Текст книги "Отцы-командиры Часть I"

Автор книги: Юрий Мухин

Соавторы: Александр Лебединцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

Мы едем штабной колонной по хорошим асфальтированным дорогам, но мосты через овраги в ходе боев были взорваны, и вместо бетонных саперы рядом делали деревянные. Сзади нас едет машина с металлическими ящиками секретной части нашего отдела и личными вещами офицеров. Сверху на них сидит часовой и военнослужащая машинистка отдела. Над всем кузовом на дугах тент. За рулем шофер-солдат, а рядом с ним начальник секретной части старший лейтенант, приложившийся в дороге к  австрийскому вину. Он приказывает шоферу обогнать нашу машину, тот делает обгон, впереди сразу взорванный бетонный мост через глубокую промоину, а слева от него наведен деревянный мост. Шофер на спуске к мосту не успевает вывернуть руль, сбивает столбик с указателем «Объезд», и машина в свободном падении летит вниз на арматуру взорванного моста и врезается двигателем в обломки бетона. Наша машина благополучно переезжает и делает остановку на обочине, а мы бежим и находим тропинку спуска к дну оврага. Седоки в кабине прижаты деформированной кабиной, лица их в крови от ранений битым стеклом. Я отрываю от кузова балку жесткого буксира, ею расширяем кабину, чтобы извлечь пострадавших. У них переломов нет, и они поднимаются наверх. Кузов оторвался от рамы автомобиля и переброшен вперед кабины . Теперь дном является тент с дугами, сверху железные ящики с документами, под ними веши, а на самом низу пищат машинистка и часовой. Выбрасываем ящики, чемоданы и мешки. Под моими ногами писк усиливается. Оказывается, я ступаю сапогами по «мягким местам» машинистки, так как ее юбка одинакового цвета с вещмешками. Она поднимается, ощупывает себя, и ее лицо расплывается в улыбке. Солдат стонет, жалуется на грудь, так как на нем лежали два металлических ящика. Позже у него нашли перелом трех ребер. Проезжает через мост машина «Опель-адмирал», в которой едет командарм. Он делает остановку и спрашивает: «Кто был старшим машины?» Начальник секретной части делает шаг вперед и называет себя. Командарм спрашивает: «Жертвы есть?». Мы отвечаем, что обошлось без жертв. Генерал-лейтенант дает пощечину старшему лейтенанту, садится в машину и едет дальше.

Так как наша машина была наполовину пустой, то мы переносим все имущество в наш кузов и едем до места назначения в Братиславу. Штабу армии был отведен район в самой высокой части города, где располагалась старая крепость и отстроен современный, по нашему понятию; дачный участок с двухэтажными коттеджами. Мой приятель, капитан Блоха, всегда выезжает раньше в качестве квартирьера оперативного отдела и занимает лучшие строения. Для нас он выбрал новый двухэтажный домик с цветочной  клумбой у входа. Хозяйка его, чешка Марта, принимает нас сдержанно. Предлагает умыться, потом угощает эрзац-кофе. Блоха принес канистру с хорошим вином, колбасу и сыр, полученные нами в качестве дополнительного офицерского пайка. Марта становится разговорчивее. Я спрашиваю: «Где муж?» Она отвечает, что всю войну работал на авиационном заводе электриком, а сейчас призван в армию. Я недоумеваю: как это электрик смог построить такой дом, да еще в годы войны? Мне непонятно... Да, на Украине, в Белоруссии и в России горели, взрывались, рушились дома и целые города, а где-то строились, работали как в мирные годы. Нам это было непонятно и непостижимо.

Обедать пошли в нашу штабную столовую. При выходе мне незаметно сунула в карман ученическую тетрадь вторая землячка с Кубани – машинистка из разведывательного отдела по имени Анна. Она давно отпускала в мой адрес комплименты, задень несколько раз меняла платья, демонстрируя свои трофейные наряды. Вернувшись в нашу комнату, мы приступили к чтению ее послания. Почерк был разборчив. В письме она излагала все свои добропорядочные качества и предлагала любовь до гроба. Блоха ржал, как жеребец. Письмо осталось без ответа. На следующий день было торжественное прохождение наших войск мимо трибуны под звуки маршей сводных дивизионных оркестров. Наши бойцы гордо били своими ботинками с обмотками по брусчатке площади, высоко держа голову и позвякивая в основном бронзовыми медалями. Летнее обмундирование было хоть и вылинявшее, хоть и штопаное, но накануне выстиранное в Дунае. Вещмешки везли на повозках окружными дорогами. За матушкой-пехотой на прицепе у «студебекеров» тянулись пушки самых разных калибров и проходили машины с понтонами. Местные жители вручали букеты цветов нашим воинам, а во время прохождения бросали их под ноги матушке-пехоте. Восторг выражался искренне. На трибунах вместе с нашими генералами стояли и представители местных органов власти. Здесь я стоял впереди трибуны и радовался вместе со всеми нашей Победе и тому, что смог дожить до нее, пройдя несколько командных и штабных ступеней воинских должностей, соответствовавших моему званию. Я не предполагал о скорой перемене в моей службе...

Следующим пунктом остановки штаба армии был венгерский город Комарно. Мой друг Блоха встретил меня и разместил в небольшом домике в отдельной комнате у мадьяра. Хозяин дома был в российском плену еще в Первую мировую войну и привез на Дунай русскую Матрену, которая к тому времени уже в Бозе почила. Их великовозрастная дочь неплохо говорила по-русски и была рада, что поставили на постой одного офицера, а не отделение солдат. Она указала мне на широкую кровать. В комнате был радиоприемник, я включил его на московскую волну и узнал, что в столице нашей Родины состоится в этот день Парад Победы.

Блоха со смущением объявил мне, что, к великому сожалению, ему приказано быть при нашем начальнике, где он и расположился. Завтрак в нашей столовой был готов. После завтрака мы решили пойти на Дунай покупаться в его голубых волнах. Было жарко, и мы провели там весь день с перерывом на обед. У меня сохранился даже маленький снимок того проведенного дня.

После ужина я возвратился в знакомый домик. На пороге меня встретила дочь хозяина и с большим смущением заявила, что после моего ухода в эту же комнату другой майор подселил еще и русскую «леди», хотя она предупреждала и даже показывала мои вещи. Но они ответили, что так надо им обоим.

Я смутился. И вдруг слышу возглас Анны, которая уже была в постели и ждала меня с «распростертыми объятиями» в прямом смысле. Я зашел и молча вынес свой чемодан и мешок с постелью. Землячка заревела, пообещала сама уйти и принялась хватать одежду, чтобы одеться. Но у меня уже выхватила чемодан соседка-мадьярка и приглашала во флигель в том же дворе. Я последовал за ней, и она указала мне постель в отдельной комнатке. А для снятия неприятного инцидента она сыграла бравурный марш на пианино.

На следующий день вечером я пригласил на новое место Блоху. Проходя мимо окон вчерашней моей комнаты, мы услышали и увидели, как Анна распивала вино и пела песни с одним из майоров нашего штаба, решившим разделить с казачкой широкую постель.

На следующий день перед самым выездом на третью точку нашего нового размещения штаба в румынском центре  Трансильвании городе Клуж работники отдела кадров армии вручили мне предписание о назначении начальником штаба 1-го стрелкового полка 99-й стрелковой дивизии, входившей в состав 64-го стрелкового корпуса под командованием генерал-майора Шкодуновича. Штаб корпуса должен был разместиться в другом месте, а штаб дивизии – на окраине Клужа. Я представился командиру дивизии полковнику Дерзияну и начальнику штаба дивизии подполковнику Гурджи. Дивизия готовилась к торжественному прохождению по братиславскому сценарию. Меня направили в полк, предварительно позвонив его командиру подполковнику Макалю. Командира я застал на опушке леса, где играли команды первого и артиллерийского полков в футбол. Макаль сидел за своими воротами и за каждый взятый мяч набавлял писарю, игравшему вратарем, по сто граммов «горилки», так как он сам и вратарь были украинцами. Фамилия писаря была Непейпиво.

После выигранного матча я представился командиру. Он ответил, чтобы я вступал в свои обязанности, и представил офицеров штаба, присутствовавших на футболе. ПНШ-1 капитан Лебедев, исполнявший обязанности начальника штаба полка, сказал, что мой предшественник майор убыл в госпиталь с «модной» болячкой, которую он прихватил, чтобы избавиться от такого командира, как Макаль, и это навело меня на очень грустные размышления. В штабе я познакомился с майором и капитаном, которые проходили стажировку после окончания первого курса Академии имени М. В. Фрунзе: первый на должности начальника штаба, а капитан на должности первого ПНШ. Фамилию майора я уже не помню, а капитан был Голиков, то ли сын, то ли племянник известного генерал-полковника. Позднее я слышал, что он дотянул до генеральского чина.

Я не стану рассказывать подробности прощального парада в Клуже, ибо он прошел по одному сценарию с братиславским. Теперь я шел впереди полкового знамени, а мое место в строю занимал майор-стажер. Румыны прощались с нами так же тепло и не жалели ни цветов, ни улыбок. Тут же была объявлена погрузка в эшелоны. Полк должен был перевозиться в двух эшелонах со всеми людьми, лошадьми, вооружением и обозами. Погрузка проходила в городе Плоешти, куда уже была подведена широкая российская  колея. Первым эшелоном в нашем корпусе был наш первый батальон и все штабные подразделения с артиллерийскими батареями. Начальником эшелона считался командир полка. Наш эшелон возглавлял заместитель командира полка полковник Виноградов, пониженный с должности командира дивизии. До войны он был начальником военного училища, на Кавказе в боях командовал стрелковой дивизией, но, доведенный до отчаяния, запил и был назначен с большим понижением, которое ускорило его окончательное падение.

При загрузке в эшелон я понял, как мало я еще знаю армейскую жизнь. Это был мой второй переезд по железной дороге на очень большое расстояние, тем более с лошадьми, которые требовали выводки, а личный состав требовал настоящего питания из походных кухонь и организацию помывки в пути в местах дневок. Всего этого мы не проходили... Итак, эшелоны держали путь на северо-восток до Харькова. Конечного пункта никто не знал. После я узнал о том, что Макаль в Харькове сумел сгрузить полностью заполненную повозку с парой лошадей и еще несколько упаковок добра, награбленного на фронте. Теперь наш путь лежал к Волге. Кажется, в Куйбышеве (Самаре), мы узнали о начале боевых действий с Японией. Приняли это как должное по отношению к нашим союзникам. Переехали Волгу и проследовали дальше на Актюбинск, Кызыл-Орду, Чемкент, Арысь. Справа и слева нас окружали пустынные казахские степи. На последней станции в степи нам предстояла выводка лошадей и мытье в бане.

Я совершенно не знал офицеров полка и только на остановках начал с ними знакомиться. Ехали мы в товарном вагоне. У вагонов проходили местные жители и предлагали на продажу ведрами очень дешево соль. Мой ординарец по имени Юрка купил за мои деньги несколько ведер по пять рублей и высыпал ее в углу, а через пару дней поменял ее на замечательные яблоки в Алма-Ате. Ходили и нищие вдоль вагонов и просились проехать с нами до Алма-Аты и далее, но все это запрещалось. Среди попрошаек я увидел одну молодую женщину, совсем не похожую на местных раскосых аборигенок. На руках у нее был грудной ребенок. Она была истощенной, одета в сильно потрепанную, когда-то модную шерстяную кофту. Поразила  меня и ее золотая коронка зуба, явно предназначавшаяся для украшения, Она просила хлеба или сухарей для грудного малыша. Я велел Юрке дать ей несколько сухарей и спросил, откуда она, так как ее красивая внешность выдавала, скорее всего, горянку с Кавказа, о чем я ей и сказал прямо. Она ответила утвердительно, что она карачаевка с Кавказа. В эти края их всех выселили поголовно на вымирание. ( Если следовать логике Александра Захаровича, то всех русских выселили для процветания в окопы, и пока они процветали и здравствовали в атаках на немецкие пулеметы, бедные чеченцы, карачаевцы и немцы страдали в тылу. (Мухин Ю.И.))

Я назвался ее земляком, она спросила, какой я станицы, я назвал, и она заплакала, так как она не раз в ней бывала в довоенное время. Мне стало жаль ее и ребенка. Она сообщила о том, что здесь похоронила отца, умершего от голода, и мать находится при смерти. Глядя на нее, вполне можно было поверить ее словам. Я попросил ее подождать, а ординарца Юрия послал в вагон с продовольствием, чтобы помощник командира полка по снабжению отпустил круп, муки и сухарей по объему солдатского вещевого мешка. Я попросил Юру помочь отнести этот мешок до их стоянки в конце кишлака. Она много раз оглядывалась, глазами, полными слез, благодарила, и даже не находила слов, какими можно было высказать благодарность за такую неожиданную помощь.

Примерно часом позднее к нашему вагону подбежал капитан, замполит 2-го батальона, и начал меня умолять, чтобы я отпустил его на несколько дней разыскать и навестить здесь умирающих родителей и после догнать эшелон скорым поездом. Я догадался, что он тоже мой земляк, в суете не вскрытый соответствующими органами и не отстраненный от должности. Я выдал ему отпускной билет на неделю и хотел написать записку об отпуске продуктов, но он ответил, что возьмет их из батальонных продуктовых трофейных запасов.

Догнал он эшелон уже на Турксибе и рассказал о трагедии их народа, подвергшегося стопроцентной депортации, и о высылке чеченцев, ингушей, балкарцев, калмыков, крымских татар, немцев Поволжья и других народностей якобы за сотрудничество с оккупантами. Я по опыту  понимал, что отдельные личности могли пойти на это, но чтобы карать полностью нацию – это мне казалось невероятным и несправедливым. Мой земляк сказал, что с прибытием на место выгрузки и ему уготовлена такая же участь.

Ю. И. МУХИН. Вообще-то в этой части книги я не хотел комментировать Александра Захаровича, но в данном случае хорошо видно, как он в своих воспоминаниях прогибается под «демократическую общественность» – хочет ей понравиться. Этой общественности, чтобы развалить СССР, нужно было вызвать ненависть всех народов к государствообразующей нации – к русским. Вот эта общественность и завела бодягу про несчастные выселенные народы, которые якобы сотнями тысяч вдруг начали умирать в тылу от голода, хотя рядом с ними почему-то не умирали несколько миллионов тех же русских, украинцев и белорусов, в ходе эвакуации выселенных в эти же места. Даже с евреями ничего не случилось, хотя им, в отличие от немцев и горских народов, приходилось убегать налегке, а не с 200 кг на человека домашних вещей, как это разрешалось при переселении поволжских немцев или чеченцев. Вот выше Александр Захарович описал, как они с другом при бегстве от немцев на станции Минводы ограбили скотниц, которые эвакуировали свиней в тыл. А ведь если эти русские или украинские скотницы прорвались, то они так и остались в своей летней одежонке в тех же местах, куда выселяли и «бедные народы». Но Александр Захарович не высказывает к этим русским скотницам ни малейшего сочувствия, а вот о горькой судьбе карачаевцев он счел нужным написать.

О них же сочло нужным вспомнить и гестапо в докладе от 6 ноября 1942 года (немцы как раз пытались взять Сталинград, а сам Лебединцев защищал предгорья Кавказа). Доклад назывался «Общее положение и настроение в оперативном районе Северного Кавказа» и в нем, в частности, писалось: «Когда немецкие вооруженные силы вошли в Карачаевскую область, они были встречены всеобщим ликованием. В готовности помочь немцам они превзошли самих себя. Так, например, айнзацкоманда полиции безопасности и СД, прибывшая в начале сентября, была принята с воодушевлением, сравнимым с днями присоединения Судетской области. Сотрудников команды обнимали и поднимали на плечи. Предлагали подарки, и произносились речи, которые заканчивались здравицей в честь фюрера».

Правда, в данном случае есть разница: эта карачаевка со своими папой и мамой делали немецкой айнзац-команде подарки за свой счет, а Александр Захарович, как кадровый офицер, без колебаний сделал им подарок за счет ухудшения питания вверенных ему солдат.

В данном случае (если он не «художественный» вымысел), желая понравиться «демократической общественности», Александр Захарович теряет логику – ведь все эти народы выселялись в тыл и не призывались в армию. А в войне гибли те народы СССР, которые воевали на фронтах либо оказались в оккупации.

Ведь можно было заглянуть в энциклопедию. По переписи 1926 года в СССР было 55 тысяч карачаевцев, 319 тысяч чеченцев и 113725 тысяч русских, украинцев и белорусов. Через 53 года по переписи 1979 года в СССР жили уже 131 тысяча карачаевцев (увеличение на 138%), 756 тысяч чеченцев (увеличение на 137%) и (даже с присоединенными в 1939 г. украинцами и белорусами из бывшей Польши) русских, украинцев и белорусов было 189 207 тысяч (увеличение на 65%). А вот если бы Сталин послал мужчин этих народов на фронт, чтобы кадровые офицеры Красной Армии могли гнать в атаки на неподавленную немецкую оборону не только русских, но и карачаевцев, чеченцев, поволжских немцев и т. д., то тогда, глядишь, прирост населения был бы одинаков у всех народов СССР.

А. ЛЕБЕДИНЦЕВ
Мой первый гарнизон

Я не помню, на какой станции мы узнали о капитуляции Японии, но наши поезда продолжали движение на Восток, пока, наконец, в Иркутске мы не нагнали наш головной эшелон, стоящий под разгрузкой. Отогнав от платформ порожняк от первого эшелона, нас тоже поставили под выгрузку.

И потянулись наши повозки через весь город к военному городку «Красные казармы». Лошади окончательно застоялись за месяц в вагонах. Трехэтажные казармы с  солдатскими двухъярусными кроватями пустовали. В наше распоряжение были выделены четыре или пять казарменных помещений, склады, овощехранилища, конюшни.

На первом же совещании офицерского состава командир полка поставил главнейшей задачей очистку всех выгребных ям из уборных всех казарм, так как они за всю войну были переполнены. Ассенизационного обоза в городе не было, но были бочки на телегах. Мы срочно выделили лошадей и охотников солдат, согласившихся выполнять эту грязную работу за усиленный паек. И работа закипела. Начали утеплять окна и двери. На станцию Усолье Сибирское наряжалась целая стрелковая рота шахтеров для добычи угля специально для котлов военного городка и отопления штаба Восточно-Сибирского военного округа, который тогда возглавлял в качестве командующего генерал-полковник Романенко, а начальником штаба был генерал-лейтенант Пулко-Дмитриев.

Почти ежедневно или вместе или порознь мы с командиром вызывались «на ковер», чтобы доложить о проделанной работе и получении очередного наряда. В тайгу были отправлены 40 повозок с лесорубами для заготовки дров и древесины для строительства для полка и округа. В один из дней в полк прибыл директор ликероводочного завода, чтобы заключить с командиром негласный контракт на ежедневную высылку роты солдат на разгрузку вагонов с картофелем для производства спирта. Расплата производилась лично с самим командиром, которому ежедневно привозился большой портфель с бутылками водки и коньяка.

Полковой инженер возглавил достройку большого дома перед проходной из пяти комнат с внутренними ванной и туалетом для особы самого командира. Мне выделили квартирку из двух комнат в трехэтажном доме. Трубы отопления были разморожены давно, и Юра отапливал квартиру углем с помощью печурки. Близилась суровая сибирская зима, и требовалось спешить. Остальные полки и штаб дивизии были выгружены, не доезжая до Иркутска 50 км в полевом, вернее, лесном лагере с землянками для личного состава и несколькими строениями для штаба и под жилье. В этом военном городке, с совершенно непонятным в данном случае названием Мальта, на протяжении  всей войны формировались, обучались и сколачивались соединения и части, которые потом отправлялись на фронт. Замечательное описание таких лагерей появилось в книге известного сибирского писателя лауреата премии «Триумф» Виктора Астафьева в книге «Прокляты и убиты», в которой он весьма правдиво и достоверно описал, как это было в подобных лагерях под Красноярском, ибо сам все это пережил.

Командир полка подполковник Макаль раньше был якобы в авиации, но за какие-то провинности выдворен в пехоту. Он имел два ордена Красного Знамени и орден Александра Невского, что считалось нормальным к концу войны. Кроме того, он был награжден американским орденом Легион Почета офицерской степени, то есть на грудь. В последних боях показал себя храбрым командиром, но склонным к стяжательству в крупных размерах, пока возможно было – в виде трофеев, а позднее – в присвоении военного имущества полка. Понимая противозаконность своих действий, он стремился полностью подчинить всех своей власти путем шантажа и угроз, что особенно удавалось в отношении тех, кто имел склонность к выпивке, хотя он и сам пил много.

По дороге он демобилизовал в Харькове свою сожительницу рядовую связистку с хорошим приданым, там же снял повозку с трофеями и парой лошадей в упряжке для своей семьи. По прибытии в Иркутск уже на следующий день нашел новую сожительницу с квартирой, двумя детьми и тещей. Имея большой запас продуктов и ежедневные поступления водки и коньяка, он закатил банкет по случаю дня своего рождения с приглашением меня и старшего лейтенанта Бурова – помощника командира полка по снабжению. Человек пять были приглашены из отдела кадров округа с расчетом на дальнейшую карьеру мирного времени и на случай организационных перемен в служебной деятельности.

Я же работал день и ночь, принимая пищу прямо в рабочем кабинете и первое время проживая в нем. Но даже такой мой ритм работы не устраивал Макаля. Он повседневно придирался даже без причин. У всех помощников начальника штаба практически не было работы, и они появлялись в полку на время приема пищи в столовой. Я же  не мог давать им поручений, так как вся теперешняя работа была связана с увольнением солдат старшего возраста и выдачей им проходных свидетельств, записей службы в красноармейских книжках, выдаче удостоверений на все ордена и медали и даже на благодарности Верховного главнокомандующего. Иногда требовалось до десяти таких документов на каждого человека, а их сотни ежедневно подлежали увольнению. Вскоре в городе был ликвидирован Пересыльный пункт, и его обязанности были поручены штабу нашего полка. В полк ежедневно вливались сотни людей, подлежавших демобилизации из разных рабочих команд, и они сотнями увольнялись. Если бы не трудолюбие и большой опыт работы двух офицеров-делопроизводителей и четырех высококвалифицированных писарей, работавших посменно и круглосуточно, я просто не знал бы, как с этим можно было справиться.

А вместо помощи постоянные и необоснованные придирки командира, которые очевидно преследовали одну-единственную цель: нагнать на меня страх и подчинить мою волю своей, направленной на безнаказанную распродажу всего, что содержалось в полку сверхштатного и неучтенного. Об этом я стал догадываться со слов старшего ветеринарного врача, начальника обозно-вещевой службы, начальника продовольственной службы и моих делопроизводителей. О ежедневном выделении полной стрелковой роты на работы по разгрузке картофеля на водочном заводе было известно не только мне, но и замполиту майору Вепреву и комбатам, выделявшим роты. Часть лошадей с повозками были отправлены на лесные разработки и содержались там. Все верховые лошади командира, его заместителя, замполита, мой конь, начальника артиллерии и полкового инженера были сверхштатными племенными жеребцами чистых кровей с хорошими венгерскими седлами. Из-за огромной занятости я просто физически не успевал сам лично все пересчитать. Я пытался ставить свои подписи на документах увольняемых, но это было физически невозможно, поэтому делал это только на орденских временных удостоверениях.

Примерно месяц спустя, когда уже было очень много сделано для зимовки полка, неожиданно поступила директива о расформировании дивизии. На наше место  выгружалась 110-я гвардейская Александрийско-Хинганская дивизия, прибывшая с Востока. Наши молодые солдаты передавались в эту дивизию – для покрытия их собственного некомплекта, так как и у них проходило увольнение старослужащих. Офицеры нашего полка тоже временно вливались в эту дивизию до прибытия приказов на увольнение из рядов армии. Правда, в полк прибыли «купцы» из областного и городского военных комиссариатов и почти всем офицерам штаба полка и батальонов предложили должности в Иркутске и районах. Это произошло неожиданно для Макаля, и он денно и нощно перегонял верховых лошадей на временную стоянку в городской ветеринарный лазарет и другие службы, чтобы продавать их. Весь транспорт, бывший на лесоразработках, как сверхштатный, тоже им был продан неизвестно кому и за какую цену. Там орудовал его помощник по снабжению Буров, тоже большой делец в этих темных делах. Отправленное продовольствие на месяц на роту шахтеров тоже было продано на месте, так как они подлежали первоочередному увольнению.

Менее чем за одну неделю полк передал все остатки в 110-ю гвардейскую стрелковую дивизию. Все было оформлено документальными актами и заверено печатями. В моей квартире дорабатывали акты, были собраны документы, подлежавшие отправке в Архив МО. Туда же передано Боевое Знамя, а печати из мастики по действительному наименованию и по полевой почте, а также угловые штампы и металлическая печать для пакетов должны были уничтожаться одним приказом в штабе дивизии по особому ритуалу. Исполнялось это так: первоначально делались в акте четкие оттиски печати, потом каучуковые печати резались надвое и делались оттиски половинками, потом резались на четыре части и снова делались оттиски, и только после этого сжигались. С резиной это было не сложно. Бронзовую печать распиливали напильником пополам, потом на четыре части и после этого совсем спиливалось изображение шрифта, соответственно делались в акте отпечатки, но только не сургучом, а мастикой.

В один из последних дней ко мне пришли замполит полка майор Вепрев и начальник артиллерии майор Иванов и сообщили о том, что своих коней они продали. Я уже не помню, как и куда. Видимо, через посредников ветеринарной  лечебницы. Мой конь вместе с конем командира и его коновода и конь заместителя командира полка проданы командиром полка лично, и деньги присвоены им. Вепрев грозился политотделом, но это только для отвода глаз, так как он и сам совершил противозаконное действие, о чем я ему напомнил. Он ушел, а Иванов оставался еще у меня, когда внезапно в мою квартиру явился с сожительницей Макаль. Первоначально он обрушился на Иванова за самовольную продажу коня. Тот напомнил, что и он тоже так поступил, и не только со своим конем, но еще с тремя жеребцами. На это Макаль ответил, что это он завоевал, это его трофеи, а он, Иванов, прибыл в полк после Победы. На это Иванов промолчал, а я подал реплику, что и мы не в лапту в это время играли. Бывший командир только посмотрел на меня, но ничего не ответил на мое замечание. И тут он увидел на столе трофейную портативную пишущую машинку со славянским шрифтом для украинского языка, не имевшего буквы «ы». Писарь ее комбинировал с мягким знаком и рядом с латинской буквой «I» со спиленной точкой. Писаря прочили ее мне, так как не делить же ее по букве всем на память! И вот этот крохобор накрывает ее футляром и передает ординарцу, чтобы тот отнес ее в его машину. Он рассчитывал, что я взорвусь и стану отстаивать свои права, но я не сделал этого, что вызвало улыбку у пожилых лейтенантов-делопроизводителей.

Он приказал быть в готовности завтра ехать с ним в его машине в штаб дивизии сдавать акты и докладывать о ликвидации полка. Машину водил он сам. Это был хороший американский автомобиль марки, если не ошибаюсь, «Бьюик», видимо, самой меньшей модели. Мне запомнилась ее зеленая внутренняя обивка из натуральной кожи. Увидев ее, командующий войсками Вост. Сиб. ВО генерал-полковник Романенко сразу предложил ему свой служебный легковой автомобиль ЗИС, но Макаль не дал согласия, мотивируя, что это подарок союзного командования, и предъявил какой-то документ на этот счет.

Так вот, примерно за час мы доехали с ним на эту станцию Мальта. Вел он автомобиль весьма лихо, и в 9 часов доложил командиру дивизии о завершении расформирования полка и передачи всего положенного. Но здесь еще даже не было и представителей для приема, поэтому комдив  просмотрел документы, похвалил за оперативность, но просил приехать позже, когда закончится передача имущества всеми частями дивизии. У Макаля были свои планы, он хотел быстрее разделаться без свидетелей с остатками, поэтому настоял, чтобы я остался здесь с документами. Более того, он упросил начальника штаба дивизии подполковника Гурджи приютить меня у себя на квартире и использовать дальше как консультанта по вопросам оформления актов и других передаточных документов, так как это всеми делалось впервые. Гурджи согласился и передал меня на попечение своей супруги в их двухкомнатной квартире. Я иногда помогал жене начальника мастерить сибирские пельмени и зачитывался Мопассаном от безделья. Видимо, я очень мешал Макалю в его беспределе по реализации военного имущества.

Передача в других частях дивизии шла медленно, у меня приняли все документы и отпустили в Иркутск, так как мне тоже надо было думать о дальнейшей собственной судьбе. Новый командир дивизии, генерал-майор и Герой, приказал построить всех офицеров полка, чтобы самому представиться и познакомиться хотя бы со старшими офицерами. Макаль велел мне выстроить их для прощания с командиром и Боевым Знаменем – это было еще до отъезда в Мальту. Я построил и под звуки дивизионного оркестра новой дивизии доложил Макалю и стал под знаменем на правом фланге. Из штаба вышел генерал в положенной шинели при папахе и ремне. Макаль под звуки встречного марша пошел вразвалку докладывать генералу. Обут он был в летные унты, одет в венгерку без ремня, фасона времен Гражданской войны, а на голове была надета не форменная, защитного цвета фуражка, а папаха. Только он раскрыл рот для доклада, как генерал заорал на него примерно такими словами: «Это что еще за «батько Махно», что за форма одежды, что за развязная походка, марш от строя! Начальник штаба полка, доложить, как положено». Я вышел из строя и доложил о численном составе офицеров. Генерал поприветствовал строй офицеров и прошел вдоль всей шеренги. Потом я прошел с ним в бывший кабинет командира полка, где он с начальником отделения кадров по списку отметил нужные кандидатуры для использования в дивизии на должностях.