Текст книги "Лжец на кушетке"

Автор книги: Юрий Липатников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 31 страниц)

«То есть надеяться не на что?» – прошептал Маршал.

«Дайте мне эти номера телефонов, я их проверю. Я сделаю все, что в моих силах. Но, сказать по правде… Вы хотите услышать правду?.. Надежды нет».

«А что с настоящим доктором Артуром Рэндалом?»

«Возможно, он уехал в отпуск. Макондо получил доступ к его голосовой почте. Это не так уж и сложно».

«Может быть, можно выследить его сообщников?» – спросил Маршал.

«Каких сообщников? Их нет. Его подружка, наверное, исполняла роль оператора в полицейском участке. А остальные роли он играл сам. Эти ребята – хорошие актеры. Они сами имитируют все голоса. А это парень – отличный специалист. И он уже далеко. Можете быть уверены».

Маршал, опираясь на руку детектива Коллинза, спотыкаясь, спустился вниз по ступенькам. Ему предложили доехать до аэропорта в полицейской машине, но он отказался, поймал такси на Восьмой авеню, добрался до аэропорта, купил билет на ближайший самолет до Сан-Франциско, словно в тумане доехал до дому, отменил всех пациентов на неделю и забрался под одеяло.

Глава 29

«Деньги, деньги, деньги… Кэрол, неужели мы не можем поговорить о чем-нибудь другом? Давайте я расскажу вам одну историю о моем отце, и все вопросы о моем отношении к деньгам отпадут сами собой. Это произошло, когда я был совсем маленький, но я слышал эту историю еще много раз – она стала частью семейного фольклора». Маршал медленно расстегнул «молнию» на спортивной куртке, снял ее и, проигнорировав протянутую руку Кэрол и предложение повесить ее на вешалку, бросил куртку на пол рядом со своим стулом.

«У него была крошечная бакалейная лавка – шесть на шесть метров, на перекрестке Пятой улицы и Р-стрит в Вашингтоне. Мы жили над магазином. Однажды в лавку зашел покупатель и попросил пару рабочих перчаток. Мой отец, показав на заднюю дверь, сказал, что ему нужно принести их из кладовой и это займет пару минут. Дело в том, что кладовой там не было. Задняя дверь вела на аллею. Отец галопом промчался два квартала по этой аллее к открытому рынку, купил там пару перчаток за двенадцать центов, прибежал обратно и продал их покупателю за пятнадцать центов».

Маршал вытащил носовой платок, обстоятельно высморкался и без тени цмущения вытер со щек слезы. После возвращения из Нью-Йорка он оставил все попытки скрыть свою ранимость и плакал теперь почти на каждой встрече. Кэрол сидела молча, давая ему выплакаться, и пыталась вспомнить, когда последний раз видела плачущего мужчину. Джеб, ее брат, никогда не плакал, хотя его постоянно все обижали: отец, мать, хулиганы в школе, – причем иногда только для того, чтобы довести его до слез.

Маршал закрыл лицо платком. Кэрол перегнулась через стол и сжала его руку: «Вы плачете о своем отце? Он еще жив?»

«Нет, он умер совсем молодым, эта бакалейная лавка стала его могилой. Слишком много беготни. Слишком много трехцентовых сделок. Когда я думаю о зарабатывании денег, или о потере денег, или о разбазаривании денег, перед моими глазами всегда встает эта картина: мой дорогой отец в этом белом фартуке, стремглав несется по этой замусоренной аллее, ветер в лицо, развевающиеся черные волосы, хватает ртом воздух, а в победоносно поднятой руке, словно олимпийский факел, – пара двенадцатицентовых перчаток».

«А вы, Маршал, где вы в этой картинке?»

«Этот образ – колыбель моих страстей. Возможно, это был критический момент, определивший всю мою дальнейшую жизнь».

«Этот случай определил ваше отношение к деньгам? – спросила Кэрол. – Иными словами, если вы заработаете много денег, призрак вашего отца перестанет греметь костями по той аллее».

Эти слова ошеломили Маршала. Он взглянул на своего адвоката с еще большим уважением. Ее сшитое на заказ розовато-лиловое платье подчеркивало великолепные формы, и Маршал устыдился своей небритости и поношенного спортивного костюма.

«Ваши слова… я поражен. Гремящие кости… мне нужно обдумать это».

Повисла долгая пауза. «О чем вы сейчас думаете?» – нарушила молчание Кэрол.

«Об этой задней двери. Суть этой истории с перчатками не только в деньгах. Это еще и история про задние двери».

«Задняя дверь в магазинчике вашего отца?»

«Ага. Как он притворялся, что эта дверь ведет не на аллею, а в огромный склад, – эта метафора отражает всю мою жизнь. Я делаю вид, что во мне есть и другие комнаты; но глубоко в душе я понимаю, что нет никакой кладовой, набитой товаром. Я вхожу через черный ход, я выхожу На аллею».

«А, клуб «Пасифик юнион», – вспомнила Кэрол.

«Именно. Можете себе представить, что это значило для меня: в конце концов зайти через главный вход. Ма-кондо бросил мне приманку, против которой я не смог устоять: искушение войти в круг избранных. День за днем я лечу богатых пациентов. Мы близки, мы обсуждаем самое сокровенное, я необходим им, как воздух. Но я свое место знаю. Я знаю, что, если бы я не был психоаналитиком, если бы мы встретились в других обстоятельствах, они не снизошли бы до меня, не уделили мне ни секунды. Я как приходский священник, кюре из бедной семьи, который исповедует представителей высших кругов. Но клуб «Пасифик юнион» – для меня это был символ истинного достижения. Прочь из бакалейной лавки на углу Пятой и Р: я поднимаюсь по мраморным ступенькам, стучу массивным латунным молоточком и через распахнутые двери вхожу в потаенную палату, обитую красным бархатом. Я стремился к этому всю свою жизнь».

«А там вас ждет Макондо – человек, более порочный, более безнравственный, чем все посетители бакалеи вашего отца, вместе взятые».

Маршал кивнул: «Дело все в том, что я до сих пор вспоминаю отцовских клиентов с большой теплотой. Помните, я рассказывал вам о клиенте, который заманил меня пару недель назад в «Avocado Joe's»? Я никогда не бывал в заведениях такого… такого низкого пошиба. Но… хотите честно? Мне там понравилось. Честное слово, я чувствовал там себя как дома, мне там было лучше, чем в «Пасифик юнион». Там я оказался в своей стихии. Словно в компании посетителей отцовской бакалейной лавки. Но мне очень не понравился сам факт, что мне было хорошо в этом заведении. Мне не понравилось, что я скатился до этого уровня, – есть что-то тревожное в том, чтобы быть так основательно запрограммированным ранними событиями своей жизни. Я способен на большее. Всю свою жизнь я говорил себе: я должен стряхнуть с ботинок пыль бакалейной лавки; «Я выше этого».

«Мой дед родился в Неаполе, – сказала Кэрол. – Я почти не помню его, только помню, что он учил меня играть в шахматы, и каждый раз, когда мы заканчивали партию и разбирали фигуры, он произносил одну и ту же фразу. Я и сейчас слышу его ласковый голос: «Видишь, Кэрол, в шахматах как в жизни: когда партия заканчивается, все фигуры – пешки, ферзи и короли – оказываются в одном ящике».

Хороший урок, Маршал, вам тоже стоит обдумать эти слова: когда партия заканчивается, и пешки, и ферзи, и короли – все оказываются в одном ящике. Увидимся завтра. В это же время».

После поездки в Нью-Йорк Маршал встречался с Кэрол каждый день. Первые два раза она приезжала к нему домой, потом он начал заставлять себя приходить к ней в офис, а теперь, неделю спустя, он начал выходить из депрессивного ступора и пытаться понять, какова его роль в том, что с ним случилось. Коллеги Кэрол заметили, что Маршал приходит к ней каждый день, и не раз спрашивали, что у него произошло Но Кэрол всегда отвечала: «Сложный случай. Больше ничего не могу сказать – деликатный вопрос, профессиональная тайна».

Все это время Кэрол продолжала консультироваться у Эрнеста. Его советы и наблюдения принесли большую пользу: каждая его идея работала словно магическое заклинание.

Однажды, когда Маршал казался слегка заторможенным, она попробовала провести упражнение с надгробным камнем, которое советовал Эрнест.

«Маршал, практически вся ваша жизнь была сконцентрирована вокруг материальных благ, вокруг зарабатывания денег и приобретения того, что можно купить за деньги, – статус, произведения искусства. Мне кажется, что деньги стали сущностью вашего «я», смыслом вашей жизни. Хотели бы вы, чтобы это стало вашим последним символом, итогом вашей жизни? Скажите, вы когда-нибудь думали, какую фразу вы хотели бы видеть на своем надгробном камне? Будут ли там эти слова – стремление к богатству, накопительство?»

Капелька пота попала Маршалу в глаз, и он моргнул: «Жесткий вопрос, Кэрол».

«Кажется, задавать жесткие вопросы – моя работа. Прошу вас, сделайте это для меня, подумайте несколько минут над моим вопросом. Говорите все, что приходит в голову»

«Первое, что приходит в голову, – это то, что сказал обо мне нью-йоркский детектив: что я гордый, что я ослеплен алчностью и жаждой мести».

«Вы хотите, чтобы это было написано на вашем надгробии?»

«Именно этого там быть не должно. Этого я больше всего боюсь. Но может, я заслужил эти слова. Может, вся моя жизнь стала движением к этой эпитафии».

«Вы не хотите, чтобы эти слова были выбиты на вашем надгробии? Тогда, – сказала Кэрол, бросив взгляд на часы, – ваши дальнейшие действия ясны: вы должны изменить образ жизни. А сегодня наше время подошло к концу, Маршал».

Маршал кивнул, поднял куртку с пола, медленно надел ее и собрался уходить: «Как мне вдруг стало холодно… знобит… этот вопрос про надгробие. Это страшный вопрос, он шокирует. Кэрол, вы должны поосторожнее обращаться с такой тяжелой артиллерией. Знаете, кого вы мне сейчас напомнили? Помните, вы спрашивали меня о терапевте, к которому собирался один из ваших друзей? Эрнест Лэш, я был его супервизором. Этот вопрос как раз в его стиле. Я всегда предостерегал его от таких вот вопросов. Он называл это терапией экзистенциального шока».

Кэрол уже почти встала из-за стола, но любопытство взяло верх: «То есть вы считаете, что это плохая терапия? Насколько я помню, вы раскритиковали Лэша в пух и прах».

«Нет, я не говорил, что это плохая терапия для меня. Хороший способ проснуться. Что же касается Эрнеста Лэша… мне не стоило так ругать его. Я бы хотел забрать некоторые свои слова назад».

«А почему вы так круто с ним обошлись тогда?»

«Это все мое высокомерие. Как раз об этом мы с вами говорили всю прошлую неделю. Я проявил чрезмерную нетерпимость: я был уверен, что мой путь – единственно верный. Я не был хорошим супервизором. И я ничему не научился от него. Я вообще ни у кого ничему не учусь».

«Так что же на самом деле представляет собой Эрнест Лэш?» – спросила Кэрол.

«Эрнест – хороший парень Нет, больше, чем просто хороший парень. На самом деле он хороший терапевт. Я шутил, что он так много ест, потому что слишком сильно выкладывается в работе с пациентами: вся эта чрезмерная вовлеченность, он позволяет высасывать из себя все соки. Но если бы мне сейчас нужно было обратиться к терапевту, я бы выбрал как раз такого, который склонен отдавать пациентам всего себя. Если я не смогу в ближайшее время выбраться из этого ада и мне придется передать кого-то из моих пациентов другому терапевту, я бы отправил некоторых к Эрнесту».

Маршал встал: «Время вышло, Кэрол. Спасибо, что уделили мне несколько лишних минут».

Кэрол никак не могла расспросить Маршала о его отношениях с женой. Возможно, она не решалась сделать это из-за своего собственного неудачного семейного опыта. И наконец однажды, после того, как Маршал несколько раз повторил, что Кэрол – единственный человек, с которым он может говорить по душам, она взяла быка за рога и спросила, почему он не может поговорить с женой. По реакции Маршала она поняла, что он не говорил Ширли о нью-йоркской части мошенничества. И о том, насколько велико было его горе. И о том, что он нуждается в помощи.

Маршал объяснил, что не говорил об этом Ширли потому, что не хотел прерывать ее месячную медитацию в Тассайаре. Кэрол понимала, что это рационализация: действия Маршала были мотивированы не тактичностью, а безразличием и чувством стыда. Маршал признавал, что мысль поделиться с Ширли даже не приходила ему в голову, что он был поглощен своим внутренним состоянием, что они с Ширли жили сейчас в разных мирах. Взяв на вооружение советы Эрнеста, Кэрол не отступала:

«Маршал, скажите, что бы вы сделали, если бы один из ваших пациентов полностью прекратил общение с женой, с которой прожил двадцать четыре года? Что бы вы ему сказали?»

Как Эрнест и предполагал, Маршал встал на дыбы:

«Ваш кабинет – это единственное место, где я не должен быть психотерапевтом. Будьте последовательны. Вчера вы ругали меня за то, что я не позволяю заботиться о себе, а теперь пытаетесь заставить меня быть терапевтом даже здесь».

«Маршал, разве не глупо не использовать все средства, в том числе ваш опыт и ваши обширные познания в области психотерапии?»

«Я плачу вам за оказание квалифицированной помощи. Самоанализ меня не интересует».

«Вы называете меня экспертом, а сами отказываетесь прислушаться к мнению специалиста».

«Это уже софистика».

И снова Кэрол процитировала Эрнеста:

«Правда ли это, что вы не просто хотите, чтобы о вас позаботились? Можно ли сказать, что истинной вашей целью является автономия? Что вы хотите научиться заботиться о себе сами? Стать себе отцом и матерью?»

Маршал покачал головой, пораженный способностями Кэрол. Ему оставалось только задать себе вопросы, жизненно важные для выздоровления.

«Хорошо, хорошо. Вы хотите узнать, что случилось с моей любовью к Ширли? Как-никак, мы были отличными друзьями и любовниками с шестого курса. Итак, как и когда все это исчезло?»

Маршал попытался ответить на поставленные им самим вопросы: «Наши отношения начали портиться несколько лет назад. Кажется, когда наши дети вошли в подростковый возраст, Ширли потеряла покой. Обычное явление. Снова и снова она говорила, что не смогла самореализоваться, что меня полностью поглотила работа. Я думал, что проблемы будут решены, если она выучится на терапевта и мы с ней будем практиковать вместе. Но мой план дал обратный эффект. После аспирантуры она начала критиковать психоанализ. Она избрала для себя как раз те подходы, которые вызывают наибольшее мое неодобрение: еретические альтернативные духовно ориентированные методы, в частности ориентированные на восточные медитативные техники. Уверен, что она сделала это специально».

«Продолжайте, – подгоняла его Кэрол. – Определите круг важных вопросов, которые я должна вам задать».

Маршал нехотя выжал из себя еще несколько: «Почему Ширли никогда не пыталась узнать от меня тонкости психоаналитической терапии? Почему она сознательно игнорирует меня, противоречит мне? До Тассайары всего три часа езды. Я мог бы поехать к ней, рассказать ей о своих чувствах, попросить ее обсудить со мной ее выбор терапевтических подходов».

«Вы правы, но я говорю не об этом, – сказала Кэрол. – Эти вопросы касаются ее. А что вы можете сказать о себе?»

Маршал кивнул, словно показывая Кэрол, что она на правильном пути.

«Почему я так мало говорил с ней о том, что ее интересует? Почему я приложил так мало усилий – почему я вообще не старался понять ее?»

«Иначе говоря, – предположила Кэрол, – почему вы старались понять не ее, а ваших пациентов?»

Маршал опять кивнул: «Можно сказать и так».

«Можно?» – переспросила Кэрол.

«Да, вы действительно правы», – согласился Маршал.

«Какие еще вопросы вы задали бы пациенту в такой ситуации?»

«Я бы расспросил его о сексуальной сфере. Я бы поинтересовался, что произошло с его сексуальным «я». И с сексуальным Я его жены. Я бы спросил, хочет ли он вечно терпеть эту не приносящую удовлетворения ситуацию. Если нет, почему он не обратился к семейному психотерапевту? Хочет ли он развестись? Или же дело лишь в гордости и высокомерии – может, он просто ждет, когда его жена будет пресмыкаться, унижаться перед ним?»

«Отличная работа, Маршал. Попробуем найти ответы?»

Посыпались ответы. Маршал сказал, что испытывает к жене приблизительно такие же чувства, как и к Эрнесту. Оба причинили ему боль отрицанием его профессиональной идеологии. Несомненно, он чувствовал себя оскорбленным и нелюбимым. Он также не сомневался, что хочет, чтобы его успокоили, мечтает о потоке извинений и признании ошибок.

Сказав это, Маршал покачал головой и поспешно добавил: «Это говорит мое сердце и раненое честолюбие. Ум говорит другое».

«Что же он говорит?»

«Он говорит, что я не должен расценивать стремление ученика к независимости как личное оскорбление. Ширли свободна развивать свои собственные интересы. Равно как и Эрнест».

«И вы не должны их контролировать?» – спросила Кэрол.

«И это тоже. Помню, мой аналитик говорил мне, что я иду по жизни, словно играю в футбол. Безжалостные атаки, блокировки, движение вперед, навязывание оппоненту своей воли. Наверное, именно таким видела меня и Ширли. Но она не просто отвергала психоанализ как школу. Это было бы тяжело, но я бы смог смириться с этим. С чем я не смог смириться, так это с тем, что она выбрала самую еретическую ветвь психотерапии, самый легкомысленный, самый дурацкий подход. Я не сомневаюсь, что она преднамеренно и открыто издевается надо мной».

«То есть вы решили, что она издевается над нами из-за того, что она выбрала другой подход. А вы, соответственно, издеваетесь над ней ей в отместку».

«Это не ответные меры с моей стороны, а самостоятельные. Вы можете представить себе, как можно лечить пациентов с помощью цветочных композиций? Большей нелепости нельзя и придумать! Скажите честно, Кэрол, – это нелепо или нет?»

«Не думаю, что могу ответить на ваш вопрос, Эрнест. Я не слишком хорошо в этом разбираюсь, но мой друг – страстный поклонник икебаны. Он долгие годы изучал это искусство и говорит, что это принесло ему огромную пользу».

«Что вы имеете в виду – принесло огромную пользу?»

«Он уже много лет работает с терапевтами, в том числе с психоаналитиками, но говорит, что икебана помогла ему не меньше».

«Но вы так и не сказали мне, каким образом это помогает».

«Он говорил мне, что икебана спасает от тревожности – это оплот спокойствия. Дисциплина помогает ему сосредоточиться, дарит ощущение гармонии и равновесия.

Дайте-ка вспомнить… что он еще говорил? Ах да, икебана вдохновляет его, стимулирует креативность и дает выход эстетическому чувству. Вы поторопились с выводами, Маршал. Не забывайте, это древнее искусство, существующее несколько веков, у него десятки тысяч апологетов. Вы знали об этом?»

«Но терапия икебаной? Боже правый!»

«Я слышала об использовании в терапии поэзии, музыки, танца, искусства, медитации, массажа. Вы же сами говорили, что уход за бонсаем спасал ваш рассудок в эти тяжелые дни. Неужели вы не можете предположить, что построенная на искусстве икебаны терапия сможет оказаться эффективной в определенных случаях?»

«Думаю, именно это Ширли и пытается доказать в своей диссертации».

«Успешно?»

Маршал покачал головой и ничего не сказал.

«Могу предположить, это значит, что вы никогда не спрашивали ее об этом?»

Маршал едва заметно кивнул. Он снял очки и отвел глаза – он всегда так делал, когда ему было стыдно.

«Итак, вам кажется, что Ширли издевается над вами, а она чувствует…» Кэрол жестом предложила Маршалу закончить ее фразу.

Молчание было ей ответом.

«Она чувствует…?» – повторила Кэрол, приложив ладонь к уху.

«Что я не ценю ее. Считаю ее несостоятельной», – едва слышно ответил Маршал.

Вновь воцарилось молчание. Наконец, Маршал произнес: «Хорошо, Кэрол. Я признаю свою ошибку. Я все понял. Мне многое нужно сказать ей. И что же мне теперь делать?»

«Мне кажется, вы знаете ответ на свой вопрос. Вопрос перестает быть вопросом, если ты знаешь ответ. Мне кажется, что все предельно ясно».

«Ясно? Ясно? Может быть, вам и ясно. Что вы имеете в виду? Скажите. Мне нужна ваша помощь».

Кэрол молчала.

«Скажите, что я должен делать?» – повторил Маршал.

«А что бы вы сказали пациенту, который притворяется, что не знает, как ему поступить?»

«Черт бы вас побрал, Кэрол, перестаньте строить из себя психоаналитика и скажите мне, что я должен делать!»

«Как бы вы отреагировали на такое заявление?»

«Черт побери, – простонал Маршал, обхватив голову руками и покачиваясь взад-вперед. – Я создал монстра. Жалость. Жалость. Кэрол, вам знакомо слово «жалость»?»

Кэрол, как и советовал Эрнест, твердо стояла на своем: «Вы снова сопротивляетесь. Время – деньги. Давайте же, Маршал! Что бы вы сказали такому пациенту?»

«Я бы сделал то же, что и всегда: я бы проинтерпретировал его поведение. Я бы сказал ему, что потребность в подчинении, преклонение перед авторитетом настолько сильны, что он отказывается прислушаться к своему разуму».

«Итак, вы знаете, что должны делать».

Маршал покорно кивнул.

«А когда вы должны сделать это?»

Маршал снова кивнул.

Кэрол посмотрела на часы и встала: «Сейчас без десяти три, Маршал. Наше время вышло. Мы с вами сегодня хорошо поработали. Позвоните, когда вернетесь из Тас-сайары».

Два часа ночи, дом Аэна в Тибуроне. Шелли, сгребая очередную порцию ставок, напевал «зип-а-ди-ду-да, зип-а-ди-дзень». Ему не только повезло с картами – а этим вечером к нему шли и шли флеши, фулл-хаусы и отличные пары: искусно поменяв местами все замеченные Маршалом «маячки», Шелли запутал своих соперников, так что ставки росли как на дрожжах.

«Я и представить себе не мог, что Шелли держит фулл-хаус, – пробурчал Вилли. – Я бы поставил тысячу баксов, что это не так».

«А ты и поставил тысячу против, – напомнил ему Лэн. – Только взгляни на эту гору фишек – как бы стол не рухнул под этой тяжестью. Эй, Шелли, ты где? Ты все еще здесь? Тебя почти не видно за этими штабелями!»

Вилли, доставая из кармана бумажник, сказал: «Во время последних двух сдач я купился на твой блеф, на этот раз ты опять меня обставил; Шелли, черт возьми, что здесь происходит? Ты начал брать уроки или что?»

Шелли обнял свою гору фишек, притянул ее поближе к себе, посмотрел на друзей и ухмыльнулся. «Точно, а как же, уроки – это вы верно догадались. И мне это нравится: мой мозгоправ, самый настоящий психоаналитик, подкинул мне пару наводок. Он каждую неделю выставляет свою кушетку в «Avocado Joe's».

«Итак, – сказала Кэрол, – прошлой ночью мне снилось, что мы с вами сидим на краю кровати, а потом скидываем грязные ботинки и носки, садимся лицом друг к другу, прижав ступни друг к дружке».

«Какое настроение у этого сна? Вы чувствуете его?»

«Позитивное. Возбуждение. И немного страшно».

«Мы с вами сидим, касаясь друг друга босыми ступнями. О чем говорит вам этот сон? Пусть ваше сознание попутешествует. Подумайте о том, как мы с вами сидим вместе на кровати. Подумайте о терапии».

«Когда я думаю о терапии, я начинаю думать о своем клиенте. Он уехал из города».

«И?..» – поторопил ее Эрнест.

«А я долго уже пряталась за спину своего клиента. Пора мне перестать прятаться и заняться собой».

«И?.. Просто думайте о чем-нибудь, Каролин».

«Словно я только начинаю… хороший совет… вы дали мне хороший совет относительно моего клиента… чертовски хороший совет… и когда я увидела, сколько он от меня получает, я почувствовала зависть… я тоже захотела получить что-то хорошее… мне это нужно… Мне нужно начать говорить с вами о Джессе, с которым мы последнее время часто видимся, – мы становимся ближе, и возникают проблемы… трудно поверить, что в моей жизни может произойти что-то хорошее… я начинаю вам доверять… все испытания пройдены… но мне все равно страшно – я не могу понять почему… нет, не понимаю… я не могу сказать, почему мне страшно. Пока».

«Может, сон и рассказывает вам об этом, Каролин. Вспомните, что мы с вами делаем во сне».

«Я. не понимаю, что это значит: мы с вами касаемся друг друга ступнями босых ног. И что?»

«Смотрите, как мы сидим с вами, – ступня к ступне. Думаю, это желание сидеть душа к душе. Соприкасаются не наши стопы, а наши души».[33]33
  В оригинале – игра слов: sole – ступня, подошва и soul – душа, сердце, которые читаются одинаково – [soul]. – Прим. ред.


[Закрыть]

«Какая прелесть. Не стопы, а души. Эрнест, стоит только дать вам шанс, и вы предстаете во всем блеске. Соприкосновение душ – да, точно. Да, именно об этом и говорит сон. Действительно, пора начинать. Новое начинание. Главное правило здесь – честность, так?»

Эрнест кивнул: «Нет ничего более важного, чем честность по отношению друг к другу».

«И здесь я могу говорить все, что угодно, правильно? Все приемлемо, все допустимо, если это честно».

«Разумеется».

«Тогда я должна вам кое в чем признаться», – сказала Кэрол.

Эрнест кивнул, ободряя ее.

«Вы готовы, Эрнест?»

Эрнест снова кивнул.

«Вы уверены, Эрнест?»

Эрнест понимающе улыбнулся. Разумеется, она где-то схитрила. Он всегда подозревал, что Каролин рассказывает ему о себе не всю правду. Он взял в руки свой блокнот, уютно устроился в кресле и сказал: «Я всегда готов услышать правду».