Текст книги "Рассказы о русском музее"
Автор книги: Юрий Алянский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)
На переднем плане картины – искореженные куски бронзы, разрушенный памятник «Тысячелетне России». Опрокинутая навзничь, статуя воздела к небу бронзовую руку. Статуя будто кричит о возмездии. Она напоминает о тысячелетии русской истории, когда враги не раз врывались на нашу землю и – ложились в могилы.
Картина Кукрыниксов, написанная в 1944–1946 годах, напоминает людям, что такое фашизм. Напоминает языком искусства, которое сражается против мрака, за жизнь.
* * *
Севастопольская оборона… Эти слова воскрешают в памяти две величайшие битвы, разделенные без малого столетием: первая стала центральным звеном Крымской войны 1853–1856 годов, вторая – одной из самых героических глав Великой Отечественной войны. Оба эти события связаны между собой не только историческим подобием и географическим тождеством: Слава и Поэзия слили их в народной памяти воедино.
В самом начале первой севастопольской обороны было решено затопить часть судов Черноморского флота у входа в Большую бухту, чтобы остовы их и мачты преградили путь вражеским кораблям. Матросы сошли на берег, чтобы отдать жизнь за родной Севастополь.
И тогда родилась удивительная легенда. Люди говорили, что не мачты затопленных судов задержали врага. Мертвые русские матросы, встают по ночам с земли, уходили в море и становились под водой у своих кораблей. Мертвые матросы крепко держались за руки и стояли неколебимо. Через такую стену ни один вражеский корабль прорваться не мог.
Эта легенда ожила в конце 1941 года, когда Севастополь опять принял на себя вражеский удар. Началась вторая оборона Севастополя. Она стала темой большой картины Александра Александровича Дейнеки, недавно удостоенного Ленинской премии.
Художник Дейнека, живописец, график, скульптор, академик живописи, не впервые обращает свои творческие помыслы к Севастополю. В 1934 году появилась акварельная серия рисунков Дейнеки, посвященная героическому городу и его людям. Художник рисовал планеристов, пловцов, пионеров, мечтающих стать моряками, гидроплан над севастопольской бухтой. Город жил мирной жизнью, и на бумагу ложились ее приметы. Рисунки эти, своеобразные по колориту, пронизаны жарким черноморским солнцем, утренним светом, бросающим резкие тени, синевой моря. Героем акварелей стал гармонично развитый человек, духовно и физически прекрасный. Спортсмены – главные «обитатели» многих произведений Дейнеки. Его карандаши и кисти не раз воспроизводили любимые художником тона сине-зеленого моря и бронзово-коричневого южного загара.
Чистые эти тона подернулись дымным, пепельно-серым налетом, когда Дейнека обратился к рассказу о горестных днях любимого города – к картине «Оборона Севастополя».
В город пришла война. Перестали летать спортивные гидропланы – их заменили тяжелые бомбардировщики. Небо, светившееся первозданной чистотой, заволоклось смрадными тучами дыма. Именно тогда, в 1942 году, к возникла картина «Оборона Севастополя» (кстати сказать, ее название указывает на прямую патриотическую связь с другой известной картиной художника – «Оборона Петрограда», хранящемся в Государственной Третьяковской галерее).
Дейнека запечатлел самый острый момент сражения, битву не на жизнь, а на смерть. Только камни Севастополя остались теми же. В остальном город неузнаваем, он – в огне. Полуразрушенные здания выглядят обнаженными скелетами. Небо над городом – багрово-черное, в нем смешались дымы взрывов и пожаров. А на переднем плане картины сошлись в смертном бою с фашистскими захватчиками советские моряки-черноморцы.
А. Дейнека. Оборона Севастополя
Стоя перед полотном, испытываешь ощущение, будто не только видишь, но и слышишь войну, ее тяжкий грохот, скрежет металла, крики людей. Когда-то, устраивая выставки, Верещагин приглашал музыкантов, чтобы музыка дополнила его картины, сделала впечатление от них еще более острым, – таков был темперамент художника. Живопись не нуждается в непременном «усилении» музыкой. Но уж если сопоставлять эти жанры искусства, то «Оборону Севастополя» Дейнеки можно связать с Седьмой симфонией Шостаковича, так трагична и монументальна эта картина.
Фигуры моряков будто отлиты из бронзы. Могучие, мускулистые тела напряжены, руки крепко сжимают винтовку или связку гранат. Перед нами – те же излюбленные герои Дейнеки, сильные и прекрасные люди, но сейчас они не радуются жизни, а умирают за нее, умирают за каждый севастопольский камень.
Полный решимости порыв моряков несет захватчикам смерть. Ярость черноморцев так раскалена и безудержна, что понимаешь: эти люди не сдадутся, как и их предки, умиравшие на этом же клочке земли, мертвые встанут они в море, взявшись за руки, и стеной преградят дорогу вражеским кораблям… Так оживают легенды.
Грозен на картине вечный бой. Один из фашистов уткнулся лицом вниз и обагрил своей темной кровью плиты Севастополя. Этот уже не поднимется, как и тысячи других, пришедших к нам, чтобы убивать и жечь. Такова великая справедливость возмездия.
* * *
По пустынным улицам блокированного Ленинграда мимо засыпанных песком памятников и закамуфлированных зенитных батарей бродила старая женщина. Она могла уехать отсюда. Но она осталась. Она не желала расставаться со своим городом в минуту опасности. Это была Анна Петровна Остроумова-Лебедева.
Жизнь Анны Петровны была связана с Русским музеем еще с апрельского дня 1916 года, когда художница получила письмо с просьбой прислать сдоя работы для учреждаемого в музее Отдела графики. Сегодня работы Остроумовой-Лебедевой составляют в музейных коллекциях графика одно из главных звеньев.
В молодости ученица Репина, Анна Остроумова мечтала стать живописцем, и для этого имелись все основания. Но случилось непредвиденное: от скипидара, на котором растворяют масляные краски, у нее начиналась астма, текли слезы. Приходилось все чаще оставлять кисти ради штихеля, холст – ради доски. Рука училась вырезать рисунок на твердом дереве, мягком металле, линолеуме. Так Остроумова-Лебедева стала графиком.
Когда началась война, Анне Петровне перевалило за семьдесят. Она оставалась в своей квартире на Выборгской стороне. Иссякали продукты питания. Водопровод и канализация не действовали. Весной к супу из столярного клея Анна Петровна прибавляла салат из листьев одуванчиков. Но старая художница, так часто воспевавшая Ленинград в своих рисунках, гравюрах, акварелях, снова и снова выходила к Неве, всматривалась в панораму любимого города, подернутого теперь дымами пожаров, в строгие, графически четкие контуры его башен и шпилей, соборов и мостов. А возвращаясь домой, садилась за стол и при неверном свете коптилки, сделанной из аптечного пузырька, склонялась над своими досками.
Перед ней лежали, матово отражая язычок пламени, гладкие дощечки из самшита или пальмы. Им минуло пятьсот, шестьсот лет. Их везли из Африки и Азии, чтобы рука художника вырезала на их поверхности прекрасные очертания лиц и городов. Рука эта коченела теперь от лютой блокадной стужи. Но разве можно было сжечь материал, без которого остановилось бы творчество?!
А. Остроумова-Лебедева. Горный институт
Однажды Анна Петровна гуляла по набережной Невы. Ее настиг очередной налет фашистских бомбардировщиков. За Литейным мостом бомбы падали в воду и фонтаны брызг взлетали кверху.
Вдруг Анна Петровна увидела за парапетом набережной, у самой воды, группу мальчиков. Они удили. Два мальчугана лет восьми возились с пойманной рыбой, остальные замерли над поплавками. А бомбы все падали, не вызывая у мальчиков ни малейшего интереса.
– Что вы тут делаете! – не выдержала Анна Петровна. – Слышите, налет! Надо уходить!
– Слы-ышим, – ответил один из мальчиков и разъяснил: – Это не в нашем квадрате!
«Не в нашем квадрате» – так называется гравюра, ставшая наиболее значительным произведением художницы в годы войны.
В музее – множество гравюр, рисунков, акварелей Остроумовой-Лебедевой. Вместе с ними в музейные залы и хранилища пришли Нева с ее широкими берегами, Смольный, спуски невских набережных, силуэты города, верфи судостроительных заводов, парки островов, и опять – Нева, Нева, поэтическая река Пушкина и Блока, частица русской истории и поэзии, акватория вечной стоянки «Авроры», источник воды и жизни осажденного города.
* * *
Образ человека, прошедшего большую жизнь, овладевшего нелегкой мудростью знания, предстает перед нами на полотне Павла Корина «Портрет академика Н. Д. Зелинского».
… 10 марта 1932 года, живя в Сорренто, Алексей Максимович Горький послал Ромену Роллану дорогой подарок – коробочку, сделанную художниками-палешанами. В прилагаемом письме он, между прочим, сообщал: «Сейчас у меня живут братья Корины, художники, тоже палеховцы, во уже окончившие школу, ученики Нестерова. Один из них пишет мой портрет и, когда кончит, я пришлю Вам снимок. Общее мнение – портрет хорош. Художник действительно очень серьезный и талантлив».
А. Остроумова-Лебедева. «Не в нашем квадрате»
«Один из них» – это и был Павел Дмитриевич Корин, ныне – народный художник СССР, академик, удостоенный Ленинской премии. Особенно хороши его портреты Горького, Алексея Толстого, Сарьяна, Коненкова, Нестерова, Гамалея, Кукрыниксов, наконец, Зелинского…
Поначалу замечаешь лишь, что перед тобой – очень старый, может быть, даже дряхлый человек, задумчивые, усталые глаза… Но вглядитесь внимательнее. Взгляд старика цепок и остр, мысль его ясна. Ученый, химик, он размышляет не о химии белка, которому отдано немало сил, скорее – о человеческих, нравственных основах жизни. Книги, лежащие за его спиной на бюро, – не декорация, не бутафория. В них – несметные богатства большого ученого и большого человека, его опыт, знания, открытия, заветы молодым, мысли о будущем – все то, что делает человека бессмертным.
Нет, в портрете Зелинского, написанном Кориным, – не образ старости, как кажется на первый взгляд, а образ мудреца, будто повторяющего про себя прекрасные слова Герберта Уэллса: «Научная истина – самая далекая из возлюбленных, она скрывается в самых неожиданных местах, к ней пробираешься запутанными и трудными путями, но она всегда существует! Завоюй ее, и она уже не изменит тебе, отныне и навсегда она принадлежит тебе и человечеству… Служа ей, ты создаешь и творишь, и творения твои вечны, как ничто другое в человеческой жизни…»
Перед нами – не закат жизни, а ее накал.
Жизнь продолжается.
П. Корин. Портрет Н. Д. Зелинского
Этот апрельский день 1912 года будто навсегда повис над берегами холодной Лены неподвижным облаком горестных воспоминаний.
Рабочие ленских золотых приисков организовали забастовку, требуя нормальных условий жизни и труда, добиваясь освобождения арестованных товарищей.
Жандармы ответили огнем – и сотни убитых остались на снегу.
… Люди стоят над гробами. Над простыми, грубо сколоченными некрашеными гробами, на крышках которых – кутья, да свечи, да последние апрельские снежинки.
Молодая женщина села прямо в снег. Другая упала на гроб. Иные окаменели. Горюют женщины этой суровой земли.
А один из рабочих – высокий бородатый человек в темно-красной косоворотке – смотрит поверх гробов, поверх холодной заснеженной земли. Кулаки его сжаты. Он видит что-то такое, чего не видит Здесь почти никто. Он верит, что над снежными могилами товарищей настанет день…
В 1957 году незабываемые ленские события ожили на полотне ленинградского художника Юрия Тулина, родившегося после революции, для которого ленский расстрел – не пережитое горе, а исторический факт.
Молодой живописец давно мечтал написать картину, где бы ленская трагедия встала во весь свой рост. Он перечитывал «Угрюм-реку» В. Шишкова, познакомился с документами, уехал на Лену.
Поезд до Иркутска. Самолет до Бодайбо. Узкоколейка до легендарных приисков. Наконец, перед художником открылся и прииск Апрельский, где разыгралась трагедия.
Ю. Тулин. «Лена. 1912»
Подготовка к большой картине – это не только эскизы, наброски, этюды. Тулин написал здесь, на Лене, несколько пейзажей, виды золотых приисков. Он писал стариков – участников забастовки и очевидцев расстрела: Аркадия Николаевича Острянина и Ивана Васильевича Овсова. Жизнь на Лене питала художника живой атмосферой незабытого прошлого.
Около полутора лет работал Тулин над картиной о ленском расстреле. Впрочем, картина получалась совсем о другом – о гневе народа, о его твердости. В печали, охватившей людей на картине, нет безнадежности – есть ожесточение, дающее новые силы. Особенно ясно говорит об этом фигура женщины в черном, матери одного из убитых – она стоит справа от толпы, напротив священника.
Ожесточенность матери, ее высоко поднятая голова, жесткий взгляд и крепко сжатые руки поражают внутренней силой, победившей само материнское горе. Эта женщина живо напоминает героиню прославленной горьковской повести «Мать». Героиня картины Тулина могла бы произнести скорбную и гневную речь Ниловны:
«– За что судили сына моего и всех, кто с ним, – вы знаете? Я вам окажу… за то судили, что они несут вам всем правду! Бедность, голод в болезни – вот что дает людям их работа. Все против нас – мы издыхаем всю нашу жизнь день за днем в работе, всегда в грязи, в обмане, а нашими трудами тешатся и объедаются другие и держат нас, как собак на цепи… Ночь – наша жизнь темная ночь!»
Женщина на картине молчит. Но мы знаем, о чем она думает. В мастерской художника Юрия Тулина заговорила память. Она поставила нас перед умолкнувшей толпой, где молчание каждого – крик.
В одной из журнальных статей о художнике Тулине приводится интересный случай, связанный с успехом картины «Лена. 1912» на Всемирной Брюссельской выставке.
«Гид советского павильона Брюссельской выставки рассказывал, как однажды к нему подошла пожилая француженка и попросила показать ей картину, посвященную „маки“ – так называют во Франции участников движения Сопротивления.
– Маки?
Француженка сбивчиво описала „Лену“, выставленную в павильоне. Гид подошел с ней к полотну Тулина. Женщина внимательно выслушала его объяснения до конца, потом глаза ее блеснули, и с большой убежденностью француженка сказала:
– А все же это движение Сопротивления!»
На Брюссельской выставке картина получила высшую награду – Гран-при. А вскоре Юрию Тулину было присвоено почетное звание заслуженного художника республики.
* * *
Кончился рабочий день. 5 часов пополудни. В тихом, уединенном месте на берегу моря – двое. Немолодой мужчина и женщина. Мужчина сидит на камнях и, плотно сжав губы, смотрит вдаль, женщина полулежит, опершись на его плечо. Лица ее почти не видно. Но и она погружена в задумчивость, и она молчит вместе с ним. Впрочем, разве это молчание? Скорее – большой немой разговор. Они и без слов понимают друг друга.
… Картина заслуженного художника республики Гелия Михайловича Коржева «Влюбленные» появилась в музее сравнительно недавно. Художник выступил в ней полемистом. Он отклонил наше обычное представление о влюбленных: молодые люди, счастливые, нарядные… На картине Коржева все противоречит такой «традиции». Мужчина уже сед. Он небрит, и надета на нем полинялая гимнастерка, немало повидавшая копоти и пыли. Грубые ботинки его знают дальние, утомительные дороги. Женщина тоже одета по-рабочему, в поблекшей от частых стирок юбке и грубых белых босоножках. Сильный загар – не курортный, а тот, что обветривает на лесах строек или в поле, – покрывает ее лицо и руки. У обоих – натруженные руки, способные к любой тяжелой работе. Эти Ромео и Джульетта – немолодые рабочие люди, которым хлеб достается нелегко. У них слишком много забот, чтобы без затруднений вырвать у жизни час такой встречи у моря…
Г, Коржев. Влюбленные
Что же, полемика с привычной нам формой? Желание художника отойти от внешнего стандарта, чтобы, к примеру, избежать слащавости? Но кто же эти люди и почему они молчат? Они одни, никто не мешает им, они вместе…
Нет, они, вероятно, не одни. Их взгляды устремлены вдаль, где мы не разглядели бы ничего, а им, может быть, виден кто-то третий, о ком они думают. Он, этот третий, остался далеко, в городе или поселке, откуда они приехали сюда на мотоцикле. Но разве можно убежать от мыслей?
Им что-то мешает. Может быть, герой картины отрывает часы от опостылевшей ему женщины, от безысходности быта? Может быть, этим влюбленным негде больше видеться, как только на холодных камнях пустынного пляжа в пять пополудни, когда отгудят заводские гудки? Или большое и чистое чувство кем-то опошлено, оскорблено грубым вмешательством и теперь им надо побыть вдвоем?
Люди останавливаются перед картиной «Влюбленные». Возможно, они вспоминают другие полотна Коржева – «В дни войны» или «Уличный художник». Или гадают, что привело на свидание этих влюбленных: какая забота, какая неразрешимая жизненная трудность? Во всяком случае, люди думают. Им кажется, что перед ними, на полотне художника, – два хороших человека, заслуживших свою любовь. Пусть же она не умрет на этих холодных камнях…
* * *
М. Сарьян, Ереван
Дом Мартироса Сергеевича Сарьяна в Ереване скрыт густой зеленью сада. Зато легко нашло сюда дорогу солнце. Оно вливается в сад ранним утром, когда художник выходит на высокое каменное крыльцо. Солнце проливает лучи к ступеням его мастерской, чтобы старый мастер мог вымыть свои кисти и развести краски. А когда Сарьян уезжает в горы – восемьдесят четыре года не могут остановить человека, влюбленного в свою страну, – солнце поднимается за ним и скользит по зеленым полянам и синим ущельям.
Сарьян – народный художник СССР, действительный член двух академий, лауреат Ленинской и Государственной премий, лауреат Всемирной выставки в Париже – снова и снова отправляется в горы, надолго бросая мастерскую. И когда Сарьян прикасается кистью к холсту, кажется, будто горное солнце ложится на его пейзажи. Это оно дает художнику контрастность света и тени, какая бывает в природе его родной Армении. Золотистые, оранжевые, солнечно-апельсиновые тона составляют гамму света на его полотнах. А тени ложатся глубокие, резко очерченные, синие, фиолетовые, прохладные теми южных гор, найденные Сарьяном на склонах Арагаца, на берегах Севана, у развалин Звартноца. Так рождаются его пейзажи – как розовые снега вершин, как ледяные ручьи, бегущие к виноградникам. Пейзажи, картины, даже портреты Сарьяна напоены воздухом Армении, оттенены ее сине-белыми горами, раскалены жаром благодатной земли. Краски художника молоды и не стареют: они замешаны на солнце.
Д. Моор. Плакат. 1920
Бывает, войдешь в залы Русского музея серым, промозглым ленинградским днем. Сумрак окутывает полотна. У переходов из зала в зал висят на стенках приборы, чтобы контролировать температуру воздуха, чтобы северный холод и сырость не проникли в обиталище картин. Но подойдите к уголку Мартироса Сарьяна – и Армения охватит вас ароматом пряных трав, светом цветущей земли, жаром камней. Армения этих пейзажей согреет вас высокой, солнечной красотой мира, потому что воспета она народным художником Сарьяном.
* * *
Ранняя ленинградская весна. Караван верблюдов в Самарканде. Электричка мчится сквозь подмосковные леса. Девушка задумалась с травинкой в зубах. Ужас вражеского налета. Раненый ребенок. Новая жизнь древнего города…
Неисчерпаемое многообразие жизни ложится на бумагу. Оно раздроблено на впечатления, факты, события, лица. На бумагу ложатся тысячи остановленных и неповторимых мгновений. Под карандашом или штихелем вечным становится полет, безостановочным делается бег, запечатлевается ужас, находит бессмертие улыбка.
А все это вместе называется графикой, разместившейся в десяти специальных залах Отдела советского искусства Русского музея. Графика – это рисунок, гравюра, литография. В экспозиции отдела она представлена сумрачным Петроградом М. В. Добужинского и поэзией ленинградских пейзажей А. П. Остроумовой-Лебедевой. Плакаты гражданской войны сменяются плакатами Великой Отечественной. Вы увидите здесь станковые линогравюры А. Ушина, блокадную серию А. Пахомова, иллюстрации Д, Дубинского, В. Фаворского, В. Конашевича.
Б. Пророков. Рисунок из серии «Это не должно повториться»
Говоря об Отделе графики, невозможно обойти четыре представленные в музее работы народного художника РСФСР Бориса Пророкова.
Протестующая страстность художника потрясает каждого. Здесь – работы из графической серии «Это не должно повториться», выполненные акварелью и тушью. Эта антивоенная серия Пророкова удостоена недавно Ленинской премии. К листам художника возвращаешься снова и снова, испытывая сложное и высокое чувство ненависти к врагам человечества – и радости за красоту таланта, горя перед лицом смерти – и признательности за утверждение художником жизни.
На бумаге, на холсте, в книге, на экране можно рассказать о трагических событиях так, что у вас родится тягостное ощущение безысходности и тоски. Но в том-то и состоит подлинное искусство, чтобы, поднимая самую горестную тему, вселить в человека ощущение не только печали, но и радости, потому что искусство всегда прекрасно. Народный эпос, страницы Льва Толстого, трагедия Шекспира, музыка Чайковского рождают не только светлую грусть, вызванную трагической судьбой героя, но и радость от соприкосновения с прекрасным.
Ужас войны не подавляет в работах Бориса Пророкова. Перед искаженными или окаменевшими лицами его героев испытываешь чувство очищения. Серию Пророкова можно было бы, следом за пьесой Всеволода Вишневского, назвать «Оптимистической трагедией».
* * *
Советское искусство в залах Русского музея живет в движении, в переменах. Музей – не кунсткамера. Он обязан расти и совершенствоваться. Он должен всегда оставаться своеобразной и полной энциклопедией не только старого, но и современного искусства. Тогда зрители, приходя в музей, получат исчерпывающее представление о том, какими памятниками прошлого мы гордимся, какие победы одерживает сегодня искусство современности.
