Текст книги "Вариант дракона"

Автор книги: Юрий Скуратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

МОСКВА, КАК МНОГО В ЭТОМ ЗВУКЕ…

Уезжать из Свердловска было тяжело, да и не хотелось: мы привыкли к городу, считали его своим, он стал нашей второй родиной.

Первая родина – это Улан-Удэ, вторая – Свердловск.

Но мне предложили перейти на работу в ЦК партии, в Идеологический отдел, а от такой работы, как известно, в ту пору не отказывались. Да и работа была очень интересной, очень.

Кадровики ЦК искали по всему Союзу молодых ученых-юристов – видимо, там, наверху, чувствовали, что без реорганизации не обойтись, партия не может находиться в том виде, в каком она находилась тогда. Кстати, я узнал, что к тому моменту в ЦК работали уже восемьдесят докторов наук. Это много, очень много.

В результате я очутился в лекторской группе Идеологического отдела. Произошло это 16 ноября 1989 года.

Лекторская работа – тяжелая. Во-первых, нужно быть выше аудитории по уровню знаний, – иначе загонят в угол, во-вторых, постоянно находишься в напряжении: ведь за годы советской власти народ соскучился по острым вопросам (и острым ответам тоже)…

Отношение к партии в стране менялось, люди смотрели на Горбачева, который не сходил с экранов телевизоров, слушали его речи – поначалу с интересом, но постепенно понимали, что во главе страны стоит человек, утопивший в словах реальные дела. Постепенно накапливалось раздражение, а потом и неприятие.

Плюс ко всему затеянная не вовремя антиалкогольная кампания, пробившая в бюджете страны огромную дыру, плюс очереди в магазинах, колбаса по талонам. Колбасу, выкинутую в обычную продажу, есть нельзя было совсем: это была не колбаса, а мокрый картон, размешанный с вареным салом…

В общем, можете представить себе, на какие вопросы приходилось отвечать лектору ЦК в ту пору.

Помню, поехали мы в Эстонию. Поездка была трудной. СССР еще не развалился, но дело уже к этому шло – очень жестко спроектированному, планомерному развалу. Эстонцы решили для себя твердо – из СССР надо выходить обязательно. Они вежливо выслушивали доводы, со всеми доказательствами вежливо соглашались, вежливо улыбались и делали все для того, чтобы выйти из Союза.

Русские же, – горячие головы, – проживающие в Эстонии, предлагали взяться за оружие.

Лекторская группа, прибывшая со мною в Таллинн, попала под настоящий перекрестный огонь. Было жарко. И тем не менее мы терпеливо убеждали эстонцев: не торопитесь, семь раз отмерьте, прежде чем один раз отрезать. Но повернуть колесо истории вспять было невозможно.

Иногда нам удавалось затронуть некие больные струны, и эстонцы задумывались о своей судьбе. Это было видно по их лицам, хотя внешне они продолжали оставаться равнодушно вежливыми: каждый человек – этакая вещь в себе, нераскрытая тайна.

Как-то мы собрали на совещание всех судей республики, долго говорили, расходились поздно, и, видать, что-то из наших речей затронуло в душах людей: одна женщина, когда прощались, подошла ко мне и сказала:

– Если бы с нами раньше вели такие беседы, возможно, мы и не стали бы думать о выходе из СССР, а сейчас… сейчас – поздно!

Минута, когда должен был ударить гонг, возвещающий о распаде страны, приближалась, и последующие события в Прибалтике, особенно стычки в Риге, когда в руках и военных, и мирных жителей оказалось оружие, заряженное боевыми патронами, волнения в Тбилиси, война в Нагорном Карабахе лишь приблизили распад. Горбачев вместо того, чтобы активно вмешиваться в процессы – «процесс» ведь «пошел», – предпочел спрятаться за спины военных. Похоже, он надеялся на извечное «авось»: «Авось пронесет… авось все образуется».

Не пронесло, не образовалось. Вместо того чтобы затормозить распад Союза, Горбачев ускорил его, не продумав до конца идею нового союзного договора.

В ту пору существовала такая традиция – все съезды, конференции, пленумы обязательно стенографировались, к каждому выступающему, а точнее, к его речи был приставлен специальный человек. Редактор. Как правило сотрудник ЦК. Ведь во время выступления, с пылу с жару, иной товарищ мог наговорить такое, что потом ему оставалось только хвататься за голову. И глупости проскакивали, и нелепости, и смешные вещи. А уж что касается неграмотности, то – сплошь да рядом. Поэтому в обязанности редактора входила чистка речей. Затем они, уже выправленные, без глупостей, попадали к автору на визу.

Пришлось быть таким редактором и мне. Помню, я вел выступления Геннадия Янаева, Альберта Макашова, Олега Лобова, Василия Стародубцева. Досталось мне однажды редактировать и речь Михаила Сергеевича. Человек он, как известно, эмоциональный, за речью своей никогда не следил, что в голове у него возникало, то он и озвучивал. А стенографистки, как и положено, это дело старательно фиксировали. Все до последнего словечка, до последней запятой.

Вот такая эмоциональная – с бухты-барахты – речь Горбачева попала и ко мне. Из этого набора слов предстояло сделать что-нибудь более-менее удобоваримое.

Когда в речи есть стержень, есть мысли, из нее всегда можно слепить что-нибудь приличное, но когда, кроме потока слов, нет ничего, то что тут можно сделать? Из ничего и получается ничего. Часа два с половиной я промаялся с речью нашего генерального, прежде чем из нее что-то получилось. Потом долго возмущался: разве можно так говорить?

Твердо уверен: Горбачев должен нести основную ответственность за то, что с нами случилось. Слишком осторожной зачастую оказывалась его позиция. Вместо того чтобы громко объявить, что это он отдал приказы о применении силы, что это его конституционная обязанность – защищать государство, он прятался за спины военных, подставлял их.

Убежден, что партию не обязательно было разрушать, можно было, как это показал опыт Китая, используя ее потенциал, провести реформы в экономической, а затем и политической сферах.

Можно было обеспечить эволюционный переход – через перестройку, – к демократии, избежать многих провалов и ошибок, но Горбачеву этого не удалось. Это требовало необычайной воли и твердости, но стоило Горбачеву столкнуться с трудностями, как он немедленно уходил от этого вопроса.

Жизнь показала, что Горбачев – это наша трагедия. Трагедия в том, что он, возглавив партию, не управлял процессом, а плыл по течению. А быть сильным в закулисных играх, в подковерной борьбе, как выяснилось, недостаточно, чтобы управлять страной. Впрочем, эпоха была такая, что не каждый, находясь на его месте, и справился бы…

В Идеологическом отделе ЦК я проработал около года. Вскоре меня повысили и сделали старшим консультантом, а потом я перешел в новый отдел ЦК. Собственно, отдел был старый, по-новому он только стал назывался: прежний отдел административных органов переиначили в государственно-правовой, а затем – в отдел по законодательным инициативам и правовым вопросам. Заведующим был Бабичев Владимир Степанович, первым замом – Павлов Александр Сергеевич, я – просто замом. У меня был свой участок работы: я отвечал за законодательные инициативы. Это был, конечно же, служебный рост, поскольку замзав отделом ЦК – это уровень союзного министра, и я с удовольствием вспоминаю то время, ту работу. Нами, в частности, был подготовлен закон о борьбе с коррупцией, который должен был принять союзный парламент.

«Независимая газета», тогда очень молодая, не замедлила отозваться с некой потаенной усмешкой: партия разваливается, а они еще готовят какие-то бумаги, и не просто бумаги – целый законопроект!

И вот что значит судьба – к работе над законом были привлечены сотрудники Генеральной прокуратуры СССР, в частности Владимир Васильевич Панкратов и Алла Христофоровна Казаринова. Работали и другие люди. Не думал, не гадал я тогда, что через некоторое время мне придется этот институт возглавить. Кстати, закон этот так до сих пор и не принят. А он так нужен! Особенно сейчас. Мы изучали опыт европейских партий парламентского типа, примеряли его на себя, анализировали, выпускали сборники статей, принимали гостей из-за рубежа.

В частности, помню, у нас гостила румынская партийная делегация, общение было сердечным, договорились о контактах – и вдруг сообщение: в Бухаресте переворот! Супруги Чаушеску расстреляны, в столице Румынии стрельба. Наши гости собрались уезжать. Мы понимали, каково им сейчас! Кто знает, как сложится судьба каждого из них. Нам было хорошо – мы оставались в благополучной, хорошо защищенной стране. Не знал я еще тогда, что ждет всех нас, что мне, например, придется пережить трагические события 1991 и 1993 годов, что испытания, не менее тяжелые, ждут и мою страну.

Все было еще впереди.

Кстати, через некоторое время Владимир Степанович Бабичев, как и двое его коллег, заведующих отделами ЦК КПСС, Александр Николаевич Дегтярев и Вячеслав Александрович Михайлов, в самую критическую минуту не согласились с курсом ГКЧП и выступили против… Это стало, конечно же, сенсацией.

Разные люди работали в ЦК, но мое глубокое личное убеждение – в Политбюро не было ни одного человека, равного по интеллекту Яковлеву Александру Николаевичу. Я видел кое-какие документы с его пометками – это очень умный человек. Правда, на судьбу партии он имел радикальный взгляд: он считал, что ее надо разрушить. Горбачев был буквально подмят им, сам он с Яковлевым не мог соперничать ни в чем.

Когда мы ездили в Эстонию, один из работников МИДа, человек прозорливый, произнес очень точную фразу:

– Мы боремся за Союз, но судьба Союза уже предрешена, увы. Сейчас надо бороться за Россию.

Он как в воду глядел.

Многие, кстати, очень быстро поменяли свои взгляды. В частности, Сергей Сергеевич Алексеев – один из самых талантливых ученых юристов страны, слову которого всегда верили студенты СЮИ. Он в свое время много говорил о гуманизме и социальной ценности права социалистического типа. Прошло совсем немного времени – и он в своей позиции развернулся на 180 градусов. Мне неприятно было ощущать, когда мы вместе ездили в Свердловск на шестидесятилетие института, что Алексеев, который еще вчера учил меня одним истинам, уже делал другие ставки и пел совсем иные песни. Я понимал, что в ряде вопросов он, быть может, и прав, но ощущение, что за всем этим стоит конъюнктура, не покидало меня.

В общем, работал я в ЦК в очень тяжелый период, но не перевертывался, не шарахался из угла в угол, проработал так до конца, до августа 1991 года. Все события той поры происходили у меня на глазах. Разные чувства обуревали тогда людей. Одни были настроены на то, чтобы все ломать, крушить, другие наоборот, сохранить то, что еще не сокрушено, третьим было все глубоко безразлично, четвертые просто шарили глазами вокруг, выбирая, что поценнее можно ухватить… Мир наш словно бы преобразился, он никогда не был таким незнакомым и жестоким, лица людей стали совершенно иными…

Несмотря на то что о периоде ГКЧП опубликовано много материалов, я нигде не встречал описания событий с точки зрения тогдашней Старой площади. А ведь сотрудники ЦК КПСС по-разному отнеслись к августу 1991 года. Одни поддерживали ГКЧП, другие, наоборот, отрицали; было и то, и другое.

Все понимали, что страна находится в тупике, что завел ее туда Горбачев, что надо выбираться на белый свет, а вот каким способом? ГКЧП, конечно же, не самый лучший из них.

Когда все случилось и над Москвой заклубился пороховой дым, мы с Павловым подготовили докладную записку для Бабичева, в которой постарались дать правовую оценку происходящему. Вообще Павлов – человек очень опытный, с аналитическим умом, немало повидавший – в самые первые часы деятельности ГКЧП, когда еще шла отчаянная борьба и не было понятно, что произойдет дальше, констатировал мрачно:

– Все это – несерьезно. Это – авантюра!

В Москву тем временем вступили танковые колонны. Демократы бросились к танкистам уговаривать, чтобы те не «лезли не в свои дела», судя по мирным лицам ребят, сидевших в танках, они и не собирались никуда «лезть». Они просто по приказу вышестоящих командиров прибыли в Москву.

Гэкачеписты впоследствии признали, что введение танковых колонн в столицу было большой ошибкой. Не надо было этого делать.

И трое погибших, на мой взгляд, скорее, жертвы. Они, набросив брезент на смотровую щель механика – водителя бронированной машины, сделали боевую машину неуправляемой. И вообще надо было поступать совсем по-иному. Более умно и более тонко.

Тысячи людей собрались тогда у Белого дома с одной целью: защитить демократию. А в самом Белом доме, где находился Ельцин, ниже цоколя были накрыты столы. Как свидетельствует Павел Вощанов, один из наиболее приближенных людей Бориса Николаевича, за столами Борис Николаевич с ближайшим окружением «расслаблялись», ожидая разрешения ситуации. Повальная пьянка верхушки, похоже, началась уже тогда.

Около здания ЦК собирались толпы враждебно настроенных людей. Геннадий Бурбулис написал Горбачеву записку о том, что у него есть сведения: в ЦК уничтожаются документы, в стенах этого дома вообще строятся разные козни и так далее, что единственный выход из создавшейся ситуации – партию распустить, а здание опечатать. И Горбачев пошел на это – подписал бумаги. Сдал и ЦК, и партию, и товарищей своих, многие из которых были ему действительно верны.

Я хорошо знаю людей, которые опечатывали ЦК. Наиболее активными были Шахновский Василий Савельевич и Савостьянов Евгений Вадимович. Шахновский потом работал управляющим делами Московской мэрии. Сейчас он вице-президент компании «Юкос». Как-то при встрече он признался мне:

– Я до сих пор не знаю, правильно ли мы поступили, развалив партию и опечатав здания на Старой площади.

А дело в те дни доходило до неприличия. Воинствующая толпа останавливала женщин – технических сотрудниц ЦК, улюлюкала, ощупывала их, заглядывала не только в сумки… Опечатывание шло два дня. Хотя одно место, где здание ЦК можно было покинуть без унижений, все-таки существовало – это выход в Ипатьевский переулок.

Комплекс зданий на Старой площади был большим, все сразу не познать, не разгадать, поэтому Ипатьевский переулок толпа выпустила из поля зрения, и многие уходили из ЦК через те двери.

В последний день я забрал книги, которые у меня были на работе, попрощался со своим кабинетом и двинулся к выходу на площадь. Но унизительному досмотру и освистанию я не подвергся. Передо мной выходили Купцов – секретарь ЦК и Прокофьев – первый секретарь МГК, все внимание толпы сосредоточилось на них, и я спокойно вышел из подъезда.

Вышел практически в новую жизнь, в новую страну.

Ситуация, в которой я очутился, была незавидной. О карьере я, конечно, уже не думал, но у меня была семья, которую нужно было кормить, поить, обувать, одевать, детям дать образование, – мне было страшно за семью, за детей. Страшно было за страну – а с ней-то что будет? Понятно было, что она раскалывается: сейчас разрушили партию, а потом разрушат и страну. Все к этому, увы, шло.

Позже, много позже, когда на меня стали лить грязь, я чувствовал себя очень устойчиво, – ведь все это я уже пережил. Пережил наветы, когда о партии, о тех, кто находился у власти сочиняли разные небылицы, пережил унижения, пережил страхи за свою семью. Все это было, было, было! Чего только не говорили тогда, в августе и сентябре 1991 года! То, что группа руководящих коммунистов сбежала в Китай, что за рубеж ушли большие деньги так называемые деньги партии, и так далее. Какой только чуши не плавало тогда в воздухе, что только не плели.

Кстати, я смотрел дело о деньгах партии – закрытое, кстати, дело, его списали в архив за отсутствием состава преступления. Единственное, к чему можно было придраться, – к тому, что аппарат ЦК использовал для своих нужд не только партийные деньги, а и деньги государственные. Конечно, это неправильно, хотя ЦК выполнял и многие государственные функции, хищений же – в том смысле, что кто-то залез в партийную кассу и положил к себе в карман толстую пачку денег либо открыл счет на ошеломляющую сумму в заграничном банке, не было. Если честно, надо было возбуждать другие уголовные дела – в дни, когда в зданиях на Старой площади царила неразбериха, из кабинетов исчезло много ценной техники – компьютеры, факсы, телефонные аппараты, исчезли ковры и ковровые дорожки – это поработали мародеры. Вот кого надо было бы привлекать к суду, кого надо было обсуждать – так этих, нечистых на руку, прикрывшихся демократическими лозунгами.

К слову, много ходило тогда разговоров о «цэковских» привилегиях Борис Николаевич на этом построил едва ли не свою карьеру, и в ЦК деятельность свою начинал на волне «борьбы с привилегиями».

Ну что, например, имел я – заместитель заведующего отделом ЦК КПСС? Должность, замечу, была немалая. По негласной «табели о рангах» приравнивалась к должности союзного министра, а в чем-то была даже и выше. Персональной служебной машины у меня не было, была только машина по вызову – как правило, дежурная, – часто я ездил на метро. «Роскошная» дача, которую я имел, – это была обычная трехкомнатная квартира в восьмиквартирном доме, единственное что – в сельской местности, в Усово. Конечно, по тем временам это было немало, но по сравнению с тем, что имеют нынешние чиновники, – это мелочь. А Борис Николаевич, видимо, забыл о своей борьбе с привилегиями.

Зато очень много дала мне работа в ЦК по части контактов и знакомств. Владимир Андреевич Житенев, Виктор Васильевич Илюшин, Владимир Владимирович Андрианов, Станислав Владимирович Захаров – заведующий лекторской группой, Василий Иванович Тимошенко – его заместитель. В этой группе работали восемь человек, семь из них были докторами наук.

Анатолий Валентинович Петров, Игорь Борисович Нахутин, Борис Андреевич Столбов, Вячеслав Алексеевич Никонов – внук Молотова, Николай Иванович Шаклеин, Валентин Александрович Купцов, Егор Семенович Строев, Александр Сергеевич Дзасохов.

Их очень много, этих светлых людей. Всех не перечислить. Получится толстая «телефонная книга».

Но вернемся в 1991 год.

Несколько недель я находился в неком оцепенении. В ЦК была создана комиссия по трудоустройству сотрудников, возглавлял ее Петр Кириллович Лучинский – нынешний президент Молдовы, но я в комиссию эту не пошел, хотя она, говорят, очень многим помогла.

В то тяжелейшее время я отправился к двум руководителям, которых я хорошо знал, – к Кутафину Олегу Емельяновичу – ректору Московской юридической академии и Топорнину Борису Николаевичу – директору Института государства и права Академии наук СССР, – отправился с одним лишь вопросом: возьмут ли они меня на работу?

А в воздухе клубилась, буквально зримо ощутимая, некая опасность: будет ли охота на ведьм – прежних цековских работников – или не будет? Призывы к этому звучали очень громко. Особенно старалась покойная Галина Васильевна Старовойтова. Но надо отдать должное и Борису Николаевичу Ельцину, и – впоследствии – Виктору Степановичу Черномырдину: никакой охоты не было. Наверное, прежде всего потому, что сами они были партийными выходцами.

Деньги у меня еще оставались, правда, они кончались – еще мог прожить немного, а потом… потом, как говорится, не до супа с котом. Что скажут Кутафин с Топорниным? Вдруг откажут?

Первым я пришел к Кутафину.

– Олег Емельянович, возьмете меня на работу?

Тот – сразу же, не раздумывая ни секунды:

– Не вопрос! Для начала возьму профессором на кафедру, а там видно будет… Не вопрос!

Я поехал к академику Топорнину.

Топорнин тоже не стал раздумывать.

– У меня много недостатков, – сказал он, – но людей в трудную минуту я никогда не бросаю. Конечно, возьму. Главным научным сотрудником… Годится?

И я как-то сразу успокоился, тот холод, что сидел в душе, исчез. В конце концов, шут возьми, какой из меня партийный функционер? Я и проработал-то в ЦК всего ничего: с ноября 1989 года по август 1991-го неполных два года. Раньше в партии я никогда не работал, горбачевскому перестроечному призыву верил – мне искренне хотелось что-то сделать для людей, для страны, и в том, что произошло, никакой моей вины не было.

Работу я продолжал искать, но найти не успел: позвонил Вячеслав Александрович Михайлов, ныне бывший министр по делам национальностей в российском правительстве – в ЦК он заведовал отделом межнациональных отношений, умный человек, доктор наук, недаром он был востребован и прошлой властью, и властью нынешней, – и сказал:

– Есть такая новая организация – называется Конгресс российских деловых кругов, – которой требуются консультанты. Я иду консультантом по межнациональным вопросам, а вам предлагаю быть консультантом по правовым.

И мы, не сдавая в отдел кадров своих трудовых книжек, устроились по контракту работать в эту организацию. Оклад был приличный – около трех тысяч рублей. Это были очень неплохие по той поре деньги. Но проработали мы с Вячеславом Александровичем недолго – начались трудности с финансами, и нас сократили.

Предстояло вновь решать вопрос: куда пойти, как, каким способом зарабатывать деньги, чем кормить семью?

Те, кто когда-то стоял перед подобным барьером – будто на дуэли со своим будущим, – хорошо знают, как чувствует себя в таких ситуациях человек.

Москва была серой, какой-то промозглой, люди разбились на два лагеря: одни ликовали, пребывали в состоянии некоего сладкого опьянения, другие, наоборот, были мрачные, ходили, опустив головы, словно бы проиграли какую-то крупную игру и теперь в отчаянии готовы были схватиться за другие.

В воздухе пахло порохом, гражданской войной, схватками не на жизнь, а на смерть, этот запах особенно чувствовался, когда собирались митинги. В обществе появились не только красные, но и белые, и зеленые, и голубые какие угодно, словом. И у каждого цвета была своя правда, каждый цвет хотел вести за собой народ.

Только не все были достойны этого.

Огромная держава распадалась, вызывая у одних гнев, у других – слезы. Многие растерялись. Да и было отчего растеряться. Многие потеряли работу, рубль стремительно катился вниз, поговаривали о голоде, погромах, переворотах.

Этот период надо было обязательно пережить. И пережить достойно.