Текст книги "Рассказы о русском музее"
Автор книги: Юрий Алянский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)
Любовь и ненависть
Картины, собранные в музее, сохраняют краски подлинной жизни. Но иной раз полотна, скульптура, рисунки могут «звучать». И если 6 можно было «озвучить» шедевры русских художников, вернув им, в прибавление к краскам, звучание запечатленной жизни, то в тихих музейных залах раздались бы плеск морских волн, величавый шум леса, рыдания погибающих жителей Помпеи, веселый смех сибирячек под стенами снежного городка, стоны матерей, провожающих новобранцев, могучее «ура!» скобелевских полков, шепот федотовской свахи, конский топот, звуки клавесина…
Мне хочется рассказать вам о небольшом рисунке, вглядываясь в который, вспоминаешь песню…
По снежной петербургской мостовой шла, тяжело печатая шаг, казацкая сотня в серых шинелях. Впереди шагал сотник, сбоку – хорунжий. Солдаты пели – не вдумываясь в слова песни, а только ощущая ее ритм, ее маршевый пульс:
Солдатушки, бравы ребятушки,
А кто ваши отцы?..
Что было думать о словах песни, привычных, как этот вечерний марш по улицам, когда мысли летели вдаль, на Восток, где умирали товарищи, где завершалась почти уже проигранная русско-японская война. Да и вообще думать солдату не положено. За него думают отцы-командиры. А солдатское дело – исполнять приказ.
Наши отцы – славны полководцы,
Вот кто наши отцы.
Солдаты шагали по набережной Невы, а у причалов, накрепко вмерзнув в лед, стыли занесенные снегом суда. Накрененные мачты будто отдавали последние почести погибшему собрату – «Варягу».
… В мастерской сидели два человека. Один, за мольбертом, – писал, другой – позировал. Один – знаменитый художник, академик, прославленный портретист, позировать которому хотели все, начиная с царского семейства. Второй – литератор, чья известность только расправляла крылья. Зато это были могучие крылья Буревестника.
– Валентин Александрович, кто же лучше позирует: Николай Второй или я? – спросил улыбаясь литератор.
– Вы хоть при этом не учите меня писать, – усмехаясь, ответил художник.
Серов действительно в свое время делал парадный портрет царя. Теперь он писал Горького. Каждый, знавший художника, понимал, что означала эта перемена: Серов шел навстречу новым людям, новым идеям – навстречу будущему.
«Пишет меня Серов, – вот приятный и крупный Человек!» – рассказывал Горький в одном из писем.
… Серов и Горький снова погрузились в молчание. А за окном слышалась тяжкая поступь солдатских сапог. Шли казаки.
… Кто же ваши жены?
Наши жены – ружья заряжены,
Вот кто наши жены.
– Я сейчас собрал много интересных фактов из истории демонстрации на Невском, – рассказывал Горький. – Чудацкая была демонстрация, одни студенты, рабочих войска в город не допустили.
– Говорят, Алексей Максимович, избивали народ зверски!
– Били. Особенно старались шпионы и полиция, а вот дворники, несмотря на то, что были напоены водкой, – держались в стороне. Некоторые из них прятали избиваемых, другие били «для виду», бьют, а шепотом советуют: «Да кричите же, барышня! Кричите, господин! А то полиция увидит, что мы нарочно».
… Наши матки – белые палатки…
Песня за окном слабела, мерный шаг колонны затихал.
* * *
Как-то январским воскресным днем Валентин Александрович Серов ехал к художнику Матэ, жившему в здании Академии художеств, на Васильевском острове. Серов с трудом пробрался к Академии – в городе было неспокойно, назревала демонстрация, казаки разъезжали на сытых конях, бесцеремонно тесня прохожих.
А через несколько часов у окна квартиры Матэ в ужасе замерли трое: хозяин дома, Василий Васильевич Матэ, скульптор Илья Яковлевич Гинцбург и Серов. Только что мимо окон прошла манифестация со знаменами и хоругвями. Люди шли к Зимнему дворцу, к царю. Но вдруг послышались выстрелы. Манифестация оказалась смятой налетевшими казаками. Людские волны отступали, оставляя на снегу черные тела убитых и раненых.
– Уже восьмой, – шептал Матэ, прильнув к окну, – что делать?
Серов молча торопливо наносил нервные штрихи в свой альбом. Он мог сделать только это. Резким движением переворачивал он листы, и снова карандаш носился по бумаге.
Солдатушки, бравы ребятушки,
А кто ваши сестры?..
На листах альбома возникали неясные еще очертания людской толпы, искривленные силуэты всадников с нагайками и саблями, тела на снегу.
Наши сестры – пики, сабли остры…
Серов молчал. Рисовал. Быстро наступили ранние зимние сумерки. Серов попросил не зажигать огня. Он сидел, обхватив голову руками, и молчал. Синий сумрак на улице стирал бело-красные следы кровавого воскресенья.
«С тех пор даже его милый характер круто изменился», – писал Репин в своих воспоминаниях.
Серов тяжело переживал не только кровавые события девятого января 1905 года, свидетелем которых он стал, но и зловещую связь этих событий с судьбами русского искусства. Дело в том, что великий князь Владимир Александрович, дядя царя, был одновременно командующим войсками Петербургского округа и президентом Академии художеств. Он отдавал приказы о расстрелах безоружных людей – и поучал молодых живописцев. Серов стал в Петербурге и в Москве обсуждать с художниками создавшееся положение и склонять их к мысли выступить с протестом.
Многие соглашались с Серовым, но от подписывания каких-либо обращений отказывались. Только художник Василий Дмитриевич Поленов безоговорочно разделил непримиримую позицию Серова. И тогда в адрес вице-президента Академии художеств пошло письмо. Авторы просили огласить его в Собрании Академии:
«Мрачно отразились в сердцах наших события 9 января. Некоторые из нас были свидетелями, как на улицах Петербурга войска убивали беззащитных людей, и в памяти нашей запечатлена картина этого кровавого ужаса.
Мы, художники, глубоко скорбим, что лицо, имеющее высшее руководство над Этими войсками, пролившими братскую кровь, в то же время стоит во главе Академии художеств, назначение которой – вносить в жизнь идеи гуманности и высших идеалов.
В. Поленов, В. Серов».
Ответа на письмо не было. Через три недели, 10 марта 1905 года, Серов снова пишет вице-президенту Академии графу И. И. Толстому:
«Ваше сиятельство граф Иван Иванович!
Вследствие того, что заявление, посланное в собрание Академии за подписью В. Д. Поленова и моей не было или не могло быть оглашено в собрании Академии – считаю себя обязанным выйти из состава Академии, о чем я довожу до сведения вашего сиятельства, как вице-президента.
Валентин Серов».
Обо всем этом пришлось доложить царю – Серов был слишком крупной фигурой в Академии. И Николай «удовлетворил ходатайство» художника Серова. А дядю своего оставил по-прежнему командовать казаками и искусством.
Солдатушки, бравы ребятушки,
Где же ваша слава?
И снова встретились Серов и Горький, два больших и честных художника. Горький, потрясенный событиями 1905 года, уже думал о новой повести. Этой книге, которую он назовет «Мать», предстояло начать целую эпоху в русской литературе. Серов, сделавший несколько рисунков под впечатлением тех же событий, решил один и? них подарить Горькому.
– Примите от меня, Алексей Максимович, – на память о наших встречах.
Серов достал лист и протянул Горькому.
Запрудив всю улицу поперек, в ужасе отступает толпа людей. Они поднимают хоругви, протягивают руки, но ничем не остановить неотвратимый вихрь казацких коней. Впереди, на лошади, чем-то напоминающей скачущего зайца, летит офицер. Он приказывает солдатам стрелять. И они уже подняли ружья…
… бравы ребятушки,
Кто же ваши детки?
Наши детки – пули наши метки…
Рисунок динамичен. Линии остры. Лиц разобрать нельзя. Только темная, безоружная, отступающая толпа – и озверелые всадники, показанные со спины, – всадники без лиц, без мыслей, страшная, послушная команде стихия… Еще мгновение – и надежды людей в толпе, их поднятые для защиты руки, их открытые снегу головы, всю их судьбу кровавыми полосами перечеркнет железо…
– Хочу назвать рисунок словами песни: «Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваша слава?..» Как вы думаете, Алексей Максимович?
В глазах Горького стояли слезы. Он крепко пожал руку художника и молча кивнул.
В. Серое. Солдатушки, бравы ребятушки.
Вскоре этот рисунок занял целую полосу в первом номере русского журнала художественной сатиры «Жупел», вышедшего в том же 1905 году (после выхода третьего номера, в январе 1906 года, издание журнала было запрещено).
А позднее, через годы, когда уже не было Серова, Горький подарил рисунок Русскому музею. Так начался путь этого маленького шедевра ко многим грядущим поколениям.
Валерий Брюсов сказал как-то, что почти любое произведение Серова – суд над его современниками. Это особенно относится к «Солдатушкам». Революционный рисунок напоминает о «крупном Человеке», честном художнике, который в одиночку отважился судить свое время.
* * *
Если можно, фантазируя, связать рисунок Серова с иронически звучащей в данном случае солдатской песней, то одно из полотен художника «звучит» для нас мерными ударами волн, тихими, далекими криками чаек. Эти звуки переносят нас в страну лирики…
Василий Васильевич Матэ как-то уговорил Серова приобрести в Финляндии, недалеко от Териок, клочок земли и относящийся к нему дом, перестроенный из рыбачьей хижины. Усадьба эта располагалась близ деревни Ино.
Серов приехал сюда со всей семьей. Здесь, на берегу Финского залива, художник получил то, чего лишен был в Москве: светлую мастерскую, возможность постоянного общения с природой, море, спокойный отдых. Серов любил животных, и вскоре во дворе дома появилась лошадь – будущая «героиня» знаменитой картины «Купанье лошади».
Неяркая северная природа уравновешивала настроение, помогала неторопливо размышлять. Страсти, разгоравшиеся в Москве и Петербурге вокруг новых художественных течений в искусстве, здесь теряли свою остроту и значительность. Садясь за мольберт, Серов думал о том, как передать на холсте море, воздух, солнечные блики, величавый покой земли. Художник возвращался к забытым впечатлениям юности. Золотистые тона его заказных портретов превращались в глухую, сероватую желтизну остывающего по вечерам прибрежного песка.
Здесь, на балконе, моделью Серову стали его сыновья. Мальчики покорно отрывались от игр, от моря, от возни в лодке, чтобы позировать отцу для портрета. К тому же отец выбирал для работы несолнечные, тусклые северные дни или ранние вечера, когда не так уж радостно было на пляже, когда даже мальчиками овладевали задумчивость и грусть.
«Дети» – так называется эта находящаяся в Русском музее работа Серова – не просто портрет. Слияние героев картины с природой так велико и глубоко, на полотне так сильно ощущается воздух, небо, море, что картина становится элегией, раздумьем художника о месте человека на земле.
В центре композиции – мальчики. Они очень похожи, одинаково одеты, одинаково непослушно рассыпаются на ветру их темные волосы. Дощатый настил балкона – будто короткий трамплин, что обрывается у берега, перед морем и небом. Стихии замерли в ожидании. В ожидании – и сами герои портрета. Что ждет их? Каков будет их жизненный взлет?
Один из мальчиков, тот, что постарше, мечтательно смотрит вдаль, где море и небо соединяет горизонт. Может быть, смутные предчувствия иных, жизненных бурь вдруг морским миражем предстали перед ним?
Другой, младший, повернул голову к зрителю. Он еще слишком мал, чтобы испытать высокое чувство единения с природой, – пережив это чувство, человек взрослеет. Но и он далек в эту минуту от привычных детских развлечений. Какая-то неосознанная до конца мысль легкой тенью пробегает по его лицу.
Сизое небо над их головами посветлеет. Растают за горизонтом сиренево-серые тучи. Нагретый песок снова сверкнет на солнце. Но, повзрослев, мальчики не раз еще вспомнят эти задумчивые минуты, эту пасмурную даль, ощущение ожидания чего-то, еще неясного, но несомненно значительного. В этом – философская лиричность портрета Серова…
Постойте перед этой картиной – и вы услышите тихие удары волн. В музее, перед полотнами, можно не только смотреть, но и слушать…
* * *
А оба эти произведения художника – гневный публицистический рисунок и лирическая картина-портрет – выразили собой то, что Серов ненавидел, и то, что любил.
Врубель. Летящий Демон. Фрагмент
МЕЧТА ВРУБЕЛЯ, ДЕМОН
Печальный Демон, дух изгнанья,
Летал над грешною землей…
Кто не знает этих лермонтовских строк, кто не восхищался стихами поэмы, кого не будоражили в юности странные мечты и порывы мрачного изгнанника, его смятение и тоска?
Разные по душевной зрелости читатели находили в поэме Лермонтова, как и в любом глубоком произведении, иные отзвуки своим мыслям, различные истоки своим чувствам. Одним из тех, кто видел всю сложность, всю глубину лермонтовского образа, был Михаил Александрович Врубель. Демон стал главной темой художника, в которой поэтические мечты Лермонтова переплелись с исканиями другой эпохи, с устремлениями другого гения России. Полвека разделили обоих певцов Демона. «Печальный дух изгнанья» обогатился у Врубеля новыми чертами.
Врубель много раз обращался к изображению Демона. Художник иссушал свой мозг, отыскивая зримый облик одинокого изгнанника, без конца меняя его. Демоны скорбят, тоскуют и умирают на листах и холстах гениального художника.
Два врубелевских Демона живут в Русском музее. Каждый из них – неповторим и прекрасен. Один, гипсовый, с бледным, чуть раскрашенным лицом смотрит на людей невыразимо скорбными, полными ужаса глазами, и на воспаленных губах его, кажется, запекся крик. Эти неправдоподобно огромные глаза видели, наверное, такие бездны, такую безысходность, какие вряд ли становились уделом человека. Только великий художник мог оживить подобный взгляд… Другой Демон – на полотне, летит над пустынной землей. Полотно это не окончено. Но и в незавершенном виде оно хранит мечту Врубеля, мечту всей его жизни.
Зал, где экспонируются Демоны Врубеля, открывает в музее экспозицию русского искусства начала двадцатого века.
* * *
1910 год принес русской культуре невосполнимые потери. Лев Толстой. Комиссаржевская. Врубель. Но смерть оказалась бессильной перед гением.
М. Врубель. Голова Демона. Фрагмент
Толстой остался Толстым, как Волга остается Волгой, как Эльбрусом остается Эльбрус. Комиссаржевская воплотилась в легенды. А Врубель еще только вступал в бессмертие. В дни, когда Россия оплакивала его кончину, Александр Блок говорил и писал: «Он уходит все дальше, а мы, отстающие, теряем из виду его, теряем и нить его жизни с тем, чтобы следующие поколения, взошедшие выше нас, обрели ее, заалевшую над самой их юной, кудрявой головой». Титаническое искусство Врубеля, пожалуй, только начинало свою жизнь среди людей. Еще не раз всколыхнет оно эстетическую память человечества.
Врубель жил и писал в холодной атмосфере непонимания, враждебности, насмешек, тупого, потребительского насилия. «Это была эпоха, когда эстетствующее мещанство издевалось над „непонятными“ произведениями Врубеля, – вспоминал А. Я. Головин. – Многим его искусство казалось в ту пору каким-то растрепанным, сумбурным, дерзким…» Мало кто понимал, что из этого «сумбура» родится Демон; что дерзость стала крыльями художника, его защитой от приземляющих мещанских вкусов.
Мещане, филистеры, ханжи находили Врубеля повсюду. Ханжеская мораль теснила его порывы. Врубелю предстояло единоборство, на которое художник выйдет вместе со своим Демоном.
Получив заказ на работы в киевском Владимирском соборе, Врубель создавал гениальные эскизы. Библейские темы не сковывали его фантазии. В его святых оказалось мало святости, в их лицах узнавались глубокие человеческие страсти и страдания. Это восхищало друзей художника и бесило мещан. Специальная комиссия отвела эскизы Врубеля, сделанные для Владимирского собора. Может быть, уже тогда ангелы и апостолы художника, «изгнанные из рая», начали свое превращение в Демонов?
Так обстояло дело с эскизами для собора, с произведениями на библейские темы. Но то же повторилось, когда Врубель обратился к театральным декорациям. Для частной оперы Мамонтова ему заказали написать занавес и плафон. На занавесе художник воссоздал пейзаж, навеянный итальянскими впечатлениями. Плафон украсился композицией «Песнь Леля»: на сцене этого театра шла «Снегурочка» Римского-Корсакова, которого Врубель глубоко чтил и любил.
Обе эти работы подверглись обструкции. Оперные певцы привыкли к малиновым бархатным драпировкам и преданно любили их. Итальянский пейзаж на занавесе коробил рутинеров. Возмутила их и «Песнь Леля» на плафоне: они предпочли бы символическую Славу с венком и трубой. В соборе вместо святых Врубель поместил человека, в театре вместо богинь – пастуха. А когда на Всероссийской выставке в Нижнем Новгороде появились два панно Врубеля – «Принцесса Греза» и «Микула Селянинович», – устроители выставки не разрешили экспонировать эти произведения в художественном отделе, среди других картин. Для врубелевских панно пришлось построить специальный павильон.
Врубель оставался в одиночестве, «сиротой», как назвал его Константин Коровин. Врубель перечитывал Лермонтова, читал любимую поэму вслух, уже понимал, что Демон сможет стать его союзником в единоборстве против филистерских вкусов.
Может быть, первый шаг к «Летящему Демону» был сделан, когда Врубель пристально вглядывался в рисунки к лермонтовской поэме художника Зичи и готовился сделать свои. Рисунки Зичи поражали своей беспомощностью, а Демон представал на них хилым, немощным видением. Нет, рисовальщик не понял Лермонтова, не вчитался в его поэму и перепутал Демона не то с чертом, не то с дьяволом. Если обратиться к первозданному смыслу этих слов, говорил Врубель, то окажется, что черт – это просто «рогатый», дьявол – «клеветник». А Демон – это душа, образ борьбы человеческого духа. Духа – разума и воли, а не духа-видения.
В творческом сознании Врубеля рождался и пускался в титанический полет свой прекрасный и страдающий Демон. Поэтому так задевали художника встречи с демонами-дьяволами мещанских сказок, с демонами-злодеями. Когда на оперной сцене поставили «Демона» Рубинштейна, Врубель отправился в театр. Дело заключалось не только в том, что жена художника, певица Н. И. Забела, исполняла в этом спектакле партию Тамары. С особенным волнением ожидал Врубель появления главного героя постановки. Когда исполнитель партии Демона вышел на сцену, на рутинную сцену старого оперного театра, – художник закрыл лицо руками и проговорил: «Не то, не то!» Этот провинциальный Демон-искуситель невинных дев воплотил в себе уровень представлений провинциальных обывателей. Он сладко пел, и каждый звук его музыкальных речей нестерпимо ранил Врубеля.
М. Врубель. Автопортрет
Путь к своему Демону начался, и с него уже невозможно было свернуть. В 1891 году художник сделал тринадцать иллюстраций для издания сочинений Лермонтова. Рисунки Врубеля (они находятся большей частью в Третьяковской галерее, в Русском музее хранится один, изображающий караван) полны экспрессии, огня, страсти, чутко услышанной художником в поэме. Голова Демона с огромной копной черных волос, свившихся в могучие кольца, широко раскрытые глаза и запекшиеся губы – все это очень напоминает скульптуру из «врубелевского» зала музея. Поразителен рисунок «Скачущий всадник»: кажется, всеми нервами, каждым мускулом ощущаешь яростный полет одичавшего коня, слышишь его храп, его топот.
Несется конь быстрее лани,
Храпит и рвется будто к брани…
Создав рисунки к поэме, Врубель не исчерпал тему, а только углубился в нее. Художник работал над ней тем упорнее, чем злобнее третировали филистеры «непонятное» им искусство. Врубель уже видел могучий полет Демона, широкий размах его фантастических крыльев. Художник создал множество эскизов – углем, пером, акварелью, рисуя Демона во всевозможных положениях отыскивая решение излюбленного образа.
Девятнадцатый век отходил. Двадцатый поднимался, опираясь на ровесников-младенцев, – двигатель Дизеля и рентгеновские лучи, радио и кинематограф. Он поднимал свое искусство и на крыльях врубелевского Демона. Собственно, последним большим произведением русского искусства, датированным девятнадцатым столетием, стал «Летящий Демон» Русского музея.
Он занимает почти все пространство картины, этот гигант со втянутой в плечи головой и удлиненным, узким лицом. Он летит над снежными горами и дикими скалами. Кажется, под ним простерлась чуждая, мертвая планета, где ни единый звук, ни единый проблеск света не согреет вечного странника. Холодной тоской бесконечного одиночества веет от картины. Оно – страшнее смерти, потому что вечно. Такое вечное одиночество ужаснее самой страшной казни, потому что всякая казнь имеет конец. Этот ужас запечатлен в глазах Летящего Демона…
Цветовое решение картины своеобразно и необычно. Оно строится на блеклых, тусклых, будто погашенных коричневых и синевато-лиловых тонах. Такова живописная трансформация лермонтовских строк:
Он был похож на вечер ясный:
Ни день, ни ночь, ни мрак, ни свет…
Образ вечера стал в творчестве Врубеля одним из мостов к его Демону. Художник воплотил на холсте поразительные сине-лиловые тона, каких русское искусство не знало ни до, ни после него. Тона эти бесконечно варьируются, углубляясь, загораясь или потухая, сгущаясь или бледнея. Тусклый отблеск вечера окутал и Летящего Демона. Вокруг – ни день, ни ночь, ни мрак, ни свет…
Но перед нами – не иллюстрация к Лермонтову. Картина Врубеля неизмеримо шире понятия иллюстрации. Может быть, вся противоречивость творчества художника, все его трагические искания, все его одиночество отразились в этом полотне. Перед нами – одинокий бунтарь, восставший против обыденного и плоского. Но злая тоска наложила печать на его лицо. Глаза Летящего Демона страшны: они видят нечто, что недоступно человеческому взгляду, и то, что они видят, наполняет Демона страданием. Может быть, он видит свое падение? Оно скоро наступит, и Врубель изобразит его на своем полотне «Демон поверженный» (Третьяковская галерея). И тогда отчаяние и злоба еще более захлестнут Демона. Но и здесь, на полотне Русского музея, Демон уже близок к своему концу…
Врубель не интересовался политикой, не принимал участия в реальной общественной борьбе. И Демон его остался символом тоски и одиночества, образом отверженного всеми беглеца. Но образ этот исполнен удивительной силы, разрывающей паутину обыденной серости. Общности пошлых мещан Демон противопоставляет горькое, но гордое одиночество.
И вновь остался он, надменный,
Один, как прежде, во вселенной
Без упованья и любви…
Таков Демон Врубеля, выросший из Демона Лермонтова.
* * *
Священник Новодевичьего монастыря, стоя над могилой Врубеля, сказал:
– Художник Михаил Александрович Врубель, я верю, что бог простит тебе все грехи.
Врубеля уже не было, а филистеры и ханжи все подсчитывали его «прегрешения». Они забыли только, что богами для художника давно стали люди, их страсти и мечты…
А поэт Александр Блок писал позднее по поводу своей «Незнакомки»: «Если бы я обладал средствами Врубеля, я бы создал Демона».
