Текст книги "Ушли, чтобы остаться"

Автор книги: Юрий Мишаткин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Калитка в синеву

Все произошло более полувека назад, летом 1959 года, когда Кире Петровне было за тридцать, но за прошедшие годы ничего не сточилось, не угасло в памяти.

Ha станцию Кармыши поезд прибыл туманным утром. Кира Петровна ступила на перрон, где бродил выводок непугливых кур, от скуки, за неимением покупателей, зевала продавщица вареных яиц, яблок, помидоров, и подумала с досадой, что отпуск бывает лишь раз в году, не стоило его тратить на захолустье, сонную глушь: «Напрасно согласилась на эту путевку, подождала бы и получила в Прибалтику или Черноморье…»

Дождавшись, чтобы железнодорожный состав пронесся за спиной, обошла вокзал, встала у стайки запыленных тополей.

– Вам в дом отдыха? – спросил человек в парусиновом пиджаке, не стал дожидаться ответа, подхватил чемодан. – Я массовик, заменяю администратора.

В автобусе Кира Петровна оказалась единственной прибывшей по путевке. Собралась поинтересоваться у встретившего, далеко ли ехать, но массовик спал, уронив голову на грудь.

Прошло не менее часа, пока автобус миновал арку с выцветшим транспарантом «Добро пожаловать!» и замер среди сосен, где у цветника с неправдоподобно яркими цветами стояли два белоснежных корпуса – один жилой, второй со столовой, кинозалом, библиотекой, дирекцией, складом спортинвентаря.

Кира Петровна сдала путевку, заполнила анкету, получила ключ от комнаты, где в окна заглядывали мохнатые ветви, виднелся луг с белеющими в траве ромашками и далее лес.

Вскоре пришли соседки – шустрая студентка и дама в летах, первая позвала играть в бадминтон, вторая предложила помочь с укладкой прически к вечеру танцев. Перед обедом Киру Петровну увели купаться в тихой речушке, показали грибное место в старом лесу, рассказали, что по ночам округу будит бессонный сыч – кричит жалобно, словно на что-то жалуется, как большой секрет сообщили, что в сельмаге Осинок со дня на день ожидают поступления французских духов.

Название села показалось Кире Петровне знакомым: «Уже слышала про эти Осинки или читала, но когда, где не вспомню. Что связано с Осинками?».

Услышав, о чем беседуют за столом, официантка призналась, что проживает в Осинках:

– Каждое утро шагаю оттуда на работу, по большаку чуть более пяти верст, обратно ловлю попутный транспорт. До войны была деревенька, теперь целый поселок с сотней строений. Коль желаете в сельмаг, советую по шпалам идти, так быстрее.

«Осинки… – повторила про себя Кира Петровна. – Впервые в этих краях, а название знакомо, даже чем-то дорого…»

Неожиданно из далекого далека в памяти возникло письмо в самодельном конверте, неумело склеенном из оберточной бумаги. Письмо пришло летом победного 1945 года, обратный адрес был: Гомельская область, п/о Осинки, Фроловой Клавдии. Письмо занимало две странички школьной тетрадки в клетку:

Здравствуйте, Трушина Кира, пишу, выполняя последнею просьбу известного Вам Николая Ивановича, который наказал, как освободят район с областью от немцев, непременно отписать его жене…

Кира Петровна взглянула в конец письма, а потом вернулась к началу, аккуратно выстроившимся строкам:

На могилке его с весны до поздней осени живые цветы. При немцах нельзя было никому знать, что у меня за домом похоронен умерший от ран старший лейтенант, интендант третьего ранга, иначе не сносить головы. Знакомые советовали дать знать военкомату, чтоб перезахоронили на площади в Осинках, где братская могила погибших при освобождении поселка, но я не захотела, за это уж простите. Коль будет времечко и желание, милости просим к нам помянуть Николая Ивановича. А добираться просто: сначала поездом до станции, затем по железке, по шпалам (так короче) до дома путевого обходчика, где я проживаю, обслуживаю свой участок.

С приветом и пожеланием всего хорошего Фролова Клавдия.

«Какая могила, что за Осинки?» – не поняла Кира Петровна и наконец дошла до объясняющих все строк:

…Умер Николай Иванович под вечер 16 декабря 1943 года, не мучился, был без памяти. Имелся бы доктор, может, оклемался, только кроме немецкого врача в округе других лекарей не было, узнай оккупанты, кого прячу, пытаюсь на ноги поставить, убили нас обоих. Извините, что сообщаю о смерти товарища Трушина с опозданием, но район освободили только в 1944 году, в самом его конце, почта не работала…

«Боже, пишут о Коле!» – чуть не вскрикнула Кира Петровна, схватилась за голову.

Мужа призвали в июле 1941-го, обещал написать по прибытии в часть, но письма, даже открытки не прислал, а после войны сообщили, что старший лейтенант Трушин Н. И. пропал без вести.

Кира сначала не поверила, что больше не увидит Колю: «Пропал без вести? Разве такое бывает? Почему ни слова, где воевал, погиб, где могила?» – спрашивала и не находила ответа. И лишь спустя почти пятнадцать лет судьба привела в край, откуда после войны пришло печальное письмо…

За столом о чем-то спросили Киру Петровну, но она продолжала думать о своем: «Как звали женщину, написавшую то письмо? Федотова, Федорова?»

Отказалась идти в кинозал, осталась в комнате и постаралась вспомнить лицо Коли, но коварная память сохранила лишь незначительные мелочи, вроде оттопыренных ушей мужа, родинку у виска, волосы ежиком, еще как удрали со свадьбы от шумного застолья, долго целовались в парке, пока не задержал милиционер, потребовал документы, но паспорт со свидетельством о браке остался в пиджаке, в кафе, пришлось шагать в отделение, писать объяснение, обещать больше не нарушать общественный порядок… «Жаль, нет ни одного снимка Коли, иначе бы сделала портрет… А до загса знакомы были всего ничего, прожили чуть больше месяца…»

За окнами по-прежнему шумели сосны, доносилась приглушенная музыка то ли с экрана, то ли из фойе клуба, где шли танцы.

«Фролова! Ее фамилия Фролова! – резко подняла с подушки голову Кира Петровна. – А зовут Клава, Клавдия! Завтра же отправлюсь в Осинки, впрочем, в письме говорилось о доме путевого обходчика, а это не в поселке, а по железнодорожной линии…»

На станцию Киру Петровну довез знакомый автобус, далее, как советовала официантка, двинулась по шпалам – попыталась делать широкие шаги, переступать шпалы, но вскоре стала уставать.

Минуло не так уж много времени, когда показались дом в три окна, засматривающийся в небо, у сруба колодца «журавль» – на одном конце для груза старый утюг, с другого свисала цепь с ведром.

«За прошедшие с получения письма годы многое могло измениться, хозяйка сменила место жительства… – Кира Петровна одолела пару ступенек, собралась постучать в дверь, но вместо этого без сил опустилась на невысокое крылечко. – Видимо, шла напрасно…»

– Отчего на солнцепеке маетесь? Заходите – дверь открыта, запираться не от кого.

Кира Петровна обернулась на голос и увидела женщину в косынке с выгоревшими узорами, с лопатой в руке.

– Мне… мне нужна Фролова, – несмело произнесла Кира Петровна и услышала в ответ:

– Я Фролова. Так заходите, на пороге какой уж разговор.

– Мне узнать…

– Знаю, зачем пришли, – перебила хозяйка дома при дороге. – Давненько ожидала, почитай с сорок пятого года, как пригласила. Понимала, что всякие дела удерживают, да и не близко до нас. Сразу узнала по карточке, только там вы куда моложе.

Дверь на самом деле была не на запоре, и, переступив порог, Кира Петровна окунулась в прохладу. Когда глаза привыкли к полумраку, хозяйка протянула поблекшую фотографию девушки в открытом сарафане, в панамке, с челкой на лбу.

– Коля карточку хранил, а я продолжила, – сказала хозяйка.

Следом за фото перед Кирой Петровной лег воинский билет, где Николай был запечатлен на маленькой фотографии, залепленной фиолетовой печатью.

– Все собирался вам отписать, что не в плену и ранен, только не успел, да и руки не слушались, под немцами жили почти год, через фронт письмо не отослать…

Кира Петровна не отрываясь смотрела на мужа – волосы у старшего лейтенанта были непривычно темными, выглядел старше своих двадцати лет…

…Он не вошел в дом путевого обходчика, а ввалился, тут же осев на пол. Клава с матерью бросились к раненому, который был без памяти, гимнастерка на груди намокла, на лбу спеклась кровь. С трудом подняли, уложили на кровать, разжали зубы, влили в рот из ковша воду.

Придя в себя, незнакомец спросил:

– Немцы далеко?

– В Осинках стоят, от нас почитай пять верст! – успокоила мать, Клава добавила:

– Лишь разок заглядывали, когда рельсы проверяли, бог миловал.

Стоило раздеть раненого, как он вновь потерял сознание.

Женщины расторопно разорвали на полосы простыню, достали все имеющиеся медикаменты – пузырек йода, жаропонижающие таблетки, порошки от головной боли и желудка.

Гимнастерку с петлицами и кубиками решили сжечь в печи, так же поступить с галифе: немцы могли посетить дом, увидеть военную форму и понять, что в жару лежит не железнодорожник. А воинский билет и карточку улыбчивой девушки спрятали за иконами божницы…

…– Еще у Николая был револьвер, но я его партизанам отдала, они заходили не часто, чтобы немцев не навести. А документ и карточку сохранила.

Кира Петровна благодарно кивнула, накрыла ладонью воинский билет.

В тишине, отбивая секунды, размеренно стучал маятник ходиков, которые на стене с безразличием гнали время. Неожиданно дом вздрогнул, на комоде качнулась вазочка с искусственными цветами, в буфете задребезжала посуда, в окнах прозвенели стекла.

– Минский прошел, – пояснила хозяйка. – Скорый, никогда не опаздывает, следом ждать с юга, из Крыма. Одно плохо: сор из окон выбрасывают, приходится убирать.

– А где… – Кира Петровна не договорила.

Фролова все поняла:

– Идемте.

Они вышли на солнцепек. У колодца свернули на огород, миновали делянки с картофельными кустами, подошли к сбитому из досок со звездой на вершине ромбику с табличкой:

Перед бесхитростным памятником на холмике росли цветы на длинных стеблях, в жаркий день они выглядели сонными, завидующими прохладе подступающего леса.

Словно догадавшись, о чем подумала гостья, хозяйка сказала:

– Не уважают цветы теплынь, оживут под вечер. Коль долго не дождит, поливаю, чтоб не завяли. Памятник каждую весну подкрашиваю…

…В разгар зимней круговерти Николай стал кашлять кровью, ослаб, не мог без посторонней помощи подняться, пожаловался на резкую боль в груди, где никак не заживала рана.

– Поменьше разговаривай, вредно для тебя это, – посоветовала Клава.

Николай выпростал из-под одеяла горячую руку, слабо сжал локоть Клавы.

– Очень подвел тебя с матерью: пытались на ноги поставить, а я… – попытался улыбнуться, но улыбка вышла вымученной. – Обещай, что закончишь девятилетку, поступишь в техникум или училище – не век же с матерью быть обходчицей…

– Отчего ни разу жену не вспоминаешь? – перебила Клава, наконец-то решившись на трудный разговор.

Николай отвел взгляд:

– Слишком мало с ней прожил, чуть больше весны и начало лета.

– Все же не чужая, а жена.

– Освободят район, непременно напишу.

– И про нас с тобой?

Николай долго молчал – то ли набирался сил, то ли размышлял, потом стал рассказывать, как ездил за Полярный круг на студенческую практику, ел в стойбищах строганину, пять раз смотрел фильм «Волга-Волга», стоял в футбольной игре на воротах и пропустил лишь один мяч, соорудил во дворе турник, чтобы наращивать мускулы…

Клава слушала и сокрушалась: с Николая не сходила болезненная бледность – лицо стало почти прозрачным, глаза глубоко запали, нос, скулы обострились: «Доктор нужен, только где его нынче взять: у партизан лишь ветеринар. Берегут старшего лейтенанта – рельсы со шпалами рушат далеко от нас, чтобы вражины не нагрянули, Колю не нашли…»

… – Все годы здесь безвыездно проживаете? – спросила Кира Петровна, и Фролова кивнула.

Кира Петровна не отрываясь смотрела на могилу, затем присела на корточки, коснулась рукой цветов, разгладила лепестки.

– Когда отмучился и надо было хоронить, решила не везти в село на погост, предать земле возле дома, где провел последние дни. К тому же не на чем было везти в Осинки, еще опасно – немцы могли прознать, что это красный командир, кого прятали, как могли лечили, тогда бы несдобровать…

Кира Петровна не слушала, что говорит Фролова, думала о своем: «Странно, что Коля для меня остался молодым, я теперь намного его старше… Наверное, всегда буду вспоминать его веселым, лопоухим, корпящим по ночам над дипломом…»

Клавдия вспоминала иное – мерзлую, неподатливую землю, которую пришлось долбить ломом, выгребать лопатой, готовя могилу для самого дорогого человека.

– Коля все собирался отписать вам, да не пришлось – рука карандаш не держала, да и фронт не позволял письмо отослать. Я уж после за Колю написала, только ответа не дождалась, решила, что затерялась весточка или ваш адрес изменился, – Фролова поправила выбившуюся из платка прядь. – Идемте в дом, не то напечет, в полдень самая жара.

В светлице хозяйка поставила на стол тарелку с помидорами, вареными яйцами, кринку козьего молока. Чтобы не обидеть, Кира Петровна выпила пару глотков, проглотила кусочек хлеба. Вновь обвела стены взглядом и остановилась на раме, где под стеклом были семейные фотографии, среди них снимки девчонки – сначала грудняшки, затем дошкольницы, подростка.

– Дочь, осенью пойдет в восьмой класс. Сейчас со школой на экскурсии в Москве, – объяснила Фролова.

Кира Петровна подошла к раме, всмотрелась в фотографии: «Ну конечно, они очень похожи – Коля и дочь хозяйки! Одинаковые глаза, носы, уши! Коля скончался в сорок четвертом, почти пятнадцать лет тому назад, девочке почти столько же…»

Не так, как прежде, по-новому она посмотрела на хозяйку и стала поспешно прощаться.

– Приведется еще побывать в наших краях, милости просим. А про могилку не беспокойтесь, обещаю приглядывать. Извините, что не провожаю – обход надо делать.

Простились, не обнимаясь, не пожимая рук. Выйдя из дома, Кира Петровна оставила на ступеньке Колин воинский билет, для верности, чтоб не смел ветер, придавила лежащим печным ухватом. Поднявшись на насыпь, обернулась. Солнце играло в трех окошках дома путевого обходчика, дом точно прислушивался к верещанию кузнечиков, шелесту крыльев стрекоз, жужжанию пчел, ожидая появления очередного состава, который заставит задрожать рамы со стеклами. Незатворенная калитка приглашала зайти любого доброго прохожего.

Сигнала бедствия не будет

Сочинять письма Филипп не умел и не любил – писать для Лузикова было мучительным делом. Считал не без оснований, что лучше наколоть поленницу дров, подоить десяток коров, прополоть в огороде десять соток, нежели заполнить одну, от силы две странички корявым почерком.

И на этот раз долго пыхтел, корпел над вырванным из тетради листом. Бросил бы дело, да следовало выполнить данное Варе обещание сообщать в хутор о своем житье-бытье хотя бы раз в месяц. Здравствуй, Варя!

Наконец-то выдался свободный от работы денек, а то никак не мог выкроить пяток минут, чтоб написать. Наверно, думаешь, что служить матросом страшно интересно, вкалывать на плашкоуте, плавать по Цимле сплошная романтика. На деле моя работа – сплошная маета, по правде скажу, подумываю бросать ее и переходить на судоремонтный. Пойду туда хоть подсобником, лишь бы не ишачить на рыбзаводе, ломать спину за двоих: дирекция экономит зарплату и вместо двоих матросов держит одного меня.

Не думай только, что ищу легкой жизни, просто осточертело ходить под командованием шкипера, постоянно выслушивать от него всякие обидные слова-замечания. Разнополов страшно вредлив, любит погонять, показать свою власть, будто командует не плашкоутом-развалюхой, а стоит на капитанском мостике теплохода! Терпению моему приходит конец, дождусь получки и подам на расчет. Хватит, наплавался, вволю глотнул донского ветерка и промок! Под завязку сыт матросской работой! В иной день по два рейса делаем.

Недавно заходили в Пятиморск, купил тебе отрез штапеля, ровно 4 м, как просила.

Лети с приветом, вернись с ответом!

Твой Филипп

Исписанные странички из школьной тетради Филипп вложил в конверт, провел языком по полоске клея, для верности прихлопнул кулаком и опустил в почтовый ящик. Затем не спеша продолжил путь на рыбзавод. Шел и думал: «Опять от шкипера попадет, скажет, где шлялся, кто за тебя будет палубу мыть?.. Зануда, каких поискать! Ни по хорошему, ни по плохому к нему не подступиться, часами как сыч молчит, а то давай покрикивать, командовать, навешивать всяких дел: это сделай, про то не забудь!…В кино аргентинский фильм про бандитов крутят, а ты изволь вкалывать за двоих!..

Стоило дошагать до причала, возле которого покачивались плашкоуты с облезлыми бортами, как Филипп увидел Разнополова – тот стоял у висящего на столбе спасательного круга, затем перешел на борт, точно спиной почувствовал приход матроса.

«И чего дома не сидится? – удивился Филипп. – Я-то холостой, мне в четырех стенах делать нечего, в мои годы и моем положении в клубе на танцах ночи проводить. А он женатый, двух дочерей на свет произвел – одна даже сделала его дедом – по всем статьям в семье быть, так нет же, словно привязан к плашкоуту! Без дела минуту не усидит, и на меня всякие поручения навешивает!..»

Филипп перепрыгнул с причала на плашкоут и первое, что услышал от шкипера, был приказ почистить кастрюлю, днище закоптилось.

– Да три дня назад драил речным песком! – напомнил Филипп.

И еще что-то собрался добавить в свое оправдание, но шкипера рядом уже не было: запахнув фуфайку (на ней не было ни единой пуговицы), Разнополов спустился в кубрик.

Матрос выругался про себя и не стал выполнять приказ – оставил чистку кастрюли на потом.

Над головой ветер путался в связке вяленой, повешенной на тесьме рыбе. Синьга гудела и, ударяясь друг об друга, издавала дробный стук.

До совхоза «Донской», к обосновавшейся там рыболовецкой бригаде шли почти два часа. Катер словно на ощупь подвел плашкоут к крутому берегу. Тотчас из домика рыб-пункта вышла дебелая повариха. Штурвальный с катера крикнул Филиппу:

– Кидай якорь! Дальше не пойдем, не то на мель сядем. Пусть несут улов. Им-то ничего с двухпаркой, а у меня осадка.

Повизгивая цепью, с плашкоута упал якорь, удачно зацепился на дне за корягу-топляк, отчего суденышко дрогнуло.

До песчаного берега с прожилками извести оставалось чуть больше полсотни метров, их рыбаки преодолели на лодке-двухпарке. Гребли слаженно, было слышно, как весла рассекают воду, как рыбаки дружно выдыхают «и-ох!». Отяжелевшее солнце степенно окуналось в Цимлу. Воздух наливался сумеречной синевой.

He дожидаясь, когда солнце скроется в водохранили-ще, на небе, точно сговорившись, стали проступать первые звезды – вначале робко, затем посмелее, делаясь ярче.

«А в Калаче сейчас вечерний сеанс начинается, – подумал Филипп. – И в моем Паньшино у клуба народ собирается, больше молодежь. Девчата, как принято, сбегаются в кружок, шушукаются, парней обсуждают, пацаны стоят поодаль и покуривают, не подают вида, что явились не на кино иль танцы, а чтоб переговорить с нужной хуторянкой. Те и другие пускают шуточки: девчатам пальца в рот не клади, на любую шутку так ответят, что краской покроешься, будешь готов сквозь землю провалиться…»

Было грустно, оттого что он вынужден вечером не кружиться в танце, не обнимать девушку, а торчать на опостылевшем плашкоуте, холодиться на ветру, грузить рыбу…

– Заснул, что ли? Иль ворон в небе считаешь? Так ведь нет ворон-то! Принимай улов, а мы к соседям сходим – велено ящик пива передать! – крикнули с катера.

Катер выбросил в небо выхлоп дыма, развернулся и, оставляя буруны вспененной воды, скрылся за песчаной косой.

Не успело смолкнуть тарахтение двигателя – минуту назад оно било в уши надоедливым стуком, – как за борт цепко схватился рыжий рыбак. Привстав с лодки, пробасил:

– Семьсот с гаком ныне выходит, премия светит, – рыбак повел взглядом и увидел шкипера: – Ума не приложу, как с планом справились: день вышел невезучий, ветряк с утра, от него, сами знаете, рыба в глубины уходит, ничем ее оттуда не вызвать, хоть поклоны до земли бей, хоть ласковые слова на ушко шепчи.

– Не греши на рыбу, она не глупее нас с тобой, как море взбучит, на дне прячется, – глухо произнес Разнополов и отнес ящик в трюм.

«Ишь ты – заговорил! А от самого Калача ни слова не слышал, – Филипп взялся за ящик с синьгой. – Он вроде филина, который тоже набрал в рот воды, может, оно и к лучшему, не то бы вновь завел свою шарманку, начал учить уму-разуму! Дуется за то, что перечу, огрызаюсь, не позволяю подгонять!..»

С каждым очередным ящиком рыбак на лодке разговаривался, рассуждал, по какой причине из года в год снижается улов, кто в этом виноват, с кого спрашивать за выполнение, точнее, невыполнение плана, жаловался, что рыба хитреет не по дням. Напоследок пришел к выводу, что причина в шалостях небесной канцелярии:

– Не скажу, кто на небесах погодой командует, но по всему, решил напустить на людей страху, чтоб не расслаблялись, знали, что они слабее стихий. Только считаю…

Разнополов не дал договорить, потребовал накладную, расписался в получении рыбы. Когда возвращал, ветер чуть не вырвал лист из рук, не унес черт знает куда, но шкипер не позволил ветру озорничать.

Ящики доверху полны рыбой, корзины были тяжелыми, Филипп взмок, таская груз в трюм. Ко всему, тара была мокрой, в липкой рыбьей чешуе, чтоб не уронить, не вывалить рыбу на палубу или – что хуже – за борт, приходилось прижимать к груди, точно спеленутое дитя.

Тридцать четыре ящика и корзины перебрались в трюм, заняли довольно много места, и Филипп порадовался, что недельный улов бригады не перевалил за тысячу килограммов, не то бы подчистую отмахал руки, натрудил спину, ноги стали подгибаться, точно у старика.

Вернувшись на палубу, парень смыл с лица и рук чешую.

«Опять шкипер на грязную работу бросил, а сам чистеньким остался». Матрос озлоблено покосился на Разнополова, который был занят починкой двери кубрика – дверь рассохлась, сходила с петель.

Над плашкоутом закружила белокрылая, с серой грудью чайка. Неожиданно резко спикировала, подлетела к сохнущей синьге, клюнула ее, желая сорвать и унести в клюве.

– Зна-а-аем! – прокричала чайка.

– А ну, пошла!

Филипп поискал под ногами, выискивая, что бы бросить в нахальную птицу, ничего не нашел и замахнулся.

– Не тронь! – остановил Разнополов. – Чайку грешно обижать, за нанесенную обиду хлебнешь горя.

– А чего она хищничает? Не отгонишь – синьги лишимся.

– С голоду, видать, на синьгу позарилась, в Цимле нынче ее на поверхности не сыскать.

«Зачем про чаек всякие песни поют, особенно моряки? Жадные чайки, точно коршуны. Могут дохлой рыбой питаться, еще горазды на берегу чужие гнезда разорять», – подумал Филипп, вслух же произнес:

– Бесполезная птица, никакого от нее прока. В пищу употреблять нельзя, злости хватит на двоих, на таких даже патрона жалко.

– Не хули птицу, – потребовал шкипер. – В народе издавна бытует поверие: коль погиб рыбак иль матрос, душа его вмиг чайкой оборачивается. Молод критику наводить, как на человека, так и на тварь небесную.

Лодка вернулась порожняком на берег, где тлели огоньки сигарет, но стоило потемнеть небу, рыбаки ушли в дом.

Делать на палубе стало нечего. Филипп перебрал ногами ступеньки, опустился в тесный, с одним иллюминатором кубрик, где был наглухо прибит столик, две узкие лавки с мятыми постелями.

Разнополов сидел, придвинувшись к фонарю «летучая мышь», уставившись в засаленный обрывок районной газеты.

«B библиотеке бы над книгами корпел, а не в море ходил, другим жизнь портил нравоучениями! – Филипп прислушался к бьющим в борт волнам. – Еще один день осточертелой работы канул, пройдет неделя, дождусь получки и напишу заявление на расчет». Послушал бьющиеся волны, прилег, утопил голову в подушке и стал проваливаться в глубокую, бездонную яму, откуда выплыли Варя, словоохотливый рыжий рыбак и директор рыбзавода…

В а р я. Понимаю тебя, Филя. Раз работа – сплошная маета, уходи поскорей, найдешь поспокойней, с большим окладом и поближе к нашему Паньшино, чтоб надолго не расставаться. А пока не вступай в стычки – ты-то, знаю, человек тихий, а шкипер, как поняла из твоих писем, зверь зверем, вроде бешеного…

Д и р е к т о р. Заявление приму, но увольнять категорически отказываюсь. Вижу, что трудишься лучше всех в коллективе, а посему назначаю на место Разнополова, а его за вредность перевожу в матросы…

Р ы б а к. С таким, как нынче, уловом о премии думать не приходится, вместо премии получим кукиш в масле! Коль урежут получку, тогда хоть домой не возвращайся, чтоб жена скалкой по голове не дала! И не понять директору, что во всем виновата не погода, а Разнополов: от его злости и вредности рыба дурнеет, не желает в сети идти. Коль прогоните шкипера в шею, дело сразу улучшится, будем с перевыполнением плана, с премией…

Варя, директор с рыбаком сошлись во мнении, что благодаря способностям Лузикову Филиппу Ивановичу надо быть по меньшей мере заместителем директора. И еще что-то пожелали добавить, но наполз человек в фуфайке без пуговиц, из прорех выглядывали куски ваты. Человек заговорил скрипучим голосом Разнополова. Подмигнул выцветшим зрачком, приподнял левую бровь и злорадно изрек: «Не доросли и умом не вышли, чтоб на меня критику наводить. А матроса я утоплю, как кутенка, чтоб на мое место не зарился, а заодно директора на дно спущу! Что касается рыжего, то придушу, как куренка. Не советую поперек дороги становиться, палку в колеса ставить! Поверье есть: кто Разнополова хулит, косточки ему перемалывает, вмиг чайкой обернется! Чем языками понапрасну трепать, шли бы трюм задраивать!..»

Ответа шкипер не дождался – трое промолчали, и тогда Разнонолов вскипел не на шутку, разразился громовым криком:

– Вставай! Нашел время храпака давать!

Филипп со сна больно ударился затылком о переборку, ошалело, еще ничего не понимая, уставился на шкипера.

– Ну? Иль уговаривать надо? – с не слышанной прежде Филиппом тревожной ноткой в хриплом голосе спросил Разнополов.

Парень собрался по привычке огрызнуться, напомнить, что свою вахту отстоял, имеет право спать, кричать на себя не позволит, но произнести ничего не успел: из открытого люка в кубрик хлынула забортная вода. Словно невиданный зверь, она сделала прыжок, ударила по столику, смахнула, точно слизала, миску с кружками, метнулась к лавке, подняла ботинки, лежащий на боку тотчас захлебнулся, второй поплыл к Разнополову, трясшему Филиппа за плечо.

– Не возись! Люк задраивай – одному несподручно! Зальет – как цуцики утопнем!

Крышка люка была плохо пригнана, отчего вода проникала в кубрик. С трудом поймав уплывший под лавку ботинок, Филипп выловил второй, натянул на ступни. В два прыжка оказался у лесенки, взлетел по ней, очутился на палубе и тут же в страхе отступил.

На плашкоут бежала большая – с трехэтажный дом, лохматая, похожая чем-то на ведьму с растрепанными пепельными патлами волна. Приближаясь, она стонала, а ударившись о борт, перевалилась через него и злорадно захохотала. Следом, горбясь и пенясь, спешила новая…

По Цимле шел шторм, прежде Филиппом не виданный, о котором слышал лишь рассказы бывалых рыбаков, старожилов прибрежных сел, хуторов. Умудренные жизнью рыбаки говорили про штормы с неохотой. Когда пытались втянуть в воспоминания о непогоде, мрачнели, отвечали односложно. Даже те, кто любил чесать языком – вроде рыжего рыбака – при расспросах о шторме переводили разговор на другую тему: «Ну, было дело – Цимлу словно наизнанку выворачивало, ветряк был – не приведи господи какой. Пару лодок разбило, еще тройку в море унесло. Берег подмыло – чуть до поселка вода не дошла. Да чего болтать? Приведется поболтаться в шторм, вкусить его под завязку, тоже не пожелаешь вспоминать…»

Филипп стоял на нижней ступеньке. Матрос точно одеревенел. Не было сил оторвать пальцы, вцепившиеся в косяк двери, отвести округлившиеся глаза от гудящего шторма: если бы Разнополов не оттащил парня, не тряхнул как следует, так бы и стоял, не шелохнувшись.

Матрос плюхнулся на лавку. Шкипер стал закрывать дверь, точнее, люк, чтобы очередные стремительно летящие хлопья воды не проникали в кубрик, где все трещало, в иллюминатор просачивалась вода. Справившись с люком, Разнополов провел рукавом фуфайки по взмокшему лбу.

– Чего в рыбпункте чешутся? Видят, чай, как нас болтает, иль им специального приказа надо? – спросил Филипп и получил ответ:

– Приказа не будет.

– Это как же? Бригада в тепле и сухоте храпака дает, а нас заливает! Покричать в две глотки, а не услышат – сигнал бедствия подать, ракетой стрельнуть.

– Не докричимся и сигнала не будет, – повторил шкипер. – Что касается ракеты, то ее в помине у нас не водилось, мы не военное судно, не корабль. Во-вторых, некому сигналить. В море нас унесло, а где точнее – утром, когда просветлеет, разберемся. Одно твердо знаю: вся надежда на плашкоут. Коль выдержит – спасемся, а пойдет ко дну, то и мы с тобой… – не договорил, закашлялся.

Филипп не мог поверить, точнее, не желал верить в то, что случилось. И что пока он отлеживал бока, плашкоут сорвало с якоря, унесло в Цимлу, и что легкое, несамоходное суденышко, давно требующее капитального ремонта в судоверфи, может развалиться…

Шторм продолжал гудеть, волны бились о плашкоут, пытаясь его перевернуть, поднимали на гребни, бросали в пропасть. Филипп крепко держался за край лавки. О чем-либо думать не мог – не первый час изнуряла, выворачивала наизнанку морская болезнь, которая кружила голову, к горлу подступала тошнота. Разнополов чувствовал себя куда лучше. Сидел напротив матроса, смотрел в черный круг иллюминатора и, казалось, дремал с открытыми глазами под сросшимися на переносице бровями. Когда Филиппу стало совсем невмоготу и он, шатаясь, переступил пару ступенек, чтоб выплюнуть то, что скопилось у горла, Разнополов спросил:

– Заявление подал?

– Какое заявление? – не понял парень.

– На увольнение. Если решил твердо, не тяни, я в твои годы тоже вначале море проклял, на Каспии дело было. Лишь один сезон проплавал, все, казалось, не по мне. Вернулся в слободу, проработал на ферме с годик и на море потянуло, с той поры и вкалываю. А ты до конца дело доводи. Коль прикажут две недели отработать, мне скажи, я уж совру, что здоровьем слаб, качку не переносишь – воротит всего, рыбачить для тебя сполошная маета…

Разнополов достал из кармана пачку «Примы», отыскал среди сигарет сухую, но не закурил, увидев зеленое лицо Филиппа.

Неожиданно с грохотом распахнулась дверца и в кубрик ринулась новая волна. Не успела накрыть матроса, как шкипер резко метнулся к лесенке и закрыл дверь.

– Не волна, а чистый лешак! – то ли с восторгом, то ли с удивлением проговорил Разнополов. Снял фуфайку, отжал ее, затем присел к Филиппу.