Текст книги "Ушли, чтобы остаться"

Автор книги: Юрий Мишаткин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

– По всему, ищут нас, море обшаривают катерами. Не должны бросить в беде… Будь на плашкоуте рация, вышли бы в эфир и нас запеленговали. Впрочем, пеленгатора в совхозе отродясь не было и нет, да и не положена плашкоуту радиосвязь…

Шторм не утих и к утру. Волны по-прежнему лезли на суденышко, швыряли его, точно игрушку, в разные стороны, поднимали на гребни, бросали. Разнополов приблизился к иллюминатору и читал рваный кусок газеты, на этот раз вслух:

– «…В Забайкалье открыто новое месторождение меди. Там, где недавно был вбит первый колышек, стояли палатки геологов, ныне раскинулся поселок…»; «…Из Хиросимы, города-побратима Волгограда, вернулась делегация работников просвещения…»; «…Волгоградский элеватор в минувшем году принял рекордное количество зерна…»; «…Ha Мамаевом кургане альпинисты помогают в реставрации скульптуры «Мать-Родина»…»; «…Очередное повышение пенсий намечено на октябрь…»

Слушать бубнившего себе под нос шкипера было выше сил Филиппа.

– Ищут нас иль нет? Чего не чешутся? Иль им на нас наплевать? Списали, как тухлую рыбу?

– Ищут, непременно ищут, и найдут, – успокоил шкипер. – Не могут бросить в беде. Только разве в такую, как ныне, чертоскубину скоро отыскать? Мы вроде песчинки в горе песка иль капли в море, – и продолжил чтение: – «В павильоне выставки посетители видят новые модели белАЗов…»; «…Смертельный заряд – бомбу времен минувшей войны обнаружили в Городищенском районе…»; «…Продолжается прием излишков сельхозпродуктов…»

Читал Разнополов выборочно, исключал информации о трагедиях, катастрофах, наводнениях, пожарах, гибели на шоссе под колесами автомобилей, выбирал лишь добрые вести. Устав перекрикивать гул моря, сложил газету, придавил ее лампой.

– Гляну, что с грузом.

Шкипер обвязал себя у пояса веревкой, конец отдал матросу, дернул дверцу, но она не открылась, пришлось толкнуть плечом. Лишь только с матросом вылез на палубу, как перемахнувшая борт волна окатила обоих с головы до ног.

– Держись крепче! – приказал Разнополов и, поскользнувшись, упал. Еще немного – и откатившаяся в море волна утащила бы с собой, но шкипер успел схватиться за металлическую скобу. Сделал это вовремя, иначе, замешкайся, и очередная волна свалила бы с ног: надежды, что Филипп удержит страховочную веревку, не было.

Разнополов растянулся на палубе, подождал, когда новая волна пронесется над ним, резво вскочил и в два прыжка оказался у грузового трюма, нырнул в него. Обратно появился спустя минуту. Чуть приседая на шаткой палубе, вернулся к Филиппу, и тот прочел в глазах Разнополова недоброе.

– Чего случилось-то?

Словно не слыша и не видя матроса, шкипер стал выламывать в надстройке доску. Когда та стала отходить, с силой рванул, оторвав с гвоздями, не глядя на матроса, приказал:

– Пошли!

До трюма было с пяток шагов, но, чтобы одолеть их, следовало дождаться, когда волна опустит плашкоут, затем, не теряя драгоценных секунд, откатиться вниз. Или, размеряя каждый шаг, крадучись пройти по палубе до люка. Разнополов и за ним Филипп выбрали второе, но не успели сделать шаг, как одновременно поскользнулись, пришлось ползти.

Очутившись в трюме, Филипп сразу понял, отчего стало серым лицо шкипера: в носовой части плашкоута образовалась трещина, не то чтобы большая, но и не маленькая, из нее сочилась вода: ящики с корзинами потонули, лежащая в них рыба, наоборот, всплыла и, казалось, ожила – нижний ряд ящиков был под забортной водой.

Как у шкипера очутился в руке молоток, Филипп не понял, стал держать доску, пока Разнополов вбивал в нее гвозди, заделывая трещину. Когда течь прекратилась, Разнополов что-то невнятно проговорил (выругался? – подумал Филипп), помог матросу вылезти на палубу, вернуться в спасительный кубрик.

– Что теперь?

– Ждать, – сказал, как отрубил, шкипер.

Ждать… Это было единственное, что осталось двоим на плашкоуте. Ждать, когда поутихнет шторм, ждать, когда море успокоится, перестанет играть с несамоходным суденышком, ждать, когда придет спасительный катер и унесенных в Цимлу бедолаг заберет к себе на борт.

Плечи Филиппа дрогнули, затряслись, к дрожи присоединилось глухое рыдание, точнее, всхлипы. Матрос плакал, не стыдясь шкипера.

– Брось нервы распускать, – потребовал Разнополов. – Ты ж не баба. Утри нюни! – шкипер пошарил за спиной, желая отыскать тряпку, и нащупал сверток. Развернул подмокшую обертку и увидел отрез пестрого штапеля.

– Ва-а-ре это я, в Паньшино такое не достать, а в райцентре его завались… Думали расписаться, а теперь… – Филипп не договорил, вновь заплакал.

– Самое время осенью свадьбу играть. Я со своей Аграфеной тоже осенью расписывались в сельсовете, и первенец у нас тоже аккурат осенью народился. Сам с какого года?

– Весной из армии вернулся…

– Свадьбу в Калаче будете играть или у себя?

– В Паньшино, где родни много.

– Тоже дело.

Разнополов пощупал отрез, оценил расцветку и завернул в газету, которая осталась сухой.

Пошли вторые сутки, как плашкоут носило по взбученной, точно взбесившейся Цимле. Двое в тесном кубрике устали ждать помощи, отчаялись дожить до появления спасителей. Безучастно сидели рядом, касаясь плечами; на матроса шкипер накинул одеяло, и Филипп перестал дрожать. Не признаваясь друг другу, оба простились с жизнью, появилось чувство безразличия ко всему, и к себе в первую очередь. Не спали, лишь ненадолго впадали в забытье.

– Слыш-ка! – неожиданно попросил Разнополов.

Филипп поднял голову и в гуле ветра, моря уловил пароходную сирену.

Двое прильнули к иллюминатору, затаили дыхание.

Вскоре, то исчезая в волнах, точно кланяясь им, то вставая на острый гребень, увидели до слез знакомый катер РТ-16, прозванный на рыбзаводе «Ритой».

Не сговариваясь, поднятые неведомо откуда взявшейся силой, Филипп и Разнополов выскочили на палубу, закричали что-то невразумительное.

Катер ответил гудками и тоже криком – слов было не разобрать из-за грохота и свиста, к тому же слова унес шквальный ветер. С катера бросили чалку с привязанным на конце тросом, на плашкоуте поймали чалку, вытянули трос. Филипп работал умелее и проворнее, чем всегда, за что получил от шкипера одобрительный кивок…

– Хватились вас и сразу поняли, что сорвало с якоря. Ночью, понятно, было напрасно искать – у вас-то даже фонаря дельного нет, а без него во марке ничего не увидать, пришлось ждать рассвета, – рассказывал капитан катера, наблюдая, как двое с жадностью, обжигая губы, пили горячий чай. – Не держите на нас зла: коль знали бы точно, куда унесло, нашли скорее, а так пришлось Цимлу чуть ли не по квадратам прочесывать. Порадую рыбзавод, что не утопли, плашкоут с уловом целы. Отсыпайтесь – это для вас лучше лучшего.

Разнополов стал расшнуровывать ботинки, но вдруг выпрямился, достал из-под фуфайки отрез штапеля, протянул Филиппу:

– Подмок материальчик, но это не беда: подсушишь и будет, как новенький, прямо из магазина.

Отрез штапеля бандеролью отправился в Паньшино, следом ушло письмо:

Здравствуй, Варя!

Прими подарок, надеюсь, понравится, придется в самый раз. А про то, что писал в прошлый раз – забудь: был не в настроении, написал черт те что, всякую ахинею. Увольняться раздумал и переходить на судоремонтный тоже.

Нынче у меня отгул – вроде отпуска на трое суток. А время горячее – путина идет, старики сказывают, что давно столько рыбы в Цимле не брали.

За то, что штапель чуть полинял, шибко не ругайся: держал в кубрике, и он возьми да подмокни. Шкипер передает привет.

Адрес мой прежний.

Твой Филипп Лузиков.

До Волги рукой подать

Улица Приволжская начинается у сквера с памятникам защитникам Сталинграда в дни обороны, в хорошую погоду близ монумента на лавке сражаются в шахматы пенсионеры. Заканчивается улица у Волги, последний дом № 30 смотрит окнами на реку. Отправляясь на рыбалку, мальчишки шутят:

– Потопали в «рыбный магазин».

На первом этаже дома проживают самые старые жильцы Мария Петровна и Макар Иванович Гвоздилины. Хозяйка к преклонным годам погрузнела, стала ходить переваливаясь, точно гусыня, тяжело дышать при ходьбе, постоянно сердиться на несознательных горожан и гостей города, мусорящих двор, улицу с набережной, отчего приходится дважды за день работать метлой. При знакомстве Мария Петровна называет себя не дворником, а работником горкомхоза.

В отличие от жены Макар Иванович поджарист, сутулится и прихрамывает – становится похож на вопросительный знак, редкие на затылке волосы зачесывает ко лбу. Служит на сезонной работе с весны до осени в том же горкомхозе весовщиком – на медицинских весах определяет вес желающих.

По мнению соседей, Гвоздилины живут как кошка с собакой.

– Скажи своим шахматистам, чтоб окурки за собой уносили! – требует Мария Петровна, вместо ответа муж принимается ругать:

– Осточертела твоя жадность с накопительством! Кулацкая натура – как не разглядел при женитьбе! И руки загребущие: все к себе гребешь! Вечно трясешься над деньгами.

– Не жадная, а бережливая – не соглашается старушка. – Дать тебе волю – без гроша останемся, зубы положим на полку.

– Кончится мое терпение, перееду к дочери с внуками и правнучкой, уж не выгонят, уделят уголок! – не успокаивается старик.

– Без тебя у Люси тесно, – напоминает Мария Петровна. – Где спать у них станешь? He в шкафу же.

Выведенный из себя старик бегает по комнате, на чем свет стоит ругает жену за скопидомство, когда силы отставляют, валится на стул, как попавшая из воды на сушу рыба, открывает рот. Опасаясь, что очередная перепалка закончится сердечным припадком, Мария Петровна старается потушить размолвку.

В начале каждого лета старушка отдает мужу паспорт, трудовую книжку и посылает в горкомхоз устраиваться на сезонную работу:

– Чем под ногами у меня крутиться, ссориться, мельтешить перед глазами, дыши свежим воздухом и приноси получку, а станешь выполнять план – и премиальные.

Макар Иванович плетется на прежнее место службы, вновь пишет заявление, получает напольные медицинские весы, чтобы близ набережной помогать желающим узнать свой вес.

– Мой-то – младший медицинский персонал, – хвастается соседям Мария Петровна и по вечерам забирает у мужа выручку, чтоб сдать в бухгалтерию.

– Не позорь на старости лет, сам отдам, – просит муж.

– Вышел из доверия, – отвечает жена. – Вспомни, как однажды потерял целых двести целковых, а другой раз совершил растрату, потратил казенные деньги на пиво.

– Лишь две десятки, – хмурится старик.

– А это разве не деньги? Кабы не покрыла растрату, сидеть в тюрьме. За тобой нужен глаз да глаз.

Зная строгий характер Марии Петровны, шахматисты на лавке называют ее «главным семейным ревизором», советуют весовщику не отдавать власть, не то жена сядет на голову.

Старик отмалчивается, и так бывает все лето до осени, когда кончается сезон туристов, начинают лить дожди и Макар Иванович сдает весы до следующего года.

В дни получения зарплаты мужа Мария Петровна становится благодушной, не пилит Макара Ивановича, покупает на ужин пару бутылок пива и себе лимонад, ставит на стол миску с пельменями, тарелку салата. Макар Иванович молча пьет, затем заводит разговор не о жене, а о клиентах:

– С каждым сезоном их меньше, пропадает любопытство узнать, на сколько погрузнели или похудели.

Осушив бутылки, вытирает губы и не в первый раз принимается печалиться, что слишком рано был отпущен с военной службы, послужи еще годик-второй и дослужился бы до капитана, а то и майора.

– При двух ранениях, где одно тяжелое, в армии не держат, – говорит жена. – Армии инвалиды ни к чему.

– Я не инвалид! – вскипает Макар Иванович. – Коль одна нога не сгибается, еще не инвалид!

Уходит спать, забыв просмотреть вечерние новости, долго лежит с открытыми глазами, утром мрачен, отказывается завтракать и в который раз заводит разговор о жадности:

– Зачем копишь? Почему дрожишь над каждой копейкой? В могилу с собой ничего не заберешь! Лучше бы собрала Люське с внуками и правнучкой посылку с вяленым рыбцом, чехонью, которых у них не сыскать. Пусть лакомятся и стыдятся, что к нам носа не кажут, лишь телеграммы шлют к праздникам. Может, совесть заговорит и приедут.

– В отпуск на море ездят, – оправдывает дочь с внуками и правнучкой старушка. – Под северными небесами, при долгой зимней ночи хочется погреться на солнышке, фруктов вдоволь поесть, искупаться.

– Разве у нас мало солнца? А яблок, арбузов с дынями, абрикосов – не счесть сколько!

Случается, что Макар Иванович устраивает забастовку:

– Ну их к лешему эти весы! Надоело выслушивать нарекания за невыполнение плана, нет в горкомхозе понятия, что день на день не приходится: в жару или в дождь никому нет дела до взвешивания.

Жалоб, претензий к начальству, погоде, нелюбопытным гражданам много, но Мария Петровна их не выслушивает, отдает пакет с вареными яйцами, кефиром и выпроваживает мужа из дома.

Собирающиеся на лавках пенсионеры завидуют Макару Ивановичу, считают, что его работа «не бей лежачего», пустяковая, на что Гвоздилин отвечает:

– Моя работа людям в радость, помогает вести контроль над личным весом, а значит, здоровьем. Скажем, погрузнел гражданин, набрал лишние килограммы и ходит смурной, а другой, наоборот, расстраивается по причине худобы, тут я прихожу на помощь.

– Это каким же манером?

Макар Иванович хитро улыбается:

– Желающим сбросить излишний жирок убавляю вес, и клиент рад-радешенек. У кого ребра торчат, живот к спине прилип, ноги с руками словно палки, прибавляю килограммчики – пусть ходит счастливым.

– Ну чистый дипломат! Послом тебе за границей работать!

Весовщик качает головой:

– Образования маловато – лишь восемь классов, по этой причине в войну оставался лейтенантом.

И в который раз Гвоздилин рассказывает о службе в саперных войсках, взятии в плен немецкого генерала, установку на Шпрее понтонов, за что представили к ордену, но наградные документы затерялись. Макара Ивановича выслушивают и не верят ни единому его слову, считают, что врет как по писаному, на что старик обижается, покидает ровесников, не допив кружку пива. Стоит прийти домой, как Мария Петровна сразу чует запах, принимается ругать за дружбу с алкоголиками, предрекает мужу мученическую смерть…

Очередной рабочий день был похож на все прежние: Гвоздилин наскоро позавтракал, отвез весы на аллею, сел на раскладной стульчик, стал подсчитывать, сколько дней до аванса, когда женится старший внук, привычно поругивал свою Машу за скопидомничество. «Старческое это у нее, прежде подобный грех не водился. Видать, на похороны копит, взяла пример с других старух, кто с пенсии откладывает на погребение…» – всмотревшись в жаркое небо, подумал, что в такую, как ныне, духоту у людей на уме одно – поскорее искупаться, а не узнать свой вес.

Клиентов не было, и старик уронил голову на грудь, задышал спокойно, чуть подсвистывая во сне… Проснулся точно от толчка и увидел рядом старушку неопределенных лет, в черных очках. Макар Иванович прогнал сонливость, приосанился, встал возле весов:

– Прошу-с! Становитесь, мигом определим вес с точностью до грамма!

Пожилая женщина пропустила приглашение мимо ушей, вкрадчиво спросила:

– Не признал, Макарушка? Неужели годы так изменили? А я сразу узнала: спал, как в сорок пятом перед Победой на польской станции – забыла ее имя.

– Радзвихил, – напомнил Макар Иванович.

– Точно, – обрадовалась старушка. – Весна уморила, положил голову мне на плечо и уснул, точно дитя, радуясь, что не стреляют, не бомбят.

– Тая? – Макар Иванович всмотрелся в женщину, в ее выцветшие зрачки, усталые от частого крашения волосы, где у корней пробивалась седина.

– Я, кто же еще?

Макар Иванович проглотил подступивший к горлу комок:

– Крышу у той станции взрывом снесло, вокруг деревья обгорели, возле стрелки лежал убитый конь…

– Помнишь, а у меня память шалит, забываю, какую вчера передачу смотрела, чего на обед было. Сколько лет не виделись?

– Много, более полувека, – не стал уточнять Макар Иванович.

– Целую вечность, – согласилась Таисия. – Тебя первым домой отпустили, моя очередь пришла через пару месяцев, – не делая паузы спросила: – Сильно я постарела?

Не раздумывая, весовщик выпалил:

– Нисколечки! Ни капельки!

– Знаю, что давно не похожа на девчушку-санинструктора, какой была…

Некоторое время двое пристально, насколько позволяло зрение, разглядывали друг друга, пытаясь отыскать знакомые черты, которые хранила тускнеющая память. Первой заговорила Таисия:

– Сын с невесткой одарили путевкой, восьмой день плыву, скоро Астрахань. У вас решила вместо экскурсии одной побродить по городу, точно предчувствовала, что ожидает нечто радостное, и верно – улыбнулось счастье…

– А ты совсем не загорела, – отметил старик.

– Мне солнце противопоказано. Молодежь на верхней палубе загорает чуть ли не целые дни, а я в тенечке смотрю на плывущие берега, скучаю по внуку…

– У меня их трое – две девчонки с парнем, еще правнучка.

– Обогнал меня, всегда был шустрым в делах. Тогда ждала, что объяснишься, признаешься, как ко мне относишься, а ты все про мины, фугасы, как ставили понтоны, чинили мост. Удивлялась, когда только отдыхаешь? А ты: «Отдохну после победы». Спросила, ждет ли дома девушка?», но ты ушел от ответа.

– Никто не ждал.

– Везучим был – ни одна мина в руках не взорвалась, все пули мимо пролетели, лишь раз осколок задел весной сорок пятого… Помнится, родом из-под Херсона, как же очутился на Волге?

– Как комиссовали, демобилизовали, сразу поехал в свою Пятихатку. Иду к родному дому, а вместо него пепелище, цела лишь печная труба. мать померла при немцах, брат погиб под Мурманском, ну и подался в Херсон. Работал на судоремонтном, потом завербовался на строительство Волго-Донского, бригадирствовал, тогда и женился…

– Нога не беспокоит?

– Уж и забыл про осколок, – приврал старик. – А как повязку кладу, помню – век благодарить стану, что ногу сохранила, – помолчал, пожевал губами и признался, что старая рана ноет к непогоде.

– Нe я ногу спасла, а хирург.

– До госпиталя ты довезла.

– Лежал в кузове «студебекера», а на лице ни кровинки, шутил, чтоб боль пересилить, слабость не показать.

– Это точно, перед глазами все плыло, еще немного – и взвыл бы белугой.

– Кого из однополчан встречал?

– Ты первая за столько лет.

Таисия поправила:

– Не ты, а я повстречала.

– Продолжаешь петь?

– Какое уж пение! – Таисия махнула рукой.

– Так пела же, мы, бывало, заслушивались, рты открывали, песнями за душу брала, все прочили быть актрисой, выступать в театре… – Макар не спускал повлажневшего взгляда с бывшей медсестры, видел ее в выгоревшей гимнастерке с фронтовыми зелеными погонами младшего сержанта, гвардейским знаком у кармашка, в сапогах. Перед Гвоздилиным стояла не располневшая женщина преклонных лет, а златокудрая Taя-певунья, на которую заглядывались все – от рядового до полковника и даже генерала.

И Таисия представила, что перед ней не лысоватый, с опавшими щеками, острыми скулами, с сеткой глубоких морщин сутулящийся старик, а молодцеватый лейтенант саперного батальона с тремя медалями и Красной Звездой, в лихо сдвинутой набок пилотке, невесть где раздобытых офицерских брюках с кантом, трофейных ботинках…

Двое у весов не замечали, что из ближайшего летнего кафе доносится музыка, мимо проходят горожане и экскурсанты, что солнце уселось в поднебесье и жарит в полную силу – Таисия и Макар Иванович видели, слышали лишь друг друга.

Макар Иванович со страхом ждал, что Таисия упрекнет за невыполнение данного при расставании обещания встретиться на родине, чтоб уже навсегда быть вместе, но Таисия жаловалась на не дающую уснуть в каюте слишком громкую музыку на палубе парохода, хвалилась, что удалось увидеть во время плавания:

– Каждый вечер кино показывают, но молодежь лишь на танцы ходит, по-ихнему, дискотеку, я больше на палубе сижу, закаты встречаю. Как купили путевку, вначале хотела отказаться – куда в мои-то годы в путешествие? Но сын, невестка и внук настояли; вернусь, поблагодарю, иначе бы тебя не встретила…

Макар Иванович согласно кивал, во всем соглашаясь, то и дело проводил ладонью по лицу, точно смахивал невидимую паутину, мешающую вспоминать былое или проверял, выросла ли щетина. Не выдержав, стал оправдываться:

– Искал я тебя, вот те крест, больше года. Первое письмо осталось без ответа, второе вернулось за отсутствием адресата. Решил, что напутал с адресом, вновь написал уже в адресный стол, не замедлили прислать на бланке письмо, что данная гражданка не проживает…

Таисия спросила, куда писал, оказалось, что письма, запрос уходили не в Читу, а в Челябинск. Таисия не сразу призналась, что, устав ждать письмо, написала сама в Пятихатку, пришел ответ из сельсовета, где говорилось, что указанный на конверте дом сгорел в войну.

– Верно отписали, – подтвердил Макар Иванович. – Меня на родине уже не было, уехал в новые края.

– На Яикову писал? – спросила Таисия, и Макар Иванович кивнул.

Старушка грустно улыбнулась:

– К тому времени отчаялась ждать встречи, дала согласие доброму человеку, фамилию сменила. Муж тоже воевал четыре года.

– Коль не потеряли бы друг друга, вышла за меня?

Таисия покачала головой:

– Поздно было заново строить жизнь, дите народилось, за подол держало.

Макар Иванович слушал и продолжал вспоминать, как Тая склонялась над ним в «студебекере», помогала не терять сознание, когда в госпитале вынесли приговор оставить раненого без ноги, иначе случится гангрена, заспорила с врачами, не позволила резать, убедила, что кость цела; и верно – спустя пару месяцев Макар с палочкой, но на своих двоих, делал первые шаги…

– Напугал меня, – точно подслушав мысли однополчанина, говорила Таисия. – Как узнал про ампутацию, потребовал дать револьвер: не хотел оставаться калекой. Еле успокоила, убедила что все образуется, а то, что рана болит, так на то оно и ранение – от греха подальше отдала револьвер главврачу…

Они простились ближе к вечеру, когда подошло время Таисии возвращаться на пароход. Макар Иванович переживал, что не может проводить – не на кого оставить казенное имущество, нельзя досрочно покидать рабочее место. Наотрез отказался от предложения шахматистов распить кружку пива и засеменил домой. Стоило переступить порог квартиры, как Мария Петровна насторожилась: муж был не похож на себя, таким грустным, задумчивым она видела его впервые. Старушка принюхалась, но от мужа не пахло пивом.

– Точно не в своей тарелке: солнце напекло, давление поднялось? Или старая рана дала о себе знать?

Макар Иванович уселся перед невключенным телевизором, уставился в темный экран и так сидел долго.

– Иди ужинать, – позвала жена.

Макар Иванович взорвался:

– Где прячешь сберкнижку, куда сховала? Зачем копишь? Жадность заела? Иль собираешь на похороны? Лично я умирать не планирую и тебе не советую! Первейшая ты скопидомка, не отыскать такую другую!

Напор напугал старушку, она отступила в кухню, где плюхнулась на табуретку, широко распахнутыми глазами глядя на выведенного из себя мужа.

– Пришел срок раскулачить! Больше не будешь рубль к рублику складывать! Завтра же закроешь счет, заберешь все до копейки и отошлешь Люське. Пусть станет стыдно и приедет!

Макар Иванович ринулся к гардеробу, разворошил стопку постельного белья, достал сберкнижку и открыл рот, да так и остался стоять – на счету Гвоздилиной была лишь незначительная сумма.

– Ну что, ирод, успокоился? – спросила Мария Петровна. – Перестанешь считать жадной, обзывать кулачкой?.. Не пропила, не проиграла. Люське с дочкой и внучкой деньги нужнее. Мы свое прожили, нам многого не надо, а им и на новую квартиру, и на отпуск. Извини, что не доложила, опасалась, что осерчаешь, скажешь: не балуй дочь, не нуждается она ни в чем.

Макар Иванович подошел к жене, положил ладонь на плечо, но Мария Петровна сбросила руку:

– Думал, стала скрягой вроде Плюшкина? А у меня, в отличие от тебя, душа болит за Люсю с внуками, особенно за правнучку. В кооператив дочь вступила, послала на очередной взнос – пусть не живут скученно в двух комнатушках. Тебе не доложила, чтоб голову не забивал хозяйскими делами. Знала, что не осудишь, нам-то деньги ни к чему, а Люсе с семейством в самый раз. Коль остыл, садись письмо сочинять.

Не дожидаясь согласия, старушка смахнула с обеденного стола крошки, принесла тетрадь, ручку.

– Зови в гости, почитай больше года не виделись.

– Работа их держит, отпуска дают в разное время года.

Макар Иванович уселся за стол, взял ручку.

– Напомни о приезде, нам-то с тобой к ним сложно ехать – дорога утомит, а то и уложит в больницу.

Макар Иванович вывел «Здравствуйте, наши дорогие!» и стал ожидать, что продиктует жена – сам был не мастак сочинять. Письмо на этот раз получилось не длинным и не коротким, в каждой строке сквозили тоска и одиночество.