Текст книги "Вариант дракона"

Автор книги: Юрий Скуратов

Да-а, публика кремлевская, похоже, совершенно не знала меня. Я никогда, ни на каком этапе жизни, даже в трудную пору не представлял себя в роли диссидента и не мыслил себя им, никогда не собирался, не собираюсь и вряд ли в будущем соберусь куда-либо эмигрировать. Это совершенно исключено. Россия – моя страна, моя родина.

Странно даже, что они могли предположить, будто я пойду на такой шаг, очень странно.

От военного самолета, на котором прибыла госпожа дель Понте, откатили трап, завыли стартеры запускаемых моторов.

Через несколько минут Карла дель Понет улетела. Я остался один. Было грустно.

Когда остаешься один, это печально и плохо, в душе ералаш, в голову приходят тяжелые мысли. В общем, любой может понять состояние, в котором я находился. Россия по сравнению со Швейцарией – совершенно дикая, неправовая, почти неуправляемая страна. То, что происходит у нас, для Швейцарии – нонсенс. Карла дель Понте не могла понять – и вряд ли когда поймет, – разве можно себя вести так по отношению к прокурору, как ведут у нас? Особенно по отношению к тому прокурору, который начал расследование в отношении президента и его окружения? В Швейцарии, в США, в Германии, во Франции любой чиновник, какого бы высокого полета он ни был, мигом бы слетел со своего кресла! А если бы вмешался президент, то слетел бы и президент. У нас же нет – один беспредел покрывается другим.

В общем, с тяжелым чувством я вернулся в город. Я понимал – нахожусь под колпаком, меня прослушивают, за мной следят, каждый шаг засекают. Уже, по сути, началась подготовка к заседанию Совета Федерации.

Если мне надо было с кем-то переговорить, я выходил из кабинета, старался провести разговор в коридоре либо в другом кабинете.

Когда-то кабинет Генпрокурора был прекрасным – дубовые панно, старая мебель, великолепный наборный паркет… Ведь в кабинете этом работал не только Вышинский, не только Руденко – работал когда-то сам Сталин. В пору, когда он возглавлял Наркомнац– Наркомат по делам национальностей. Занимал его около года.

Здание прокуратуры на Большой Дмитровке – историческое, кабинет – тоже исторический, и, по моему глубокому убеждению, ломать что-либо в нем, менять, переиначивать было нельзя.

Но после ухода Степанкова из Генпрокуратуры в бывшем сталинском кабинете появился Ильюшенко. Как всякий новый господин, потребовал переделок. Хапсироков кабинет перелопатил, сломал в нем все, сделал очень длинным, объемным, это уже был не кабинет, а какой-то зал. Чтобы добраться до стола Генпрокурора, посетитель должен был пройти длинный путь, метров пятнадцать, не меньше.

Новый кабинет Ильюшенко был сделан в каком-то легкомысленном итальянском стиле, с розовой сухой штукатуркой, со шторами, больше подходившими для совершенно другого заведения, непуританского, скажем так, типа. В общем, кабинет превратился в то, что когда-то демонстрировалось в серии «Нарочно не придумаешь».

Кабинет переделывать я не стал – просто не мог, не имел права, на это надо было потратить денег не меньше, чем потратил Ильюшенко. Надо было обойтись малыми потерями. На стены я повесил несколько старинных гравюр с изображением Верхнеудинска, как раньше назывался Улан-Удэ, Екатеринбурга и Москвы.

Повесил также очень хорошую карту России. Собственно, раньше это была карта Советского Союза, но поскольку полотно это было жаль терять, то из него сделали карту России. С новой границей. Старые же контуры тоже остались. И служили они неким грустным напоминанием: какую же все-таки великую страну мы потеряли! Одной трети нету– какой-то огрызок Союза…

Конечно, работать надо было так, чтобы на оставшейся территории люди жили нормально.

Попытался я найти старые дубовые панели, которые Ильюшенко содрал со стен, но не тут-то было – их и след уже простыл, наверняка они были вывезены на свалку либо за бесценок проданы на сторону.

В общем, порою я чувствовал себя в этом чужом кабинете неуютно. А сейчас стал чувствовать себя еще более неуютно. Кабинет этот всегда был на особом счету, прослушивался вдоль и поперек, сотрудники из группы технического контроля нашли в нем старые прослушивающие устройства – еще времен Ильюшенко, через аппараты правительственной связи вообще проводился съем любой информации, – о чем шла речь в кабинете, становилось тут же известно в другой части Москвы, поэтому говорить теперь я старался немного и крайне осторожно. А если надо было посекретничать, то, повторяю, вообще покидал кабинет.

Это здорово нервировало кремлевских обитателей. Неведение вообще всегда беспокоит. А этим людям было чего бояться и о чем беспокоиться.

Напряжение нарастало.

Но работа шла.

Одновременно я готовился к 6 апреля, к заседанию Совета Федерации.

Этот день неуклонно приближался. Все ближе и ближе…

Но состоялось заседание не 6 апреля, а 21-го. И 22-го. Оно шло два дня.

ПРОКУРАТУРА ДЕЙСТВУЕТ

Кремлевские стратеги слишком поздно поняли, что допустили ошибку, дав мне своеобразный «тайм-аут» с 18 марта по 5 апреля. За это время я рассчитывал продвинуть шумные уголовные дела дальше. Меня уже ничто не могло остановить. Недаром Евгений Киселев в одной из своих передач сказал, что прокуратура ныне напоминает корабельную пушку, отвязавшуюся во время шторма: ей все нипочем.

За две недели мы сделали столько, сколько потом Генеральная прокуратура не смогла сделать за срок, во много крат больший. И вряд ли когда сделает.

Я оставил у президента в ЦКБ второе заявление об отставке, приехал к себе на работу и созвал совещание. Мне надо было держаться, нельзя было показывать, что на душе тошно – иначе раздавят, точно раздавят… Одно я понимал твердо: что бы я ни делал, что бы со мной ни делали, что бы вокруг меня ни крутилось, вопрос мой так или иначе будет обсуждаться Советом Федерации и судьбу мою будет решать Совет Федерации, только этот Совет, и никто больше.

Если бы президент действовал честно, не был бы заодно с этими игроками – сложилась бы одна ситуация, если бы не применялось никакого давления – все бы произошло по-другому и финал был бы другой: мы бы спокойно разобрались и с пленкой, и с нашим отечественным ворьем, и со счетами высокопоставленных особ, и – если бы того потребовали интересы дела – я бы ушел в отставку, не задумываясь. А сейчас – нет!

Меня пытались шантажировать, повели со мной недостойную игру, и мне, чтобы не быть уничтоженным, надлежало в эту игру вступить.

С кремлевского холма стали раздаваться голоса: я не сдержал слова, не ушел… Не я не ушел, а меня не ушли, – вот так будет правильно. «Не ушел» и «не ушли» – это разные вещи. Совет Федерации не дал мне уйти, именно СФ решил разобраться, понять, что происходит. Игру со мной кремлевские моралисты повели без правил.

Но вернемся в 18 марта 1999 года. Я созвал совещание и спросил у своих замов, что будем делать.

Первым высказался Чайка. Он был очень осторожен:

– Может быть, есть смысл уйти в отпуск, Юрий Ильич?

Кехлеров сказал, что надо активизировать работу и действовать четко, жестко, показывая, что прокуратура не сломлена, она работает и сдавать своих позиций в борьбе с коррупционерами не собирается.

Розанов еще раз подтвердил свою верность:

– Юрий Ильич, я буду с тобой до конца…

Ни одни из замов не сказал мне, что нужно уйти. Может быть, мужества недостало сказать мне в лицо, что я в этой ситуации должен уйти? Не знаю.

Лучше всех выступил Катышев, который точно подметил, что начинается рукопашный бой, надо сконцентрироваться, что мы имеем дело с наглыми людьми, с преступниками, занимающими государственные должности и в силу своих должностей подключившими государственную машину…

– За нами система, Юрий Ильич, – сказал он, – бояться не будем. Рукопашная так рукопашная. Я с вами, что бы ни случилось.

Колмогоров, Давыдов, Демин тоже поддержали меня. Наметили конкретный план действий. В первую очередь решили резко активизировать расследование. И вовсе не потому, что моим врагам после этого будет худо – совсем нет, просто я понимал, что, кроме меня, этого не сделает никто, ни один человек в прокуратуре: у меня и пакет информации собран соответствующий, и власти, прав побольше, чем у других.

Но, кроме всех этих соображений, были и другие резоны. Это резоны конечной истины: ведь должен же кто-то в этой стране сказать ворам, что они – воры… Независимо от того, кто они – близкие родственники президента или обычные жулики, которые заползли в приоткрытую дверь, будто дым. За это мне простые люди, «россияне», как выражается президент, только спасибо скажут. Ну а если удастся вернуть несколько десятков или даже сотен миллиардов долларов в страну, в Россию, скажут спасибо вдвойне, втройне…

Только ради одного этого стоило жить и работать. И драться, невзирая на каток государственной машины, что набирал обороты, крушил, давил все попадающееся на его пути и грозил размять меня…

Понятно, что прокуратура нащупала болевую точку кремлевских обитателей, стала трясти «большой карман». Одной из структур, что наполняли этот карман звонкой валютой, была швейцарская фирма «Мабетекс».

Первым делом мы провели выемки документов по «Мабетексу» из Кремля, в 14-м корпусе, где находились службы управления делами, на Старой площади и в других местах, я дал команду начинать допросы тех, кто подозревался в преступной связи с этой фирмой, а мы начали готовиться к визиту прокурора Швейцарии Карлы дель Понте. Активизировали расследование по «Андаве» и Аэрофлоту, запланировали ряд акций по расследованию деятельности швейцарской фирмы «Нога», в ближайшее же время собирались активизировать работу по Центральному банку, провести выемки документов и обыски в «Атолле»… «Атолл» – это личная охранная фирма Березовского, напичканная современным подслушивающим оборудованием, которая, как принято говорить в среде оперативников, «пасла» «сильных мира сего». В том числе занималась и прослушиванием разговоров президентской семьи.

Это была личная силовая структура Березовского, и как тот ни пытался от нее откреститься, делая вид, что никакого отношения к «Атоллу» не имеет, ему этого не удалось.

Надо сказать, оперативники из регионального управления по борьбе с организованной преступностью случайно наткнулись на нее, заинтересовались, и когда копнули, то пришли в состояние некоего столбняка: слишком много высоких имен обрабатывали люди, снявшие под свои производственные нужды помещение в подвале жилого дома на 13-й Парковой улице.

Обозначилась и новая фирма с криминальным душком, также работающая на «большой карман», – «Сибнефть», возглавляемая человеком, широкой публике пока мало известным, – Романом Абрамовичем. Возникла необходимость заняться и этой фирмой.

Стали мы готовить обыски и в Национальном резервном банке, тесно связанном с Центробанком, заинтересовались нарушениями ЦБ, подпадающими под статьи Уголовного кодекса, а также охранным агентством «Конус», обслуживающим Национальный резервный банк, – структурой с грязной репутацией.

Эх, если бы прокуратура все время работала в таком режиме – сколько бы дел нам удалось сделать! Но, увы… Для этого нам надо было бы иметь в три раза больше сотрудников.

Население сразу почувствовало: началась серьезная борьба с теми, кто обобрал государство. Арестовали мы и Валентина Ковалева, бывшего министра юстиции. Поскольку это птица очень крупная, расскажу о нем подробнее.

Дело Валентина Ковалева – также одно из первых в череде громких дел. Началось оно пару лет назад, когда в газете «Совершенно секретно» журналистка Лариса Кислинская опубликовала статью «А министр-то голый» – о банных похождениях Валентина Алексеевича Ковалева. Но дело вовсе не в бане, а в тех преступлениях, которые совершил министр, за что его пришлось даже арестовать.

Не арестовывать Ковалева было нельзя, потому что он слишком сильно начал давить на свидетелей – это во-первых, а во-вторых, имея обширные связи, он мог очутиться за границей и, подобно Собчаку1, Станкевичу2 и другим «ущемленным», начал бы взывать ко всему миру о защите, утверждая, что его преследуют по политическим мотивам… Будучи депутатом Госдумы от Компартии, а если точнее – будучи вице-спикером нижней палаты, Ковалев образовал фонд «Общественная защита прав населения» и стал его президентом, а верный помощник Максимов – генеральным директором. Как сейчас выясняется, на защиту прав угнетенных соотечественников эти люди смотрели в основном через собственный карман: те деньги, которые им переводили различные банки и коммерческие организации, проходили через очень плотный карманный фильтр.

В результате из горловины фильтра вытекал тоненький ручеек.

К слову, став министром, Ковалев открестился от своих политических убеждений и сделался этаким показным демократом, публично демонстрирующим свою преданность Ельцину. Потом, потеряв пост министра, Ковалев повернулся спиной и к демократам. Недаром «МК» в одном из редакционных материалов назвал Ковалева иудой.

Сейчас уже ясно, что, став министром, Ковалев неплохо нажился. Держал он свои деньги в восьми коммерческих банках. Суммы там крутились немалые. У следствия есть доказательства того, что Ковалев снял с депозитных счетов этих банков около двух миллионов долларов. Из «РАТО-банка» он получил 269 тысяч «зеленых», из «Монтажспецбанка», возглавляемого «зарешеченным» Ангелевичем, – 260 тысяч, примерно столько же из банка «Флора» и так далее. Неплохо для государственного чиновника? Плюс ко всему деньги, которые прилипли к карману в фонде… В общем, набежала приличная сумма, приличная даже для удачливого бизнесмена.

Жить начал Ковалев на широкую ногу. Построил дачу в престижном Суханове. Дача эта, к слову, оформлена на его имя. Оценена специалистами в шестьсот тысяч баксов. Вообще-то официально дача подарена Ковалеву президентом компании «Русский сахар». Интересно было бы знать, какие услуги министра стоили так дорого? На эти и другие вопросы должно ответить следствие, ведущееся в настоящее время.

Кстати, деятельность «сахарного» короля закончилась печально – он был разнесен на куски взрывом в собственной автомашине.

Короля нет, а дача в поселке Суханово осталась. В бытность свою в Госдуме Ковалев помог «сахарному» королю «изменить две статьи в законе». Это обернулось большими убытками для государства и сверхприбылью для короля.

В Подольском районе, под Москвой, у Ковалева есть еще один особнячок. Фамильный. Оформлен на имя жены. Особнячок еще только достраивается, но уже оценен в семьсот тысяч долларов.

У следствия имеются факты того, как министр Ковалев получал деньги в банке «Флора» – по десять тысяч долларов каждый месяц. Это была «зарплата». Деньги каждый месяц Ковалеву приносила персональная кассирша – некая госпожа Кучина, сотрудница банка. Сохранились корешки пропусков, которые выписывали Кучиной в охране министерства в дни «зарплат» Ковалева.

И так далее.

Ну а фонд, организованный Ковалевым и призванный якобы помогать нашим соотечественникам в ближнем зарубежье, которых там лишили всего – и прав, и возможности нормально жить, а в некоторых республиках даже языка, – также в основном помогал Ковалеву, Максимову и еще некоторым приближенным к «телу» людям. На деньги фонда были куплены пять автомашин – для обслуживания самих себя, естественно, и еще – ковалевской жены. На деньги фонда Ковалев издал книгу. Ездил на них вместе с помощником за границу – но, скажем, не в Таджикистан, где русские загибаются, и не в Латвию, в которой из каждого русского стараются сделать латыша, а в Таиланд, в Индонезию, в другие страны, где есть море и солнце и если встречаются русские, то только «новые», выписывали себе оч-чень недурственные командировочные – по триста долларов в сутки.

Надо добавить, что при обыске у Ковалева был найден пистолет незарегистрированный, вроде бы ничейный, но с отпечатками пальцев бывшего министра. По слухам, подарил этот пистолет Ковалеву то ли некий шейх, то ли видный восточный лидер, то ли еще кто-то, но Ковалев почему-то не захотел легализовать оружие. За это также придется отвечать…

И так далее.

Историю эту можно было бы давно закончить и передать в суд, но события последнего времени невольно наводят на мысль, что на всех силовиков у окружения Бориса Николаевича есть свои пленки с компроматом. К этому выводу пришли многие журналисты после того, что случилось со мной. Иначе ведь силовиков не удержать в руках, они могут начать «неуправляемую» войну с беспределом. А это, как показывают события, Кремлю как раз и не нужно. Всех, кто сумел приблизиться к тайнам заоблачных счетов и их владельцам, убирают. Убрали Алмазова – честного налогового полицейского, убрали Кожевникова – честного главного следователя МВД, и так далее. Список этот можно продолжить. Путин, находясь в свое время во главе ФСБ, постарался особо – расформировал самые опасные для всякого суперкрупного ворюги управления – экономической контрразведки и контрразведывательного обеспечения стратегических объектов. Первое раскручивало все самые громкие экономические дела последних лет, второе – не давало, чтобы предприятия, составляющие славу России, позволяющие ей защищаться, не уходили за бесценок в руки иностранцев. Теперь этих управлений нет. Похоже, что шеф ФСБ – теперь уже бывший, – выполнял чей-то заказ. Чей?

А если бы он отказался выполнять, то нате вам – пленочка с компроматом. Тем более что подобная информация уже промелькнула на страницах СМИ, а с цифровой камерой можно снять любые сюжеты. То, что сейчас происходит, – покруче, чем самый крутой беспредел. Только чем все это закончится, вот вопрос.

Я понимал, что времени мне отведено совсем мало, я спешил…

Мне было приятно отмечать, что многие сотрудники были рады моему появлению в прокуратуре, их лица при встрече светлели, каждый стремился сказать хотя бы несколько поддерживающих слов, меня останавливали в коридорах, желали удачи.

Это очень, очень поддерживало. Ведь поймите, мне было крайне трудно: я появлялся на работе примерно в восемь тридцать утра, покидал здание в одиннадцать часов ночи, все время находился в огромнейшем напряжении, все время на людях. Ведь я знал, что любой из этих дней может оказаться для меня последним. Хотя можно было послать, конечно, все ко всем шутам, закрыть глаза на коррупцию и кремлевское воровство и пойти на компромисс, который мне постоянно предлагали Путин и Степашин – дать, например, согласие войти в состав Конституционного суда (должность, очень почетная) вместо умершего Олейника или уехать послом в Финляндию. И все бы мигом забылось, и сам бы был целее, не рвал бы себе нервы и сердце. Но этого я не мог себе позволить.

Надо отдать должное сотрудникам Главного следственного управления, руководимого Михаилом Борисовичем Катышевым, – они работали не покладая рук – самоотверженно, на износ, приезжая на работу рано утром и уезжая поздно ночью. С огромным теплом я вспоминаю Владимира Ивановича Казакова, Георгия Тимофеевича Чуглазова, Петра Георгиевича Трибоя и других. Это на них сделали ставку и Катышев и я, это они заставили Россию приникать к экранам телевизоров и ловить каждое слово о «прокурорских новостях», они не дрогнули, в отличие, скажем, от моего старого друга Розанова или Чайки, которые пытались хитроумно лавировать.

А сотрудники тринадцатого отдела, те вообще прислали мне стихотворение – пусть не такое звонкое, как, скажем, у Твардовского или Доризо, но очень искреннее.

Подписался под этим стихотворением весь отдел.

 
Уважаемый Юрий Ильич!
Ура! Остались вы у дел,
Порядочность ликует!
Как рад 13-й отдел,
Что разум торжествует!
Мы знаем, будет трудно вам,
Такой пойдет «Торнадо»,
Но и бороться за Закон
Кому-то все же надо.
Вам олигархов побеждать!
Быть не должно иначе.
Успехов в битве правовой,
Здоровья и удачи!
 

Такие слова трогают до слез.

Должен заметить, что для кремлевских «горцев» мой выход на работу был полной неожиданностью. Они пытались подслушивать меня с помощью хитроумной техники, фиксировать мои действия через соглядатаев, но ничего у них не получалось. Все важные разговоры я проводил вне стен своего кабинета.

К этой поре в Кремле уже не стало Бордюжи, с ним разделались, что называется, круто, сковырнули ногтем в один миг, он даже ахнуть не успел, как очутился в больнице. Мне, честно говоря, сделалось жаль его. Ведь он, в сущности, действовал как солдат – выполнял приказ. Да и после содеянного у него, похоже, совесть заговорила… Плюс ко всему Бордюжа понял, что попал в нехорошую историю.

Когда я с ним говорил в последний раз, доказывая, что мне надо обязательно выйти на работу – ведь я, готовясь к заседанию Совета Федерации, не мог изучать материалы, что называется, на коленке, это я должен делать в служебном кабинете, – и Бордюжа согласился со мною:

– Да, Юрий Ильич, вам надо выйти на работу. Хотя бы ненадолго.

Он, вероятно, и не предполагал, сколь много нам удалось сделать за эти две недели.