Текст книги "Ушли, чтобы остаться"

Автор книги: Юрий Мишаткин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

В динамике раздался голос помощника инспектора манежа:

– Гостюнина, приготовься к выходу!

Люся прижалась подбородком к коленям и, словно наяву, увидела, как много лет назад прыгала на одной ноге вокруг плачущей мамы.

«Она поступила правильно, все сделала во имя моего будущего. Напрасно многие, в их числе тетя Ира, осуждают ее, жалеют меня. Во время переходного возраста я вела себя, как звереныш, огрызалась даже на ласку, лишь потом поняла, что мама поступила верно, здраво, во имя моего счастья, будущего, что папе трудно жить под одной крышей с чуждым цирку человеком, рано или поздно он ушел бы от нее, так пусть уйдет она… Много лет спустя, когда училась в цирковом училище и мама навестила, хотелось спросить, отчего не выходит вторично замуж, но промолчала. Мы долго говорили, с трудом простились, мама попросила поздравить папу с награждением на Всемирном фестивале цирков медалью, пожелала ему крепкого здоровья. И я обратила внимание на мамины глаза – прежде они были иными, мама никудышняя артистка, не могла сыграть безразличие к папе, все годы продолжала любить его, радоваться его успехам. Если папа гастролирует на Волге, берет отпуск за свой счет, ездит в нужный город, покупает билет на галерку и смотрит папину работу…»

В дверь постучали.

– Иду! – Люся сбросила халат.

«Кто и зачем пустил сплетню, что мама бросила семью из-за мотогонщика? Несусветная ложь больно ударила папу, он надолго ушел в себя, стал нелюдимым, и Али тоже поверил лжи, будто любезничаю, соблазняю чужих мужчин! В чем-то виновата я сама: зачем, спрашивается, улыбалась этому полковнику, тем самым разожгла у Али ревность? Все считают его настоящим Отелло, несдержанным, несносным, и никто не догадывается, что он лучше других…»

Люся вышла в коридор, где униформисты таскали тумбы для второго отделения «Белые медведи». Где-то лаяли собачки, ржали кони, одного из арабских скакунов вел под уздцы Али. Увидев жену, пожелал ни пуха.

– К черту! – Люся почувствовала возвращение необходимого спокойствия, настроя на работу, желания удивить если не весь мир, по крайней мере, публику в цирке. Забылась безобразная сцена ревности Али, появилась уверенность в себе, собственных силах.

«Напрасно обижалась на Али, прекрасно знаю о его взрывном характере, не стоило давать даже малейшего повода к ревности…»

Вспомнила, как отправляла маме телеграмму о смерти отца. Стояла поздняя осень, на город осел туман, погода была нелетной, но мама на перекладных успела к похоронам. Встала возле гроба, обняла дочь, и та уткнулась в материнскую подмышку, как делала в детстве, когда в школе обижали мальчишки, разбивала коленку. После поминального ужина мать изъявила желание увидеть выступление дочери. В цирке были два выходных и пришлось выступить в пустом зале для единственного зрителя. Как ни было тяжело, переоделась, вышла в манеж, поднялась на трапецию и продемонстрировала все, чему научилась в училище и, главное, чему обучил отец. На прощание услышала: «Могу спокойно уехать, вижу, что стала настоящей артисткой…»

За форгангом Малышев завершал свое антре, срывая шквал аплодисментов.

– Доброе утро, – сказала за спиной Будушевская.

Люся сжалась, ожидая со страхом, что тетя Ирина обрушит поток нравоучений, станет ругать Али, но Ирина Казимировна заговорила о мастерстве Виталия Сергеевича, о необходимости поддерживать форму, соблюдать строгую диету, намечающихся зарубежных гастролях, повышении ставок.

– Не забывай улыбаться при любых обстоятельствах, даже когда растянешь мышцу, заболит сухожилие – публике нельзя узнавать, что получила травму.

Желая сменить тему, заговорила о статической акробатике, которую придется работать в тридцать лет, посоветовала подумать о партнерной акробатике.

Люся послушно со всем соглашалась, радовалась, что не ругают, и сообщила новость:

– Слышала, что Тамаров со своими ребятами в Туле сдал комиссии пару чемпионских трюков, которые до него никто не работал.

– Это какой Тамаров? – уточнила Будушевская, продолжая в щель на форганге наблюдать за выступлением клоуна. – Уж не сын ли Риты и Глеба, двойное сальто на ходулях?

– Он самый! – скороговоркой, опасаясь, что не успеет досказать, заторопилась Люся: – Можно вечером зайти к вам? Али получил сушеный инжир – пальчики оближешь, и отличное вино.

– Гостюнина, живо! – приказали за спиной, но Люся не шелохнулась, ожидая ответа Будушевской.

– Приходите, но только без вина – знаете, поди, что я ничего не пью, – согласилась актриса.

Люся чмокнула Будушевскую в щеку и бросилась в распахнувшийся форганг, в коридор выстроившихся униформистов. Грациозно раскланялась, подбежала к веревочной, ведущей под купол к трапеции лесенке. Перебирала ногами и думала:

«Скорее бы приезжала мама, не виделись со дня моей свадьбы. И тетя Ира будет рада встретиться – старые подруги всплакнут, как когда-то в гардеробной, когда я играла с куклой, а мама с горечью призналась, что вынуждена покинуть мужа, оставить с ним меня…»

Жонглеры на свободной проволоке под управлением

Карим-заде

Он приказал себе встать, но стоило спустить с дивана на пол ноги, как острая боль пронзила тело.

– Лежите! – перепугалась Алла. – Врач прописал полный покой, иначе отправит в больницу! С радикулитом, тем более застарелым, хроническим не шутят! – девушка поправила на руководителе номера плед.

– Я должен идти! – уже вслух повторил Илиас Ма-медович, но на помощь Алле пришел третий в их группе, Борис:

– Отработаем без вас. Для детей на утреннике сойдут сокращенные трюки.

– Не говори так! – рассердился Карим-заде. – Для настоящего артиста безразлично, кто перед ним – дети или взрослые, и на утренних представлениях обязан работать в полную силу!

– Вы не так поняли, – залепетала Алла, погрозив партнеру кулачком – дескать, лучше бы молчал, чем пороть глупость.

– Я хотел… – неловко стал оправдываться Борис, который отличался молчаливостью, порой было трудно выжать из него пару слов.

«Мне не сделать и шага, тем более не отработать все трюки, в том числе танец с блюдом на голове», – пришел к грустному выводу Карим-заде и обратился к Алле:

– Поработайте двое. Во время сидения на проволоке сильнее раскачивайся, будто на качелях. А Борис пусть подольше держит тебя на плечах – хронометраж должен сохраниться. Слушайте оркестр. Не спешите: знаете, когда надо спешить? Верно – при ловле блох…

Алла закивала, а Борис заскучал – разговор начал утомлять, для Бориса было легче трижды за день выходить в манеж, нежели слушать всякие советы, пусть даже из уст руководителя.

Алла не переставала удивляться спокойствию, безразличию партнера чуть ли не ко всему:

«Нет у Борьки нервов, с него все как с гуся вода! Вот была бы потеха, если поженились: он – молчун, а я болтушка – еще та пара, хорошо, что не спорола глупость, когда засмотрелась на его бицепсы, рост, белозубую улыбку».

Карим-заде лежал не шевелясь, смотрел на молодых партнеров и продолжал нравоучение:

– Работайте, как работали со мной, забудьте, что я отсутствую. Станете сыпать трюки… – Илиас Мамедович не договорил, – перебила Алла:

– Не беспокойтесь, не будем сыпать! Все пройдет о’кей. Стыдно за нас не будет.

– Станете сыпаться, – руководитель номера строго нахмурил сросшиеся на переносице брови, – тотчас повторить трюк.

– Знаем, – Алла надула губы. Борис продолжал с ничего не выражающим взглядом смотреть куда-то в пространство, когда же Илиас Мамедович отвернулся от учеников, первым вышел в коридор.

Травму – не первую в жизни – Карим-заде получил на очередной репетиции, когда повторял сальто-мортале. Скомандовал «ап!», перевернулся через голову и не коснулся каната – ноги онемели. Свалился на ковер, не сразу почувствовав сильную, резкую боль.

«Хорошо, что работаем в нескольких метрах от манежа, иначе не собрал бы костей…»

С помощью подоспевших партнеров поднялся, самостоятельно дошагал до гардеробной и упал на диван, до крови закусив губу. Выругался, не опасаясь, что его услышат – ругательство было на азербайджанском языке. Когда врач прописал постельный режим и предупредил, что если посмеет встать, то отправит в больницу, первыми опечалились Алла с Борисом. Девушка решила, что на время излечения руководителя их номер выбросят из программы – прощай выработка и переработка выступлений и, значит, повышение зарплаты, изволь получать гроши за вынужденный простой. Борис опечалился, что без любимой работы заскучает, захочет взбодриться водкой, что чревато серьезными последствиями – выговором, даже изгнанием из циркового мира.

Приговор врача Карим-заде встретил спокойно, принимал лекарства, проводил процедуры, что касается номера, то потребовал от директора оставить его, обещал, что партнеры не подведут, отработают без руководителя.

Оставшись в одиночестве, остановился взглядом на отживших свой век, давно требующих замены столике и кресле.

«Все дряхло, как и я, но продолжают служить людям, не желают уходить в утиль…»

Прекрасно знал, что рано или поздно явится неизбежная старость, с нею всякие возрастные болезни, придется бросить работу, которой посвятил всю жизнь.

«Зрители не догадываются, что я давно на пенсии, а партнеры и другие в цирке, что хронически болен, лекарства не помогают…» Что будет делать, оказавшись за порогом цирка, старался не думать.

«Ничего не умею, кроме хождения по канату и свободной проволоке, жонгляжа, акробатики на горизонтальном или наклонном тросе, эквилибристики… Дед был хлебопашцем, отец разводил породистых коней, я же могу лишь радовать публику…»

В цирк попал босоногим мальчишкой – на базаре танцевал на канате с другими бродячими канатоходцами, и продолжал бы колесить по Кавказу до старости, если бы не московские артисты, прибывшие с шефским концертом на пограничную заставу: узнав, что Илиас круглый сирота, забрали с собой, устроили в интернат при цирковом училище.

«Неверно, что ничего, кроме работы на канате, не умею! Могу передавать опыт молодым, готовить смену… Ветераны утверждают, что покидать манеж надо за день до того, как ноги, руки станут непослушными…»

За дверью послышался шквал аплодисментов, следом хохот: непревзойденный мастер гротеска, буффонады Малышев играл очередной скетч – лез к Люсе Гостюниной по веревочной лесенке, срывался, дрыгал ногами. Еще пара минут – и униформисты установят стойки и между ними проволочный канат, оркестр грянет «Шехеразаду», из-за форганга выбегут Алла с Борисом. И зрители не узнают, что нет главного, на ком держится номер, кто придумал все трюки, подготовил молодых партнеров и остался в гардеробной на диване, с непроходящей в пояснице болью. Пусть публика восторгается ловкостью Аллы и Бориса и не догадывается, что любое неверное движение приводит к падению, переломам, вывихам, растяжению связок. На то он и цирк, чтобы быть праздником сегодня и ежедневно, как пишут в афишах. Пусть на утренних представлениях дети, на вечерних взрослые получают заряд бодрости, радости, становятся непосредственными в проявлении эмоций, видят красоту тела, подчиненного воле артиста – сегодня и ежедневно…

– Можно к вам?

Илиас Мамедович обернулся и увидел на пороге девочку в коротком платьице.

– Заболели? Может, надо что-либо принести, кого-нибудь позвать? – незваная гостья сделала книксен: – Здравствуйте!

«Грация что надо, истинно артистичная, – отметил Карим-заде. – Чья такая?»

Девочка догадалась, какой вопрос возник у приболевшего.

– Забыли меня? А я вас вспомнила, и как Илиской дразнили за то, что не выговаривала букву «р», и как в Сочи учили плавать.

Илиас Мамедович забыл о боли, привстал:

– Ты Карпова, Ира Карпова! Совсем стала большой! Садись – в ногах правды нет. Сколько стукнуло?

– Скоро восемь, – Ира присела в кресло. – Мы уехали из Тулы первыми, вначале в Псков, затем в Германию.

– Уже вошла в номер родителей?

– Я верхняя. Прислали для укрепления вашей программы. В дороге ела на ночь, а тут не буду – нельзя выходить в манеж с полным желудком, надо следить за весом.

Карим-заде кивнул и подумал, что нет ничего удивительного, что девочка с пяти лет выступает с родителями – такова участь всех в цирке детей, в дошкольные годы выходить в манеж и покидать его лишь после сильной травмы или ухода на раннюю пенсию.

– Нравится работать?

– Ага, плохо только школы менять и подружек. Лишь привыкну к классу, учителям, как надо опять переезжать.

А еще приходится учить то, что выучила раньше, или, наоборот, догонять ушедших по программе…

Иринка привыкла к постоянной смене городов, сбору вещей, распаковке на новом месте, поселению в гостиницах или на съемной квартире, привыканию в новой школе к учителям, одноклассникам.

– Здесь школа далеко от цирка? В Иркутске ехала на трамвае три остановки, мама боялась отпускать одну и провожала, встречала…

– Когда приехали?

– Ночью. Папа с мамой отсыпаются, а я не выдержала и прибежала сюда и встретила вас, знакомого.

«Ну и ну! – подумал Илиас Мамедович. – Удивительно быстро бежит время: вчера пускала пузыри, я таскал на руках, возил в коляске, а ныне равноправная в номере родителей».

Ириша покосилась на укрытые пледом ноги хозяина гардеробной:

– Я тоже в прошлом месяце ходила с температурой, а раньше упала на репетиции. Жуть, как было больно, даже плакать захотелось.

– Артисту нельзя плакать, – сказал Карим-заде.

Ира кивнула:

– Знаю. Мама перепугалась, что сломала руку или ногу, потащили к доктору, а тот успокоил, сказал, что ничего страшного. Вы не бойтесь, выздоровеете.

– Я не боюсь, – улыбнулся Илиас Мамедович и напрягся, прислушался: в динамике зазвучала «Шехеразада».

– Ваши вышли? – поняла девочка. – Можно посмотрю?

– Иди.

Ириша выскользнула в коридор.

Оркестр играл восточную мелодию, ее заглушали аплодисменты. Словно наяву, Илиас Мамедович увидел, как по канату с зонтиком идет Алла, Борис жонглирует булавами.

Не было сомнений, что хорошо отрепетированный номер идет гладко, без зацепок.

«Не сыпят», – подумал старый артист, откинулся на подушку и вспомнил, что сальто-мортале в переводе с итальянского значит «смертельный прыжок».

Высшая школа верховой езды

Али Бек

Новость перед началом утреннего представления принесла Алла. Не успев отдышаться, затараторила, как заводная:

– Прибыл какой-то важный гость! Одет исключительно в импортное. Из-за него задержали утренник. Сейчас усаживается в директорской ложе, пьет «Ессентуки»!

– Кто такой? – хмуро спросил Али Бек.

– Очередная комиссия из главка? – предположил инспектор манежа.

– А вот и не угадали! – ответила Алла. – Была бы обычная комиссия, директор не ходил на цыпочках, заглядывая в рот. По всему, антрепренер, приехал отбирать номера для зарубежных гастролей!

Али Бек мрачно изрек:

– Отбирают в Москве.

– Спорю на что хотите, но это покупатель! – не сдавалась девушка. – Явился, не предупредив, чтобы мы не волновались в манеже, не пытались прыгнуть выше головы, хочет увидеть, как работаем обычно, не желая понравиться, вылезть из кожи.

– Зачем говоришь неправду? – обиделся Али. – Мы не халтурим на утренниках, не сокращаем номера, детям показываем все трюки. Для артиста все равно, кто в зале – маленькие или большие.

Алла продолжала тараторить:

– Посмотрит два отделения и закупит понравившиеся номера, так сказать, экстракласса, что поможет в Европе делать хорошие сборы. На Западе всегда все делается тайно – опасаются конкурентов.

Желания поспорить ни у Али, ни у Малышева не было. Артисты восприняли информацию спокойно, не зная, верить или нет молодой артистке. Дождавшись последнего звонка, когда цирк заполнили зрители, Али и клоун приникли к форгангу, стали смотреть на директорскую ложу, где появились директор, администратор и незнакомец. Малышев вспомнил, как директор минувшим вечером жаловался, что надо самому ехать на мясокомбинат, который срывает поставку костей для аттракциона белых медведей, за невыполнение договора хочет подать на комбинат в суд.

«Одет гость с иголочки. Лицо непроницаемо, – отметил Малышев. – Сидит, точно проглотил палку. Таких ничем не удивить, не рассмешить. Отчего пришел не вечером? Не желает терять день, спешит вернуться в столицу?»

То же самое подумал и Али Бек, надеясь, что его выступление, как и выступление жены, понравится зарубежному гостю.

Разговоры о некоем зарубежном концерне, собирающемся пригласить на лето в Швейцарию очередную советскую цирковую труппу, ходили давно, обрастали подробностями, было только неизвестно, когда ждать важных покупателей. И вот слух подтвердился, ему не верил лишь Али Бек.

«Мозги нам крутят с зарубежными гастролями, в чужие страны отбирают номера не на периферии. Вряд ли прибыли из-за жонглеров, акробатов, Европе подавай крупных животных, вроде белых медведей, которые обеспечивают аншлаг, все остальные жанры – добавка к звериному аттракциону… Если все так, зачем пришел на первое отделение? Мог переждать его в гостинице, ресторане и дождаться второго… Неужели ошибаюсь и гостю нужны отдельные номера?..»

В спину Али горячо дышал Абрек. Ноздри иноходца шевелились. Конь кусал раздирающие губы удила и, точно посмеивался, показывал крупные зубы. Али работал с арабским скакуном четвертый сезон. Жеребца приобрели на конезаводе за баснословную цену, но конь того стоил. Вначале пугали необузданностью Абрека, его дикостью – пришлось пролить немало пота. Когда конь уяснил, что хозяину не занимать терпения и упрямства, сдался, стал послушным, мало того, стоило в конюшне появиться второму коню, помог объездить новичка. Абрек работал с удовольствием, лишь изредка показывал норов – взбрыкивал, поднимался на дыбы, громко ржал, но стоило почувствовать на крупе властную руку, становился смирным, виновато косился на Али, дескать, прости за шалость. После выступления Али не забывал угостить четвероногого партнера сахаром, поцеловать в мокрый нос, что обижало Люсю, ей казалось, что муж уделяет коню больше, нежели ей, времени, внимания, любит сильнее.

– При болезненной любви к коням тебе не стоило жениться, – говорила Люся. – С Абреком тебя водой не разольешь, верю, что во сне видишь его, а не меня. Странно, что спите раздельно – спал бы в конюшне, в стойле.

Али оправдывался, что конь требует дрессуры, жена нет, Абрека надо держать в форме, готовым к работе, иначе номер развалится. Привлекал к себе Люсю, крепко обнимал, жарко целовал, и жена таяла от ласки…

Они познакомились в Ярославле, когда Али на репетиционном периоде готовил обновление номера школы верховой езды. Люся с инженером по технике безопасности устанавливала трапецию. Али галантно помог девушке спуститься с веревочной лесенки, сказал, что они оба истинно цирковые – оба выросли в манеже.

– Вашу фамилию знаю по лекциям в училище, – польстила Люся.

Али не признался, что в паспорте он Аскер Алимов, псевдоним взят у известной перед войной конной группы, ушедшей воевать в кавалерию и погибшей под Волоколамском, имя и фамилию для афиши предложили в Союзцирке, когда принимали номер, где маленький наездник танцевал на крупе бегущего по кругу коня, прыгал на ходу через обруч… Один из членов комиссии вспомнил о погибших джигитах, заметил, что молодой артист должен возродить династию.

«Али Бек был непревзойден в своем деле, обязан не посрамить его имя, – думал Али. – Когда родится сын, унаследует известную в цирке фамилию, научу всему, что умею». О планах Люсе не рассказал: Люся не хотела беременеть и, значит, на какое-то время покидать манеж, планировала родить дочь, а не сына, как хотел Али, к тридцати годам, не раньше. Али не стал спорить, настаивать и согласился с доводами жены отложить рождение наследника на более позднее время, иначе так прекрасно начатая карьера воздушной гимнастки закончится крахом – придется делать перерыв в работе, возвращать тренировками утраченную ловкость, что довольно сложно, не всегда приводит к положительному результату, бывает, что после родов уже нельзя работать воздух…

Как и Люся, Али не пропускал ни одной репетиции, чтобы оттачивать трюки, разучивать с конем танец, хождение на задних ногах, брать барьеры, кланяться. Подмывало уговорить жену работать вместе, в мечтах видел, как Люся танцует на конском крупе, делает «флажок», «бланш» – из сольного выступления номер превращался в конный аттракцион, занимал целое отделение…

«Подожду, сейчас может обидеться, что смею предложить сменить жанр, тем самым предать семейную традицию…»

Али погладил Абрека, вскочил в седло и шепнул коню:

– Не подкачай!

Дрессированные собачки

Ирина Будушевская

Ирина Казимировна не находила себе места – ходила по гардеробной, как зверь в клетке, поламывала пальцы рук, хмурилась.

«Пора прекратить это безобразие! Напишу в профком, дирекцию, наконец, в главк! Нельзя мой номер ставить после коней, они поднимают в манеже опилки с пылью, и мои подопечные задыхаются! К тому же давать подряд номера с животными – грубейшая ошибка!»

Чувствуя настроение хозяйки, собачка поджала хвост, снизу вверх смотрела на дрессировщицу, точно хотела вернуть хорошее настроение, которое необходимо для работы.

Сквозь неплотно закрытую дверь донеслась игра Малышева на пиле.

«Надо идти, сейчас начнет жонглировать тростью, шляпой и башмаком, нельзя пропустить, – решила Будушевская. – Один может заполнить целое отделение, умеет, кажется, все, годы его не берут, сохранил задор, который отличает настоящего артиста от случайного в искусстве. А я спасовала перед трудностями, не сумела преодолеть всякие соблазны, в первую очередь замужества, пожелала любить и самой быть любимой, за что жестоко наказана…»

Как все представительницы женской половины человечества, Будушевская завидовала молодости других актрис и искрящемуся таланту Малышева, его куражу, умению удивлять, смешить публику до колик. Однажды попросила клоуна поделиться секретами мастерства, и Малышев ответил, что, когда выходит в манеж, забывает, что работает три десятка лет, оставляет за форгангом все невзгоды, усталость, еще надо непременно любить публику, верить, что она твой лучший друг.

Ирина Казимировна поняла, что все это она знала, но не сумела стать артисткой малышевского ранга, растеряла в бытовых и сердечных неурядицах то ценное, чем обладала в молодости.

Первый шаг к отступлению совершила перед войной, когда скоропалительно вышла замуж. Куплетист областной филармонии купил обхождением, комплиментами, бросанием на манеж букетов, обещанием помочь сделать блестящую карьеру. И Ирина Казимировна сдалась, ушла из цирка, вошла в концертную бригаду. Муж исполнял злободневные, чуть пошленькие куплеты, вел конферанс, она работала с булавами, мячом, показывала акробатику. Клубы, дворцы культуры было не сравнить с очарованием манежа, пришлось смириться и с публикой, которая не всегда заполняла зрительный зал, в антракте оставалась в буфете, оркестр заменял аккомпаниатор, играющий на расстроенном пианино. Покидая под жидкие хлопки сцену, Будушевская с грустью вспоминала прежнюю жизнь в ослепительном цирке. Как-то напомнила мужу об обещании сделать ей новый аттракцион, в ответ услышала:

– Мудрец изрек, что лишь дураку всегда всего мало. Не принимай это на свой счет, но взгляни трезво на реальность: сейчас ставка у тебя намного выше цирковой, работа легче, не опасна для здоровья, зачем аттракцион?

– Hо мы работаем на износ, – попыталась поспорить Ирина. – Порой выступаем пять раз за день.

– Это дает деньги, весьма хорошие деньги. Аттракцион требует немалых финансовых вложений, заказа аппаратуры, реквизита и, главное, мохнатой руки начальства – без блата не было бы сестер Кох, братьев Дуровых, Кио, Карандаша и прочих корифеев твоего цирка.

Расстались довольно скоро без ссор, оскорблений. Ирина вернулась в манеж, но потерянное, такое дорогое для акробата время жестоко отомстило. Пришлось отказаться от ряда трюков, после падения с трапеции перейти на «каучук».

Второе замужество оказалось также скоропалительным, а супружеская жизнь крайне короткой. Новая любовь озарила, точно вспышка, сделала актрису незрячей, безвольной. Кадровый военный со шпалой в петлицах произвел неизгладимое впечатление выправкой, командным голосом, атлетическим телосложением. Познакомились в гарнизонном клубе, куда цирк привез шефский концерт. На банкете командир по-гусарски ухаживал за гимнасткой, не позволял другим офицерам приглашать на танец, увел гулять под луной, на рассвете сделал предложение, и Ирина, пребывая на седьмом небе, не раздумывая дала согласие. Известие, что Будушевская остается в военном городке с новым мужем, привело в неописуемый ужас артистов. Ирина не желала слушать ничьи уговоры, была счастлива, как никогда прежде. В полдень 22 июня 1941 года муж отправил жену на восток, предвидя, что немцы разбомбят станцию, железнодорожный мост. С дивизией отразил наступление врагов. Больше супруги не виделись, в сорок втором Будушевская получила похоронку, где скупо говорилось, что полковник погиб смертью храбрых, посмертно награжден вторым орденом. К тому времени актриса работала во фронтовой бригаде, показывала несложные акробатические этюды на полянках, в кузове грузовика с откинутыми бортами, в спортзалах школ. Бригадиром был Малышев, который обладал недюжинными организаторскими способностями, устраивал жилье, питание, переезды. О непогасшем чувстве Малышев не говорил, но Будушевская видела это без слов, сделай Виталий Сергеевич предложение, ответила бы согласием. Но, во-первых, клоун молчал, во-вторых, актриса простудилась, с сильной температурой отправили в тыл. Выздоровев, подумывала вернуться на фронт, но на пути встал художественней руководитель аттракциона лилипутов. Ирина вошла в коллектив, стала жить с худруком. От недолгого замужества остались смутные воспоминания, актриса дала зарок больше не выходить замуж. Вновь встретившись в мирное время с клоуном (к тому времени уже заслуженным артистом республики), принимала его внимание к себе как должное, удивлялась, что прошла целая вечность с их первой встречи, а Виталик продолжает любить.

«Он однолюб, чего не скажешь про меня. От рождения страшно стеснителен, что для артиста странно. Стесняется даже почетного звания, хвалебных статей в газетах, боится быть узнанным вне цирка и ходит, как человек в футляре, с поднятым воротником, в надвинутой на глаза шляпе… Он единственный, кто помогает мне не терять в себя веру».

С Малышевым она чувствовала себя защищенной от всех неурядиц, бытовых хлопот, пропадала зависть к молодым акробаткам, с клоуном было не скучно. Он знал удивительно много и умел тоже немало.

«До конца жизни не рискнет произнести нужных слов, останется молчуном, – понимала актриса. – Надо его подтолкнуть, еще лучше взять инициативу в собственные руки, самой отвести в ЗАГС». Она собралась попросить узаконить их отношения, иначе за спинами посмеиваются, но из Ялты пришла телеграмма Раскатова. Бывший разрыватель цепей, играющий гирями, сдвигающий с места автомобиль, а позже руководитель группы дрессированных хищников спешил обрадовать, что наконец-то получил развод, звал в жены. Телеграмма была громадная, на двух бланках.

«Чудак и еще ужасный растрата! – повеселела Будушевская. – Отдал чуть ли не всю месячную зарплату Министерству связи!»

Голова пошла кругом, забылись недошитое в ателье платье, отданные в долг несколько сотен рублей и, главное, человек, который с возгласом «А вот и я, здрасьте!» выходил в манеж. К Раскатову укатила тем же вечером. Следом полетела телеграмма со строгим выговором за срыв выступлений, но стоило начать работать в Ялте акробатический этюд, как, ценя былые заслуги артистки, выговор сняли, простили недисциплинированность.

К концу сезона у моря стало трудно выгибаться, стоять на руках, делать сальто, колесо, и по совету Раскатова взялась за дрессуру комнатных собачек. Приобрела пару шпицев, той-терьера, болонку, карликовых пуделей и вплотную занялась освоением нового жанра, радуясь, что собачки попались послушные, более-менее талантливые.

Осенью номер был готов, комиссия оценила на «хорошо», состоялись премьерные выступления. Все, казалось, было прекрасно: и красавец муж, и новая работа, но пришлось покинуть и Ялту, и Раскатова, который почти на глазах у жены изменял с танцовщицей из иллюзионного аттракциона Эмиля Кио.

От очередного, снова неудачного замужества в душе остались горечь, обида на все мужское сословие и собачки, научившиеся ходить на задних лапках, кружиться, сидеть за миниатюрными партами, стирать с грифельной доски мел, отвечать лаем на простейшие арифметические действия, подбрасывать мокрыми носами надутые шары. Со временем номер претерпел изменения, стал эффектнее, украшал утренники. Все это произошло не без помощи Малышева. Забывая о времени, усталости, он вплотную взялся за дрессуру собачек, не ленился каждое утро в течение месяца проводить с четвероногими артистами репетиции. Когда у актрисы опускались руки от нежелания собачек выполнять приказы, останавливал слезы, продолжал муштровать бессловесных и добился, что номер аттестовали на отлично, Ирине Казимировне повысили ставку.

После аплодисментов Будушевская грациозно раскланивалась на четыре стороны, покидала с собачками манеж и в который раз переживала, что дирекция посмела включить в представление большой аттракцион белых медведей.

«Конечно, публика приходит в первую очередь поглазеть на северных великанов, а не на собачек, но два звериных номера в одной программе нонсенс! На утренниках еще срываю аплодисменты, вечерами же полный провал: взрослых моя лающая группа интересует мало».

Отработав вечернее представление, сняв грим, переодевшись, Будушевская под руку с клоуном возвращалась в гостиницу, где Малышев готовил на тщательно скрываемой от дирекции отеля плитке нехитрый ужин. Ирина Казимировна, как правило, отказывалась есть на ночь глядя, но в разговорах забывала, что надо следить за фигурой, и уплетала пельмени. В ресторан артисты не ходили: во-первых, уставали от людского гомона, во-вторых, опасались, что подадут недожаренный бифштекс.

После ужина Будушевская не забывала похвалить клоуна:

– Из тебя вышел бы преотличный повар и муж – напрасно зарываешь талант. Умеешь угодить любой женщине, о таких, как ты, мечтает любая. Без твоих забот ложилась бы спать голодной, что, впрочем, необходимо в моем возрасте. Не будь тебя, собачки вышли бы из повиновения, к моему стыду, вытворяли в манеже черт знает что, и я стала бы работать гардеробщицей или кассиршей.

– Нельзя разуверяться в себе.

– Ho бывают обстоятельства.

– Не путай человеческую слабость с обстоятельствами, артист должен оставаться сильнее всяких обстоятельств.

– Не сравнивай меня с собой. Ты сильный, а я, как положено женщине, слабое существо. Всякие невзгоды выбивают из колеи, как всадника из седла. – Ирина Казимиров-на убрала со стола посуду, развязала на голове ленточку, и волосы рассыпались на плечи.