Текст книги "Рассказы о русском музее"

Автор книги: Юрий Алянский

Тайна знаменитого портрета

D одном из залов музея вы встретите молодого офицера в гусарском мундире. Кажется, только на несколько минут встал офицер в эту свободную и вместе с тем чуть картинную позу, уступая просьбам друга-художника. В его живом взгляде еще отражаются тревоги ратных и житейских страстей. Это – мимолетное мгновение задумчивости: мысли гусара далеко, там, где за его спиной несутся по небу грозовые тучи. Там – буйные гусарские дороги и биваки, смертные бои и походные песни, враги и закадычные друзья. Все это – куда милее гусару, чем минутный обманчивый покой.

Перед нами – портрет Давыдова работы Ореста Кипренского. Молодому гусару довелось участвовать во многих кровопролитных сражениях и снискать себе неувядаемую славу. Но в рассказе моем речь пойдет не о боевых схватках старых времен, а о боях, разыгравшихся… вокруг самого портрета.

* * *

Орест Кипренский – замечательный художник начала прошлого века. Романтическими тайнами скрыты многие обстоятельства его жизни, иные его создания. Неизвестны родители художника. А портрет его приемного отца Адама Швальбе, написанный Кипренским и привезенный им с собой в Италию, вызвал там необычное волнение: опытнейшие итальянские знатоки живописи утверждали, что портрет принадлежит кисти Рубенса, Рембрандта или Ван Дейка, а никак не молодого русского художника. Не сразу удалось Кипренскому рассеять столь лестное для него заблуждение… До сих пор порождают споры и догадки и некоторые другие работы художника. Таинственным оказалось и знаменитое полотно Кипренского, ставшее гордостью Русского музея, украшением его коллекций, – портрет Давыдова.

О. Кипренский, Портрет А. Швальбе

В 1809 году, приехав в Москву, Кипренский попал в предгрозовую атмосферу кануна событий 1812 года. Скульптор Иван Петрович Мартос, к которому Академия художеств направила молодого Кипренского в качестве помощника, работал над монументом Минина и Пожарского. Новый памятник должен был прославить вождей народного ополчения 1612 года – приближалось двухсотлетие освобождения ими Москвы от иноземных захватчиков. Скульптор и его помощник еще не могли предположить, что дата этого исторического юбилея принесет России повторение великого нашествия и великого подвига.

В преддверии Отечественной войны патриотические чувства овладели умами. И знаменательно, что среди работ, выполненных тогда в Москве Орестом Кипренским, оказался портрет русского гусара. Прошли годы. Портрет стал широко известей. Современники и потомки узнавали в изображенном человеке прославленного героя Отечественной войны, поэта-партизана Дениса Давыдова. Этим человеком восхищались те, кто знал его близко, и те, кто слышал о нем легенды. Ему отдавали дань гении.

«Так называемая партизанская война началась со вступления неприятеля в Смоленск… Денис Давыдов своим русским чутьем первый понял значение этого страшного орудия, которое, не спрашивая правил военного искусства, уничтожало французов, и ему принадлежит слава первого шага для узаконения этого приема войны».

Это написал Лев Толстой.

«В бывших у нас литературных беседах я раз сделал Пушкину вопрос, всегда меня занимавший: как он не поддался тогдашнему обаянию Жуковского и Батюшкова и даже в самых первых своих опытах не сделался подражателем ни того, ни другого? Пушкин мне отвечал, что этим он обязан Денису Давыдову, который дал ему почувствовать еще в Лицее возможность быть оригинальным».

Это пишет один из собеседников Пушкина.

Давыдов по праву стал национальным романтическим героем. Двадцать поэтов-современников посвятили ему стихи, а Пушкин – целых три. «Ты мой отец и командир», – писал он в полушутливом обращении, посылая Давыдову своего «Пугачева». Дружил с семьей Давыдовых и Кипренский. Удивительно ли, что в изображенном на полотне художника гусаре многие увидели прославленного партизана! Так было до недавнего времени. Перечисляя героев Кипренского в своей повести о нем, написанной в 1936 году, К. Г. Паустовский называет «легендарного кавалериста Дениса Давыдова».

Сомнения стали появляться пятнадцать лет назад.

Один из биографов Кипренского – 3. Н. Ацаркина сообщила, что в известном «Реестре картин», составленном самим художником, портрет Дениса Давыдова не указан, зато упомянут «портрет Ев. В. Давыдова, в лейб-гусарском мундире, почти в целый рост картина. Писана в 1809 году в Москве». «Реестр» приложен к письму, адресованному Николаю I, в котором Кипренский предлагал царю приобрести ряд своих картин.

Ацаркина предположила, что художником написан младший брат Дениса Давыдова – Евдоким, тоже военный. Так возникла новая атрибуция знаменитого портрета (этим словом обозначается в музейной терминологии определение автора, сюжета и других основных данных произведения).

О. Кипренский. Портрет Е. В. Давыдова

С возражениями против новой атрибуции выступили военные историки В. Вавра, Г. Габаев и В. Якубов. Они просмотрели списки личного состава полков того времени и установили, что Евдоким Давыдов состоял не в гусарском, а в кавалергардском полку и поэтому носил белый колет, лосины и ботфорты при каске и палаше. Между тем на портрете изображен именно гусар в алом ментике, белых чакчирах и ботиках при сабле и кивере. К тому же офицер, изображенный Кипренским, не бреет усов, а устав кавалергардского полка запрещал ношение усов вплоть до 1832 года.

Зато в списках офицерского состава лейб-гвардии гусарского полка числился… Евграф Владимирович Давыдов! Это был двоюродный брат Дениса и Евдокима Васильевичей по отцовской линии. Евграф Давыдов также стал героем Отечественной войны. С 1807 года командовал лейб-гвардии гусарским полком, в 1809 году (дата написания портрета) имел чин полковника, в битве под Лейпцигом тяжело ранен… Он-то, вероятно, и изображен Кипренским на знаменитом портрете, – предположили историки. Инициалы «Ев. В.» получали новое содержание.

По следам этой увлекательной и так поздно обнаружившейся тайны решил пройти еще один исследователь – В. М. Зименко. Он проделал тщательный анализ всех имеющихся печатных и архивных материалов и установил некоторые новые данные и факты.

Ученый приводит письмо родного сына Дениса Давыдова, Николая; оно адресовано конференц-секретарю Академии художеств П. Ф. Исаеву: «Милостивый государь Петр Федорович! Позвольте мне Вас просить разрешить мне снять фотографию с портрета моего отца Дениса Давыдова, рисованного Кипренским…»

Можно ли предположить, чтобы сын принял за портрет отца изображение кого-либо другого? Вероятно, трудно. Но тогда, если возвращаться к первоначальной атрибуции портрета, как объяснить инициалы в «Реестре картин»?

Зименко обратился к исследованию офицерской формы, изображенной на портрете, и обнаружил здесь немало любопытного, до него – незамеченного.

Оказалось, что форма, написанная Кипренским, не соответствует в точности ни одной форме какого-либо определенного войскового подразделения тогдашней армии. Противоречия возникают здесь на каждом шагу. Вот для примера несколько из них. В 1809 году выпушка на лейб-гусарском офицерском ментике была не из черного бобра (как на портрете), а из серых смушек. К моменту создания портрета были отменены белые суконные чакчиры (изображенные Кипренским) и введены синие чакчиры с галунной выкладкой. На портрете изображен кивер с трехцветным султаном, тогда как офицеры-гусары носили кивер с белым султаном. На герое Кипренского – ментик с одиннадцатью рядами шнуров, в действительности же их полагалось пятнадцать…

Случайны ли все эти несоответствия?

Работая над портретами современников, Кипренский обычно стремился к точной передаче костюма. И только в данном случае он изменил своему правилу. Даже эполет со знаками отличия на левом плече гусара помещен художником в тень.

И тогда возник вопрос: как объяснить такие разноречивые обстоятельства, как странные инициалы в «Реестре картин», нарочитую путаницу в офицерской форме, неясность офицерского чина гусара, почти явное стремление художника убрать всякие конкретные указания на личность изображаемого человека?

Такое объяснение нашлось.

Особенности портрета Давыдова приближают нас к мысли о мистификации, задуманной художником. Об этом говорят хотя бы те же злополучные инициалы «Ев. В.». Ведь они вполне соответствуют именам и отчествам двоих из братьев Давыдовых, которых Кипренский хорошо знал! Зачем могло понадобиться «маскировать» офицера, позировавшего для портрета?

Ни Евдоким, ни Евграф не вызывают подобной необходимости. Зато с Денисом Давыдовым дело обстоит не так просто.

Широко известны дерзкие стихи Дениса Давыдова, навлекшие на поэта немилость сначала Александра I, а потом и Николая I. Вспомните басню «Голова и ноги», где «ноги» грозят «голове»:

 
… Коль ты имеешь право управлять,
То мы имеем право спотыкаться
И можем иногда, споткнувшись – как же быть, —
Твое Величество об камень расшибить.
 

Автор этих и многих подобных строк стал полуопальным поэтом. Мог ли Кипренский, отлично осведомленный об этом, предложить царю купить портрет такого человека? Не слишком ли пустое попеченье! И не естественно ли было прибегнуть к маленькой хитрости, чтобы не раздражать царя и сохранить его в качестве покупателя?! Кипренский мог изменить в «Реестре» имя своего опального героя на инициалы его братьев, один из которых служил в кавалергардском полку, наиболее привилегированном и особенно преданном трону. Авось покупатель не разберется!

… В 1960 году появилось еще одно свидетельство в пользу классической атрибуции портрета, в подтверждение того, что на нем изображен легендарный поэт-партизан. Ленинградский искусствовед Б. Д. Сурис обнаружил, что первое упоминание о произведении Кипренского как о портрете «партизана Давыдова» (а партизаном был только Денис) имело место в 1839 году (год смерти Дениса Давыдова) и сделано тогдашним конференц-секретарем Академии художеств В. И. Григоровичем в «Алфавитном списке художников». Григорович близко знал Кипренского и вряд ли мог допустить грубую ошибку в атрибуции одного из лучших портретов художника.

Так, исследователи все более возвращались к мысли, что на знаменитом портрете изображен Денис Давыдов, прославленный поэт, герой Отечественной войны 1812 года.

В конце 1962 года с интересным докладом «Еще о портрете Давыдова работы О. А. Кипренского» выступил старший научный сотрудник Русского музея Г. В. Смирнов.

Смирнов взял под сомнение выводы и утверждения Зименко. Прежде всего, заметил он, не существует документов, подтверждающих дружбу и близость между Кипренским и Денисом Давыдовым, на которую опирается Зименко. Смирнов отверг идею «маскировки» портрета его автором: Кипренский не пошел бы на обман и подлог. Сотрудник музея утверждает, что на портрете изображен Евграф Владимирович Давыдов.

Как же тогда отнестись к письму сына Дениса Давыдова?

Смирнов выдвинул возражения и против этого документа: «Следует ли удивляться тому, что сыновья Дениса Давыдова принимали эту работу Кипренского за портрет своего отца и в 1874 году обратились в Академию с просьбой выслать фотографию портрета? Если в течение более чем тридцати лет считалось, что Академии принадлежит написанный Кипренским портрет поэта и партизана Дениса Васильевича Давыдова, если об этом было только что напечатано в солидном каталоге академического музея, составленном А. И. Сомовым, могло ли прийти в голову сыновьям героя, что тут кроется ошибка?»

Доклад Г. В. Смирнова публикуется в очередном номере «Сообщений Государственного Русского музея». А портрет будет в экспозиции и в каталоге именоваться портретом Евграфа Давыдова.

Пройдет время, и, кто знает, может быть, откроются новые факты, новые документы, проливающие еще более яркий свет на таинственную историю замечательного портрета. Во всяком случае, биография шедевра Ореста Кипренского показывает, какого кропотливого и всестороннего изучения требуют от музейных работников и искусствоведов произведения искусства, какие загадки и тайны способно хранить полотно художника.

Исследователи творчества Кипренского, анализируя и сравнивая известные живописные изображения Дениса Давыдова и его братьев, не упоминают об одном портрете поэта-партизана, оставленном нам величайшим художником слова. Образ Дениса Васильевича Давыдова воссоздал в «Войне и мире» Толстой, назвав своего героя Василием Денисовым. Этот обаятельный и смелый человек носит в романе многие конкретные черты реального партизана Давыдова. Он тоже мал ростом, усат, сверкает «агатовыми» глазами; он благороден и вспыльчив, умен и самоотвержен, с блеском танцует мазурку и сочиняет романсы. Он тоже показан мужественным бойцом и патриотом. И все-таки в романе – обобщенный образ поэта-гусара, героя народно-освободительной войны.

Не предстает ли перед нами на полотне Ореста Кипренского романтический герой эпохи Отечественной войны, в котором обобщена не только военная форма, но и личность человека? Установить с бесспорной точностью, с кого же писан портрет – задача историков искусства. Но не превратил ли и художник легендарного поэта-воина в романтический образ, в героя своего времени?..

К. Брюллов. Последний день Помпеи. Фрагмент

Глазами Пушкина

Миллионы людей прошли по залам Русского музея. Одних только школьников здесь бывает до полутора тысяч в день. Зрителю отведены просторные залы музеев, картинных галерей, выставок. Он становится центральной фигурой в жизни искусства. И это закономерно: без зрителей, без их оценки, впечатлений, волнений, критики искусство теряет все.

Не каждый зритель способен оставить заметный след в биографии шедевра. Но есть люди, чья радость или печаль, вызванные искусством, как бы обогащают произведение, придают ему новый смысл, иное освещение. Слушая «Аппассионату», трудно не вспомнить, как любил ее Ленин. Лев Толстой, разрыдавшись во время исполнения первого квартета Чайковского, еще более углубил драматизм этой музыки. Репин первый назвал статую Александра III, выполненную скульптором П. Трубецким и находящуюся сейчас в Русском музее, гениальным произведением русской скульптуры, отразившим в себе целую эпоху, Максим Горький способствовал второму рождению ростановекого «Сирано де Бержерака». Стендаль добавил новое звено в славе Рафаэля. Блок поэтически истолковал Врубеля…

Общий вид брюлловскою зала

Подобных примеров можно привести множество. Мне хочется рассказать вам о тех картинах и статуях Русского музея, что хранят печать радостных впечатлений гениального зрителя – Пушкина.

И, может быть, вам, так же как и мне, захочется войти в музей вместе с Пушкиным, встретиться с искусством пушкинской поры, еще раз взглянуть на полотна и статуи, отмеченные восхищением удивительного человека!..

Пушкин никогда не был, да и не мог быть в Русском музее: поэт погиб за шестьдесят лет до его открытия. Проходя по широкой площади перед Михайловским дворцом, невысокий человек с курчавой шевелюрой и бакенбардами не подозревал, что во дворце учредят национальный музей, а в центре этой площади, на гранитном пьедестале, встанет Пушкин – великий поэт России.

Картины и статуи, ценимые поэтом, сошлись здесь позднее, принеся в музейные залы частицу пушкинского гения.

* * *

«Последний день Помпеи» – картина Карла Брюллова была доставлена в Петербург, в Академию художеств, из Парижа, где она произвела фурор. Теперь она вызывала горячие толки в русской столице.

Толпы народа осаждали зал, где картину выставили в обрамлении живых цветов. Художники, писатели, музыканты, студенческая молодежь спешили взглянуть на нее. Молодой литератор Николай Гоголь написал восторженную статью и назвал картину «одним из ярких явлений XIX века». Профессора и студенты Академии художеств устраивали художнику торжественные приемы, посвящали ему спичи и стихи. Скульптор М. О. Микешин, работая позднее над памятником «Тысячелетие России» (установленном в Новгороде в 1862 году), поместит скульптурный портрет Карла Брюллова на цоколе памятника среди портретов самых выдающихся людей России. А Репин, стоя перед «Помпеей» в 1916 году, заплачет от восхищения…

Брюллов провел долгие месяцы в Италии. Он бродил среди развалин Помпеи, стараясь воссоздать в воображении трагическую картину извержения Везувия, делал десятки этюдов, по многу часов изучал экспонаты местного музея, срисовывал подлинные, сохранившиеся после гибели города вещи.

Художник создал большую картину, стараясь передать события такими, какими они были в действительности.

Но, кроме зарева огнедышащего вулкана и блеска грозовой молнии, картина гибнущей Помпеи освещена брюлловским талантом, его могучим чувством прекрасного. После холодных академических композиций с непременным участием богов и мифологических героев раздался гимн человеку. В картине Брюллова зрители увидели человека в минуту наивысшего напряжения всех его духовных и физических сил.

К. Брюллов, Последний день Помпеи

… Пушкин вышел из Летнего сада, где любил тогда работать по утрам, и, свернув по набережной Невы налево, быстро зашагал в сторону Васильевского острова, в Академию художеств. Вот уже несколько дней собирался он посмотреть картину Брюллова.

Пушкин был потрясен. Снова и снова отходил он от картины и приближался к ней. В душе его рождался отзвук грозных событий, воплощенных на полотне, и великого мастерства, которое не могло оставить равнодушным человека «с душою и талантом» – этими словами Пушкин расшифровывал понятие «поэт». Пушкин не мог тут же высказать своих чувств Брюллову – тот находился еще в пути из Италии в Москву – и излил свое впечатление в неоконченном стихотворении:

 
Везувий зев открыл – дым хлынул клубом – пламя
Широко разлилось, как боевое знамя.
Земля волнуется – с шатнувшихся колонн
Кумиры падают! Народ, гонимый страхом,
Под каменным дождем, под воспаленным прахом
Толпами, стар и млад, бежит из града вон.
 

Стихотворение осталось незаконченным, но картина не шла у Пушкина из ума. Она снова овладела его воображением, когда через несколько месяцев Пушкин задумал познакомить читателей с поэтом Чарским и итальянцем-импровизатором: рождались «Египетские ночи».

Помните сцену публичной импровизации в «Египетских ночах»? Итальянец попросил письменно назначить ему темы и стал разворачивать записки одну за другой. На второй стояло: «L'ultimo giorno di Pompeia» («Последний день Помпеи»).

Осенью 1836 года Пушкин часто посещал мастерские художников и скульпторов, выставки, устраиваемые в Академии художеств.

…Поэт шел по залам, радостно оглядывая работы молодых. Вдруг ему навстречу шагнул полуобнаженный юноша. Играя в бабки, парень целился костью; в скульптуре оживала старинная русская игра.

Пушкин остановился.

– Слава богу, – воскликнул он, – наконец и скульптура в России явилась народная!

А. Н. Оленин, президент Академии и давнишний друг Пушкина, представил ему автора – молодого скульптора Николая Пименова (сына Степана Пименова, соратника Росси).

Пушкин долго всматривался в статую, заходя с разных сторон. Юный игрок все целился бабкой, – удар, верно, будет меток. Поэт достал записную книжку и стал быстро писать в ней карандашом, потом вырвал листок с написанным, отдал его смутившемуся скульптору и обеими руками пожал ему руку. Пименов, волнуясь, прочел:

 
Юноша трижды шагнул, наклонился, рукой о колено
Бодро оперся, другой поднял меткую кость.
Вот уж прицелился… прочь! раздайся, народ любопытный,
Врозь расступись, не мешай русской удалой игре.
 

Четверть века спустя пожилой профессор Академии художеств Николай Степанович Пименов, волнуясь до слез, рассказывал студентам о горячем рукопожатии Пушкина.

Другое четверостишие поэт посвятил скульптуре Александра Логановского «Мальчик, играющий в свайку». Теперь, в Русском музее, обе статуи неразлучны, как братья-близнецы: их игру воспел Пушкин.

И. Пименов, Парень, играющий в бабки

Гипс, камень, бронза оживали в воображении поэта и волновали его пластикой движения, стремительностью линий. Мрамор становился для него живым материалом – как строки поэмы, как строфы песни. «Всякий талант неизъясним, – писал Пушкин. – Каким образом ваятель в куске каррарского мрамора видит сокрытого Юпитера и выводит его на свет, резцом и молотом раздробляя его оболочку? Почему мысль из головы поэта выходит уже вооруженная четырьмя рифмами, размеренная стройными, однообразными стопами?..» Эти слова приоткрывают завесу над размышлениями поэта, посещавшими его, когда он встречался с искусством.

Б. Орловский. Ян Усмарь

Трудно не заметить, что стихи Пушкина, посвященные иным произведениям его современников, написаны гекзаметром. Размышляя о скульптуре, поэт называет Юпитера. Случайно ли это? Пушкин тонко уловил природу искусства своей поры: национальная, даже народная тема нередко еще сочеталась в нем с формой, заимствованной от античности. Поэтому Пушкин и прибег к стиху Гомера.

Той же осенью Пушкин приехал в мастерскую скульптора Бориса Ивановича Орловского. Он увидел здесь модели статуй Кутузова и Барклая-де-Толли: статуи предназначались для установки перед Казанским собором.

Увидел он и другой будущий экспонат музея – Яна Усмаря: молодой богатырь смело укрощал разъяренного быка; взгляд героя исполнен отваги и уверенности; правая рука сильно пригнула голову дикого животного к земле.

Усмарь – старинное русское слово, означает оно – «выделывающий кожи». В летописях десятого века упоминается имя Яна Усмаря, посланного князем Владимиром против печенегов. Могучую силу русского богатыря передал скульптор в своей группе.

Пушкин увлеченно шагал по обширной мастерской Орловского, и уже начинали слагаться строчки:

 
Грустен и весел вхожу, ваятель, в твою мастерскую:
Гипсу ты мысли даешь, мрамор послушен тебе:
Сколько богов, и богинь, и героев!.. Вот Зевс громовержец,
Вот исподлобья глядит, дуя в цевницу, сатир!
Здесь зачинатель Барклай, а здесь совершитель Кутузов.
Тут Аполлон – идеал, там Ниобея – печаль… Весело мне…
 

Радость, рожденная встречей с искусством, сменяется у Пушкина в этом стихотворении печалью, мыслями о смерти. Может быть, великие художники одарены силой предвидения?

* * *

В Русском музее хранится большое количество рисунков Брюллова, иные из них – перлы среди богатств Отдела графики. Рисунков – не менее тысячи. Но среди них недостает одного – как раз того, который связан с именем Пушкина, связан едва ли не трагически.

Брюллов и Пушкин встретились в Петербурге. Поэт мечтал о том, чтобы автор «Последнего дня Помпеи» написал портрет Наталии Николаевны.

– У меня, брат, такая красавица жена, что будешь стоять на коленях и просить снять с него портрет, – твердил Пушкин.

Поэт ошибся. Наталия Николаевна не произвела на художника ни малейшего впечатления, она не шла, как он полагал, ни в какое сравнение с графиней Самойловой, его возлюбленной, чьи портреты Брюллов писал так охотно и часто. Наталию Николаевну он рисовать не стал и даже высказал поэту изумление в связи с его женитьбой. И на коленях стоять пришлось не Брюллову, а Пушкину перед Брюлловым. Но совсем по другому поводу…

Ясным зимним утром у здания Академии художеств остановились легкие санки. Из них вышли Пушкин и Жуковский, приехавшие к Брюллову, в его мастерскую. Хозяин стал показывать гостям альбомы и рисунки, гости восторгались акварелями, выполненными с замечательным мастерством.

Один акварельный рисунок особенно восхитил Пушкина. На листе бумаги был изображен полицмейстер, спящий посреди улицы на ковре. Назывался этот сюжет «Съезд на бал к австрийскому посланнику в Смирне» и принадлежал к серии, выполненной художником в Турции.

Глядя на рисунок, Пушкин заливался радостным, счастливым смехом. Он завладел акварелью и стал ходить с ней по просторной мастерской. Поэту ни за что не хотелось возвращать Брюллову маленький шедевр.

– Ну, сделай милость, Карл Павлович, подари мне это сокровище, – просил Пушкин, утирая слезы и продолжая смеяться.

– Не могу, Александр Сергеевич, что поделаешь: вещь рта куплена княгиней Салтыковой, куда теперь денешься.

– Отдай, голубчик! – молил Пушкин и встал перед художником на колени. – Ведь другого ты не нарисуешь для меня; отдай мне этот!

– Право же, не могу. Я лучше напишу с тебя портрет, хочешь? Что у нас сегодня, двадцать пятое?.. Приезжай двадцать восьмого, в четверг, после завтрака, сразу и начнем, даю слово. Ты же хотел этого?

Пушкин положил рисунок и подошел к широкому окну мастерской. Почти все оно покрылось морозным узором. Лишь в небольшом просвете виднелась набережная, чистый снежок заметал мостовую, санки проносились мимо…

– Приедешь?

– Пожалуй, – задумчиво ответил Пушкин, отошел от окна и, листая альбом, опять принялся восхищаться сатирическими рисунками Брюллова. Грусть его прошла.

А в четверг, 28 января, Пушкин к Брюллову не приехал. Поэт лежал в своем кабинете на диване смертельно раненный, просил моченой морошки и сдерживал стоны, чтобы не испугать жену.

Художник, любимый Пушкиным, так и не написал ни одного из портретов, о которых поэт мечтал, – Наталии Николаевны и его самого. А рисунок, восхитивший Пушкина – «Съезд на бал к австрийскому посланнику в Смирне», – исчез бесследно.

* * *

Мы побывали в музее вместе с Пушкиным. В брюлловском зале его обостренное зрительское ощущение искусства передается нам особенно сильно.

Вот «Последний день Помпеи». Волнуется земля. Падают кумиры. Люди, обнимая близких, гибнут в огне…

Вот брюлловский портрет Салтыковой. Это она стала обладательницей исчезнувшего сатирического рисунка художника, который был бы нам теперь так дорог. Где он? Княгиня на портрете хранит молчание…

Федотов. Сватовство майора. Фрагмент