Текст книги "Рассказы о русском музее"
Автор книги: Юрий Алянский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)
Донесение с Шипки
Над Порт-Артуром стояла холодная весенняя ночь.
Немолодой, но еще очень крепкий человек писал жене письмо, которому предстояло покрыть десять с лишним тысяч верст:
«Сейчас еду на адмиральский корабль „Петропавловск“… Вчера выходил в море, но неприятеля не видел. Я подбиваю Макарова пойти подальше…»
Письмо было подписано инициалами «ВВВ».
… Желтое море мирно плескалось у пирсов, у крутых бортов русских кораблей. В те памятные дни 1904 года, когда русская и японская эскадры сошлись в роковой схватке, море плескалось равнодушно, как и всегда.
Флагманский броненосец «Петропавловск» возвращался к Порт-Артуру после очередного выхода в норе. В боевой рубке стояли два бородатых человека. Один всматривался в далекий еще берег, другой быстро делал зарисовки в походном альбоме. Адмирал Степан Осипович Макаров и художник Василий Васильевич Верещагин почти не расставались в эти дни.
Они стояли рядом, когда раздался взрыв: броненосец подорвался на мине. Затем последовал второй взрыв – пятьдесят торпед, находившихся в минном погребе, разломили броненосец надвое. Через несколько минут, вместе с останками могучего корабля, море поглотило двух замечательных сынов России.
* * *
Верещагин прожил удивительную жизнь. Художник провел ее в путешествиях и скитаниях, сражениях и походах. Его не могли остановить ни горные вершины – в Индии, вместе с женой, он взобрался на Джонгли, на высоту в пятнадцать тысяч футов! – ни смертельно опасные атаки – он исколесил многие фронты.
Когда разразилась русско-турецкая война 1877–1878 годов, Верещагин сразу же заявил о своем отъезде в действующую армию. Художник хотел видеть людей в минуты высшего напряжения их физических и духовных сил, когда особенно остро я полно проявляются человеческие характеры и сердца.
Вскоре после отъезда Верещагина в армию критик Владимир Васильевич Стасов опубликовал в одной из газет такое письмо:
«… Покорно прошу вас напечатать следующую выдержку из письма В. В. Верещагина, которое я только что получил из Дунайской армии: „Я иду с передовым отрядом в дивизионе казаков генерала Скобелева и надеюсь, что раньше меня никто не встретится с башибузуками“.
Этот факт, мне кажется, будет интересен многим у нас. Верещагин – первый пример русского художника, покидающего покойную и безопасную мастерскую для того, чтобы пойти под сабли и пули, и там, на месте, в самых передовых отрядах вглядываться в черты великой современной эпопеи – освобождения пародов из-под векового азиатского ига. Зато у одних только подобных художников, у тех, для кого художество нераздельно с жизнью, у них только и бывают те создания, что захватывают и наполняют душу…»
Русские войска устремились на Балканы в тяжелые бои, чтобы защитить братьев-болгар и освободить их от турецкого ига. И Верещагин шел с передовым отрядом. Здесь он подружился с генералом Скобелевым.
Однажды Верещагина ранило в бедро. Стасов высказал другу упрек – зачем надо было лезть под пули? Верещагин ответил сердито:
«Слушайте: я оставил Париж и работы мои не для того только, чтобы высмотреть и воспроизвести тот или другой эпизод войны, а для того, чтобы быть ближе к дикому и безобразному делу избиения; не для того, чтобы рисовать, а для того, чтобы смотреть, чувствовать, изучать людей…» Художник ненавидел войну – и шел в атаку.
Балканская кампания потрясла Верещагина. Художник увидел войну в ее подлинном обличье – с тупостью царской ставки, с бессмысленными жертвами, с телами погибших под турецкими пулями или замерзших в холодных окопах солдат. Война не пощадила даже этюдов и набросков художника: десятки из них пропали без вести. А Верещагин брал новые альбомы и упорно вел художественную летопись кровавых сражений и тоскливых затиший балканской войны.
Потом он принялся работать над серией картин, посвященных русско-турецкой войне. Пропажа многих набросков оставила невосполнимые пробелы. И художнику пришлось снова поехать в Болгарию. Он побывал на полях сражений. Он увидел несметные кресты на солдатских могилах. Он взобрался на «Закусочную» гору, где царь Александр II, празднуя свои именины, погнал солдат в бессмысленную атаку. Царь попивал в это время шампанское.
Верещагин писал из Плевны Третьякову: «Не могу выразить тяжести впечатления, выносимого при объезде полей сражения в Болгарии, в особенности холмов, окружающих Плевну. Давят воспоминания – это сплошные массы крестов без конца. Везде валяются груды осколков гранат, кости солдат, забытые при погребении. Только на одной горе нет ни костей человеческих, ни кусков чугуна, зато таи до сих пор валяются пробки и осколки бутылок из-под шампанского. Вот факт, который должен обратить на себя внимание художника, если он не мебельщик модный, а мало-мальски философ…»
Дорогой сражений и страданий шел Верещагин к созданию своей «Болгарской серии». В Русском музее она представлена картиной «Скобелев под Шипкой-Шейново». Строки из нескольких приведенных писем определяют вехи нелегкого пути художника – к своей картине, к своему зрителю.
* * *
«Скобелев под Шипкой-Шейново» – художественное донесение с поля боя, которое не мог бы подшить к делу чиновник военного штаба. Донесение это дорого нам правдой, страстностью очевидца, осуждающего войну.
Наступающий новый, 1878 год застал русскую армию в самом сердце Балкан. Солдаты совершали сложнейший в зимних условиях переход через горы. Русских поддерживали сербы. А девятого января генерал Михаил Дмитриевич Скобелев двинул свои войска против турок в районе Шипки-Шейново. Артиллерийская атака, а затем – неотразимые русские штыки заставили турок во главе с Вессель-пашой выбросить белый флаг. В Константинополь, султану, полетела телеграмма: «После многих кровопролитных усилий спасти армию я и четыре пали сдались с армией в плен. Вессель».
И вот Скобелев скачет перед строем победителей. Художник изобразил его вне всяких батально-парадных традиций, следуя которым полководцы гарцуют на переднем плане в окружении блестящей свиты: Скобелев виден вдали. А впереди, как бы у наших ног, лежат неубранные еще трупы. Тела убитых прежде всего притягивают внимание зрителя, мы будто стоим над ними; так поставил нас художник, чтобы виднее было лицо войны.
А войска приветствуют своего полководца. Солдаты кричат «ура!». В воздух летят шапки. Над головой всадников развевается изрешеченное пулями знамя. Живые приветствуют победу, доставшуюся ценой жизни. Потому что на войне – как на войне. Потому что победа – это начало мира. И Верещагин, заставив зрителя подумать над телами поверженных солдат, ведет его к завершающему впечатлению своей картины – к строю победителей, перед которым скачет на коне мужественный генерал…
В. Верещагин. Скобелев под Шипкой-Шейново
Так запечатлел победу под Шипкой-Шейново Василий Васильевич Верещагин.
Первые же встречи картины со зрителями ясно показали, что кисть Верещагина – острый, а в глазах иных – опасный инструмент. На верещагинскую выставку, устроенную в начале восьмидесятых годов в Берлине, прибыл фельдмаршал Мольтке. Стоя перед картинами русского художника о войне, прусский генерал похрустывал пальцами. С неодобрением взглянул он на победно скачущего Скобелева. На другой же день всем военным посещение выставки было запрещено. Раздражение воинственного фельдмаршала косвенно объяснил один из венских журналов: «Эти русско-турецкие картины говорят гораздо больше, чем все на свете до сих пор написанные брошюры и статьи, осуждающие войну и ее зачинщиков».
Вскоре выставка произведений Верещагина открылась в Нью-Йорке. Здесь повторилось то же, что в Берлине: вход на выставку солдатам и молодежи вообще был строго запрещен. Между героями художника – русскими солдатами, победно изгонявшими иноземных захватчиков, – и реальными, живыми солдатами западного полушария буржуазные правительства воздвигали стену.
Так торжествовало искусство. «Художественные донесения» Верещагина самой своей правдой «работали» против войны. Правда о войне, высказанная языком живописи, вела людей к мыслям о мире. Поэтому даже изображенные художником тела воинов, павших в бою, страшили западных генералов. Мертвые становились сильнее живых.
Художник мог гордиться таким успехом.
* * *
В экспозиции Русского музея представлены различные работы Верещагина. Здесь – его художественные впечатления, вынесенные из Индии и Туркестана, из глухих русских деревень и японских храмов. Но война с ее ужасом, кровью, смертью стала главным впечатлением творческой жизни художника, горькой, неизбывной темой Верещагина. Поэтому картина «Скобелев под Шипкой-Шейново» – центральное звено «верещагинских» залов музея. Кисть художника – сильнее штыка. «Художественные донесения» Верещагина написаны не только красками, но и кровью сердца.
Суриков. Покорение Сибири Ермаком. Фрагмент
На диком бреге Иртыша
Экспозиция музея – не только зеркало нашего национального искусства; она отражает также труд художника – огромный, многообразный, повседневный. «Бурлаки» пришли в музей вместе с повестью о странствиях их автора, его исканиях на берегах Волги, о его стремлении сродниться со своими героями. Верещагин вдыхал дым и смрад войны, изображенной им на полотне.
Как же быть в таком случае историческому живописцу? Как сблизиться со своими героями ему?
Неожиданные пути открываются здесь художнику. И если, работая над картиной «Взятие снежного городка», отнюдь не исторической, Суриков принимал участие в этой веселой народной забаве, то, готовясь написать «Переход Суворова через Альпы», художник принял необычайное и смелое решение… повторить беспримерный переход суворовской армии. Он поехал в Швейцарию, отправился в горы, а затем, по его собственному рассказу, «сам по снегу скатывался с гор, проверял. Сперва тихо едешь, под ногами снег кучами сгребается. Потом – прямо летишь, дух перехватывает». Этюды Альп делал Суриков прямо на склонах, замерзая, с трудом растирая краски. «Какой ужас! – рассказывал он, – не верится как-то, чтобы даже Суворов мог перейти в этих местах Альпы».
Казалось бы, исторический живописец может не покидать пределов мастерской. Василий Суриков многими своими вещами показал, как тесно бывают сплетены действительность и домысел, прошлое и настоящее.
* * *
По безлюдной сибирской дороге неторопливо двигался всадник. Он держался в седле уверенно и, опустив повод, задумчиво смотрел вокруг, вглядываясь в черты сурового пейзажа. Над берегом Иртыша всадник остановился. Лошадь, чутко насторожив уши, косила глазом вниз, где глухо шумела вода, сражаясь с камнями.
И вдруг тишина хмурого дня разорвалась топотом и свистом, ружейные залпы слились в грозную симфонию боя, пороховой дым стал застилать горизонт. Лодки замелькали на воде, и люди в казачьей одежде, выскакивая в воду, рвались к берегу, где держались еще воины хана…
В, Суриков. Взятие снежного городка
Когда легендарный казачий атаман Ермак в 1581 году начал свой поход в Западную Сибирь, против сибирского хана Кучума, среди казаков шел к Иртышу и Суриков. У него не было кистей – он нес тяжелое фитильное ружье. Он не собирался запечатлевать на холсте картину смертельного боя – он ринулся s его огонь. Суриков сам вступил в кровавый брод Иртыша, услышал свист татарских стрел и, не спуская глаз с прицела, ощутил порыв и волю атамана Ермака Тимофеевича…
Это был далекий предок художника. Встреча Суриковых, разделенных венами, состоялась.
Всадник провел рукой по глазам – и картина боя растаяла в мареве над рекой. Но он знал эту картину в совершенстве, он видел ее по всему тысячеверстному пути, проделанному им в седле. Ради нее странствовал он в этих диких краях. Чтобы снова и снова увидеть ее – подвергался опасностям и лишениям необычного путешествия. Его воображение и память овладевали этой картиной, чтобы она могла быть навсегда увековечена его талантом.
Казак Василий Суриков ехал по следам своих предков. Художник Василий Суриков ехал по местам исторических сражений, где развернется действие его картины «Покорение Сибири Ермаком».
… В подвале суриковского дома в Красноярске хранилось старинное казачье оружие, одежда, боевое снаряжение. Маленький Василий Суриков вдыхал здесь запахи кожаной амуниции, прислушивался к лязгу поржавевшего железа, представлял себе былые походы и сражения.
Мать снисходительно относилась к его отлучкам в страну воображения. Неграмотная женщина, она поражала людей тонким вкусом в художественной работе. Может быть, ее картины, вышитые бисером или гарусом, стали одним из мостов, приведших сына к «Взятию снежного городка», «Покорению Сибири Ермаком», «Переходу Суворова через Альпы», без которых теперь нельзя себе представить экспозиции Русского музея?!
В. Суриков. Покорение Сибири Ермаком
Огромное воздействие оказала на будущего художника природа его родного края. «Сибирь под Енисеем, – говорил Суриков, – страна, полная большой и своеобразной красоты. На сотни верст – девственный бор тайги с ее диким зверьем. Таинственные тропинки вьются тайгою десятками верст и вдруг приводят куда-нибудь в болотную трясину или же уходят в дебри скалистых гор. Изредка попадается несущийся с гор бурный поток, а ближе к Енисею, то по одному берегу, а то и по обоим, – убегающие в синюю даль богатые поемные луга с пасущимися табунами. И все это прорезывал широкий исторический сибирский тракт с его богатыми селами и бурливой то торговой, то разбойничьей жизнью».
С юности, вместе с творческим сознанием художника, крепла тема будущей любимой картины – «Покорение Сибири Ермаком». Встреча с далекими предками продолжалась. Этой картине Суриков отдал пять лет жизни. Он пишет этюды в Красноярске, в Тобольске, в Минусинске, на Дону, на Оби. Теперь уже щиты, шапки, шлемы, кольчуги, ружья, лошадиная сбруя извлекались из подвала и превращались в модели. Казаки позировали Сурикову, чтобы стать казаками былых времен на будущей картине. История оживала, осмыслялась, поэтизировалась. Она становилась художественным образом. Она воплощалась в линии и краски.
Иные из современников упрекнут Василия Сурикова в исторической неточности: «не так» расположены наступающие казачьи войска, «не те» применялись ружья, «не такими» показаны приемы боя. Суриков отмалчивался. Что можно было ответить на это? Искусство – не научный трактат, не учебное пособие. Если картина взволновала, тронула тебя – можно простить художнику и неточность в каких-то деталях; если оставила равнодушным – никакие разъяснения не помогут!
«А я ведь летописи и не читал, – признавался художник. – Она сама (картина „Покорение Сибири“) мне так представилась: две стихии встречаются. А когда я потом уж (по окончании картины) кунгурскую летопись начал читать, вижу, совсем как у меня. Совсем похоже. Кучум ведь на горе стоял. Там у меня – скачущие. И теперь ведь, как на пароходе едешь, – вдруг всадник на обрыв выскочит: дым, значит, увидал. Любопытство. В исторической картине ведь и не нужно, чтобы было совсем так, а чтоб возможность была, чтобы похоже было. Суть-то исторической картины – угадывание. Если только самый дух времени соблюден – в деталях можно какие угодно ошибки делать. А когда все точка в точку – противно даже».
Искусствоведы не раз еще станут изучать проблему «искусство и история». Историков всегда будет интересовать хмурый осенний день 23 октября 1581 года, когда немногочисленное войско Ермака, перейдя Иртыш, изгнало Кучума из его столицы Искера. Филологи никогда не перестанут интересоваться народными былинами и песнями об этом подвиге. Нас, зрителей суриковской картины, прежде всего волнует произведение художника, его взгляд на события того далекого дня, его грандиозный замысел.
Могучая, монолитная лавина казаков Ермака – и пестрая, разнородная орда Кучума… Решимость – против ненависти и страха. Непреклонность – против отчаяния. Таково первое впечатление от картины.
Под знаменем стоит Ермак. Он в шлеме, левая рука его властно протянута вперед, в сторону врага. Он похож на былинного богатыря. Таким видел его Суриков.
Кучума разглядеть трудно – он в толпе всадников на высоком берегу, среди мечущихся коней, подальше от опасностей страшного боя. Сейчас он отступит. И за ним побегут его разноплеменные бойцы.
На картине Сурикова изображены десятки фигур. Кажется же, что их – сотни. Так умело владеет художник композицией, с таким темпераментом пишет он своих героев. Темперамент Сурикова, умение увидеть и показать главное в происходящем, стремление захватить нас горячим дыханием смертельного сражения – все это делает произведение Сурикова значительным явлением русского искусства. Не по этой картине станут судить будущие историки о ходе сражения. Не по ней будут изучать боевую тактику тех далеких времен. Но картина «Покорение Сибири Ермаком» останется эпопеей, способной волновать патриотическим подъемом, страстностью живописца, для которого история сохранила все свои неувядающие краски.
И. Левитан. Озеро. Фрагмент
«Последняя туча рассеянной бури…»
Чехов сказал о Левитане: «Это лучший русский пейзажист». А в одном из писем конца 1901 года, после смерти художника, в ответ на просьбу дать свои воспоминания о Левитане, писатель высказал свою любовь к художнику так: «Вы хотите, чтобы я сказал несколько слов о Левитане, но мне хочется сказать не несколько слов, а много. Я не тороплюсь, потому что про Левитана написать никогда не поздно. Теперь же я нездоров…»
Чехов ошибся: написать о большом своем друге и большом художнике «много» он не успел: его сломил туберкулез. Остались только рассказ «Попрыгунья», в одном из героев которого Левитан с огорчением узнал себя; трагический мотив бессмысленно подстреленной чайки – это произошло с Левитаном – стал в пьесе «Чайка» образом безответного чувства; да скупые строки писем…
Именно Чехов мог написать о Левитане глубоко, поэтично, душевно – они были людьми близкими я тонко понимали друг друга. Чехов не успел этого сделать. А потом о великом художнике писали другие: Мария и Михаил Чеховы – сестра и брат писателя, Щепкина-Куперник, ученики художника, многие современные авторы. Лучше, поэтичнее других написал о Левитане Паустовский. Он перевел на язык слов то чувство волнения и счастья, какое испытывает человек от общения с природой, с ее отражением на полотнах Левитана, «желание бросить все – города, заботы, привычный круг людей, и уйти в эту глушь, на берега неизвестных озер, на лесные дороги, где каждый звук слышен так ясно и долго, как на горных вершинах…»
Неизвестное озеро… Оно предстает перед нами на незаконченном полотне Левитана и составляет центр экспозиции левитановского зала Русского музея. Картина так и называется – «Озеро». А экспонируемые вокруг нее шестнадцать других пейзажей художника – «Золотая осень. Слободка», «Овраг», «Тишина», «Хмурый день» и другие – кажется, расположены на пути к этому озеру.
Где это озеро? В верховьях ли Волги, на плёсах которой проводил художник тихие часы рассветов и закатов? В Максимовне или Бабкине, что возле Нового Иерусалима, где Левитан прожил несколько лет в веселой компании Чеховых? Может быть, это – озеро Удомля под Вышним Волочком, где написана картина «Над вечным покоем»?
Не ищите левитановское озеро на карте России. Его нет. И оно есть. Оно затерялось между лугами и негустыми рощами средней полосы России, воспетой Левитаном с такой необыкновенной силой. Оно вышло из многих озер и прудов и отразило множество виденных художником заводей, тростниковых зарослей, поросших осокой берегов. Оно есть, как есть Россия, как есть ее неповторимая природа, как есть поэзия, без которой картин Левитана не понять.
* * *
К одному из домов в Трехсвятительском переулке Москвы подходили два человека. Один был высок ростом, в шубе и меховой шапке. Шел он неторопливо и дышал неровно – сердце не справлялось.
Стояла ранняя весна. Дворник скалывал лед.
– Гони, гони зиму, – сказал высокий человек в меховой шапке, остановившись передохнуть, – что ж солнышко не позвал на помощь?
– Звал, Исаак Ильич, не слушается, – усмехнулся дворник.
– Может быть, меня послушает, позвать?.. – и, обернувшись к ученику, Левитан заметил: – Мой товарищ по охоте, бывший солдат, а к тому же мой критик, и, знаете, есть чутье!
Во дворе мокли голые кусты сирени. Левитан любил ее, она росла здесь густо, под самыми окнами его мастерской. Учитель и ученик прошли через жилые комнаты и стали подниматься по деревянной лестнице в мастерскую. Левитан преодолевал ступени с трудом, будто страшная тяжесть тянула его назад, вниз. Он дышал прерывисто и громко.
– Я хочу вам кое-что показать, – сказал Левитан, когда они разделись. Он повернул к окнам большой эскиз, несколько раз придирчиво проверил освещенность. Озеро распахнуло на холсте свои просторы, и дальний берег золотился в лучах солнца.
– Не узнаете? – спросил Левитан ученика. – Да ведь это же на тему, что я задавал вам в начале года в классе: «Последняя туча рассеянной бури…» Я давно работаю над этой темой, хотел назвать эту вещь «Русью». Только для такого названия еще много работать надо!
Ученик не заметил в эскизе новых особенностей письма учителя, новых черт, каких прежде не было на полотнах Левитана. Их увидел, уже на самой картине, Чехов.
И. Левитан. Озеро
– Вещь эта не закончена, я очень многое хочу вложить в нее, чтобы этот пейзаж стал образом России, – говорил художник другу.
– По-твоему, не закончена, а по-моему, хоть сейчас на выставку, – сказал Чехов и подошел ближе. Мазки Левитана, воссоздающие землю, деревья, домики далекой деревушки, стали здесь гуще, сочнее, чем прежде. Поверхность воды и неба написана легче, прозрачнее. Кисть художника стала поистине виртуозной. Детали опущены – для усиления общего впечатления.
– Как бы ты ни назвал картину, это – Россия, – задумчиво проговорил Антон Павлович.
Вскоре в мастерской Левитана побывал Климент Аркадьевич Тимирязев. Он с интересом осмотрел стоявшие здесь многочисленные полотна и остановился перед «Озером». Исаак Ильич держал в руках подаренный Тимирязевым оттиск статьи «Фотография и чувство природы». Автор, выдающийся русский ученый, говорил в своей статье, что фотография, этот молодой еще вид искусства, обогащает эстетические впечатления человека; Тимирязев предсказывал фотографии огромную будущность.
Левитан соглашался с автором статьи. Но как художник он всем своим существом чувствовал, что фотография, каких бы технических высот она ни достигла, не сможет сравниться с искусством живописи. Потому что фотопейзаж – это лишь умерщвленное мгновение жизни природы, один ее остановленный вздох. Пейзаж, созданный кистью живописца, – это симфония человеческих страданий, настроений, это чувство, разложенное на краски и способное восстанавливаться в нашем воображении в новое чувство, такое же острое и сокровенное.
«Протокольная правда никому не нужна, – сказал однажды Левитан Шаляпину. – Важна ваша песня, в которой вы поете лесную или садовую тропинку…»
Тимирязев пристально всматривался в полотно, в далекий берег, освещенный солнцем, в заросли колышимого ветром тростника, и как зритель, и как естествоиспытатель покорялся силе воображения, силе поэтического восприятия природы, когда она перестает быть грандиозной суммой элементов, атомов, веществ и превращается в песню, в стихотворение, в давнее, щемящее душу воспоминание…
Работа над картиной продвигалась медленно, все медленнее. Сердце не стучало, а «дуло», как выразился пользовавший Левитана Чехов. Весной 1900 года, простудившись в Химках во время работы с учениками над этюдами, Левитан слег.
– Дайте мне только выздороветь, – говорил он ученикам, Чехову, художнику и близкому другу Нестерову, – я совсем по-новому буду писать, вот увидите, лучше! И закончу «Русь»!..
А когда в конце лета того же года Нестеров вошел в русский отдел Всемирной выставки в Париже, картины Левитана, и среди них «Озеро», были увиты черным крепом. Левитан скончался от разрыва сердца, не дожив и до сорока лет.
* * *
Неяркий солнечный день сухой осени где-то в России. Вода на поверхности озера чуть морщится от легких прикосновений ветра. Справа что-то шепчет желто-зеленый тростник. На дальнем берегу – две деревушки, каждая – с порыжевшими садами, со свечами тополей и осин, с белыми церковками, с полосами рыхлой земли, отдыхающей после жатвы. А над всем этим, отражаясь в воде, неспешно плывут мирные облака, вечные странники воздушного океана.
В центре этой широкой панорамы – темное пятно: тень от тучи, может быть, – последней тучи рассеянной бури, прошумевшей над благодатной землей. Тень еще бежит по земле. Она похожа на голову бешено мчащейся лошади. Она пронесется мимо, но, кто знает, не останется ли после нее, после отгремевшей бури, незаметный равнодушному глазу след – навсегда прибитая трава, стебель с опавшими листьями, шрам на влажной земле, по которому побежит тонкий ручеек прозрачных слез?..
Таково «Озеро». Есть в нем что-то эпически величавое, могучее. Его можно поставить рядом с гениальной картиной Левитана «Над вечным покоем», где нет покоя, где дуют холодные ветры тревоги (картина хранится в Третьяковской галерее). «Над вечным покоем» – не пейзаж даже, а скорее симфония человеческого страдания и душевного смятения. В «Озере» эти чувства утоляются. Силы земли, солнечный свет, ветер прозрачной и свежей осени утверждают жизнь, ее продолжение, ее стремление вперед. Эта душевная бодрость, эта живущая в красках надежда созвучны светлой вере пушкинской строки, положенной в основу избранной Левитаном темы.
Знаменательно, что «Озеро» – последняя картина умиравшего художника…
