.

И вот она у него в комнате, у него на оттоманке. Берет его голову обеими руками и целует в лоб, треплет его волосы, тихо смеется.

– Что это за трава? Вон там, в белом кувшине. Как она называется?

– Эта трава называется – евшан  ^{83} . Понюхайте – какой у нее острый, запоминающийся запах. Какие длинные стебли! Она уже много лет стоит в этом кувшине и все еще пахнет горным, диким запахом. Вы слышите, как она шумит?

Змейка смеется. Наклоняет голову, прислушивается, смеясь.

– О чем шумит ваша трава? Расскажите мне сказку о траве евшан. Вы так хорошо рассказываете.

Да, он расскажет ей про траву евшан, но только это не его сказка, это древнее-древнее сказанье.

2

Когда у старого шамхала  ^{84} Дагестана уехал в далекую страну единственный сын и остался там надолго, полюбил чужую страну, как свою, то затосковал старик, заплакал и, призвав лучшего певца, сказал ему: «Ступай к моему сыну и передай ему слова мои, что зову и тоскую, и пой ему наши песни, а если он не послушает тебя, дай ему понюхать эту траву по имени евшан».

И пошел певец в чужую страну, нашел сына шамхала, забывшего родные горы, и пел ему песни Дагестана, похожие на плеск горных потоков, и говорил ему слова отца, что зовет он сына к себе и тоскует, а когда молодой джигит не захотел ни обернуться, ни послушать песню, то протянул ему траву, пучок сухой травы – евшан.

И только вдохнул джигит горный запах травы, растущей у снежных высот, как тотчас же заплакал и сказал: «Лучше мне лечь костьми пастухом овец отца моего на своей земле, чем быть славным на чужой стороне».

– Вот что говорит древнее сказание. И может быть, это не совсем выдумано, может быть, в этом есть доля правды…

– Конечно, это не выдумано,– отвечает Змейка, прикрывая травою свое лицо, вдыхая горький запах, медленно раскачиваясь из стороны в сторону, точно на молитве.– Господи, да что же это такое,– шепчет она,– когда это кончится?

Потом падает, вытянув руки, головой на его колени и плачет. Все тонкое тело ее бьется на оттоманке.

Он никогда не видел такого горя. Что напомнила ей трава евшан?

– Змейка, успокойся, Змейка!

Он дает ей воды – всхлипывая, она пьет воду, стуча зубами о край стакана, и внезапно хватает его голову, целует в губы, впивается открытым ртом в его губы, целует долго и зло.

– Не отпускай меня, не отпускай,– говорит она,– даже если я буду просить тебя – не отпускай! Слышишь? Я останусь у тебя всю ночь. Ты должен так сделать. Ты еще никогда такой меня не видел. Не отпускай…

Она мечется по комнате, встает, садится, снова встает, смотрит на часы и, наконец, падает на ковер у его ног.

– Не пойду, не пойду, не пойду…

Она стискивает зубы, сжимает колени, глаза ее горят, как у рыси. Он чувствует сухой жар ее тела, горький запах евшана.

– Я сейчас надену твои серьги,– говорит она,– смотри. Вот так! Тебе нравится? Я похожа на аварских девушек? Скажи, что я лучше их!

Ей жарко – она просит распахнуть окно. Сидит на ковре, расстегнув платье. На пестром фоне ковра и оттоманки, полуоткрыв накрашенные сухие губы, сидит она неподвижно, чуть наклонившись вперед.

– Я не пойду…

И она осталась на всю ночь. Она никуда не ушла. Это было. Это не сон. Все это было… Конечно.

3

– Уже утро, совсем утро – мне пора домой.

Змейка стоит у окна – подоконник мокрый от росы, сизый. На нем темные следы ее пальцев. У нее усталое, замкнутое, острое лицо, совсем тусклые слепые глаза. На плечах великолепная малиновая с оранжевым узором чадра, в ушах все еще колышутся, позванивая, заветные серьги.

– Может быть, этого и не нужно было делать, как вы думаете? – спрашивает она бесцветным голосом.– Может быть, лучше было оставаться дома в эту ночь? Ведь все равно – рано или поздно… Пустяки. Я с вами уеду в горы. Когда будет готово – вы мне скажете. И я поеду. Как у вас называют изгнанника?

– Камлий.

– Да, я помню. Вы мне рассказывали. Кровная месть. В адатах  ^{85} Омар-хана  ^{86} очень подробно говорится о ней. Чтобы предотвратить кровную месть, старейшины изгоняют из своей страны того, кому грозит смерть. И он называется – камлий. Он на всю жизнь становится изгнанником. Но часто его сердце не выдерживает. Правда, Халил? И тогда он возвращается на родину. Он идет в дом своего врага, к тому, кто имеет право его убить, и говорит: «Вот я»… Безоружный отдается на его волю. Его ведут на кладбище, на место, где похоронен убитый им, и убивают. Мне не изменяет память, Халил, правда? Я это хорошо помню! Так говорится в адате.

Она молчит, рисует пальцем на подоконнике, чертит непонятные письмена – тире, точки.

– Изгнанник,– тихо повторяет она,– камлий. «Лучше мне лечь костьми на своей земле»… А скажите, Халил, у вас в горах можно достать кокаин? Нет? Но что же мне тогда делать?

Она смеется. Почему у нее такой недобрый смех?

– Нет, конечно, я шучу,– через минуту говорит она просто и искренне.– Там мне не нужен будет кокаин. Там я стану совсем другой. Ты веришь? А теперь проводи меня домой. Я очень устала. Когда-нибудь я скажу тебе, чего мне стоила эта ночь, и ты поймешь. Это очень трудно, поверь – очень трудно. Поцелуй меня и идем. Идем!

Вот ее последние слова. Что она хотела сказать ими?

Или нужно верить поэту: «Когда говорит женщина, это еще не значит, что она что-нибудь хочет сказать».

Но разве поэты понимают женщин?

Глава тринадцатая

1

Кирим сидит у себя в саду. Несколько лет подряд он арендует его у богатого армянина из Эривани. Теперь сад принадлежит городу – армянин давно сбежал, а Кирим остался по-прежнему арендатором. И все считают этот сад – садом Кирима.

С весны Кирим перебирается из города сюда, ведет уединенную, молчаливую жизнь в своей каменной сторожке. Изредка его навещает его марушка – русская марушка  ^{87}  – Маруся, кухарка Дарьи Ивановны. Она приносит ему по пятницам, когда ему нельзя готовить праздничный обед, тушеную баранину с айвой.

Маруся – добрая баба, Кирим доволен ею, других жен ему не нужно. Она сама зарабатывает себе на хлеб, ей не полагается чадры, колец, серег – ей достаточно ее синей юбки и ситцевой кофты. И она уважает Кирима, ей нравится его борода, сосредоточенная молчаливость и строгость. У каждого свой бог.

Сад Кирима – в конце целого ряда садов у самого Реданта. Оттуда начинается предгорье. Накренившийся плетень, повитой хмелем, терновник, лопухи и лес все выше, все гуще.

Редко кто забредет сюда из города. Только деревья, трава по пояс, птицы и Кирим.

С ранней весны до заморозков – почки, цветень, листва, плоды – одно сменяет другое, как четки в руках правоверного.

Ничто не удивляет Кирима. Все совершается так, как должно совершиться. И ничто не может мешать человеку идти по жизни, как по саду, созданному для него Аллахом,– почки, цветень, листва, плоды… Все предугадано – одно ведет за собой другое. Нет ничего, чего не должно было бы быть. Кизмет  ^{88} . Судьба.

2

Кирим сидит, подобрав под себя ноги перед дотлевающим углем: он неподвижен, бесстрастен и нем.

«Кто будет беречь рот свой, того и голова будет спасена»,– так говорится в адате Рустем-хана.

Над ним вьются осы – он не отгоняет их. Каждая тварь исполняет волю Аллаха. Не нужно только мешать ей. Урусы-красноармейцы  ^{89} рвали зеленые яблоки. На другой день один из них умер от холеры. Больше они не приходили.

Кирим смотрит в глубь сада, и в глазах его зеленая сень. Зеленый цвет – самый радостный цвет, цвет Магомета. Глаз никогда не устает смотреть на него. Час, другой, третий…

От корней, от листвы, от крапивной заросли курится перловая зыбь, над нею мошкара и кремовые капустницы, еще выше – ласточки, а в поднебесье – коршуны.

Нос, глаза, уши, рот, каждый волосок в бороде Кирима впитывают, вбирают в себя, как соты, дремный мед сада.

Не явь, не сон – благое созерцание.

«Как он только может? – думает Маруся с благоговением.– Сидит – вот и все. Думает. А о чем думает – неизвестно».

Она робеет перед мужем и гордится, что у нее такой мужик. Необыкновенный. Ничем его не удивишь, не обидишь. Сама она суетлива, любопытна – язык без костей. Терпит, терпит – и не выдержит.

– Всех в столовках кормить станут,– говорит она,– никто дома не смей готовить. И всем – одинаковое. Суп и каша. Как ты тогда будешь, Кирим?

– Был – буду,– отвечает он.

– И жен станут раздавать по карточкам. Как кому какую определят. Чтобы ни одна пустой не ходила. А дети – общие. Неделя такая объявлена будет. Ты меня тогда бросишь.

– Иехта (нет).

– То-то. Чего не выдумывают. Разве любовь можно по карточке? Нынче помидоры дешевы. Мы теперь все с помидорами готовим. Только нашему делу скоро крышка. Пропадет Дарья Ивановна…

Сидит, смотрит в сад Кирим, а глаза зеленые. Ничем его не прошибешь. Маруся сдается и замолкает тоже. Вьется дымок между ними, печется на угольях картошка, кричат иволги…

3

– Здравствуй, Кирим!

Кирим медленно поднимает голову и видит перед собой Халила. Но он нисколько не удивлен. Ничуть. Он остается сидеть на месте как ни в чем не бывало, медленно кивает своей бородой, невозмутимо желает пришельцу доброго дня.

Халил тоже присаживается к дотлевающему костру, поджимает под себя ноги.

Так они сидят друг против друга – молчат. Это значит, что им нужно говорить без женщины.

Маруся догадывается – она многому научилась, живя с Киримом. А все же берет любопытство. Зачем пришел сюда этот красивый парень? Кое-что она за ним примечала…

И она начинает разгребать уголь, доставать картошку, очищать ее от золы – медленно и озабоченно.

Но Кирим по-прежнему непроницаем. Он даже не смотрит на Марусю – как будто ее нет. Русский мужик давно загнул бы крепкое слово. А этот – хоть бы что. Ирод, а не человек. У, черный! Его не пересидишь…

Маруся вскакивает, кидает с передника картошку. Говорит, поджимая губы, глядя в сторону:

– Ну, уж мне пора. Счастливо оставаться! Ужо как-нибудь приду в другой раз.

– Прощай,– отвечает Кирим.– Сливу повезу – домой заеду. Жди.

4

Халил-бек смотрит в сад. Взгляд его бежит между стволами яблонь по зеленому лугу, тонет в зелени, свете, благоухании. Его обволакивает тишина зеленой своей паутиной. Все становится просто и ясно. Какие здесь могут произойти неожиданности?

Отсюда прямая дорога в горы. От кунака к кунаку, по тропам вверх и вверх, к горному кряжу, в аул Чох.

Камлий – говорит Змейка. Пусть так! Но невольный.

Он ездил в чужие страны, чтобы сделать славным свой аул. Его ждет не смерть, а радость. Радость. Слышишь ты?

А можно там достать кокаин?

Кокаин?..

Там воздух, от которого кровь становится ярче и бежит быстрей; там вода, омывающая не только тело, но и душу; там цветы и травы, кружащие голову, слаще вина. Вот что там есть.

Почему он ей так не ответил?

И Халил улыбается. Он сам смеется над своей сентиментальностью. С ним этого никогда не случалось. По правде сказать – раньше он не чувствовал такой большой любви к своему аулу, к своей стране. Там живут очень дикие, очень бедные люди. Ему не раз становилось скучно, когда он приезжал туда. Они приходили все – кланялись, садились, с изумлением глядя на его краски, на мольберт, на портреты. Они не понимали, как можно рисовать людей, живых людей. «Ведь это грех,– говорили они,– писать следует цветы, травы, сплетать из них узоры ковров, украшать ими стены мечетей, но живых людей?.. Только Аллах творит человека, дает ему душу, а душа невидима».

Нет, они отказывались понимать и сидели молча, с укором.

«Твой сын имеет искусную руку,– говорили они его отцу, уходя,– он может прославить нас, но пусть не подымает своей руки на человека».

Эти люди стали ему чужими с того времени, как он побывал в Мюнхене и Париже, в Риме и Флоренции. Нельзя запереться у себя, сказать, что ты занят, что тебе мешают. Такой поступок почли бы кровной обидой, достойной отмщения. Слишком священно гостеприимство в его стране.

Гость входит не спросясь, кланяется и садится – он твой господин, ты уже не принадлежишь себе.

Многие хвалили его краски. Им нравилось выжимать из тюбиков кармин, сиену, умбру, размазывать краску по камню. И он должен был дарить их и работать после только углем и карандашами, потому что негде было достать новые. Вот какой это народ.

5

Однажды, после трех лет отсутствия, возвращаясь по дороге из Темир-Хан-Шуры  ^{90} , Халил встречает старого, дряхлого горца. Он хром, слеп на один глаз, лицо его безобразно – глубокий шрам идет от края уха до подбородка, искривив нос. На нем жалкие, пропахшие черемшой лохмотья, а в руках изумительное ружье – превосходный английский штуцер  ^{91} с золотой резьбой и чеканкой на прикладе.

Он кланяется Халилу, делает ему счастливого пути. Халил смотрит на старика, ожидая, что тот попросит милостыню, невольно берется за бумажник, но тотчас же его удерживают за руку.

– Кто это? – спрашивает Халил у своего спутника.– Откуда у него такое ружье? Где он стащил его?

– Тише,– отвечает спутник-аварец, друг детства Халила,– это охотник, охотник за турами.

– Ты охотник за турами?

Халил смотрит на грязного, хромого старика и не верит. Он знает, что такое охота за турами. Это самая опасная, самая трудная охота.

– Да, я охотник.

– Но разве ты можешь лазить по обрывам и так метко стрелять, чтобы попасть в тура?

Халил невольно смеется, глядя на урода. Это, конечно, нищий, стянувший ружье, или сумасшедший, шатающийся по горам.

Но старик ничего не отвечает. Он просто поворачивает спину. Уходит, шкандыбая сломанной ногой.

– Ты напрасно обидел его,– говорит аварец,– его все знают. Это первый стрелок – Гуниб.

– Первый стрелок – без глаза?

Они сидят, отдыхают, пережидают время, пока солнце в зените. В такую пору даже лошади изнемогают и отказываются идти. Аварец рассказывает небылицы про старика, но Халил не верит и смеется.

– Это было сто лет назад,– говорит он,– теперь старик ни на что не годен. Разве ты сам не видишь? Он ушел пристыженный.

Но вот они слышат выстрел. В горах выстрел разносится далеко. Он повторяется несколько раз. Можно подумать, что стреляют с разных сторон.

Но горцы точно определяют, откуда несется пуля и никогда не ошибутся.

– Это Гуниб,– говорит аварец.

Потом они еще раз прислушиваются, но в горах тихо. Только один заряд разрядил охотник.

Солнце заходит за сосны, лучи его падают откосо, деревья отбрасывают длинную синюю тень.

Халил и его спутник седлают лошадей, медленно продолжают свой путь. Они подымаются все выше и внезапно видят впереди себя человека, согнувшегося под тяжестью какой-то ноши. Он идет, припадая на одну ногу.

Халил узнает старика, не веря своим глазам. На спине у него убитый тур.

– Ты убил его одним ударом? – спрашивает Халил.

Старик не отвечает, скидывает ношу на дорогу и показывает на турью голову. На виске запеклась кровь – туда попала пуля. Потом он снимает ружье, кладет его на свою добычу, кланяется и говорит:

– Прими от меня.

Так ответил он на сомненье Халила. Это был поистине царский подарок. И Халил принял его с благодарностью. Он не смел больше обижать старика.

Вот какой это народ.

6

– Ты что-нибудь хочешь от меня?

Халил далеко ушел в своих мыслях – зеленое солнце в его глазах, в его сердце. Он не слышит.

Кирим смотрит на него, повторяет свой вопрос.

– Да, Кирим, ты должен доказать мне свою дружбу.

– Я слушаю.

– Мне нужны две лошади, надежный проводник, тайная тропа и твой кунак на дороге, который примет меня, как тебя.

– Ты не один?

– Нет, не один.

– Джигит?

Халил отвечает не сразу. Кровь ударяет ему в голову. Но Кирим бесстрастен.

– Нет… Женщина.

Теперь медлит Кирим. Он обдумывает, гладит свою бороду, глаза опущены вниз.

– Хорошо,– наконец произносит он,– через три дня я буду у тебя.

– А скорее? Кирим, разве нельзя скорее?

– Нельзя.

Старик встает, ожидая, пока встанет гость. Потом ведет его по саду под яблонями – к сливняку.

– Ешь,– говорит он, наклоняя ветку,– хорошая слива.

Халил рвет малиновые, покрытые голубой пылью плоды, с жадностью утоляет ими жажду. Он знает, что больше Кирим ничего не скажет, что нужно покориться.

Три дня…

За плетнем у Реданта, там, где лопухи и дубовый лес, ползущий в гору, Халил начинает бежать. Он бежит в гору все быстрей и быстрей, перепрыгивает через пни – мелькает среди деревьев там и тут. Движения его легки и свободны. Сердце бьется уверенно и ровно. Лицо – как у мальчишки. Он кричит пронзительно и высоко – эхо откликается ему,– потом падает плашмя наземь – на самой вершине холма. Внизу целиком виден город, вверху горы, небо.

Он лежит и смеется. Так. смеялся он только в детстве. Весь он кажется себе легким, освобожденным.

– Горы! Горы! – повторяет он.– Горы!..