Текст книги "Ушли, чтобы остаться"

Автор книги: Юрий Мишаткин

Евдотье хотелось поделиться радостью – орденом, но решила, что это не к спеху, лучше рассказать не на ходу, не спеша, с толком, расстановкой.

– Ступай вперед, – приказала старушка. Так как тропа была узка для двоих, двинулась за внучкой в Кураполье, где никто не ведал, что еще один курапольчанин не пропал на войне без вести, что отыскалась в чужой стране его могила. Евдотья шагала, забыв про боль в ногах, и прятала в щербатом рту тихую улыбку.

Графоман

Графомания – страсть к бесплодному писанию, пустому сочинительству.

Энциклопедический словарь

Прежде никаких тайн от жены с сыном Степан Иванович Каныхин не имел. Другие мужики в получку делают «заначку», припрятывают часть денег, чтоб потратить на лишнюю кружку пива или распитие четвертинки в кругу друзей, а если опаздывают домой со смены, то напропалую врут, будто было собрание в цехе или сверхурочные. Сосед по этажу как-то в минуту откровения признался Каныхину, что тоже одно время кое-что скрывал от супруги:

– Зазнобу заимел, в сберкассе работала, ну и зачастил к ней. Лицом смазливая и фигуристая. Чуть из семьи не увела, да только я не поддался. Как поняла, что на себе не женить, прогнала. Сейчас на продавщицу из ларька переключился.

– Поменьше болтай, – посоветовал Каныхин, – не то жена с тещей узнают и скандала не оберешься.

Сам Степан Иванович ничего от домашних не утаивал – вся его жизнь была у них как на ладони, даже про шалости в холостяцкий период знали и за давностью не осуждали. Тайна появилась у Каныхина в минувшем году и была настолько сокровенной, что Степан Иванович боялся о ней проговориться даже во сне.

Все случилось душной летней порой в полночь. Не спалось, и Каныхин вышел на балкон, где дышалось легче. «Смолил» сигарету и слушал ночь, которая была тиха до звона в ушах. И в эту тишину вдруг ворвался низкий женский голос, выводящий грустную песню.

«Не полуночник, вроде меня, запел, радио включили, – определил Каныхин. – Классно поют, голос душевный, и слова от самого сердца…»

Когда песня умолкла и строгий мужской голос стал зачитывать сводку погоды, Степан Иванович всмотрелся в звездное небо и повторил слова песни, которая запала в память, но на втором куплете споткнулся: «Как там дальше? – поскреб затылок и, сам того не ожидая – вот напасть-то! придумал продолжение: – Ишь ты, вроде песню новую сложил, точнее, чужую дополнил, и вышло сильно складно!»

От удовольствия зажмурился и увидел себя мальчишкой, каким был полвека назад – конопатым, с выпирающими ключицами и ссадинами на коленках, задиристым, неугомонным, а еще изрезанную бороздами пашню. «А борозды тянулись аж до горизонта – вроде как до самого неба, конца-края им не было. И облака над полем плыли белые, точно гуси. А по борозде текла заря…»

Борозды, до одури пахнущая мятой земля, облака-гуси, будто живая заря, – все собралось в узел, переплелось и стало песней: слова подобрались сами, крепко притерлись друг к другу.

«Ну и учудил! – крякнул Каныхин, удивившись цепкой памяти. – До мелочей все-все помню, что память сохранила, в новую песню вылилось! Записать надо, не то позабуду…»

Чтобы не скрипнули половицы, стараясь не разбудить сына с женой, постарался неслышно вернуться с балкона в квартиру. Взял карандаш, чистую тетрадку и стал писать: загрубевшие от работы у станка, отвыкшие от ручки и карандаша руки слушались плохо, отчего буквы вышли корявыми.

Следом за первым куплетом записал второй, а там и третий, отчего получилась целая песня, где говорилось о детстве, и уйти от воспоминаний было невозможно.

Каныхин продолжал изливать на бумагу накопившееся, не заметив, что луна в небе побледнела, крыши соседнего дома высветил робкий рассвет. Он не подбирал слова – они сами рвались в тетрадь. Степан Иванович чувствовал себя небывало счастливым, даже окрыленным: казалось, прикажи полететь – и полетел бы, распластав руки, точно крылья… Счастье было похоже на то, какое Каныхин испытал, когда узнал о рождении сына-первенца. Тогда тоже не спалось, хотелось петь, танцевать вприсядку. И вот новая благодать, точно второго сына на свет произвел или сам заново родился.

«Чего с тетрадкой делать? Попадет Витьке иль Свете – засмеют, скажут умом тронулся, сраму не оберусь…» Сложил тетрадь и спрятал в прихожей за вешалкой. С той ночи фрезеровщик высшего разряда Каныхин С. И. стал сочинителем. Больше писал о природе. Строчки стихов являлись в любое время, даже в гудящем цехе, в заводской столовой. Стихи (Каныхин их звал «песнями») лились рекой, заполняли тетрадку.

Отныне в газетах первым делом искал стихи, если не находил, расстраивался, словно обокрали. «Без песен газета скучна, пресна. Отчего песни печатают лишь в книгах?»

Впервые переступил порог заводской библиотеки, смущаясь, попросил песни, то есть стихи. Девушка с резко подведенными бровями, синими веками заполнила на Каныхина карточку-формуляр, где в графе образование записала «среднетехническое». Скрылась за стеллажом с книгами и вернулась с томиком, на обложке стояло непонятное Степану Ивановичу слово «сонеты».

– Пушкина, Лермонтова и Есенина не предлагаю – их вы изучили, даже заучивали наизусть в средней школе.

«Сонеты» сочинил неизвестный Степану Ивановичу Вильям Шекспир. Каныхин кашлянул в кулак, собрался попросить другую книгу, поэта с русской фамилией, стал листать томик, и взгляд остановился на строчках:

 
Осень шла, ступая тяжело —
Как оставшаяся на сносях вдова…
 

Вернулся к началу стиха и удивился, что иностранец изъяснялся очень понятно.

 
Казалось мне, что все плоды земли
С рождения удел сиротский ждет.
Нет в мире лета, если ты вдали.
Где нет тебя, и птицы не поют.
А там, где слышен робкий, жалкий свист,
В предчувствии зимы бледнеет лист…
 

Дома, забыв про телепередачи, прочел книгу от корки до корки, не пропустил вступительную статью, примечания. На следующий день снова пришел в библиотеку.

– Мне бы еще товарища Шекспира Вильяма. Иностранец, а сочинял будто русский.

Губы девушки собрались в улыбку.

– Могу предложить пьесы Шекспира, они тоже в стихах.

С той поры Каныхин стал исправно посещать библиотеку, за месяц перечитал все имеющиеся сборники стихов, больше всего порадовался поэме про бравого солдата Василия Теркина.

Время шло к зиме. Морозы ударили сразу за дождливым октябрем, были небывало крепкими, точно крещенскими. Зимой песни рождались реже. Причиной тому была работа, как на производстве, так и по дому: то почини кран, то утепли рамы на окнах, то поменяй замок на входной двери. Когда дел поубавилось, песни явились снова. По ночам Каныхин устраивался на кухне и записывал новые строки. Не задумывался, как подобрать слова покрасивее – они сами приходили, точно прежде сидели под замком, но Степан Иванович выпустил их на свободу, и они послушно ложились на бумагу.

Зима шла на убыль, когда Каныхин набрался храбрости и в день отгула на заводе поехал в центр города. У подъезда редакции газеты стянул с головы шапку, вошел в здание, поднялся на лифте, остановил мчащегося по коридору человека:

– Извинения прошу. Мне, это самое, песни показать. К кому, точнее, куда стукнуться?

– Отдел культуры пятый кабинет! – ответил на ходу работник газеты.

Возле нужной двери Каныхин в нерешительности потоптался, робко постучал, услышал «войдите», переступил порог. За столом сидел почти ровесник сына.

– Я вот… песни принес…

– Оставьте, ответит наш литконсультант, – перебил парень.

– Отвечать не надо! – забеспокоился Каныхин: ведь стоит домой прийти письму из газеты, как тайне настанет конец. – При мне прочтите, узнать надо: стоящие песни или нет.

Он положил тетрадь на край стола и сдержал дыхание. Ладони покрылись потом, стал тесен ворот рубашки.

– Давно пишете? – не глядя на посетителя, спросил парень.

– С минувшего лета, – не своим голосом признался Каныхин.

– Где работаете?

– На металлическом, фрезеровщиком.

– Где учились?

– В школе и дальше в ПТУ.

Журналист полистал тетрадь.

– Должен разочаровать: ни одно стихотворение опубликовать нельзя.

– И не надо! – заспешил Каныхин. – Не для того пришел, хочу лишь узнать…

– Стихи умозрительны, нет художественной выразительности, глубоких, оригинальных мыслей, чувств, рифмы банальны, шаблонны. Чтоб успешно заниматься литературным творчеством, необходимы глубокие знания, не говоря про талант. Страдает элементарная грамотность, путаетесь в размерах. Но главное – стихи слишком прозаичны.

Говорил журналист словно по написанному или заученному, что прежде говорил другим. Чтоб не отвлекать занятого человека от дела, Каныхин сказал:

– Прощения прошу, большое спасибо, – взял тетрадь, затолкал в карман, попятился к выходу. В коридоре перевел дыхание и посторонился, пропустив в кабинет человека с растрепанной прической.

– Очередной жалобщик? – услышал Степан Иванович.

– Очередной графоман, – ответил парень. – Везет на них, чуть ли ежедневно являются. На этот раз покладистый, не агрессивный, а бывают, что прижмут, требуют немедленно публиковать, жалобы строчат…

О чем еще говорили за неплотно прикрытой дверью, Каныхин не стал подслушивать. Покинул здание, твердо решив поставить на песнях крест: «Хватит, насочинялся! Сколько времени и сил зазря угробил. У одних способность к сочинительству, у других к металлу, фрезеровальному делу… Но отчего обозвал графоманом? На графа по всем статьям не смахиваю…»

Дома спросил у сына:

– Похож я на графа?

У Витьки на губах появилась улыбка, затем сын заржал:

– Ну, ты, батя, даешь – граф! Не тянешь на него, и на князя тоже, как был пролетарием, так им и остаешься!

– С ним серьезно, а он гогочет! – обиделся Степан Иванович.

В ужин сослался на отсутствие аппетита, потыкал вилкой в яичницу, отпил пару глотков чая. Когда семья улеглась, дождался, чтобы жена уснула, прокрался на кухню. Сел у окна и стал смотреть на ущербный месяц над крышами. В ночи во всех домах погас свет. Тусклая лампочка у подъезда неярко освещала синие сугробы, которые отбрасывали причудливые тени, с затаенным страхом ожидая наступления весны, капельного марта.

«А капель бывает звучной, когда ветер с деревьев сметает снег, будто лебеди летят…» – размышлял Каныхин и дальше уже в рифму:

 
                          Услыхала звонкую капель,
                          Встрепенулась на опушке ель.
                          Со своих раскидистых ветвей
                          Уронила белых лебедей.
                          Стройная, с иголочки наряд,
                          Синевой вокруг снега горят.
                          А в овраге с каждым днем звончей
                          О весне-красне поет ручей.
 

Захотелось немедленно записать все придуманное, но в комнаты было нельзя возвращаться, иначе разбудишь сына с женой. И Степан Иванович остался у окна, зябко обхватив руками голые плечи, грея у радиатора ноги, продолжая смотреть на ночь, где рождалась новая песня.

И аплодисменты в придачу
Повесть в 2 отделениях с антрактом

Оркестранты рассаживались перед пюпитрами, листали ноты, расчехляли инструменты, кто-то «продувал» трубу, другой водил смычком по струнам скрипки, отчего в заполняемый зрителями цирк летели звуки настройки. Не готовился к утреннему представлению лишь Гоша Боруля. Несобранный, часто являвшийся на работу подшофе, любящий похвастаться своим бешеным успехом у женщин трубач вслух мечтал:

– Пивка бы дерябнуть. Жаль, на утренниках в буфете один лимонад и пепси. Придется с собой приносить, и еще воблу… Если и вечером пиво не завезут, погорит дирекция синим пламенем: без наличия в цирке пива публика нас проигнорирует, не затащить даже на аркане.

Первым не выдержал тромбон:

– Зрители не могут знать, есть в цирке пиво или нет.

Гоша рассмеялся:

– Плохо знаете публику, у нее, как в разведке, точные сведения, что имеется в буфете.

– Между прочим, – не глядя на Гошу, продолжил тромбон, – вчера во втором отделении вы сфальшивили в «Танце с саблями». С чего бы это? Пиво в буфете отсутствовало.

– Точно! – согласился Гоша. – Фира догадывалась, что выручки не будет, покинула наиважнейший у нас пост. – Гоша наклонился к тромбонисту: – Напрасно при худобе не употребляете божественный напиток, который дарит крайне необходимую вам полноту.

– Лучше оставаться худым, нежели выдавать фальшивые ноты, как первоклашка музшколы!

Пикировка оркестрантов на этом не закончилась – Гоша завелся:

– Будь я заведующим городским управлением культуры, приказал бы выставить вас в музее, как ценнейший экспонат, образец трезвости. Рядом поставил зеркало, чтоб заблудшие души, кто не может обойтись без ста грамм алкоголя, увидели себя со стороны, поняли, что водка или портвейн делают с человеком.

Вокруг сдержанно рассмеялись.

– Не вижу ничего смешного! – буркнул тромбон.

ПЕРВЫЙ ЗВОНОК

Администратор нервно крутил на телефоне диск, делал вид, будто не видит электрика.

– Ну что вам стоит! Одну контрамарку прошу! – канючил электрик.

Администратор сдвинул к переносице брови. Настроение было хуже некуда. Во-первых, в отсутствие директора приходилось самому решать массу вопросов. Во-вторых, зрительный зал заполнен на две трети, хотя воскресенье, спектакль утренний с дешевыми билетами – город заклеен афишами аттракциона белых медведей, дрессированных собачек, акробатов и заслуженного клоуна.

«Напрасно поспешил уйти из музкомедии, – не в первый раз ругал себя администратор. – Там не приходилось ломать голову над выполнением финансового плана: на Кальмана, Оффенбаха шли толпы. Надеялся, что и в цирке будет аншлаг, стану снабжать билетами спекулянтов, иметь от этого неплохой навар, на деле все вышло не так, как мечтал…»

– Ну пожалуйста! – продолжал электрик. – Невесту пригласил…

Администратор бросил трубку:

– Какая это по счету невеста? На прошлой неделе уже приводили одну. Имеете персональный гарем? – бороться за чужую нравственность не было ни времени, ни желания, на бланке пропуска черкнул ряд, место. И не успел электрик раствориться, как в окошко протянули удостоверение весьма авторитетного учреждения.

– Два места в ложу! – приказным, не терпящим возражения тоном сказали за окошком.

– Сей момент! – заспешил администратор.

Контрамарки были заранее подписаны директором, следовало лишь вписать число и места.

ВТОРОЙ ЗВОНОК

С кисточкой на конце хвоста, подстриженную под льва пуделиху в связи с преклонным возрастом не выводили в манеж, но бывшая премьерша номера «Дрессированные собачки» не могла свыкнуться с бездельем, рвалась работать. Чувствуя, что настает время показывать свое мастерство, нервно носилась по гримерке, а стоило Малышеву встать на пути, оскалила редкие желтоватые зубы.

– Ревнует, – улыбнулась Будушевская.

Клоун опустился на колени и залаял на собачонку, чем привел ее в ужас, заставил удрать под диван.

– Перестань, – попросила Будушевская: скверное с утра настроение прошло, забылась даже новая морщина под глазом, обнаруженная при наложении грима, вспомнился утешительный афоризм: «Морщины – следы былых улыбок».

Малышев поднялся с пола:

– Ты что-то сказала? Извини, прослушал.

Ирина Казимировна нахмурилась: «Боже, неужели стала думать вслух? Это старческий маразм, скорее, склероз!»

Еще раз всмотрелась в трюмо, осталась довольна своим видом.

– Я готова, а тебе нелишне поправить парик, он съехал на затылок. Случись подобный конфуз на публике, не оберешься стыда.

– Наоборот, будет смешно.

– Не скажи, окажись я в манеже в подобной ситуации, провалилась бы от стыда сквозь землю, точнее, опилки.

Ирина Казимировна собралась что-то сказать, но тут за тонкой стеной послышался гортанный голос, следом грохот разбившегося. Будушевская изменилась в лице – пропала безмятежность, которая очень шла актрисе.

– Черт знает что! Опять Али устроил скандал! Настоящий тиран, постоянно без причин ревнует бедную Люсю чуть ли не к каждому столбу! Не прощу себе, что не отсоветовала девочке связывать жизнь с этим чудовищем. Когда пришла посоветоваться принимать ли предложение, я дипломатично ответила, что пусть сама делает важный выбор. И вот результат! Смеет мучить девочку перед выходом в манеж! Забыл, что нервные клетки не восстанавливаются, артисту запрещено нервничать перед работой. Придется жаловаться на Али в местком: пусть разберут поведение, как следует приструнят.

– Не надо, – мягко попросил Мальцев. – Не стоит вмешиваться в чужую личную жизнь, тем более молодую семью, они во всем разберутся сами. Что касается трепки нервов, поговорю с Али, напомню, что надо беречь жену-актрису.

– Знаю Люсю с пеленок! Она выросла на моих глазах, точнее, руках. Давно не чужая. Это я вытирала ей сопли, укладывала спать, когда отец репетировал на ночь глядя, заплетала косички, провожала в первый класс, контролировала домашние задания, и это в то время, когда ее родная мамочка жила в свое удовольствие в Саратове!

– Она уехала по необходимости, не к новому мужу – между прочим, одинока. Знала, что отец поможет Люсе стать актрисой, и не ошиблась – сейчас, сам знаешь, первоклассная гимнастка.

Будушевская не могла успокоиться:

– Не уводи разговор в сторону. Я про Али, а ты про мать. Как все азиаты, он ревнив, ревность может привести страшно подумать к чему.

Малышев перебил:

– Обедаем после утренника или позже?

– О чем ты, какой обед?

Малышев подозвал собачку:

– Нас опять не понимают, Чапа.

ТРЕТИЙ ЗВОНОК

Дирижер вошел в оркестровую ложу, тяжело дыша, точно пробежал стометровку.

– Всем общий привет! – на ходу, не успев встать перед пюпитром с нотами, скороговоркой произнес дирижер. – Прошу номер первый, выходной марш!

Взмах палочки – и грянувший оркестр заставил зрителей прекратить хрустеть обертками конфет, шоколада, печеньем, переговариваться, ерзать на креслах.

Выходной марш был сочинен до войны для ставшего популярным кинофильма. Автор музыки был молод, талантлив, не помышлял о славе, лауреатстве, что свалилось на композитора позже, мелодия получилась искрящейся, очень цирковой, ставшей негласным гимном работников манежа. Марш полюбили не только зрители фильма, но и артисты со зверями, последние, стоило услышать в клетках, загоне, стойле знакомую мелодию, замирали, с нетерпением ожидая вывода под слепящие лучи прожекторов в многолюдие на манеж.

Первое отделение

ИНСПЕКТОР МАНЕЖА Ю. Н. ЛОСЕВ

Он выходил в манеж с последним взмахом дирижерской палочки – так было эффектнее, артистичнее. И на этот раз, услышав последние аккорды, Юрий Николаевич смахнул с лацкана смокинга невидимую пылинку, расправил плечи: «Пора!».

Инспектор манежа сделал знак униформистам[1]1
  Униформист – в цирке одетый в форменные костюмы подсобный персонал, обслуживающий арену.


[Закрыть], чтобы те распахнули форганг[2]2
  Форганг – занавес, отделяющий манеж от закулисья.


[Закрыть].

Лосев приближался к центру перекрещивающихся лучей, приготовился произнести привычное «Добрый день! Начинаем представление! Первым номером нашей программы…», как глаза затмил мрак, ноги стали ватными, в висках застучало, затылок отяжелел, руки повисли как плети…

«Вот уж совсем не вовремя!» Последний раз контузия дала о себе знать минувшей осенью, когда зачастили дожди, по утрам на крыши домов оседал, но быстро таял туман, с громадного панно у входа в цирк потекла краска, и нарисованные слон с дрессировщицей стали, похожими на абстрактное полотно. Пришлось вызвать врача, тот прописал постельный режим, всякие процедуры, но спустя сутки Лосев вышел в манеж, вновь ходил улыбчивым, острил направо и налево, сыпал анекдотами, собирал вокруг себя любителей посмеяться.

– С вашим талантом коверным быть, стали бы вторым Карандашом, – советовали инспектору, на что Лосев неизменно отвечал:

– Быть вторым в искусстве уже не искусство. Что касается коверного, то однажды подвизался в этой роли, к счастью, недолго.

Признание произнес с грустными в голосе нотками, причиной было воспоминание о послевоенном жарком лете в Камышине, где Лосеву пришлось заменять уволившегося клоуна, исполнять и роль зазывалы. До этого были армия, ранение, госпиталь, возвращение в действующую, демобилизация и встреча с руководящим товарищем в Управлении Союзцирка. После высказанной просьбы вернуться к прерванной войной работе услышал:

– Какая нынче работа? На всю страну остались считанные, в аварийном состоянии здания цирков, пришлось в срочном порядке сооружать из трофейной парусины пяток шапито[3]3
  Шапито – разборное сооружение для цирковых представлений с манежем, местами для зрителей, фургонами для артистов.


[Закрыть], отправить их на гастроли по городам и весям. Вот восстановим цирки в Киеве, Минске, Одессе, тогда милости просим. Кстати, что собираетесь работать? Воздушную акробатику? Но согласно справке были тяжело ранены, – чиновник уперся взглядом в палку в руке просителя.

– Рана зарубцевалась, – ответил Лосев. – Пока будете оформлять на работу, возвращать довоенную тарификацию, выброшу палку.

– Реквизит при вас?

– Погиб летом сорок первого.

– Выступали соло?

– С партнером, вместе работали во фронтовой бригаде. Если нужны документы…

Чиновник замахал руками, точно оборонялся от назойливого шмеля:

– Верю на слово! Взяли бы как заслуженного фронтовика с закрытыми глазами, но выступать негде. Могу предложить место в передвижном зверинце обслуживать хищников. А еще…

Лосев не стал дальше слушать, резко повернулся и вышел, громко хлопнув дверью. Сделал это вовремя, иначе наговорил, точнее, накричал бы все что думает о наделенном властью чиновнике.

Он до боли сжимал зубы, ничего не видя, и услышал за спиной:

– Ни разу не изменяла память, сейчас она подсказывает, что имею удовольствие лицезреть товарища Лосева.

Не забыть, как с блеском выступали на трапеции, если не ошибаюсь, номер назывался «Два – Лосев – два».

Лосев впился взглядом в невзрачного, с бородкой клинышком, галстуком-бабочкой человека неопределенных лет.

– Позвольте представиться: Ржевский Борис Исакович, для друзей просто Боря. Случайно слышал ваш разговор в кадрах, киплю от негодования, что такого большого артиста, фронтовика встретили столь сухо: откуда берутся черствые души? Посмотришь – чистый ангел, не хватает лишь крылышек, а копнешь поглубже – настоящий Мефистофель…

– Короче! – перебил Лосев, не имея желания слушать словоохотливого Борю.

Ржевский мило улыбнулся, давая понять, что не станет отнимать чужое время, будет немногословен:

– Видел перед войной ваше выступление в Киеве: зрелище, скажу честно, незабываемое, первоклассно работали. Верю, что не растеряли артистизм. Предлагаю ангажемент на все лето. Если гастроли пройдут удачно, контракт продлим. Собираю исполнителей любимых публикой жанров от дрессуры до акробатики, клоунады. Вы, помнится, работали с партнером.

– Он погиб, – не желая вдаваться в подробности, буркнул Лосев.

– Значит, одни? Это легче с подселением. Понятно, о полете на трапеции речь не идет, – Ржевский покосился на палку в руке артиста. – К тому же трапецию на клубной сцене не установить. За годы войны люди ужасно соскучились по искрометному искусству, каким является цирк, простят шероховатости, не слишком богатую программу…

В коридоре было многолюдно, что мешало доверительному разговору, к тому же Ржевский не хотел встретить знакомых, кто знал его по прошлой совместной работе и был информирован, что администратор скрывается от уплаты налогов. Ржевский взял Лосева под руку и вывел из здания.

– Какие имеете в загашнике номера, что способны демонстрировать?

– Фокусы, – признался артист, – с картами, шарами, монетами.

Ржевский перебил:

– Уже имеется фокусник, он же чревовещатель, угадыватель чужих мыслей. Нужен шпагоглотатель, разрыватель цепей, но это, как понимаю, не для вас. Смею предложить… впрочем, язык не поворачивается произнести…

– Говорите, – потребовал Лосев.

Ржевский вновь покосился на трость, которая была с вензелем, ручка в виде головы змеи (палку преподнесли Лосеву при выписке из госпиталя), и предложил присесть на лавку в сквере.

– Набрал исполнителей чуть ли не всех в цирке жанров – есть дрессура коз, гусей, ослика, акробатический этюд, езда на одном колесе, жонгляж, чревовещание, манипуляция. Нет лишь «воздуха» – полета на трапециях, что невозможно демонстрировать в клубных условиях, и клоунады, точнее, клоуна-соло, эту роль предлагаю вам…

Лосев не спешил дать согласие. Первым желанием было встать и уйти, но вспомнил, что в искусстве нет стыдных, низших ролей-жанров.

– Когда выезжать?

Ржевский подсел поближе и заговорил скороговоркой, жестикулируя, словно опасался, что известный перед войной гимнаст передумает:

– Гонорар, не взыщите, зависит не от моей расторопности, а от артистов. Продкарточки обещаю рабочие. Оплата жилья за счет дирекции. Кроме заполнения пауз между номерами придется быть и зазывалой…

Наспех собранная труппа покинула столицу спустя два дня. В приволжский Камышин отправились восемь артистов, четверка гусей, ослик, две козы, обезьянка, которая, правда, ничего, кроме курения, не умела. По пути к месту работы Ржевский поведал, что их ждет город текстильщиц, где всего один кинотеатр, два дома культуры, куда ткачихи принципиально не ходят, не желая из-за отсутствия мужчин самим кружиться под радиолу.

– Из конкурентов будет лишь церковь, куда по воскресным дням стекаются верующие, но это не наша публика, наша молодая, кто забыл о Боге. Для Камышина станем праздником. Будем давать по субботам два представления, по воскресеньям три…

Членам труппы очень хотелось поверить администратору, все же фокусник спросил:

– Гарантируете полный зал?

– Без всякого сомнения, можете не волноваться! – успокоил Ржевский.

В городе поселились не в единственной гостинице, а в заводском общежитии. Администратор (себя он называл гендиректором-распорядителем) представился властям, щедро одарил чиновников, райкомовцев контрамарками на открытие гастролей.

Стоило в Камышине появиться афишам с разевающим пасть тигром (ниже мелкими буквами было написано: «Крупные хищники прибудут позже»), как к обшарпанному зданию Дома культуры текстильщиков потянулись соскучившиеся по яркому зрелищу.

С балкона всех встречал Лосев, облаченный в клоунский балахон, рыжий парик, с красным шариком на кончике носа.

– Спешите, спешите! Не прозевайте небывалое в вашей жизни зрелище. Грандиозные представления! Угадывание мыслей на расстоянии! Пожиратель огня! Танец на проволоке! Дрессированные животные! Инвалидам войны и детям билеты со скидкой!

Зазывать приходилось перед каждым представлением, когда же подходило время сеанса, Лосев выходил на сцену в роли конферансье, объявлял номера, заполнял паузы шутками, исполнял нехитрые, «с бородой» репризы. Детям, понятно, нравились животные, женщины были в восторге от атлетически сложенного бывшего боксера, игравшего гирями, сгибавшего прутья, мужчины аплодировали миловидной исполнительнице цыганских романсов. Завершал программу чревовещатель, который безошибочно отвечал, какой предмет брала у зрителей ходившая по залу ассистентка. Гвоздем был громадный пятнистый дог: стоило ему чуть сдавить пасть, как собака членораздельно произносила «ма-ма»…

К концу первой недели гастролей, радуясь хорошим сборам, Ржевский решил давать дополнительное представление. Решение администратора артисты приняли с удовлетворением – лишние деньги ничуть не оттягивали карман…

Во время очередного зазывания публики Лосев приметил мальчишку в пузырящихся на коленях брюках, наползшей на глаза кепке, галошах на босу ногу. Мальчишка не спешил к кассе за билетом, зачарованно смотрел на клоуна и, набравшись храбрости, спросил:

– А без билета нельзя?

Было невозможно не посочувствовать малолетнему любителю искусства, и Юрий Николаевич предложил провести его как родственника.

– Не, – потряс мальчишка головой. – Вы не родственник. Тетку имею, только далеко, на Украине. Еще отец, но все не возвращается, видать, мамку ищет – ее немцы в Германию угнали.

Разговорились. Лосев узнал, что мальчишка детдомовец.

– Много вас в детдоме?

– Больше ста мал-мала меньше, я-то в старшей группе, осенью в четвертый класс пойду, а малышне не до учебы.

– Знаешь что? – сказал Лосев. – Веди своих. Малышей, понятно, с воспитателями. Места не обещаю, а все проходы будут в вашем распоряжении.

На следующее представление к Дому культуры явился детский дом в полном составе. Администратор было заикнулся, что хорошо бы за бесплатное посещение получить натуроплатой – арбузами, помидорами, которые сироты выращивали, но артисты осудили за жадность. Ржевский сдался.

Представление с заполнившей проходы, ступеньки детворой прошло на отлично. Каждый из выступавших постарался продемонстрировать все, что умел, на что был способен. Певица сменила репертуар и вместо цыганского романса исполнила задорную песенку про картошку-объедение. Фокусник (он же гипнотизер, угадыватель мыслей, шпагоглотатель, пожиратель огня) к радости детворы чуть ли не из воздуха достал пару голубей, из шляпы – кролика, из носа и ушей юных зрителей – монеты. Акробаты разучили с ребятами новые упражнения. Кошки мяукали под гармошку.

Когда настала очередь клоуна, Лосев не стал играть репризу «А собачка дальше полетела» и рассказал, как пятеро бойцов держали оборону, отбивались от наседавших врагов, как от стрельбы раскалилось дуло пулемета. Слушали внимательно, ведь война прошлась тяжелыми сапогами по душе каждого сироты, сделала их взрослее.

– Дети ожидали, что рассмешите, а вы… – осуждающе заметил Ржевский.

На следующий день Лосев вновь увидел у Дома культуры знакомого мальчишку. Ничего не говоря, взял за руку, привел за кулисы, где рядом с переодевающимися артистами стояла клетка с голубями, лежал реквизит, под ногами бегали собачки, к коробке с пудрой принюхивался кот.

Мальчишка на все и всех смотрел широко распахнутыми глазами, с открытым ртом, все было в диковинку, особенно обезьяна, которая в представлении не участвовала ввиду преклонного возраста и скверного характера. Когда прозвенел первый звонок, Лосев предложил мальчишке пройти в зал, но услышал:

– Соврал я, будто отца жду: не вернется он с мамкой. На отца пришла похоронка, а мамку фашисты расстреляли…

Лосев положил руку на хрупкое детское плечо, крепко обнял.

Витя Ряшин (так звали мальчишку) стал приходить на представления ежедневно, благо, шли школьные каникулы. Смотрел выступления из-за кулис, был безмерно счастлив от того, что стал среди артистов своим. После окончания последнего за день сеанса спускался с Лосевым к Волге, усаживался у воды и провожал пароходы, баржи, танкеры. Не сразу рассказал, как перед войной отец купил голубей, соорудил во дворе голубятню (птиц пришлось съесть, когда в оккупации кончились продукты), вспомнил, какими колючими были при расставании щеки отца, как мать угнали в Германию и, оставшись один, чтоб не протянуть от голода ноги, воровал у немецких коней овес, выкапывал подмерзшую брюкву… В свою очередь Лосев поведал о своих занятиях спортом, приходе в манеж, овладении искусством полета под куполом на трапеции…

Покидать Камышин артистам пришлось в спешке: горсовет расторг договор на аренду здания, которое решили ремонтировать, дабы оно вновь стало приютом участников художественной самодеятельности. Ржевский попытался продлить договор, но напоминание, что «искусство облагораживает человека, делает его лучше, помогает забыть о горе», ни к чему не привело, и администратор дал указание паковать реквизит, освобождать общежитие.