Текст книги "Столовая гора"

Автор книги: Юрий Слезкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Тов. Авалов выходит из-за стола. Лицо его становится серьезным. Он берет под руку Алексея Васильевича и отводит его в дальний угол комнаты, подальше от машинистки.

– Вот что, товарищ,– говорит он,– я, конечно, не откажусь от вашей помощи и настою на том, чтобы вас приняли, как высококвалифицированного и полезного работника, но имейте в виду, говорю вам по секрету, будьте осторожны. Вы понимаете сами. Все знают, в какой газете вы сотрудничали, у вас есть враги, кое-где вы на замечании, и малейшая оплошность с вашей стороны может повести к неприятным последствиям. Конечно, пока вы у меня, вас не тронут, так как я пользуюсь влиянием и донос, откуда бы ни шел, сумею обезвредить, взяв на свою ответственность. Но все-таки… остерегайтесь знакомств – они у вас имеются. Вы меня понимаете. Не буду называть имен, но нам все известно. Ваш зав испугался – отсюда ваше увольнение. Он дурак. Я поступаю иначе. Все-таки мы с вами коллеги.

Он опять скалит белые свои зубы и трясет руку Алексея Васильевича.

– Подавайте заявление, заполняйте анкету и начинайте действовать.

Алексею Васильевичу кажется, что этот человек загнал его в коробку, захлопнул крышку и сидит на ней.

Он съеживается, чувствует, что бледнеет, и пытается улыбнуться. Улыбка выходит длинной и омерзительно-жалкой.

Он стоит за дверью, на площадке лестницы и почему-то застегивает ворот блузы.

– Вот это называется взять на крюк,– говорит он,– связать по рукам и ногам, заткнуть кляп в глотку и уверять, что ты новорожденный. Астрономию люблю ввиду глубины и премудрости мироздания.

И внезапно им овладевает бессильная ярость, бешенство затравленного, безвольного человека, вспышка благородного негодования. Чувство собственного достоинства кричит в нем. Красные пятна выступают на скулах, ноги его напрягаются и дрожат, кулаки сжимаются, плечи развертываются. Он поворачивается к двери, где пришпилено: «без доклада не входить» и кидает свистящим шепотом:

– Прохвосты.

И тотчас же стремительно кидается вниз по лестнице на бульвар, на припек.

Там он останавливается, солнце приводит его в чувство. Он снова расстегивает ворот рубахи, поправляет прическу и вынимает из бокового кармана папиросу.

Руки его все еще дрожат, когда он закуривает, но внутри все на своем месте. Он пускает струю дыма и глубоко затягивается, глядя, прищурившись, перед собой.

Там, где смыкаются два ряда старых акаций, торчит Столовая гора. Пусть торчит.

– А ну-ка, зарубежные милостивые государи, будьте любезны. Честь и месть. Вас приглашает хроникер стенной газеты, ваш бывший коллега. Сделайте одолжение. Попробуйте. Это вам не эмиграция. Ах, вы просите к себе? Нет – мне что-то не хочется. Мы видали, как это делается. Я лучше тут. Привет общим знакомым.

И на губах обычная скрытная, насмешливая, невинная улыбка.

12

Игнатий Антонович Томский получил, наконец, разрешение на выезд в Ростов. Его убрали из подотдела искусств, и это ему помогло доказать свою ненужность. На руках у него командировка и пропуск от особого отдела. Завтра утром он идет покупать билет, а сегодня в последний раз играет Фамусова в «Горе от ума». Это его любимая роль, и сегодня она ему особенно удается. Гримируется он слегка, так чтобы видна была на лице игра мускулов.

Так учил его Поссарт.

На сцене обычный Игнатий Антонович с серебряной головой Тютчева, в черном сюртуке и трусиках. Он ходит, кланяется, легко и просто говорит монологи, улыбается стариковской добродушной улыбкой, он приветлив и на душе у него тепло.

Завтра – в Ростов. Может быть, опять нищета, но зато жена и дом, свой угол. В молодости это радовало бы меньше всего. Но теперь, в пятьдесят два года…

 
Сергей Сергеич, дорогой!
Кладите шляпу, снимите шпагу.
Вот вам софа, раскиньтесь на покой  ^{100} .
 

Он тороват и гостеприимен, как подлинный барин.

Актеры завидуют. Им некуда ехать, никто их не зовет, но все же они недовольны. Попробуй сунься без знакомств. Куда там. Лучше и не мечтайте. А, собственно говоря, что он такое? Ну актер, ну из Малого театра, когда-то имел имя, но теперь – каша во рту и никакого темперамента. И потом – Малого театра, только не Московского! Что говорить – стара стала, слаба стала. Но везет, глупейшим образом везет.

– Игнатий Антонович, родненький, прошу вас, передайте письмо Вересанову. Мы служили с ним в Пензе. Он должен помнить. Я думаю, что он не откажет. Вы сами понимаете, что в такой труппе, как наша – тяжко. Я не привык.

Его ведут в бутафорскую, под сцену. Тыкаются в пыльные балки в темноте, ощупью пробираются в конурку, где при желтом чахлом свете десятисвечевой засиженной мухами лампочки едва видны наваленные друг на друга панцири, вазы, шпаги, горшки с пальмами, портреты, ковры и портьеры.

На ломберном столе о трех ножках – бутыль араки и закуска в газетном обрывке – ломтиками нарезанный помидор, колбаса и брынза.

– Игнатий Антонович, просим. Выпейте напоследок.

– Товарищи, в честь отъезжающего!

Пьют стоя, наливая стакан до краев мутно-белой вонючей бурдой; закусывают, беря пальцами раскисшие на бумаге помидоры.

Томский морщится, краснеет. От тесноты, махорочного духу, тусклого света у него кружится голова и слабеют ноги. Он хочет присесть, нашаривает скатанный ковер, садится, и его начинает клонить ко сну.

– Ваше здоровье, Игнатий Антонович! – Старик подымает голову, присматривается и едва различает в углу фигуру Ланской в костюме Лизы. Она, как и все, делает большие глотки, стараясь скорее проглотить тошнотворную жидкость. Под гримом не видно, и при смутном освещении лицо ее молодо и наивно.

– Спасибо,– отвечает Томский, невольно закрывает глаза и тотчас перед ним белая скатерть на столе, самовар – и над головой стук колес идущего поезда.

Наверху рабочие грохочут декорациями.

Рядом с Ланской – щегольской френч.

– Придешь? – шепчет он, одной рукой притягивает к себе за талию, другой проводит по шее и плечам.– Я достану кокаин.

Она поводит большими, удивленными глазами и отвечает:

– Конечно, если ты даешь мне слово, что сделаешь, что я просила. Слышишь?

– Есть,– отвечает френч и целует ее в плечо,– мне это ничего не стоит. Будьте благонадежны.– Он снова наливает стакан сначала себе, потом ей в один и тот же стакан и продолжает прерванную, такую дружескую беседу.

Актеры входят и выходят, махорочный дым становится гуще, бутыль постепенно пустеет, помрежа бегает по сцене и звонит в колокольчик, бутафор заколачивает последний гвоздь и вешает овальную раму с портретом генерала.

– Игнатий Васильевич, проснитесь, пора начинать.

Томский подымает отяжелевшие веки, слышит звонок и осторожно вскакивает – только бы не опоздать на поезд. Черный сюртук его и трусики вымазаны мелом.

В половине одиннадцатого Ланская размазывает по лицу шмалец, наспех стирает его обрывком полотенца с отпечатком грима за целый сезон, швыряет в картонку зеркало, пудру, туфли, весь девичий свой наряд и выходит на улицу.

У нее ломит вся правая сторона лица, во рту – изжога, она чувствует себя беспомощной, грязной, отупелой старухой.

Проходя по сцене, где уже убраны декорации, она видит черный колодец пустого зрительного зала, и ею овладевает страх.

Там сидит человек в высоком черном цилиндре и медленно кланяется.

Она ясно видит его лицо, иссиня-белое, длинный нос и тонкие бескровные губы. Он сидит и кланяется, как механическая кукла.

Она бежит за декорации, вниз по лесенке – одна ступенька, другая, третья, четвертая, пятая – и спиною, спиною видит сидящего в зале человека.

Дверь на блоке скрипит и хлопает. Она на дворе. Ночная свежесть взмахивает над нею своими крылами. Сердце стучит отрывисто, точно кто-то стискивает его в кулаке и тотчас же отпускает.

Ее берут за руку, и она вскрикивает.

Перед ней Милочка. Девушка ждет ее, чтобы идти вместе.

– Это ты? – наконец говорит Зинаида Петровна и прижимается к ней всем телом, ища защиты.– Я так испугалась.

– А что случилось?

– Так, ничего, пустяки. Но вот другое: сегодня за кулисами был сам – знаешь? Я пила с ним, и он обещал устроить. Завтра я у него буду. Понимаешь?

Милочка взволнованно отстраняется от Ланской, старается разглядеть ее лицо, клубок подкатывает к горлу.

– Ты хочешь…

– Тише. Я сказала тебе, что готова на все. О чем же тут разговаривать? Идем.

13

Ланская и Милочка бегут по улице. В небе ползут тучи. Их не видно, потому что луны нет, но они чувствуются, слышен их грузный бег, точно двигается стадо буйволов. Деревья зашумят и смолкнут.

Изредка падает несколько тяжелых капель. Редкие огни в окнах кажутся далекими. Мимо разрушенных домов хочется пройти незаметней, но эхо повторяет каждый шаг, точно мчится погоня.

Терек трубит все яростней.

Ланская неразлучна с Милочкой. Ей страшно оставаться одной. Девушка моложе ее на десять лет, но кажется ей надежной опорой, верным телохранителем. Просто она не знала бы, как могла оставаться одна в такие дни. Они начали говорить друг другу «ты», это вышло само собою.

– Ты только пойми,– говорит Милочка, и запавшие глаза ее блестят.– Ты могла сказать раньше, что знаешь этого человека?

– Нет, я его не знала. Я не пыталась узнать его.

Так каждую ночь они лежат вдвоем на оттоманке в Милочкиной комнате и говорят шепотом, чтобы не слышала Дарья Ивановна.

– Мы часто не знаем людей, которых встречаем ежедневно. Это страшно. Так можно пройти мимо Бога и не заметить его. Помнишь, как в одном рассказе Анатоля Франса? Два римлянина говорят о Христе  ^{101} . Когда я думаю о Халиле, я чувствую себя маленькой и серой. Таким его, должно быть, сделали горы. Никто так не чувствовал жизнь, как он. Разве не ужасная нелепость то, что он, именно он – сидит в тюрьме. За что его можно судить? Ведь это только нужно понять. Ну, за что?

Ланская молчит, потом наклоняется над Милочкой и, глядя на нее и не видя, отвечает:

– Может быть, за любовь. Ты не думала об этом?

– Что?

– Я говорю, может быть – за любовь. Любовь – иногда тяжкое преступленье. Или оно влечет за собою преступленье. Я не умею выразить. Но все равно.

– Не понимаю.

– И не надо. Ведь ты его любишь.

Милочка резко приподымается и садится на оттоманке. Она смотрит на Ланскую – в глазах горечь.

– Не надо, не надо, не надо так говорить! – кричит она.– Это нечестно!

Они часто просят Дарью Ивановну погадать им на картах для Халила. Но после первого же раза Дарья Ивановна отказалась наотрез. Она разложила карты, посмотрела, застыла на мгновенье, уйдя в будущее, и тотчас же смешала их.

– Отстаньте,– говорит она.– Право, теперь не до глупостей. Нужно не гадать, а действовать.

И на лице ее завеса, точно отгородилась ею от всех, даже от дочери.

– Милочка, тебе не кажется, что за нами кто-то идет?

Ланская оглядывается и бежит дальше.

– Нет,– отвечает Милочка, хотя ей тоже страшно и отовсюду она ждет беды,– это тебе померещилось. Идем скорее – сейчас хлынет дождь.

И они снова молча бегут по одной улице, потом по другой, перебегают через площадь, где нежданно появившийся ветер швыряет им в лицо мелкую колкую пыль.

«Завтра все решится,– думает Ланская,– и тогда…» Что тогда? Ах, не все ли равно? Пусть даже опять – теплушки, вши, спирт, кокаин. Но нужно хоть раз суметь себя продать за дорогую цену. Жажда подвига? Нет, нет – какое там, скорее собачья благодарность. Он один – любил ее… Думала ли она когда-нибудь, за что он ее любил? За что вообще мы любим? Чем можно заслужить любовь? Вздор. Ни за что и ничем. Кто автор этой пьесы, в которой она сейчас играет?

– Просто скажите, что меня нет дома,– так она просила передать тому, кто придет к ней во вторник вечером. И не вернулась домой.

– Да, я счастлива и я поеду с тобой,– говорит она другому и остается дома. Кто автор этой глупой пьесы? И что хочет, чего добивается героиня? Может быть, это роковая женщина с дьявольскими желаниями, или маньячка, преследуемая навязчивой идеей? Или просто паяц, которого дергают за ниточку? Пустяки – она ни то, ни другое, ни третье, а то, и другое, и третье, потому что она актриса, плохая провинциальная актриса, нюхающая от скуки, от пустоты, от злости кокаин, меняющая мизансцены по указанию режиссера. Прежде всего не верит тому, что пытается изобразить. Она никогда не входит в круг, никогда. Но, может быть, и это вздор?

Он сидел в первом ряду – один в пустом зале и кланялся. Кланялся.

За спиной опять догоняющие твердые шаги. Она оборачивается, пыль засыпает ей глаза, и она кричит протяжно и дико:

– Ми-илочка-а!

Спокойный, сдержанный голос отвечает ей:

– Успокойтесь. Я не хотел испугать вас. Но когда гора не идет к Магомету… Вы способны уделить мне минутку внимания?

Милочка стоит рядом и дрожит мелкой внутренней дрожью, хотя тотчас же узнает подошедшего к ним Петра Ильича.

– Что вам нужно от меня? – спрашивает наконец Ланская. Она берет себя в руки, говорит спокойно, но глухо.

– Почти ничего,– отвечает тот,– наши свидания никак не могут состояться…

– И вы бегаете за мною по пятам, вы ходите в театр, пугаете меня, преследуете ночью по улицам?

– Уверяю вас, что все это ваша фантазия. В театре я не был ни разу и не собирался вас преследовать. Встретились мы совершенно случайно, но встрече этой я очень рад.

– Что вам нужно? – повторяет она.

– Пожелать вам всего лучшего. Завтра я уезжаю.

Она еще сильнее берет себя в руки и молчит. Ей показалось только на мгновенье, что она покачнулась. Но это пустяки.

– Счастливого пути,– говорит она ему рассеянно и поворачивает ему спину.

Она делает несколько быстрых неверных шагов. Милочка следует за ней. Ветер подхватывает их сзади, и тотчас же с неба обваливается водяная лавина – заливает с ног до головы.

Ланская ищет в темноте Милочкину руку, сжимает ее и стонет, может быть, зовет кого-то.

Но грохот дождя заглушает зов.

14

– Нет,– говорит Милочка и снова садится на оттоманку, подбирает под себя ноги, по уши кутается в большой теплый платок. Она уже не придет. Она не может прийти так поздно. Уже ведь нет пропуска.

Милочку знобит весь вечер. Она очень плохо чувствует себя. Малейший стук или плач ребенка у соседей ее тревожит, приводит в нервное состояние.

Под глазами у нее темные круги и на щеках нет обычного румянца. Вся она кажется меньше. Агатовые глаза ее потухли. Но все-таки она и сегодня сама отнесла Халилу передачу, а потом зашла в Росту за номером журнала. Домой вернулась вместе с Алексеем Васильевичем, которого встретила на месте его новой службы.

Они прошлись по бульвару, поджидая у театра Ланскую. Ветер подымал перед ними пыль и шумел в ветвях поблекших деревьев. По небу разворачивались серые тучи – предвестники ранней осени.

Но Зинаида Петровна не пошла с ними. Она вышла из театра, увидела Милочку и кивнула ей головой.

– Разве ты не с нами?

– Нет.

– Когда же ты вернешься?

– Не знаю. Мне нужно еще во много мест. А потом…

Она смотрит в сторону. Вся она подобрана, напряжена, как человек, готовящийся к прыжку в ледяную воду.

Милочка догадывается, и холодная дрожь ползет по спине и не оставляет ее.

– Сегодня? – спрашивает она, и в горле у нее становится сухо.

– Да, сегодня вечером.

И Ланская кивает еще раз головой стоящему в стороне Алексею Васильевичу и убегает. Ветер треплет край ее синей юбки, точно подхлестывает.

– Этого не следует делать,– хочет сказать Милочка и не может. Она стоит и смотрит вслед убежавшей подруге и молчит. «Может быть, так лучше,– шепчет она,– может быть, лучше». И уже начинают дрожать губы; внутри у нее все дрожит противной мелкой собачьей дрожью, но она пытается улыбнуться.

Ведь завтра, наверное, Халил будет свободен. Наверное.

– Вам холодно? – спрашивает ее Алексей Васильевич и берет под руку.

– Да, мне немного холодно.

Она смотрит на обложку журнала, в котором напечатаны ее стихи. Зачем, собственно, они ей нужны? Что она станет теперь с ними делать?

В окне ветряная муть. Дарья Ивановна ходит по столовой, звенит стаканами – готовит к чаю. Милочка знает, что и она волнуется, что ей тоже не по себе. Дарья Ивановна всегда волнуется, когда ее нахлебники не приходят в положенный срок.

Вахтин сидит в столовой за столом и штурмует «Азбуку коммунизма»  ^{102}  – он готовится к лекции.

Алексей Васильевич на другом конце оттоманки. Милочка чувствует на себе его внимательный наблюдающий взгляд. Она берет журнал, разворачивает его и читает первые попавшиеся на глаза строки. Ей хочется отвлечь от себя внимание Алексея Васильевича, но голова ее пуста, она не знает, что сказать.

 
Страна белоснежных медведей,
страна мужиков,
Под тяжестью многих веков
изнемогавшая от ран.
Россия стала самой свободной,
Самой свободной из всех стран…
 

Дальше она не читает, она смотрит на страницу журнала и думает, напряженно, сосредоточенно, стиснув зубы, думает.

– Сколько дней уже прошло со дня ареста Халила? – спрашивает Алексей Васильевич.

Она не сразу отвечает ему, она даже не понимает его вопроса.

– Что вы говорите?

– Я хотел спросить, как долго Халил сидит в чека? Дело в том, что у меня очень скверная память на числа.

Теперь она подымает глаза и в упор смотрит на Алексея Васильевича. Только одни глаза ее и видны над платком.

– Он в заключении уже три недели,– отвечает Милочка,– ровно двадцать три дня. Но зачем вы меня сейчас об этом спрашиваете?

– И дело его не рассмотрено?

– Нет,– говорит она резко и сбрасывает с себя платок,– нет – дело его не рассмотрено. И он может сидеть еще месяц, два, целый год. Но зачем вы меня об этом спрашиваете?

Ей теперь жарко, даже душно, все тело ее горит, и кровь приливает к вискам.

Она стоит на коленях и теребит попавшуюся под руки подушку, она сама не отдает себе отчета, почему так сильно ее возмущение.

– Вы опять хотите смутить меня. Вы знаете, как дорог мне Халил, и нарочно спрашиваете, как долго он арестован. Я до сих пор помню ваш рассказ о гуманном человеке. Вы приходите в ужас от созданной вами картины и заставляете бояться других. Вот видите – Халил в тюрьме, говорите вы, и этим для вас все сказано. И видит бог, как я хочу, чтобы Халил вышел на свободу, как я думаю об этом. Потому что ему больше, чем кому-либо из нас, нужна она. Но вот он сидит там и пишет – «да будет благословенна жизнь!» – и я его понимаю. Ему чуждо то, что происходит у нас, но он гораздо ближе к истине, чем вы, гораздо ближе… Даже если произойдет самое ужасное, самое непоправимое – если Халил перестанет жить. Слышите… если его убьют. Понимаете? Потому что… потому что… мы сами во всем виноваты. Мы сами! И винить нам некого, если здесь нам не место. Некого.

Алексей Васильевич сжимает ей руки.

Поднимается и молча уходит.

Она только успевает увидеть его затылок, светлые волосы и широкие, плоские, приподнятые плечи.

15

Целый квартал в центре города обнесен колючей проволокой. В двадцать четыре часа предложили жильцам этого района выбраться и забрать необходимый скарб. Через двадцать четыре часа квартал вымер и зажил новой жизнью.

С каждым днем население его увеличивается. Из коридора в коридор, из комнаты в комнату, из камеры в камеру переходят люди. Иногда их приводят партиями, иногда в одиночку.

В комендантской агент передает ордер, на основании которого произведен арест, и жизнь за колючей проволокой перестает существовать. Но судьба человека остается такой же темной, таинственной и неизвестной. Суживаются только пределы его действий, желаний и возможностей. Он так же одинок, как и там – на свободе. Он так же не знает своего конца. Не знает, от каких случайностей зависит его будущее. Просто из большой тюрьмы человек переходит в малую. И самое страшное – это черта, отделяющая одну тюрьму от другой. Самое страшное – это проволока, протянутая перед тротуаром, и часовые за проволокой.

Они ходят туда и обратно, туда и обратно, и на лицах их написана скука. Это простые деревенские парни из Тамбовской и Тульской губернии. У них сонные маленькие глазки, корявые руки, и они ни о чем не думают. Они крутят из обрывка газеты вертушку, сплевывают на сторону и ждут смены. Иногда они долго и упорно чешутся. Паразиты не дают им покоя, они следуют за ними всюду – с одного конца России в другой – и самое неприятное, что нельзя сейчас сесть на панель, скинуть рубашку, давить вшей. Им совершенно безразлично, кого они охраняют.

– Проходи, проходи,– говорят они лениво тем, кто останавливается напротив.– Слышишь, проваливай.

В голосе их не слышно ни строгости, ни уверенности в своей правоте. Они просто исполняют то, что приказано.

– Не вылазь,– точно так же говорят они серым лицам, пытающимся выглянуть из окна, перекрещенного проволокой. Только равнодушие написано на их лицах. Только равнодушие.

Вдоль тротуара на противоположной стороне стоят и стоят принесшие передачу. Они ждут очереди. В руках у них корзины и свертки. В глазах напряжение. Может быть, они сегодня что-нибудь узнают, может быть, сегодня им удастся кое-кого увидеть, получить определенный ответ, и в ожидании они рассказывают друг другу о своих хлопотах и надеждах.

В большинстве – это женщины. Они бледны, усталы и замучены, но упрямый огонь не угас в их зрачках. Они похожи на насторожившихся кошек; в любую минуту они готовы улыбаться и кланяться, улыбаться и кланяться.

 
Передача Ершову
1 порция борща
1 горшок пшенной каши
5 огурцов
1 полотенце
1 пачка махорки
Целую – Маша
 

Каждое слово – весть надежды, каждый знак – неустанное ожидание.

Во втором и третьем этажах темные коридоры и в обе стороны двери – кабинеты следователей: первой группы, второй, третьей и четвертой – по контрреволюции, бандитизму, спекуляции и преступлениям по должности. В кабинетах – безмолвие, на столах папки с делами. Каждое дело – судьба человека, листок за листком – показания обвиняемого, свидетелей, резолюция следователя, постановление большой или малой коллегии. Точка.

Из подвалов ведут сюда под стражей. Посторонний человек получает в комендантской пропуск.

У телефона сидит дежурная сотрудница. У нее серое, раздраженное, задерганное лицо.

– Комната 23? – спрашивает она. Короткая пауза.

– Вы слышите, товарищ?

– Вас хочет видеть актриса Ланская. Она говорит, что вы ее вызвали.

Снова молчание, кивок головой, отбой.

Усталые плечи подымаются от стола, оглядывают мельком посетительницу и опять опускаются. На лице равнодушие и скука.

– Получайте.

16

Перед дверью комнаты № 23 Зинаида Петровна останавливается. У нее сильно бьется сердце и ей трудно дышать. Она слишком быстро поднималась по лестнице. Ей все время казалось, что за нею идут, что кто-то неслышно следит, скрываясь за спиною.

– Пожалуйте.

Он стоит в освещенном квадрате двери темным широким пятном, за ним виден край стола с лампой под зеленым абажуром, круг света, падающий на диван, бумаги и пол.

Ланская проходит мимо него и садится. Она сидит прямо, щурит глаза и пытается поймать разбегающиеся, растерянные мысли.

– Я думал, что вы не придете,– говорит он, неловко двигается на месте, садится за стол и тотчас же движения, голос и взгляд на привычном месте становятся уверенными и точными. Она поворачивается к нему, смотрит на освещенное его твердое скуластое лицо с острой бородкой и говорит поспешно и деловито:

– Что же, давайте пить.

Он улыбается обрадованно, прищелкивает языком и достает из нижнего ящика стола бутылку водки, бутылку Сараджевского коньяку, кизлярское вино, шпроты и два стакана.

– Пить так пить,– отвечает он и наливает водку.

Ланская снимает шарф, торопливо поправляет растрепавшиеся волосы и жадно пьет, не отрывая губ. Потом со слезами на глазах, не смыкая губ – так крепка водка – дышит тяжело и часто.

Следователь выпивает свой стакан спокойно и отчетливо.

– Вот,– говорит он,– вы видите – в этой папке дело гражданина Халил-бека.

Похлопывает по ней пальцами и смотрит на Ланскую.

– Он мне во всем сознался.

Она цепко держит в руке пустой стакан, локтями опирается о стол и спрашивает сквозь губы:

– В чем?

– В том, что хотел дезертировать со службы и бежать в горы.

– Он не мог этого сказать. Вздор.

– Нет, он это сказал. Он хотел бежать… и не один.

Он смотрит на нее, прищурив глаза, приблизив к ней голову, выставив вперед острую бородку.

– Разве это не так?

Серая кисея ползет по ее лицу, и она делает движение рукой, точно снимает ее, вскакивает со стула, берет коньяк, наполняет стаканы и, смеясь, отвечает:

– А если бы даже и так. Разве я пришла сюда на допрос? Вы ведь прекрасно знаете, что все это вздор, что Халил ехал ночью ко мне на свиданье – вот и все. Никаких гор, никаких бегств. Просто у вас странная склонность к романтизму. Вы начитались детективных романов. Сколько вам лет?

Она чокается с ним и пьет, стоя, запрокинув голову. Шея ее вытягивается и нежно белеет в зеленоватом полусвете.

Следователь встает, не отрывая от Ланской глаз, быстрым движением хватает ее за плечи и целует в шею. Зинаида Петровна захлебывается, стакан падает на пол, и они оба опускаются на диван. У него липкие от коньяка пальцы, он слепо водит ими по ее груди, расстегивая платье. Она закрывает глаза, стискивает зубы и тяжело дышит. Мгновениями ей кажется, что диван колеблется и уплывает, и внезапно она говорит холодно и твердо.

– Нет.

Открывает глаза, отводит его лицо от своей груди, выпрямляется, подбирает под себя ноги.

– Давайте кокаин.

– Но…– пытается возразить он.

– Давайте,– повторяет она упрямо.

Он нехотя идет к столу и возвращается с бутылочкой. Она вырывает ее у него из рук, отсыпает себе между большим и указательным пальцами и жадно тянет носом, вдыхает все, не рассыпав ни одной пылинки. Он делает то же. И некоторое время они сидят молча, откинув головы на спинку дивана, полузакрыв глаза. У Ланской обнажена шея и грудь, на плечах красные пятна от поцелуев. Она похожа на подростка, у нее узкие острые плечи, в голубоватых жилках шея и верхняя часть маленькой, помятой, уставшей груди, худые руки, беспомощно лежащие на коленях. И только у губ две глубокие темные тени, идущие к заостренному подбородку.

Она дышит медленно и ровно, но внезапно вскрикивает от острой боли и открывает глаза.

– Сними,– говорит следователь упрямо и зло,– сними сейчас. Крест, висящий у нее на груди, оцарапал ему губу, и он тянет цепочку, силясь разорвать ее. Тонкая золотая цепь вдавливается в тело. Ею овладевает бешенство, кровь ударяет в голову и горячей волной проходит по ногам.

– Пусти,– кричит она и в свою очередь хватается за крест, точно в этом усилии ее спасенье. Это маленький крестильный крест, который она никогда не снимает и о котором никогда не думает. Она совершенно равнодушна к нему и носит его по старой привычке с раннего детства. С ним не связано никаких воспоминаний, но сейчас она не может, не должна снимать его. Суеверный ужас придает ей силы, и они падают на диван, хрипя, задыхаясь, напрягшись в большом усилии, готовые задушить друг друга.

– Пусти,– хрипит она.

– Отдай.

– Пусти.

Они падают на пол, но тотчас же Ланская выскальзывает из его рук и бежит в другой конец комнаты. В руке у нее разорванная цепочка и крест. На шее тонкий кровавый след – червонная нить и два синих пятна от укуса.

Он встает вслед за ней. Лицо его серо. Он идет к столу, садится и говорит глухо, но холодно-спокойно.

– Если ты сейчас же не отдашь его, я прикажу арестовать тебя.

Она переводит дыхание и отвечает, издеваясь:

– Арестуй.

– Я устрою вам очную ставку и скажу, что ты во всем созналась. Я позову его сейчас, пусть он полюбуется на свою любовницу.

Он смотрит на нее в упор: перед ним растерянная, полуобнаженная, в синяках, женщина. Она хочет что-то сказать, но останавливается на полуслове, злая улыбка становится испуганной и жалкой. Долгая напряженная пауза.

– Бери,– наконец говорит она, подходит к нему и бросает на стол цепочку и крест.

У нее сейчас усталое, бескровное, убитое лицо. Он притягивает ее к себе на колени и целует укушенное место на груди.

– Кокаину,– говорит она и смотрит на него собачьими, преданными глазами.– Где кокаин?

Он протягивает ей новый грамм.

Через минуту она закидывает ему на плечи руки, глаза ее горят глубоким, сухим, внутренним светом.

– Целуй,– говорит она и в голосе ее желание: разве я тебе не нравлюсь? – Вот так.

И когда он тянется к ней, она уже стоит рядом и шепчет:

– Исполни, что обещал и тогда…

Пальцами она, как кошка, цепляется за край стола, рот оскален. Под абажуром свет чрезмерно ярок, и грудь ее кажется неестественно белой.

Он торопливо берет карандаш, открывает папку и на последнем листе размашисто и крупно пишет красным по белому:

«Освободить из-под стражи».

Эти слова навсегда останутся в ее памяти.